Краткая история стран Балтии

Восточная часть Балтийского побережья вступила в XX столетие довольно уверенно и спокойно, и в 1901 г. Рига встретила свое семисотлетие великолепными празднествами. Сложную и многогранную историю города, в определенном смысле схожую с историей всего побережья, символизировали памятники, установленные в городе, — здесь был монумент епископу Альберту, основателю Риги, русскому царю Петру Великому, включившему Лифляндию в состав Империи, а также философу Иоганну Готфриду Гердеру, утверждавшему, что народный дух является наиважнейшим элементом всех дел человеческих. В том же, 1901 году городской совет Риги избрал градоначальником Георга Армистеда, богатого коммерсанта с прогрессивными идеями, происходившего из онемеченной английской семьи, жившей в Риге с 1812 г. и вошедшей в состав немецкого городского патрициата. Поскольку к 1897 г. население города стало преимущественно латышским (41,6 %), при том что немцев в Риге было 25,5, а русских — 16,9 %, то, если пользоваться термином Гердера, оставалось не вполне ясным, дух какого именно народа здесь пребывал. Срок полномочий Армистеда (до 1912 г.) был временем непрерывного экономического роста и модернизации города; в то же время он сам и тот класс общества, к которому он относился, сочли события революционных 1905–1906 годов лишь помехой на пути прогрессивного развития, а не признаком глубоких социально-экономических и национальных проблем, несомненно имевших место на побережье. Сходное отношение существовало и ко всевозможным различиям, а также всякого рода международному соперничеству; широко распространенным было убеждение, что дипломатия и материальный прогресс способны разрешить любые недопонимания и постепенно улучшить жизнь всех. Антанте и Тройственному союзу — военно-политическим блокам, в которые входили наиболее могущественные страны, — приходилось удерживать разногласия между их членами в допустимых пределах; мирные переговоры должны были демонстрировать их участникам всю недальновидность силовых способов разрешения конфликтов; продолжающаяся индустриализация и развитие технического прогресса должны были объединить западную цивилизацию настолько, чтобы военные конфликты казались все большим атавизмом.

В 80-90-е годы XIX в. на побережье произошло слишком многое, чтобы его жители все еще могли представлять себе будущее исключительно благоприятным. Расширение влияния эстонской, латышской и литовской культуры продолжалось, одновременно усиливалось противостояние этих культур немецкой и польской культурной гегемонии; помимо всего прочего, продолжалась русификация — на литовских территориях с 60-х годов, а в балтийских губерниях — Эстляндии, Лифляндии и Курляндии — с 80-х годов XIX в. Недовольство царским правительством нарастало, временами переходя даже в глубокую ненависть; при этом десятки тысяч образованных людей учили русский язык и уходили в русские города и сельскую местность в поисках работы. Революционные события, происходившие в Империи в 1905–1906 гг., обрели несколько иной характер в Прибалтике: здесь они были связаны с сельской местностью настолько же, насколько с городами, и были направлены против балтийских немцев, польских землевладельцев и русского автократического режима. Хотя XX век начался довольно спокойно, уже первое его десятилетие наглядно показало, что история побережья становится гораздо более наполненной событиями: лишь некоторые сферы жизни обошлись без крупных перемен. Годы с 1906-го по 1914-й были очень неспокойными: происходило заигрывание царя с парламентаризмом в масштабе всей Империи (была избрана Дума), ослабла цензура (в 1904 г. снят запрет на книги на литовском языке), наметилось обострение электоральной борьбы в городах побережья и продолжился рост городской индустриальной рабочей силы.

В августе 1914 г., несмотря на взаимные обязательства о ненападении, крупнейшие европейские державы оказались вовлечены в войну; при этом менее значительные страны и народы, не имевшие собственной государственности, стали невольными участниками военных действий, страдая от вторжений, оккупации и опустошений. В первые месяцы Первой мировой войны существовало распространенное мнение, что война «закончится к Рождеству» 1914-го, но по мере развития конфликта ожидания приходилось постоянно пересматривать. На Западном и Восточном фронтах военные действия превратились в «позиционную войну» с отдельными очагами сражений, уносивших жизни многих тысяч человек с обеих сторон. Использование отравляющих газов показало, как современные технологии делают военные действия еще менее гуманными. Прошли 1915, 1916 и 1917 годы, воюющие стороны лишились значительной части людских и прочих ресурсов, а победы какой-либо державы так и не просматривалось. Поддержка правительств народом шла на спад во всех воюющих странах, особенно в таких старых монархических государствах, как Германия, Россия и Австро-Венгрия. Вступление в войну Соединенных Штатов благоприятствовало странам Антанты — Англии, Франции и России в том числе, и в ноябре 1918 г., после отречения немецкой династии Гогенцоллернов, было заключено перемирие, остановившее сражения.

К этому времени династия Габсбургов оставила австро-венгерский трон, а Романовы — русский; в марте 1917 г. Николай II отрекся от престола, и власть перешла к Временному правительству. В ноябре того же года произошел переворот, в результате которого Временное правительство было свергнуто, и к власти пришло правительство нового типа, основывавшееся на идеях марксизма-ленинизма и пытавшееся на протяжении следующих нескольких лет отстоять свои позиции в жестокой гражданской войне. В последние годы Первой мировой войны народы западных приграничных районов Российской империи, находившиеся ранее в подчиненном положении, увидели возможность отделения и провозглашения себя независимыми суверенными нациями. Рождение этих наций в Северо-Западной Европе происходило параллельно с появлением в Центральной и Юго-Восточной Европе государств — преемников бывших составных частей Габсбургской и Османской империй. К 1920 г. на карте Европы возникло около пятнадцати новых государств, основанных в соответствии с принципом, согласно которому каждая европейская нация должна иметь собственное национальное государство. Впрочем, границы вновь образованных государств, утвержденные в результате трехлетних послевоенных переговоров, совсем не обязательно соответствовали этому принципу, поскольку многие из них стали результатом политических компромиссов, а не четкого отделения одной нации от другой.

1905 год на Балтийском побережье

Как не раз случалось и раньше, внешние события повернули ход истории побережья в неожиданную сторону. На этот раз поворотными событиями стали Русско-японская война 1904–1905 гг. на Дальнем Востоке и затем беспрецедентные события 1905 г., значительно подорвавшие авторитет власти по всей Империи. Поражение вооруженных сил России от японцев, воспринимавшихся ранее как существенно менее сильный противник, обнаружило слабость Империи, что не могли не использовать критики самодержавия, причем далеко не только радикально настроенные. В ноябре 1904 г. съезд земских организаций в Петербурге потребовал создания представительного органа и гражданских свобод, что тут же нашло отклик у других социально-политических классов. «Кровавое воскресенье» 22 (9) января 1905 г., когда демонстрацию рабочих, шедших к царскому дворцу встретили войска (70 демонстрантов были убиты и 240 — ранены), дало критикам возможность считать правительство коррумпированным, некомпетентным и неспособным ответить на «чаяния народа» чем-либо другим, кроме насилия. Прибалтийские газеты немедленно откликнулись на данное событие, хотя и в умеренном ключе; однако эти отклики подвигли радикально настроенных социалистов начать серию митингов, стачек и забастовок, эффект которых в течение года нарастал как снежный ком, что позволило комментаторам из числа балтийских немцев говорить о «балтийской революция».

Хотя события 1905 г. на побережье, несомненно, обрамляли действия петербургского правительства и его реакция на общую ситуацию, они представляли собой нечто большее, чем просто «региональный вариант» общероссийского революционного движения. Разумеется, между тем, что происходило в российских и прибалтийских городах, было много общего. Забастовки и всякого рода беспорядки, инициированные главным образом социалистами (социал-демократами), происходили повсюду: в Вильнюсе, Каунасе, Риге, Таллине, Нарве и Пярну. Социалисты, ряды которых существенно поредели после арестов, все еще оставались наиболее организованной и, соответственно, наиболее могущественной силой на побережье, которая могла бы извлечь выгоду из происходящего; однако их разделяли различные представления о конечных целях: более умеренные стремились к улучшению условий труда, радикалы хотели бы изменить все общество, а остальные занимали позиции между этими крайностями. Студенты университетов также активно участвовали в событиях, организуя марши протеста и поддерживая действия рабочих.

Организованная деятельность на эстонских территориях в 1905 г. в основном осуществлялась Российской социал-демократической рабочей партией; ее эстонский аналог появился в Тарту лишь в августе. В Латвии инициатива была подхвачена Латвийской социал-демократической рабочей партией (основанной в 1904 г.), а также рижской ветвью Всеобщего еврейского рабочего союза (также известного как Бунд), организованного в 1897 г. Эти объединения оставались наиболее активными на протяжении всего года. На литовских землях взаимоотношения радикальных группировок были гораздо более сложными, иногда затрудненными пересечением интересов Бунда (зародившегося в Вильнюсе и действовавшего в основном в Литве), Российской социал-демократической рабочей партии, Польской социалистической партии и Литовской социал-демократической партии (созданной в 1896 г.). Характерной чертой «революции 1905 года» в Прибалтике являлось отсутствие центральной организации: в ней не было ни лидера, ни комитета, ни «штаба», откуда исходили бы указания, и никакой общей координации действий, за исключением забастовок промышленных рабочих отдельных предприятий. Больше всего вспышки насилия на побережье ассоциировались с деятельностью радикального крыла в городах и на селе; при этом радикалы сводили местные счеты и вели неорганизованную борьбу с символами царской власти, политикой русификации и помещиками из числа балтийских немцев.

Революционный импульс дошел до сельской местности, что придало событиям 1905 г. своеобразный балтийский колорит, выразившийся в участии в событиях сельской интеллигенции (преимущественно школьных учителей), а во многих случаях и самих крестьян. Для эстонских, литовских и латышских крестьян более широкий политический контекст, включавший обсуждение гражданских свобод и возможности формирования национального парламента, создавал возможности для выражения недовольства неравномерным распределением земли, вмешательством помещиков в деревенскую жизнь (особенно в вопросах, касающихся сельских школ), а также низкими заработками сельскохозяйственных рабочих. Объектами жалоб было как правительство Империи, так и местные власти — помещики из балтийских немцев и представители немецкой лютеранской церкви в Эстляндии, Лифляндии и Курляндии; в литовских провинциях также были недовольны русскоязычными школами и российскими чиновниками.

Очевидным символом сохранявшейся в сельской местности власти балтийских немцев являлась сама усадьба помещика — центр управления поместьем. В Эстляндии и Северной Лифляндии (эстонские территории) преданы огню 120 и 47 помещичьих домов соответственно; в Южной Лифляндии и Курляндии (латышские земли), сожжены, соответственно, 183 и 229 таких домов. На протяжении 1905 г., по примерным подсчетам, было уничтожено или серьезно повреждено около 40 % всех помещичьих усадеб. В литовских провинциях главными целями являлись русскоязычные сельские школы (вызывавшие ненависть местных жителей на протяжении сорока лет), российские чиновники и другие символы царской власти. Крестьяне прекратили платить налоги и вносить выкупные платежи, выплачиваемые правительству в обмен на освобождение 1861 г. Предъявлялись требования об организации начального и среднего образования на литовском языке и о предоставлении литовским католикам возможности занимать государственные должности. В этот период уничтожались учебники на русском языке, совершались нападения на православные церкви и монастыри, а иногда даже на небольшие части российской армии. Больше всего от подобных вспышек насилия пострадала Сувалкия — губернатор, назначенный царским правительством, писал в ноябре 1905 г., что эта земля оказалась полностью «охвачена анархией».

В последние месяцы 1905 г. события на побережье, особенно в сельской местности, приобрели (в разной степени) националистический характер — латыши и эстонцы выступали против немцев и русских, а литовцы — против русских и иногда поляков в Литве. Национальный элемент противостояния просматривался довольно плохо, тогда как политэкономические мотивы оставались в Прибалтике наиболее заметными. К недовольству социалистов, для которых главным оставалось понятие «класс», «национальный вопрос» стало невозможно обходить, так же как нельзя было избежать и языкового вопроса. Пока социалисты красноречиво высказывали свою солидарность с «рабочим классом» во всем мире, в том числе и в России, главными целями большинства прибалтийских активистов являлись начальное образование на эстонском, литовском и латышском, издание литературы без цензуры на этих языках, а также участие во власти наравне со сложившимися правящими элитами.

На протяжении всего года самодержавие шло на уступки: в марте Николай II сообщил о намерении создать некий совещательный орган, а в апреле царский манифест объявил о созыве Государственной Думы. В мае российские либеральные активисты создали «Союз союзов», целью которого было объединение всех либеральных организаций, стремящиеся к реформам. Как уже упоминалось, в городах и деревнях были распространены движения и объединения несколько иного характера, и, поскольку петербургское правительство не стремилось к их насильственной ликвидации, возникло мнение, что наступили более спокойные времена. Октябрьский манифест, провозглашенный 30 октября 1905 г., в котором царь обещал создать общероссийский парламент и отменить ограничения свободы слова и печати, также способствовал укреплению этой несколько иллюзорной точки зрения. Однако правительство время от времени демонстрировало, что все еще не отказывается от применения грубой силы: например, 16 октября во время мирной демонстрации в Таллине солдаты открыли стрельбу, в результате чего погибли 60 человек и 200 были ранены.

В такой весьма двусмысленной ситуации на побережье прошло четыре больших собрания: Всеэстонское собрание народных представителей (27–29 ноября), Великий вильнюсский сейм (4–5 декабря) и два собрания в Риге в конце ноября (съезд школьных учителей и съезд сельских делегатов, созванный якобы для выдвижения предложений о реформах сельского хозяйства). Эти собрания стали кульминацией настроений, возникших в начале года, и создали политическую платформу для местных активистов, стремившихся донести свои чаяния до властей.

В то же время данных мероприятия ясно показывали напряжение, царившее в рядах «оппозиции», очевидную слабость ее организации и то, насколько различались были стремления активистов трех регионов побережья. Несмотря на принятие неких резолюций, общие собрания демонстрировали, что среди эстонских, латышских и литовских активистов существовали существенные расхождения во взглядах. Эстонское собрание распалось на две фракции — умеренную и радикальную; Великий вильнюсский сейм в конце концов остановился на компромиссной резолюции, имевшей гораздо более выраженный политический характер, чем планировали его организаторы во главе с «патриархом» Ионасом Банасевичяусом; тогда как в Риге встречи школьных учителей и сельских делегатов координировались в основном социал-демократами, которые успешно справились со всякого рода возражениями, в том числе против их руководства, и добились принятия подготовленных ими заранее резолюций. На всех мероприятиях использовались местные языки — эстонский, латышский и литовский, — однако во время работы собраний, а также до и после них оставались открытыми вопросы: что именно отражают принятые на них резолюции (волю народа или программы левых активистов), как в них следует расставлять приоритеты и в какой последовательности исполнять и, наконец, наиболее важный — кому именно следует делегировать полномочия по их реализации. Среди затронутых вопросов наиболее важным был один: делегаты хотели для Прибалтики культурной автономии, основанной на географическом распределении трех наиболее значимых языковых общностей, а также появления институтов, осуществляющих эту автономию. В определенном смысле упомянутые собрания стали завершающей фазой начавшегося задолго до того «национального пробуждения»: три «крестьянских народа» — теперь вполне дифференцированных социально и экономически, а также имеющих сложившиеся культуры печатного слова на трех языках — предъявляли серьезные претензии на культурное пространство побережья, а те, кто не был ни эстонцем, ни латышом, ни литовцем, рассматривались в данном сценарии как поселенцы.

В начале декабря петербургское правительство начало применять силу в ответ на так называемые «революционные эксцессы» на побережье (и где бы то ни было в пределах Империи). Под «эксцессами» оно подразумевало любые действия, направленные против государственных или местных властей и осуществляемые социалистами, представителями умеренных взглядов и даже просто теми, кто высказывался в духе, не одобряемом властями. Было объявлено о применении смертной казни, и части регулярной российской армии и местной милиции (на побережье состоявшей из балтийских немцев) начали очищать города и села от «участников событий 1905 года». Эти действия продолжались и в 1906 г., а судебные процессы над действительными или предполагаемыми преступниками — и в 1907 г. Сеть была раскинута весьма широко и включала военно-полевые суды и немедленное исполнение приговоров наряду с более традиционными судебными разбирательствами. Подобные меры были направлены против лиц, совершавших насильственные действия, подозреваемых или уличенных в пособничестве тем, кто их совершал, а также против тех, кто публично высказывался на запрещенные темы и публиковал по данным вопросам свое мнение, особенно после октябрьского манифеста. В Эстляндии, Лифляндии и Курляндии местная милиция, состоявшая из балтийских немцев (команды Selbstschutz, то есть самообороны), воспользовалась возможностью свести счеты с сельским населением, которое подозревали в националистических настроениях; по оценкам, в результате ее действий сгорели дотла от 300 до 400 крестьянских хозяйств.

Точное количество людей, связанных с этими событиями, остается неизвестным, но, по оценкам, на эстонских территориях около 300 человек были казнены, 600 — подвергнуты телесным наказаниям и еще 500 — отправлены на каторжные работы. Также известно, что в трех балтийских губерниях число казненных составило 2500 человек, около 700 — были отправлены в тюрьму или на каторгу, 2600 — депортированы внутрь России и 1800 человек высланы из Прибалтики. Утверждается, что еще около 5 тыс. человек добровольно покинули страну, при этом большая часть бежала на запад, из них около 4 тыс. человек отправились в Северную Америку. Меньше всего людей пострадало в Литве, но даже там число жертв измерялось многими сотнями. В народной памяти эти кровавые «карательные экспедиции» запомнились гораздо сильнее, чем все собрания и резолюции за весь год. В Литве подобные репрессии имели место еще в 1831 и 1863 гг., но в Эстляндии, Лифляндии и Курляндии такие меры были внове; там и раньше бывали отдельные случаи насилия, но с разовыми вспышками быстро справлялись.

Для многих эта последовательная реакция центральной власти и властей на местах стала сигналом, что перемены не пройдут ни медленно, ни мирно. Для наиболее радикально настроенных деятелей 1905 г. насильственные меры, направленные на подавление неудачно закончившейся «революции», просто подтвердили то, в чем они были убеждены и так, а именно: что высшие классы не уступят ни толики собственной власти, если их не принудить к этому. Взгляды более умеренно настроенных активистов, возможно, изменились в большей степени, чем у «революционеров», поскольку идея своего рода региональной автономии Балтийского побережья, красной нитью прошедшая через все мероприятия и обсуждения 1905 г., оставалась актуальной и на протяжении всего последующего десятилетия, даже если и не обсуждалась открыто и публично. Ближайшие послереволюционные годы — 1906-й и 1907-й — ознаменовались чем-то вроде возвращения цензуры печати; некоторые издания были закрыты (иногда из-за публикации всего лишь одной неприемлемой статьи), а их издатели и журналисты заключены под стражу. Два человека покинули побережье в связи со своей журналистской деятельностью — это были Константин Пятс и Карлис Ульманис. Пятс, будущий президент Эстонии, в 1906 г. бежал в Финляндию, а затем в Швейцарию; Ульманис, будущий президент Латвии, в 1907 г. отправился в Соединенные Штаты и не возвращался на родину до 1913 г. Оба этих деятеля больше склонялись к реформам, чем к революционным методам, но, тем не менее, имели причины опасаться за свою свободу, а Пятс — и за свою жизнь, так как в 1906 г. он был заочно приговорен к смертной казни.

Насильственные действия, на которые царское правительство и местные власти оказались способны в 1906–1907 гг., постепенно шли на спад в течение следующих нескольких лет, по мере того как правительство убеждалось, что прежняя ситуация не может повториться. Государственная Дума (законодательный орган Российской империи) обещала различные права и свободы — например, свободу слова и прессы, — и теперь пришла пора выполнять эти обещания. За период с 1906 по 1917 г. было избрано четыре состава Думы, в каждом из которых присутствовала горстка представителей побережья. Сразу же после событий 1905 г., невзирая на возросшую воинственность губернских властей, произошел настоящий взрыв активности прессы на территории побережья — газеты и журналы порой появлялись и тут же закрывались властями или просто исчезали, потому что не находили своего читателя, но затем снова выходили под другими названиями, но с теми же издателями и корреспондентами. Спектр мнений, выражаемых этими изданиями, варьировал от монархических до либерально-реформаторских настроений; статьи социалистического и революционного толка приходилось публиковать нелегально. Тем, кто верил, что самодержавное правительство вступает в период эволюционных реформ, многие факторы помогали укрепиться в своем мнении. Однако столь же убедительны были и свидетельства, на которые указывали более радикально настроенные корреспонденты, считавшие, что в действительности ничего не изменилось. Фактически, нерешительность Николая II и его правительства вызывала на протяжении десяти лет после 1905 г. смешанную реакцию в ответ на вопросы, связанные с характером центральной власти и управлением отдельными губерниями. Хотя Дума давала либералам возможность излагать свои реформаторские идеи, царь мог игнорировать их. По-прежнему оставалось несправедливым распределение земли на Балтийском побережье, хотя создавалось впечатление, что царское правительство намеревается осуществить другие реформы в аграрной сфере. Верхушка балтийских немцев все так же контролировала политическую жизнь в Эстляндии, Курляндии и Лифляндии; в литовских землях Великий вильнюсский сейм 1905 г. не смог воплотить в жизнь свое видение литовской автономии; как и до 1905 г., перемены все еще витали в воздухе, но по-прежнему не обретали ясного направления.

Меньше всего затронутой революционными событиями (такими, как поджоги помещичьих усадеб) оказалась Латгалия (латышский регион Витебской губернии), хотя революция коснулась и этих мест. Там тоже имели место забастовки, крестьяне начали вырубать помещичьи леса, некоторые небольшие города оказались на некоторое время под управлением «революционных комитетов», в декабре было объявлено военное положение, организованы карательные экспедиции, продолжавшие свою деятельность весь 1906 год. Однако, при существующем составе населения региона, наиболее активно в Латгалии действовали революционеры в основном из числа русских социалистов и евреев-бундовцев, с небольшой примесью латышей. Постоянные структурные изменения затронули этот район меньше, чем любую другую часть побережья, и Латгалия сохранила свои основные характеристики и после революционного года. Тем не менее латгальскоговорящее латышское население региона стало демонстрировать признаки того, что позже историки назовут «национальным пробуждением». Запрет на публикации с использованием латинского алфавита (коснувшийся Латгалии в той же степени, что Литвы) был отменен в 1904 г., и непосредственно после этого активисты, среди них Францис Трасунс (1864–1926), Петерис Смелтерис (1868–1952) и Францис Кемпс (1876–1952), начали писать исключительно о том, кто такие латгалы и что такое Латгалия, оспаривая мнение, согласно которому латгальское население и районы его проживания исторически являются частью литовской культурно-исторической зоны и должны рассматриваться таковой в дальнейшем. Латгальское «национальное пробуждение» имело черты, отличающие его от того, что происходило в Лифляндии и Курляндии в 50-80-х годах XIX столетия. Большинство незначительной по количеству, но активной латгальской интеллигенции проживало и работало не в самой Латгалии, а в Петербурге; многие активные латгальские интеллектуалы являлись представителями католического духовенства или были связаны с католической церковью; чужеродное культурное и языковое влияние, которое хотели бы уменьшить представители латгальского возрождения, было преимущественно польским, и подозрения в шаткости аргументов, которые им приходилось преодолевать, проистекали в основном от сложившейся на тот момент латышской интеллигенции Курляндии и Лифляндии, представителей которой латгальские авторы часто именовали «балтами». Западные латыши, использовавшие в литературе так называемый средний диалект латышского языка (на котором говорили в Курляндии, Земгале и западных частях Лифляндии), подозрительно относились к притязаниям авторов, публиковавших свои произведения на латгальском диалекте (augszemnieki dialects), на принадлежность к той же национальности, что и они сами. Отношение к латгальцам оставалось неоднозначным. Западные латыши не заявляли принципиального несогласия с латгальской позицией; на протяжении десятилетий после 1860 г. в разных периодических изданиях появлялось множество статей, гласящих, что латгальцы и латыши должны быть единой частью латышского народа (tauta). В то же время существовала и другая позиция: Латгалия считалась «иной» и «отсталой», поскольку освобождение крепостных в ней произошло на сорок лет позже, чем в Курляндии и Лифляндии; латгальские крестьяне по-прежнему предпочитали жить в деревнях, а не на отдельных хуторах; в латгальском крестьянстве не сложился слой зажиточных землевладельцев, которых было так много среди западных латышей; Латгалия характеризовалась слишком сильным этническим разнообразием: здесь проживало множество евреев, а также большое количество русских, белорусов и литовцев (нелатышская часть населения составляла около 45–48 %); католицизм и православие были доминирующими религиозными направлениями (к ним принадлежало около 80 % населения). Преодоление подобных стереотипов было важнейшей частью латгальского национального пробуждения, продолжавшегося и после официального образования в 1918 г. Латвийского государства, неотъемлемой частью которого стала Латгалия.

Расхождения и совпадения после 1905 года

События 1905–1906 гг. на Балтийском побережье воспринимались его жителями как некий водораздел, но уже последующее десятилетие показало, что значение этих событий для будущего оставалось туманным. С одной стороны, репрессии царских чиновников, поддерживаемых в балтийских губерниях представителями местной элиты — балтийскими немцами по отношению к подозреваемым в революционной деятельности, сочувствующим, а иногда и просто очевидцам коснулись многих и навсегда стали неотъемлемым элементом политической памяти эстонцев, латышей и литовцев. Память об упомянутых событиях формировала молодежь; для старшего же поколения стало очевидно, что царскому правительству и местным политическим лидерам доверять нельзя. Однако это возраставшее недоверие к властям не мешало большинству населения продолжать жить под властью царя и планировать свое будущее так, как будто событий 1905 г. вообще не было. Фермеры работали на урожай, предполагая, что смогут его продать; предприниматели организовывали новые проекты, рассчитывая как на местные и региональные рынки сбыта, так и на рост российского и европейского рынков. Студенты поступали в Юрьевский (Тартуский) университет, Рижский политехнический институт, Санкт-Петербургский и Московский университеты, надеясь на получение диплома и достойное место работы по окончании обучения. Статистика числа бракосочетаний и рождений не менялась; это говорило о том, что кровавые события 1905 г. почти не оказали влияния на решения отдельных людей о создании семьи. Хотя русификация приграничных земель оставалась официальной политикой, продвижение идей развития национальной культуры среди эстонцев, латышей и литовцев оставалось актуальным, что минимизировало угрозу ее исчезновения; те, кто получал начальное и среднее образование после 1905 г., рассматривали необходимость изучения русского языка как досадную неприятность в худшем случае или же как необходимый для успешного будущего шаг — в лучшем. Мнение о том, что изучение государственного языка способствует подавлению национального самосознания, стало значительно менее распространенным.

В эстонских землях — Эстляндии и Северной Лифляндии — взаимоотношения между эстонцами и верхушкой из числа балтийских немцев были более, чем где бы то ни было омрачены недоверием и подозрениями; балтийские немцы в поисках моральной поддержки смотрели в сторону Германской империи и активно рекрутировали немецких поселенцев на земли своих поместий, считая эстонцев потенциальными революционерами. Эстонскую политическую активность (в условиях, когда радикалов заставили замолчать) определяли Яан Тыниссон (1868–1941?) и его Эстонская прогрессивная народная партия (основанная в ноябре 1905 г.), твердившая, что эстонские земли должны освободиться от власти балтийских немцев нереволюционными средствами. У радикализма — то есть желания ниспровергнуть всю существующую социально-политическую систему — по-прежнему было немало тайных сторонников, но не хватает открытых последователей. Сдержанные общественные обсуждения грядущих перспектив показывали, что страх противодействия со стороны Империи уменьшился, несмотря на то что аресты на тот момент все еще продолжались. В рамках этих дебатов появилась еще одна движущая сила, а именно движение «Молодая Эстония» (Noor-Eesti) под руководством Густава Суйтса. Оно занимало среднее положение между национализмом и марксизмом и в основном концентрировалось на вопросах культуры. Все известные политические течения на протяжении десятилетия после революции 1905 г. продолжали стремиться к культурной автономии, однако ни одно из них не имело возможности трансформировать свои воззрения в реальность; все политические обсуждения такого рода отличались определенным академизмом, невзирая на то что обсуждаемые вопросы были крайне серьезными и отражали глубокие внутренние противоречия, а участие в них угрожало личной свободе отдельных лиц.

Социально-экономическое развитие шло в этот период довольно быстро. Эстонское крестьянство продолжало стремиться к обретению собственной земли и к 1913 г. обрабатывало около 75 % пахотных земель Эстляндии и Северной Лифляндии (намного больше, чем на латвийских территориях — Лифляндии, Курляндии и Латгалии). Возросли производительность сельскохозяйственного труда, а также уровень его механизации. Получили распространение новые формы сельскохозяйственных объединений — кооперативы: в Эстонии к 1914 г. насчитывалось 153 кооператива в молочной промышленности, 138 потребительских кооперативов и 153 кооператива, связанных с машинным трудом. Возросло и количество кредитных ассоциаций: к 1914 г. в Эстонии существовало 129 кредитных объединений, причем 60 % из них относились к сельской местности. Промышленное развитие не пострадало от событий 1905–1906 гг., и за период между 1900 и 1914 гг. количество промышленных рабочих в Эстонии (включая Нарву) увеличилось почти в два раза (с 24 тыс. до 46 тыс. человек). Таллин стал главным промышленным центром, а Нарва прочно занимала второе место. Классовый состав населения Эстонии также продолжал меняться. В то время как балтийские немцы и российские чиновники сохраняли свое доминирующее положение, эстонцы быстро поднимались по социальной лестнице, если судить по данным о владении собственностью, особенно в Таллине. В начале эстонского «национального пробуждения» (1871) в собственности эстонцев находилось только 18,3 % недвижимости в городе, а к 1912 г. эта доля составила 68,8 %. Укрепление экономических возможностей горожан Эстонии сопровождалось и ростом их численности: к 1913 г. эстонцы составляли 69,2 % населения городов Эстонии, при этом доля русского и немецкого населения была существенно меньше — 11,9 и 11,2 % соответственно. Хотя, размышляя о будущем нации, эстонцы вряд ли могли сколько-нибудь реалистично рассчитывать на контроль над политическим пространством своей родины и лишь в незначительной степени — на контроль над сферой экономики. Но они могли вполне справедливо надеяться на возможность выдвигать такого рода претензии не только на города, но и совершенно определенно — на культурное пространство земель, где проживало большинство эстонцев.

Каким бы неопределенным ни представлялось политическое будущее, оно, несомненно, должно было быть привязано к судьбам осознавшего себя в культурном отношении, эстонского населения: усилия по его германизации и русификации не дали тех результатов, на которые были рассчитаны, и теперь былые высказывания представителей образованного сословия из числа балтийских немцев о том, что «крестьянский народ» не может создать и поддерживать собственную культуру, казались смешными. Активисты движения «Молодая Эстония» (в большинстве своем молодые люди в возрасте между двадцатью и тридцатью годами) больше верили в культуру своего народа, чем их предшественники, действовавшие до 1905 г., и подобное самосознание распространялось на все эстонское население. Интеллектуалы с литературными устремлениями охотно брали за образец произведения современных западноевропейских, скандинавских и даже российских авторов, не пугаясь того, что эстонский, возможно, был наиболее сложным из всех языков региона для литературных приемов, используемых в индоевропейских языках. Эстонский стандартизировался благодаря усилиям лингвистов, и вскоре были опубликованы первые словари, регламентирующие его правильное использование. Возникли профессиональные литературные журналы, культурные организации получили множество новых возможностей; книгопечатание на эстонском достигло пика в 1913 г., когда было напечатано 702 названия эстонских книг и брошюр, в то время как в 1900 г. их вышло только 312. Число эстонских детей, посещавших среднюю школу, удвоилось, а студентов Тартуского университета стало больше вчетверо. Для большинства авторов стихотворений, новелл и эссе, чьи произведения были опубликованы в течение десятилетия после 1905 г., этот период стал началом долгой литературной карьеры, продолжившейся в некоторых случаях и во второй половине XX столетия.

Расхождения и совпадения, актуальные для общественной жизни после 1905 г., были свойственны и для латышских частей побережья. У латышской истории в этот период было много общего с ситуацией в Эстонии. Как в Эстляндии и Северной Лифляндии, отношения между латышами и балтийскими немцами оставались натянутыми; усилия немецких землевладельцев, желавших населить свои поместья соотечественниками, прибывающими из Германии (всего около 20 тыс. человек), вызывали множество негативных откликов в латышской прессе, поскольку проблема нехватки земли для латышских крестьян стояла весьма остро. Как и в Эстонии, пресса балтийских немцев продолжала рассматривать латышей как неблагодарных революционеров; латыши же в ответ называли немцев «колонизаторами», стремящимися вновь «присвоить» «остзейские провинции». После 1905 г. латышская интеллигенция (за редкими исключениями) окончательно рассталась с иллюзиями, характерными для конца периода «национального пробуждения», что российское чиновничество поможет сдержать немецкую гегемонию; петербургские власти продемонстрировали, что заинтересованы в порядке гораздо больше, чем в изменениях в регионах, а ожидания того, что Государственные Думы (в каждой из которых было несколько латышских депутатов) смогут возглавить реформы, не оправдались.

Наиболее политически активные участники событий 1905 г. из числа социалистов были рассеяны, множество из них эмигрировали (некоторые, как выяснилось, навсегда), а в это время Латышская социал-демократическая рабочая партия (основанная в 1904 г.) продолжала свою, преимущественно нелегальную, деятельность. Большинство политически активных людей, не питавших симпатий к социализму (так называемых буржуазных политиков), теперь вообще сочли политику потенциально опасным занятием и занялись другими делами. За исключением общего мнения, согласно которому латышам нужна определенная культурная независимость от Российской империи, социалисты и представители буржуазной прессы высказывали в своих публикациях принципиально различные представления о возможном будущем Латвии. При наличии этих практически противоположных позиций (с одной стороны, марксистских и псевдомарксистских идей, а с другой — либерально-конституционалистских) найти золотую середину было не так легко. Ситуацию в Латвии усложняло существование искреннего и уверенного защитника русской монархии — издателя Фридриха Вейнбергса (1844–1924) и его ежедневной газеты Rogas Avoze («Рижские новости»); Вейнбергс был не только сильнейшим противником социалистических движений, одобрявшим карательные экспедиции 1905 г.; в последующем десятилетии он утверждал, что главная задача латышей — добиться доверия петербургского правительства и поддерживать его всеми силами. При этом представители всех политических направлений одобряли промышленный рост и увеличение населения Риги (к 1913 г. оно составило 517 тыс. человек), а также усиление ее значимости в Империи.

Однако эти разнообразные точки зрения имели общую черту: все они были выражены на латышском языке. В 1905–1907 гг. выходило уже 107 периодических изданий на латышском (некоторые просуществовали весьма недолго), 63 из них представляли собой ежедневные или еженедельные газеты; к 1910 г. 45 издательств Риги обслуживали нужды латышскоязычных читателей в этом городе и 79 издательств — потребности других латышских территорий. Печатное слово на латышском языке стало неотъемлемой чертой культурного пространства, что окончательно сделало несостоятельными предположения о возможности культурного исчезновения, то есть онемечивания или обрусения, латышей. Основу латышской литературы XX в. закладывали такие широко читаемые авторы, как поэт и драматург Янис Плиекшанс (псевдоним — Ян Райнис; 1865–1929), его жена, поэт и драматург Эльза Розенберга (псевдоним — Аспазия; 1865–1943), драматург и автор коротких рассказов Рудольф Блауманис (1863–1908) и поэт Янис Порукс (1871–1911). За пределами политических интересов латыши также успешно объединялись в различные организации: только в сфере сельского хозяйства латвийское Центральное сельскохозяйственное общество, основанное в Риге в 1906 г., на протяжении следующих десяти лет открыло 106 местных филиалов, а Консумс (Konsums) — крупнейшее объединение кооперативных организаций — имело 74 местных отделения. К 1914 г. на латвийских землях существовало 860 различных сельскохозяйственных объединений, в которые, по оценкам, входило 60 тыс. членов; все эти организации были полностью легальны и регистрировались в правительственных органах. Их регистрировали официально, так как необходимость их создания легко объяснялась практическими факторами — в данном случае дальнейшей модернизацией сельского хозяйства, — а подобные цели были для российского правительства не только приемлемыми, но и желанными. Хотя некоторые представители российской администрации могли счесть, что подобные усилия в сфере самоорганизации могут стать для латышей хорошей политической школой, но они никак на это не реагировали, даже если осознавали такой политический контекст. Продолжало существовать отчуждение между латгальскими и так называемыми балтийскими латышами: хотя эти группы и не испытывали антагонизма по отношению друг к другу, общее самосознание у них отсутствовало.

Многие черты, характеризующие Эстонию и Латвию в десятилетие после 1905 г., были свойственны и для литовских земель: там тоже существовали сильные антирусские настроения; социалисты всех видов также представляли собой наиболее динамичную политическую силу (в формате полулегально действующей Литовской социал-демократической партии); постоянно велись споры о будущем, в которых обсуждались взаимоисключающие сценарии; выбирались депутаты в Думу, хотя разочарование ее деятельностью постепенно нарастало; здесь также отмечался рост промышленности (причем с более низкой стартовой точки, чем в балтийских губерниях), в сельской местности появилось эффективное кооперативное движение; после того как в 1904 г. был отменен запрет на издание книг на литовском языке, их количество резко увеличилось, и литовская литература находилась в расцвете (между 1905 и 1914 гг. опубликовано около 3200 названий книг); в воздухе витала идея литовской культурной автономии. Однако, помимо этих общих признаков, присутствовали и существенные различия. Возможно, наиболее значимым из них были постоянные столкновения между теми, кто считал, что Литва должна быть полностью свободной от какого бы то ни было польского влияния, и теми, кто настаивал на том, что некоторые черты польской культуры — неотъемлемая часть литовского характера. Очевидно, что последнее мнение основывалось на многовековом существовании литовско-польского объединенного государства — Речи Посполитой. В этих спорах неизбежно затрагивалось как недавнее, так и исторически более отдаленное прошлое.

Статистика населения литовских провинций крайне неточна — как во время всероссийской переписи населения 1897 г., так и десятилетия спустя, главным образом потому, что переписчики не имели четких установок, кого следует считать литовцем, а кого — поляком; сосуществование в литовских губерниях этих двух языковых сообществ и различные контексты и цели, в которых использовался литовский и польский языки, мало помогали переписчикам точно определить национальность опрашиваемых. Согласно одной из оценок, после 1905 г. общая численность населения упомянутых губерний, имевших литовский этнический компонент, составляла приблизительно 4,2 млн человек. Предположительно половину населения данных губерний можно было отнести к литовцам, тогда как остальные жители были поляками, евреями, белорусами или представителями иных национальностей; предположительно 400 тыс. из них были поляками, проживавшими в поместьях и городах. Но основное значение имело не количество говорящих на польском, а историческое влияние польского языка и культуры на регион; именно оно и стало поводом для разногласий.

Одну из крайних позиций в спорах занимали те, кто настаивал, чтобы в настоящем и будущем все существующие в Литве значимые общественные институты, включая католическую церковь, использовали главным образом (если не исключительно) литовский язык и, таким образом, признавали себя «литовскими» как внутри страны, так и во внешнем мире. Такая точка зрения являлась относительно новой, возникшей в результате литовского «национального пробуждения» последних десятилетий XIX столетия. В противоположном лагере многие польские активисты утверждали, что Литва была всего лишь одной из провинций некогда существовавшего союзного государства и что размеры Польши и ее сложившаяся в Европе репутация «культурной нации», а также продолжавшееся на протяжении веков ополячивание представителей литовских высших классов могли привести лишь к одному разумному результату — окончательной полонизации литовского населения и последующему включению литовских земель в состав возрожденной Польши. Между этими двумя крайностями находилось множество вариантов самоидентификации, выработанной людьми за время долгой жизни в многонациональном окружении: некоторые жители региона говорили только по-польски, но при этом настаивали на том, чтобы их считали литовцами; другие определяли себя как носителей польского языка, но благополучно жили при этом в автономных литовских анклавах; третьи хотели бы жить в автономной мультикультурной Литве, включающей в себя все разнообразные национальные группы, населявшие некогда Великое княжество Литовское; четвертые же вообще чувствовали себя оскорбленными, если их причисляли к какой-либо одной национальности. В такой ситуации не могли помочь ни российское правительство, ни его чиновники на местах — для них первоочередной задачей было поддержание порядка и, насколько возможно, распространение русского языка и влияния русской культуры. Однако и через десять лет после событий 1905 г. все эти желания русофилов не исполнились на литовской земле.

На территории Литвы большое значение имели еще два аспекта: восприятие евреев отдельно от остального населения литовских провинций и раскол между литовцами, жившими в России и Восточной Пруссии, а также теми, кто жил в Северной Америке. В 1913 г. численность евреев в литовских губерниях, по оценкам, составляла около 560 тыс. человек — их число существенно выросло на протяжении XIX столетия, поскольку литовские земли на протяжении века находились в пределах «черты оседлости». В Литве евреи жили как в крупных, так и в небольших городах; неформальной столицей иудейской культуры в Литве был Вильнюс, где евреи составляли около 40 % населения. Этот город даже приобрел репутацию «Северного Иерусалима» из-за того, что в нем жили влиятельные духовные лидеры иудеев, такие, как Элияху бен Шломо Залман, «Виленский гаон». Как и в других местах своего обитания, евреи здесь быстро изучили литовский язык в той степени, чтобы свободно выполнять свои профессиональные обязанности и вести торговлю, однако культурно (насколько им позволяла их религия и культура) они были ориентированы скорее на русских и поляков. К концу XIX столетия в иудейской культурной среде появились также секуляристские темы, такие, как сионизм или социалистические идеи Бунда, который впоследствии объединился с другими социалистическими польскими, литовскими и латышскими организациями ради общей цели — борьбы с самодержавием.

Также не следует упускать из виду такой момент, как разногласия между литовцами, населявшими российские губернии, и литовцами, жившими в Северной Америке, главным образом в Соединенных Штатах. В период с 1869 по 1898 г. Литву ежегодно покидали тысячи литовцев; их совокупное число к 1914 г. достигло 250 тыс. человек (американская перепись населения 1930 г. показала, что в стране на тот момент проживало 439 тыс. литовцев, из которых меньше половины родились за пределами страны). Таким образом, литовцев в США было существенно больше, чем латышей и эстонцев (к 1914 г. число представителей каждого из этих национальных сообществ составляло не более 5 тыс. человек). В 1913 г. Йонас Басанавичюс и Мартинас Янкус (первый — некогда активный националист, второй — более молодой, но не менее активный депутат IV Государственной Думы) объехали множество литовских колоний в Северной Америке в целях сбора денег на культурный центр (Народный дом) в Вильнюсе. Им удалось собрать сумму, эквивалентную примерно 43 тыс. рублей. Но они также обнаружили, что в колониях существует конфликт литовцев, имевших социалистические воззрения, с теми, кто стремился привить населению новых земель литовскую культуру посредством главным образом насаждения католической веры. Североамериканские литовцы более не подвергались полонизации и русификации, однако вместо этого они американизировались. Басанавичюс, обращаясь к американцам литовского происхождения, объяснял им необходимость вложения денег в сохранение их родной культуры на их родной земле; более того, он надеялся, что большая их часть вернется в Литву вместе с новыми знаниями и накопленным состоянием. Однако не многие американские литовцы вернулись в родную страну, так что их роль в будущем «литовской нации» осталась неясной.

Первая мировая война на землях побережья

Невозможно сказать, как бы сложилась история Балтийского побережья, если бы региональный конфликт Австро-Венгрии и Сербии по поводу Боснии не перерос в войну, в которую оказались вовлечены все наиболее влиятельные державы Европы. Затяжной конфликт, изначально названный Великой войной, а позже — Первой мировой войной, разразился; довоенная система договоренностей, созданная с тем, чтобы предотвратить военные действия между странами Европы, сыграла роль, абсолютно противоположную своему назначению. Австро-Венгрия объявила войну Сербии 28 июля, Германия России — 1 августа, а Австро-Венгрия России — 6 августа. К 31 июля Российская империя начала мобилизацию армии. Тысячи молодых жителей Прибалтики (около 120–140 тыс. латышей и примерно 100 тыс. эстонцев) были призваны на царскую военную службу. Почти все они вступили в армию, поскольку считали это своим долгом даже несмотря на то, что испытывали во многом противоречивые чувства. Для эстонцев и латышей сказанное являлось борьбой против врагов — Германской империи и Австро-Венгрии, — которую легко превратить во вражду ко всем местным представителям немецкой культуры — балтийским немцам; однако лидеры последних также выразили желание поддержать Россию. Чувство «разделенной лояльности» хоть и присутствовало в их среде, но оставалось латентным; политика русификации хотя и ослабла, но все же продолжалась, и возмущение, которое она порождала, уравновешивалось возможностью, которая появилась у народов побережья, — создавать свои культурно автономные анклавы внутри «демократизированной» Империи; структуры, частью которых они были (и которые могли изменяться), стоило защищать. Разумеется, ситуация с литовцами была, как всегда, сложнее. Около 60 тыс. человек были скоро призваны в российскую армию, и, поскольку ни поляки, ни литовцы, проживавшие на территории Российской империи, не выказывали особых симпатий к Германии, они охотно способствовали борьбе против нее. Более того, литовские политические лидеры обнародовали требование, что взамен за свое участие в войне литовцы должны получить объединение их родных земель; это требование встретили молчанием, но существовала надежда, что петербургское правительство прислушается наконец к пожеланиям жителей западных приграничных земель, которые вскоре станут местом военных действий. Надежды на скорую победу облегчили принятие решения: пропаганда российского правительства создавала образ непобедимой армии, а московская и петербургская пресса восхваляла жителей Балтийского побережья за проявленный «патриотизм». Казалось, что единственными противниками войны на побережье были социалисты, но их усилия спровоцировать волнения в среде рабочих не увенчались успехом; губернатор Лифляндии даже хвалил местных фабричных рабочих за «достойную восхищения лояльность царю и отечеству». Помимо этого, военная цензура прессы предполагала, что всем желающим высказаться в поддержку войны, предоставлялась зеленая улица, тогда как мнения тех, кто демонстрировал более сдержанную позицию или даже высказывался против, подвергались жесткой цензуре.

Хотя сначала российская армия одержала несколько побед на Восточном фронте, за ними последовали многочисленные бесславные поражения и неудачи; к лету 1915 г. германские вооруженные силы продвинулись на северо-восток и заняли не только всю территорию некогда существовавшей Речи Посполитой, но и бывшую Курляндию. Река Даугава — южная граница Курляндии и северная — Лифляндии и Латгалии — стала линией фронта и оставалась таковой почти до конца войны. Таким образом, с 1915 до 1917 г. Прибалтика оказалась разделенной надвое, при этом российская армия удерживала территории к северу от Даугавы, а германские оккупационные силы установили свой оккупационный порядок — так называемый Oberost — на территориях к югу от этой реки, включая населенную латышами Курляндию и литовские земли. Под российским контролем оставались эстонские области Эстляндии и Северной Лифляндии, а также латышские области Лифляндии и Латгалия. Этот новый раздел побережья, хотя и являлся временным, лишь эстонским политическим лидерам давал возможность думать об интеграции в сколько-нибудь реалистичном ключе; новые границы поставили латышей по разные стороны фронта между воюющими сверхдержавами, а литовцев оставили под властью одной из них — то есть под военной и гражданской юрисдикцией Германии. По любым расчетам, теперь угасли надежды латышей и литовцев получить в обозримом будущем возможность интеграции и внутренней автономии.

Ближайшей целью Германской империи являлся, разумеется, немедленный разгром основного противника — России, однако более долгосрочное планирование (хотя и несколько неопределенное на тот момент) предполагало окончательную колонизацию побережья немецкими фермерами после того, как местное население будет выслано на территорию России. В этом контексте немецкие оккупационные силы на побережье стремились извлечь максимальную пользу из территорий, оказавшихся под их контролем, конфискуя жилые помещения и лошадей, вводя налоги пшеницей и другими продуктами, а также собирая дополнительные налоги на содержание армии и приглашая местных крупных землевладельцев занять посты в оккупационном правительстве. Однако к лету 1915 г. ресурсная база, на которую рассчитывали немцы, значительно уменьшились. Предполагая возможную оккупацию, российское правительство в течение первой половины этого года издало распоряжения о демонтаже и вывозе во внутренние районы страны всей промышленной инфраструктуры территорий, которым угрожала опасность оккупации (включая Ригу), а также об эвакуации оттуда местного крестьянского населения. Около 500 промышленных предприятий (около 160 из них — с литовских территорий) были демонтированы и вывезены на восток, и, что более важно, приблизительно 700 тыс. беженцев (точная статистика отсутствует) покинули земли, оккупированные немцами. Некоторые из них пересекали Даугаву и искали временного прибежища в Ливонии, Латгалии и Эстонии, тогда как другие сразу бежали на территорию России. В их числе было около 300 тыс. литовцев, многие из которых обрели спасение на востоке. Остальные беженцы покинули латвийские земли (в основном Курляндию); некоторые бежали даже из казавшихся на тот момент относительно безопасными регионов Лифляндии. Однако, рассмотрев вопрос об эвакуации эстонцев, российские власти отклонили такую возможность, и большинство эстонцев остались на родине. За долгую историю этого региона народы побережья неоднократно испытывали потребность покидать его пределы, но никогда бегство не было столь массовым. Сотни хуторов опустели; население больших и малых городов резко уменьшилось в течение нескольких недель; домашний скот был забит или брошен; семьи разлучались, и перспективы возвращения оставались неясными. Литовские территории и Курляндия обезлюдели, и положение оставшихся крестьян стало еще более тягостным: беженцев пока никто не заменил, их земли оставались невозделанными, и тем, кто остался на родине, приходилось в двойном объеме удовлетворять требования немецких оккупантов. Первая мировая война снова разделила жителей побережья: население неоккупированных территорий продолжало оставаться свободным; те, кто проживал на оккупированных землях, подчинялись немецким военным и гражданским законам; тысячи людей оказались в положении беженцев, оторванных от своих домов, а еще большее число служили в русской армии.

К концу лета 1915 г. на «проблему беженцев» отреагировали как правительство (преимущественно в форме выделения денег), так и эстонцы и латыши, населявшие свободные от оккупации территории, создававшие комитеты по делам беженцев на незанятых территориях, а также в Москве и Санкт-Петербурге; аналогичные комитеты были созданы литовцами внутри России. В конце августа 128 представителей латышских комитетов беженцев встретились в Санкт-Петербурге (который к тому времени стал называться Петроградом) и создали Центральный комитет латышских беженцев, возглавляемый теми из них, кто имел опыт работы в Государственной Думе. Комитет быстро приступил к разработке программ помощи беженцам, чтобы снабдить их жильем, продовольствием, работой и информацией. Комитет выступал от имени всех 260 латышских организаций беженцев, располагавшихся на Балтийском побережье и внутри России; была создана газета Dzimtenes Atballs («Эхо Родины») для координации и общения групп взаимопомощи беженцев, осевших в таких городах, как Москва, Петроград, Кострома, Нижний Новгород, Самара, Саратов, Харьков, Киев, Омск, Красноярск и Новосибирск. К концу 1916 г. около 10 тыс. детей беженцев смогли ходить в школы и, что немаловажно, получать начальное образование на латышском языке. По иронии судьбы сеть, организованная из-за необходимости решать проблему беженцев, и усилия, направленные на то, чтобы обеспечить устойчивый поток ресурсов в местные комитеты латышей-беженцев, помогли латышам обрести бесценный организационный опыт подчинения идеологических и личных разногласий общей цели. Проблема беженцев требовала изобретательности, кооперации и постоянного стратегического планирования, и все это в условиях огромной империи, которая к 1916 г. уже не могла выдерживать длительного военного противостояния и тем более уделять внимание ежедневным проблемам рассеянного приграничного населения.

К середине 1915 г. милитаризация жизни на побережье и линия фронта, застывшая вдоль Даугавы, побудили некоторых известных латышей предложить российскому командованию комплектовать части из представителей одной национальности, рекрутированных из окрестных земель. Эти солдаты, как неоднократно подчеркивалось, были бы гораздо более мотивированы, если бы защищали родные земли; рассеивание призывников по всей зоне боев значительно снижало их эффективность. Российское правительство все время сопротивлялось подобным идеям, полагая, что наличие национальных подразделений укрепит сепаратистские тенденции, но в конце концов в начале августа 1915 г. вышел приказ о создании двух частей латышских стрелков (латышск. strēlnieki). Был создан комитет по набору в эти части, состоявший из нескольких бывших депутатов Государственной Думы и других политически активных представителей латышского народа; набор был объявлен в латышских газетах, в которых одновременно присутствовали такие фразы, как «защита российского двуглавого орла» и «защита латышской родины под латышским флагом». Немедленно предложили свои услуги около 8 тыс. добровольцев (в возрасте от 17 до 25 лет), а латышские солдаты, служившие в других подразделениях, попросили о переводе в эти «национальные» части. Около 1246 человек в этих частях немедленно приняли участие в боях, после чего состав подразделений пополнялся из резерва на протяжении войны. Латышские части сохранили свою особость, находясь в составе российской Двенадцатой армии, которая вела действия на Даугавском фронте. С самого начала латышские части демонстрировали дисциплину и энергию — вероятно, вызванные тем, что офицеры говорили на одном языке с низшими чинами, а также наличием специальных знаков различия и особых знамен подразделений. Около девяти десятых двух изначально созданных батальонов составляли латыши; оставшуюся десятую часть составляли эстонцы, русские, литовцы и поляки, проживавшие в Лифляндии и понимавшие латышский язык. Только 3,5 % состава этих подразделений были неграмотными, и это примечательно низкий показатель на фоне российской армии в целом.

Хотя командование считало, что латышские батальоны состоят из надежных и качественных бойцов, подозрения на их счет сохранялись, особенно среди балтийских немцев в составе российского командования; последние считали, что вооружение латышей может напомнить стране о событиях 1905 г. Неоднократные предложения расформировать подразделения не были услышаны, однако критики и сомневающиеся не были вполне не правы: латышская пресса военного времени (и латышское население в целом) изображала эти два батальона как «наших парней», защищающих «нашу родину». Об их подвигах писали стихи и картины; они стали символом никогда не существовавшей автономии, хотя их размещение и передвижения полностью контролировались российским командованием. В эстонской части побережья все попытки создать национальные подразделения сошли на нет: эстонские активисты имели разное мнение на этот счет, а тем временем эстонские районы наводнили русские солдаты (числом около 100 тыс. человек), направленные сюда в целях укрепления береговой обороны. Вследствие этого никаких дополнительных мер по защите не потребовалось. Вопрос о создании национальных воинских частей в Литве возник в контексте немецкой оккупации; и литовцы, вступившие в российскую армию в 1914 г., были рассеяны по разным частям Восточного фронта.

Ситуация с латышами сложилась противоположная: они активно продолжали формирование национальных стрелковых частей, и в 1916 г. их число увеличилось до восьми, а количество солдат выросло до 40 тыс. человек (25 тыс. — в действующей армии и 15 тыс. — в резерве). К 1916 г. командование стало прибегать к помощи данных частей и за пределами побережья. Вне зависимости от того, где находились эти части (или даже полки, как они были названы в том же, 1916 год), они оставались чем-то аномальным для всей русской армии. Офицеры этих подразделений — преимущественно латыши — общались с подчиненными по-русски, но повседневным языком солдат все равно оставался латышский (хотя абсолютное большинство знали русский). Представители младшего командного состава, происходившие из латышской интеллигенции, ради улучшения боевого духа солдат стремились поддерживать внутри подразделений латышскую субкультуру, что выражалось в поступлении в части латышских газет, а также в периодических лекциях и театральных представлениях на латышском языке. Отношения между офицерами и простыми солдатами латышских частей не предусматривали намеренного унижения и жестокого обращения с низшими чинами, что было характерно для русской армии.

Латышские стрелки сражались плечом к плечу со своими русскими товарищами на Даугавском фронте с 1915 и до конца 1916 г. Особенно ожесточенными столкновениями с немцами стали так называемые рождественские бои (конец 1916 — январь 1917 г.). В ходе этих сражений Двенадцатая армия потеряла 45 тыс. человек, а латышские части — 9 тыс. (37,5 % всех солдат), включая 2 тыс. убитых. И это только последние в ряду тяжелых боев, выставивших российское командование некомпетентным в глазах латышских стрелков; данное мнение также подкреплялось тем, что российские военачальники использовали латышские войска как пушечное мясо. Критики национальных подразделений были правы в одном: недовольство в частях, сформированных по национальному признаку, могло настроить латышей против русских. К концу 1916 г. среди латышских стрелков распространились негативные настроения, и это могло закончиться только одним: поддержкой солдат, придерживавшихся левых взглядов, которые по указке Латышской социал-демократической партии создавали в войсках тайные ячейки и разжигали революционные настроения. Для них такое неопределенное недовольство стало плодородной почвой, и в начале 1917 г. огромное количество латышских бойцов были убеждены, что они должны сражаться не только против немцев, но и против самодержавия. Недовольство выражали не только солдаты, идеологически заинтересованные в революции, но и те, кто не имел подобных убеждений. В марте 1917 г., когда царь Николай отрекся от престола, династия Романовых ушла с политической арены, и новому, Временному правительству вместе с расколотым российским населением досталось в наследство Балтийское побережье, где политические активисты и латышские стрелки вознамерились создать будущее с лучшими социальными, политическими и культурными условиями.

Carpe Diem[24]

Оккупация польских и литовских территорий немцами летом 1915 г. крайне негативно отразилась на жизни всего населения, а также породила среди литовцев неуверенность в завтрашнем дне. Большинство довоенных обсуждений планов на будущее касались, во-первых, создания литовской культурной зоны путем ликвидации границ между губерниями, которые так долго разделяли литовцев, и, во-вторых, превращения этой зоны в культурно независимую область в пределах Российской империи. То, что было простым и справедливым для большинства литовских активистов, петербургскому правительству казалось очередной вспышкой сепаратистских настроений, столь характерных для западного приграничья Империи. Теперь, когда эти земли оказались под контролем Германии, а российская армия отступила, пришла пора удвоить усилия. Литовское население не имело единых представлений о своем политическом будущем: большинство оставшихся там политических деятелей пользовались понятийным аппаратом «интернационалистов», то есть говорили о солидарности «рабочего класса» безотносительно к национальности его представителей; поляки, белорусы и русские, проживавшие на литовских территориях, — особенно поляки — имели свои, альтернативные представления, совершенно не обязательно предполагающие объединение Литвы; и абсолютно непонятно было, станут ли литовские жители Восточной Пруссии («Малой Литвы» на территории Германии) частью нового образования, объединяющего литовское население, и каким вообще будет их политическое будущее. Кроме того, решение, к которому они в результате могли бы прийти, в любом случае требовало одобрения правительства Германии, в свою очередь также не имевшего единого мнения относительно будущего недавно оккупированных территорий. Оно хотело привести к единому знаменателю предложения литовцев и с этой целью разрешило им провести несколько собраний для обсуждения данных вопросов; однако германское правительство использовало аналогичный подход и к возрождению Польши, игнорируя тот факт, что для многих поляков такое государство должно включать в себя Литву. Более того, высокопоставленные чиновники Германской империи периодически публично декларировали планы колонизации восточных территорий, что не предполагало появления там какого бы то ни было государства. В любом случае война еще не кончилась, литовские земли формально оставались частью Российской империи, и даже к 1916 г. едва ли можно было с уверенностью считать, что Германия станет играть определяющую роль в будущем этого региона. Однако все эти осложняющие ситуацию факторы не казались многим литовским активистам основанием не воспользоваться моментом и не работать над собственными планами. Весной 1916 г. прошло несколько встреч правых и левых литовских политиков, результатом которых стала декларация (предназначенная для немецких властей и других участвовавших в войне сторон), согласно которой литовцы хотят объединиться и готовы к образованию собственного государства. Аналогичная декларация была оглашена в июне 1916 г. в Швейцарии; в это же время литовцы провозгласили образование Тарибы (национального совета), состоявшей из представителей всех литовцев, включая находившихся в Соединенных Штатах. Так было вновь подтверждено стремление обрести политическую независимость.

Эта цепь событий была прервана— вначале в марте 1917 г., сменой правительства в Петрограде, когда Николай II отрекся от престола и власть перешла в руки Временного правительства, и затем в апреле, когда в войну вступили Соединенные Штаты, которые привнесли в обсуждение литовской проблемы идею президента Вильсона о «самоопределении наций». Серия встреч литовских политических лидеров в 1917–1918 гг. — то есть до и после большевистского переворота в России — привела к некоторым краткосрочным результатам главным образом в сфере политического размежевания. В конце концов 16 февраля 1918 г. Тариба выпустила декларацию о независимости Литвы, провозгласив себя единственным органом, представляющим литовскую нацию, имеющую отныне независимое государство со столицей в Вильнюсе. Дальнейшие отношения этого нового государства с другими странами должны были определяться сеймом (seimas), парламентом, которому предстояло собраться в ближайшем будущем. Декларация была сформулирована так, чтобы не оставалось сомнений, что «восстановленное» государство является историческим наследником Великого княжества Литовского, исчезнувшего с карт Европы в конце XVIII столетия. Литовская нация снова обрела собственное государство, и в этот раз — с демократически избранным парламентом.

В отличие от литовцев, с 1915 г. имевших дело с немецкой оккупационной администрацией, эстонские политические лидеры, по мере того как способность царского правительства контролировать происходящее падала, внимательно присматривались к происходившему в Петрограде. К концу 1916 г. эстонская политическая мысль сконцентрировалась на необходимости административного объединения всех эстонцев (живущих в Эстляндии и Северной Лифляндии) и на том, чтобы эстонцы могли контролировать местные органы власти. Такие пожелания вписывались в картину культурной и политической автономии внутри реформированной России. Идея полной политической независимости, хотя и отчетливо проговариваемая в рамках внутриэстонских обсуждений, не транслировалась вовне из тактических соображений. К тому же эстонские политические деятели были раздроблены на фракции, и сомнительно, что они на тот момент смогли бы договориться о том, какой именно должна быть независимая Эстония. Возможность реализовать первые, самые умеренные цели возникла в марте 1917 г., после отречения Николая II и прихода к власти Временного правительства. Основной задачей нового правительства являлось обеспечение продолжения участия России в войне; далее необходимо было справиться со всеми проблемами, порожденными войной в российской экономике и политике. Пользуясь моментом, эстонские политики, в число которых входил придерживавшийся умеренных взглядов Яан Тыниссон, стали оказывать на Временное правительство давление с целью добиться согласия на структурные изменения на побережье. Они организовали в Петрограде демонстрацию и достигли своей цели 30 марта, когда новое правительство согласилось пересмотреть внутренние административные границы Прибалтики и положить конец политической системе, обеспечивавшей господство балтийских немцев. Войдя в силу, новые условия предусматривали, что все население, говорящее на эстонском языке, объединяется в административную единицу под названием «Эстония» (или что-то в этом роде), будет иметь свое представительное собрание, избираемое всем населением, и назначенного сверху комиссара, который станет связующим звеном между центральным правительством и новой административной единицей. В апреле петроградское правительство назначило градоначальника Таллина — эстонца Яана Поску (1866–1920) — первым комиссаром; в мае состоялись выборы в Маапяев (провинциальное собрание). Позиции 68 депутатов, избранных в этот орган, в полное мере отражали различные взгляды, существовавшие на тот момент в Эстонии: крупнейшими блоками стали «Аграрная Лига» и «Трудовая партия» (каждый из которых имел по 11 представителей); остальные места в парламенте были разделены между большевиками (пять представителей), эстонскими социал-демократами (девять), эстонскими социалистами-революционерами (восемь), демократами (семь), радикальными демократами (четыре), представителями германского и шведского национальных меньшинств (по два) и тремя беспартийными депутатами.

Такая конфигурация политических сил оказалась нестабильной, поскольку в следующие девять месяцев (в ноябре произошел большевистский переворот) между левыми, правыми и центристскими партиями не прекращались трения; муниципальные выборы в конце июля 1917 г. продемонстрировали такое же разнообразие политического спектра. Однако в целом наблюдался общий уклон в левую сторону, поскольку успешный большевистский переворот в Петрограде способствовал тому, что и в Эстонии появилось большевистское правительство в Таллине. Большевики отстранили от обязанностей Поску, комиссара, назначенного Временным правительством, но сами в последующие месяцы оказались не способны консолидировать власть в своих руках — возможно, из-за смерти лояльных большевикам чиновников, которыми можно было быстро заменить тех, кто отказывался сотрудничать, организовывал забастовки и мешал подчинению большевистской идеологии всех институтов, существовавших в Эстонии. Большевики же стремились свести на нет влияние всех своих соперников: они запретили прессу, кроме собственной, делали все, чтобы отстранить от власти другие эстонские партии, не определились в своем отношении к аграрной реформе и отказывались обсуждать вопрос о независимости Эстонии. К концу января 1918 г. эстонские большевики в значительной степени потеряли популярность и поддержку народа и, понимая это, остановили процесс выборов в эстонское Учредительное собрание. После этого эстонские политические круги стали все меньше смотреть влево в поисках решений и начали обсуждать другие варианты политического будущего, включая политическую независимость. Все подобные обсуждения закончились в феврале 1918 г., когда немецкая армия со своих южных баз (в Литве и Курляндии) перешла в наступление, форсировала Даугаву, взяла Ригу, продвинулась далее, в Южную и Северную Лифляндию, и 25 февраля достигла Таллина. И в этот момент наибольшей неопределенности в отношении будущего, когда большевистское правительство Эстонии бежало в Советскую Россию, а немцы быстро продвигались на север, верхушка Maaпяева приняла решение провозгласить независимость Эстонии 24 февраля, сообщив миру, что отныне Эстония является «независимой демократической республикой» в рамках своих «исторически и этнически сложившихся границ». Тогда же было заявлено о существовании нового эстонского временного правительства во главе с Константином Пятсом. Для германских вооруженных сил (если они вообще знали об этом) ситуация должна была казаться забавным и любопытным инцидентом.

События в Латвии развивались курсом, параллельным эстонскому, поскольку двух этих регионов коснулись решения российского Временного правительства относительно прибалтийских губерний. В 1916 г. латвийские политические активисты также искали возможности обрести контроль над своей территорией даже несмотря на то, что мнения среди них не совпадали даже по наиболее важным вопросам. Здесь также существовали выраженные консервативный, умеренный и левый лагери: консерваторы полагали, что политическая деятельность латышей должна укладываться в рамки, предложенные российским Временным правительством, умеренные выступали за дальнейшее объединение латышей в единых границах и за создание институтов политической автономии, тогда как левые (также разделившиеся на большевиков и социалистов более умеренного толка) склонялись к тому, чтобы игнорировать все чаяния, связанные с идеей нации, выдвигая вместо нее идею «единства рабочего класса», невзирая на любые национальные границы. Все эти позиции являлись нестабильными и в зависимости от обстоятельств менялись как в восприятии отдельных людей, так и в восприятии целых групп. Что касается Латвии, то здесь сформировать четкую позицию было, пожалуй, даже труднее, чем в Литве или Эстонии: около половины латышских территорий (Курляндия) находились под контролем немецкого оккупационного правительства, а другая половина (Северная Лифляндия) — под властью правительства России. К тому же латыши считали три западных района Витебской губернии — Латгалию — частью латышского «этнографического региона»; ситуация усугублялась еще и тем, что почти четверть латышского населения находилась на тот момент на положении беженцев, временно оказавшихся вдали от дома.

Тем не менее решение о реорганизации прибалтийских губерний, принятое российским правительством в марте 1917 г., было воспринято большинством латышских политиков как шаг вперед — как и назначение комиссаром Латвии латыша, бывшего депутата Государственной Думы Андрейса Красткалнса (1868–1939). Однако вопрос об объединении пришлось на время отложить — Временное правительство не могло реорганизовать территорию, которую не контролировало (Курляндию), и колебалось в отношении «латгальского вопроса». Одно дело — пересмотреть внутренние границы, чтобы создать Эстонию, и совсем другое — отобрать значительную часть у Витебской губернии, чтобы объединить латышей.

Летом 1917 г. политически активные латыши начали готовиться к муниципальным выборам в Лифляндии. В данный период в политически сознательной части общества предсказуемо возросла популярность левых взглядов, поскольку большевики предлагали ясную программу действий: покончить с войной, передать власть местным выборным органам власти (Советам) и провести земельную реформу. Эти мотивы появились даже в размышлениях тех, кто не стремился ни к какой «диктатуре пролетариата». Политики, выступавшие за сочетание политической либерализации и национального объединения, напротив, имели самые различные точки зрения по поводу того, что должно представлять собой будущее правительство Латвии. Политические организации формировались вокруг таких идей, как республика, национальная демократия (в умеренном и радикальном вариантах), независимость и решение аграрного вопроса; некоторые партии апеллировали к национальным меньшинствам (таким, как евреи и немцы). В указанный период наиболее крупной партией, не относившейся к категории левых, был Латвийский крестьянский союз, основанный в мае 1912 г. По результатам августовских выборов социал-демократы (умеренные социалисты) получили в Риге 49 из 120 депутатских мест, оставив далеко позади немцев и радикальных левых (19 и 18 мест соответственно). Так называемые буржуазные партии значительно уступали этим трем, хотя также смогли выдвинуть своих депутатов. В других городах социал-демократы были менее успешны. Когда в августе 1917 г. немецкая армия начала продвижение на север, взяв Ригу, и затем, после краткого периода относительного бездействия, к началу марта 1918 г. оккупировала остальные прибалтийские земли, латышские политические объединения снова оказались ввергнутыми в хаос. К этому времени (ноябрь 1917 г.) большевики захватили власть в Петрограде, и многим латышам, особенно входившим в состав частей латышских стрелков, показалось, что они единственная организованная сила, способная осуществить радикальные перемены. Однако политические деятели, не разделявшие большевистских идей, летом 1918 г. также прошли этап радикализации, отказавшись от прежних неясных представлений о культурной автономии в пользу идеи полной независимости Латвии. После серии встреч, созванных с целью достижения консенсуса, главные латвийские партии (за исключением большевиков) 18 ноября собрались в оккупированной немцами Риге и провозгласили образование «демократической республики» Латвии под властью временного правительства, которое возглавил Карлис Ульманис, лидер «Крестьянского союза». Так к концу 1918 г. в неблагоприятных обстоятельствах была провозглашена независимость трех крупнейших национальных групп Балтийского побережья, и состоялось рождение трех новых национальных государств; вопрос состоял лишь в том, будут ли эти государства жизнеспособными.

Три декларации независимости 1918 г. — эстонская, латышская и литовская — казались окончательным воплощением чаяний этих народов, но были в достаточной степени оторваны от событий, происходивших как на побережье Балтики, так и в целом в Европе. Однако в общем контексте они являлись воплощением надежд на то, что дальнейшее развитие событий окажется полезным для решения национальных вопросов. Немецкая армия присутствовала на тот момент по всему побережью, и подписание Брест-Литовского мирного соглашения между Центральными державами и Россией в марте 1918 г. не изменило ситуации. Несмотря на то что большевистское правительство Петрограда готово было отказаться от западных приграничных земель, большевизм казался исчерпавшим свои ресурсы. Те, кто оставался лояльным ему, продолжали лелеять надежду, что снова смогут воссоединиться с большевистской Россией. Страны Антанты подписали в ноябре 1918 г. перемирие с Центральными державами, но пока было неясно, что это событие означало для Балтийского побережья; западные супердержавы, казалось, не возражали против того, чтобы позволить немецким войскам оставаться здесь в качестве буфера против дальнейшего распространения большевизма на Запад. Политические группы, выступавшие за независимость Эстонии, Латвии и Литвы, были предоставлены сами себе; их неудачи не влияли на исход войны. Более того, сторонникам независимости приходилось испытывать сильное давление, когда они пытались доказать, что их действия отражают чаяния народа, то есть, иными словами, что за ними стоят все эстонцы, латыши и литовцы. В то же время декларации независимости стали не просто результатом сбывшихся надежд крошечных групп политических активистов; присоединившиеся к этим декларациям считали, что воплощали надежды — возможно, недостаточно выраженные — тех, кто доверился им. Понимание «воли народа» было нелегким, если не невозможным делом на протяжении 1918 г., и то, насколько «глашатаи независимости» могли правильно ее интерпретировать, зависело от способности «народа» к сплочению вокруг идеи, которую приверженцы независимости воплощали в созданном ими правительстве.

Войны за независимость

После того как 11 ноября 1918 г. перемирие остановило военные действия на Западном фронте и 18 января 1919 г. в Париже началась мирная конференция, большинство европейцев смогли наконец свободно вздохнуть, но этого нельзя сказать о народах Балтийского побережья. В ноябре династия Гогенцоллернов отреклась от трона, после чего была провозглашена Германская республика, и союзники на Западе согласились с тем, что после ухода основных сил немецкой армии с Балтийского побережья некоторая их часть останется, чтобы бороться против распространения большевизма. Союзники на Западе (в число которых теперь входили и США) не доверяли Ленину и большевистскому режиму; немецкие планы колонизации Прибалтики канули в Лету вместе с Германской империей; и на протяжении 1918 г. посланцы эмбриональных «правительств» эстонцев, латышей и литовцев, прибывавшие на Запад, весьма впечатлили западные державы серьезностью своих намерений. Однако ничто на побережье Балтики не было решено хоть сколько-нибудь окончательно. И ожидать в ближайшем будущем всеобъемлющего решения не приходилось, так же как невозможно предугадать исход событий. Регион вступил в трехлетний период, который в национальные истории стран Балтии вошел под названием «войны за независимость». Политические деятели, провозгласившие независимость, положили начало процессу создания институтов, призванных выполнять функции настоящих государств: предстояло проводить выборы, подбирать кандидатуры на посты правительственных чиновников, создавать министерства, повышать государственные доходы, охранять границы и добиваться международного признания. Более того, территории, над которыми новые правительства провозгласили свою юрисдикцию, необходимо было защищать от тех, кто не воспринимал саму идею существования трех независимых государств побережья.

В Эстонии главным «врагом» были эстонские большевики, вытесненные из страны в Советскую Россию, но которые теперь увидели для себя новые возможности в условиях, когда эстонское правительство было еще было слабым, а Германия уже лишилась могущества. Пользуясь поддержкой правительства Советской России, большевистские войска (состоявшие главным образом из неэстонского населения, в основном из русских) в конце ноября 1918 г. начали наступление, взяли Нарву и провозгласили там Эстляндскую трудовую коммуну. Эстонскому правительству пришлось действовать быстро: в конце декабря оно назначило полковника Йохана Лайдонера (1884–1953) главнокомандующим эстонской национальной армией и к январю 1919 г. смогло собрать армию из 4800 человек (в основном эстонцев). В этот момент Эстонии пришла помощь из Великобритании — в виде флота из 12 кораблей с оружием и обмундированием для эстонской армии, что помогло предотвратить вторжение большевистских сил с моря. В свою очередь, Финляндия предоставила заем в 20 млн финских марок на покупку оружия и прислала некоторое количество добровольцев. В результате наступления большевиков была захвачена почти половина территории Эстонии, однако к началу февраля в результате контрнаступления эстонские войска смогли отбросить большевистские силы обратно на территорию Советской России. К этому времени эстонская национальная армия насчитывала уже 74 500 человек, и имелись случаи дезертирства из большевистских войск в эстонскую армию. Военные действия продолжались на эстонском Восточном фронте на протяжении весны и лета 1919 г., и в это время эстонская национальная армия уже была достаточно многочисленной, чтобы оказывать помощь латышской национальной армии, которая одновременно вела бои против латышских большевиков, независимых частей германской армии и отдельных частей русской белой армии. (В это время Советская Россия переживала тяготы гражданской войны между красными и белыми.) Такая помощь оказывалась в том числе потому, что эстонское правительство хотело обезопасить свою южную границу (с Латвией). Мирные переговоры между эстонцами и советскими вооруженными силами начались в сентябре, но даже во время этих переговоров большевики предпринимали отдельные атаки на территорию Эстонии. Перемирие было провозглашено в начале января 1920 г., и вслед за ним 2 февраля подписан мирный договор между правительствами Эстонии и Советской России. К этому времени в Эстонии были проведены выборы в Учредительное собрание (апрель 1919 г.), которое приступило к важной законодательной работе в условиях продолжавшихся войн за независимость. Что показали события 1919 г., так это то, что лишь меньшинство эстонцев, хотя и значительное по численности, поддержало идею Советской Эстонии; но в целом население не разделяло подобные взгляды. В выборах в Учредительное собрание приняли участие 80 % общего числа эстонцев, имевших право голоса, и за 1920 г. национальное правительство доказало, что в состоянии осуществлять законодательную деятельность и защищать границы страны при все возрастающей поддержке населения.

Ситуация на латвийских землях после ноября 1918 г. осложнялась сначала продолжающейся немецкой оккупацией, потом тем, что подавляющее большинство солдат регулярных латышских частей перешли на сторону большевиков, и, наконец, неопределенной ситуацией с Латгалией. Латышские большевики были более значимым фактором, чем эстонские собратья на севере побережья, и с помощью латышских стрелков они смогли на короткое время создать на территориях, свободных от немецкой оккупации, недолговечную Латвийскую Советскую Социалистическую Республику (просуществовавшую с декабря 1918 по май 1919 г.), которую возглавил Петерис Стучка. Только что появившееся «национальное» правительство под руководством Карлиса Ульманиса бежало в западный портовый город Лиепая (нем. Libau) в Курляндии, приняв, таким образом, защиту немцев. Ситуацию осложняло еще и то, что правительству Ульманиса противопоставили себя последователи популярного романиста и служителя церкви Андриевса Ниедры, решившие, что выживание Латвии зависит от тесного сотрудничества с немцами, особенно балтийскими. В Латгалии, население которой весной 1917 г. в подавляющем большинстве проголосовало за необходимость объединения в единое государство с «западными» латышами, большевики также нашли значительную поддержку, как везде в Латвии. Некоторые известные выразители общественного мнения (например, Францис Кемпс) высказывались в пользу отдельной, автономной Латгалии. Командующий немецкими войсками в этом регионе Рюдигер фон дер Гольц продолжал тройную игру, поддерживая то правительство Ульманиса, то правительство Ниедры, то балтийских немцев. И это еще не все — проблему усугубляли несколько соединений белой армии под руководством авантюриста по имени Павел Бермонт-Авалов, провозгласившего себя графом Российской империи и заявлявшего, что он стремится восстановить границы этой страны. Фон дер Гольц и Бермонт-Авалов были несомненными антикоммунистами и в таком качестве могли быть полезны латышскому «национальному» правительству; с другой стороны, никто из этих военно-политических лидеров не был согласен с идеей независимой Латвии, и, фактически, во второй половине 1919 г. оба они стали такими же ее врагами, как и большевики.

Поэтому 1919 год оказался наполнен интригами, альянсами и вероломными происками, временными победами и столь же временными поражениями. Однако к лету упорство правительства Ульманиса стало приносить плоды; краткое и кровавое пребывание у власти большевистского правительства Стучки привело к тому, что большинство латышей решили, что большевики склонны присоединить Латвию к Советской России; правительство Ниедры оказалось мертворожденным, так как не получило поддержки населения; значительное количество латышских стрелков и их командиры решили поддержать свой народ там, где его борьба носила «национальный» характер; латгальский сепаратизм не получил значительного влияния, и к октябрю 1919 г. правительство Ульманиса смогло сформировать контингент войск (около 11 500 солдат), действительно пользовавшийся поддержкой латышского населения. К этому времени западноевропейские страны, убедившиеся в серьезности стремления латышей обрести национальное государство, стали оказывать Латвии поддержку. К концу 1919 г. они потребовали, чтобы немецкая армия покинула пределы Прибалтики; бермонтисты потерпели сокрушительное поражение, и теперь единственную грозу новому государству представляли большевистские силы в Латгалии. Чтобы нанести бермонтистам решающий удар, латышская национальная армия получила значительную помощь эстонской армии, а чтобы выгнать из Латгалии оставшихся большевиков, Ульманис запросил военной помощи у Польши, и 20 тыс. польских солдат под командованием Эдуарда Рыдз-Смиглы выступили на стороне латышей. К этому времени большевистское руководство в Петрограде решило не тратить больше сил на Прибалтику. Таким образом, столкнувшись со значительными силами противника и получая все меньшую поддержку со стороны Ленина, латышские большевики покинули Латгалию. В их войсках, направившихся в Советскую Россию, были тысячи латышских стрелков, оставшихся преданными делу большевиков. Правительство Ульманиса и Советская Россия заключили перемирие в феврале 1920 г., а в августе того же года подписали мирный договор. Теперь правительство Ульманиса могло сконцентрироваться на начатой, но прерванной работе — дальнейшем построении институтов жизнеспособного государства.

К началу 1919 г. эмбриональное правительство Литвы укрепило свои позиции, став вполне рабочим органом после признания его в середине 1918 г. немецкими оккупационными войсками. Среди его лидеров были Антанас Сметона, Аугустинас Вольдемарас и Миколас Слежявичюс. Однако это правительство мало продвинулось в создании национальной армии, так что, вторгшись в Литву в январе 1919 г., Красная армия смогла легко захватила Вильнюс, вынудив правительство бежать в Каунас. Как и на севере, большевистские войска, в которых служили как русские, так и литовцы, провозгласили собственное литовско-белорусское государство, Советскую Республику Литбел, существовавшую на востоке литовских земель, — что дало большевистским пропагандистам заявлять, что они поддерживают местное «государство трудящихся» против «правительства реакционной буржуазии».

Правительство Германии предложило помощь новому национальному правительству Литвы, в результате чего до конца весны 1919 г. в борьбе за власть в Литве сохранялось патовое состояние. В этой ситуации на исторической сцене появилось еще одно действующее лицо — Польская республика, о создании которой Германия и Австро-Венгрия договорились в ноябре 1916 г. (с чем российское Временное правительство согласилось в марте 1917 г.). Поляки под руководством Высшего национального комитета, основанного родившимся на территории Литвы полковником Юзефом Пилсудским, ставшим временным президентом Польши (начальником государства), уже создали на тот момент национальную армию и стали защищать на юге, востоке и западе свои истинные границы — такими, какими они их видели. На востоке притязания поляков распространялись на прежние территории существовавшего некогда Польско-Литовского государства, и эти притязания вступили в прямой конфликт с пожеланиями литовцев. В апреле 1919 г. польские войска вступили в Литву и добились контроля над третьей частью ее территории, включая Вильнюс. В некотором смысле литовскому правительству приходилось теперь вести войну на два фронта — против большевиков и против поляков, уповая на то, что ни те, ни другие не пользуются широкой поддержкой населения. Большевистское движение в Литве — стране с невысоким уровнем индустриализации по сравнению с севером Балтийского побережья — не было слишком популярным, и литовское политическое мышление на протяжении многих десятилетий отвергало идею возрождения Польско-Литовского государства; теперь эта идея угрожала воплотиться в жизнь — как и польская гегемония. Только сторонники возрождения Великого княжества Литовского мечтали о том, чтобы все его бывшие земли объединились под литовским флагом. Безрезультатная борьба на литовских землях продолжалась до осени 1919 г.; в этот период успехи на фронте переходили то к литовским подразделениям, истощенным борьбой с большевиками или поляками, то к полякам, сражавшимся с большевиками. Немецкие войска участвовали в военных действиях с перерывами, до тех пор, пока смешанная германско-русская армия (под «русской» подразумевается «белая» армия во главе с Бермонтом-Аваловым) не вторглась на литовскую территорию с севера (из Латвии). На протяжении года литовская национальная армия демонстрировала, что она в состоянии, по крайней мере, отражать вторжения врагов, если не всегда одерживать над ними победы, — и это давало добровольцам стимул вступать в ее ряды наряду с призывниками. К августу 1920 г. борьба с большевиками закончилась; они отступили в Советскую Россию. Поляки также отступились от притязаний на литовские земли, сконцентрировав усилия на украинском направлении (что привело к конфликту Польши с Советской Россией), — и это позволило литовскому правительству восстановить свою власть на всех литовских территориях. Но это был еще не конец истории, поскольку в октябре 1920 г., когда было объявлено перемирие между Польшей и Советской Россией и между этими странами начались переговоры, польские войска под командованием Люциана Желиговского на пути в Каунас вошли в столицу Литвы — Вильнюс. Удивленные таким нарушением соглашения, положившего конец конфликту поляков и литовцев, литовское правительство и армия сплотились, но даже общими усилиями смогли лишь стабилизировать ситуацию на фронте к югу от Каунаса. Польские войска теперь контролировали пятую часть литовских земель, и на протяжении трех следующих лет в переговорах, в которых участвовала Лига Наций, уточнялось прохождение литовско-польской границы. В феврале 1923 г. было достигнуто соглашение, согласно которому эта граница пролегала между Каунасом и Вильнюсом; таким образом, в конце периода войн за независимость Польша продолжала сохранять контроль на пятой частью литовских земель, включая столицу — Вильнюс.

Войны за независимость в конце концов закончились победой национальных армий и изгнанием с территории стран Балтии всех вооруженных сил, враждебно настроенных к литовской, эстонской или латвийской государственности. Однако общественное мнение было столь же важным, как и военные успехи, и, по мере того как на протяжении 1919 и 1920 гг. продолжались сражения, стало очевидным, что идея государственности получила распространение среди населения побережья. Поддержка данной идеи прямо или косвенно выражалась следующими способами: активное вступление населения в национальные вооруженные силы; перемена взглядов солдат-большевиков, вступавших в национальные армии; рост общественного признания военных успехов национальных армий, а также воспевание этих успехов в стихах, картинах и газетных статьях; привлечение представителей вражеских армий, не имеющих достойного вооружения и обмундирования, в национальные армии; постоянное подчеркивание того, что противники национальных армий являются «внешними врагами», а также постоянное подтверждение в национальной прессе, что «наша земля» и «наш народ» достойны того, чтобы сражаться за них. Население побережья стало осознавать себя гражданами национальных государств и идентифицироваться с этими государствами — это касалось, по крайней мере, носителей трех основных языков Балтии. Подобные изменения общественного сознания не остались не замеченными западноевропейскими странами, для которых вопрос будущего Балтийского побережья был неразрывно связан с вопросом дальнейшего распространения большевизма на Запад. Формальное признание независимых балтийских государств в Западной Европе в промежуток времени между 1918 и 1920 гг. состоялось после того, как эти государства осознали, что новые государства доказали свою жизнеспособность и способны выполнять функции санитарного кордона между Европой и Советской Россией. Однако победы национальных армий не всегда означали усмирение тех, кто сражался против них. Многие из солдат немецких частей, отступивших с территории побережья в 1920 г., вернувшись на родину, вступили в ряды недавно образованной нацистской партии, а большевистские войска включали множество солдат и офицеров из Прибалтики (особенно из Латвии), которые после отступления с территории стран Балтийского побережья принимали активное участие в формировании Советской России, сохраняя при этом эстонскую, латышскую и литовскую субкультуры в рамках большевистского государства, не теряя преданности коммунистическим идеалам. Единственной стороной, потерпевшей полное поражение в войнах за независимость, оказалась белая армия, которая после поражения в Гражданской войне в России уже не имела опоры для дальнейших действий.

Образование государств и парламентаризм

Войны за независимость велись в то cамое время, когда новые правительства Эстонии, Латвии и Литвы стремились утвердить свою власть над территориями, которые каждое из этих новых государств определило как свои, что с любой точки зрения было нелегкой задачей. Как упоминалось ранее, литовское правительство не преуспело в этом; захват поляками в 1920 г. Вильнюса и земель к югу от него определил сохранение польского контроля над данными землями на протяжении последующих двадцати лет, превратив их в яблоко раздора не только в литовско-польских отношениях, но и в отношениях Литвы с двумя другими государствами Балтии.

Правительства Эстонии и Латвии преуспели больше; все вопросы, связанные с границами этих стран, были решены в начале 20-х годов XX столетия. Однако помимо вопроса о границах оставалась актуальной также проблема международного признания. Дипломаты всех трех стран с 1918 г. усердно работали над тем, чтобы положение их стран де-факто было признано основными европейскими державами де-юре. Эта задача была решена, когда в 1921 г. Эстония и Латвия, а в 1922 г. Литва стали полноправными членами Лиги Наций. Между тем все три правительства серьезно занимались государственным строительством, что в тот момент означало восстановление и реконструкцию, а также обретение авторитета самими правительствами. Раны, нанесенные в социально-экономической сфере шестью годами военных действий, немецкой оккупацией и оборонными мероприятиями правительства России, были весьма глубокими. Число беженцев, покинувших побережье, исчислялось сотнями тысяч, и было абсолютно неясно, сколько из них вернется и вернутся ли они вообще. Первые переписи населения, проведенные во вновь образованных странах в начале 20-х годов, показали, что в абсолютных цифрах население Эстонии уменьшилось с довоенных 1,08 млн до 1,05 млн человек, Латвии — с 2,5 млн до 1,5 млн и население Литвы — с 4,3 млн до 3,3 млн человек (включая Вильнюс и окрестности, захваченные Польшей). Крупнейший город побережья — Рига — потерял более половины населения, которое перед войной, в 1914 г., составляло 517 тыс. человек, а по ее завершении — 250 тыс.; ситуация в других городах отражала ту же тенденцию. Столь огромные потери населения, как и эвакуация промышленной инфраструктуры в Россию в первые годы войны, способствовали разорению в краткосрочной перспективе, поскольку для восстановления требовался человеческий капитал. Было бы лишь небольшим преувеличением сказать, что побережье между 1914 и 1920 гг. пережило своего рода деиндустриализацию. К тому же около шести урожаев потеряны из-за постоянных военных реквизиций лошадей и пшеницы, растущего количества покинутых ферм и из-за отсутствия доступного посевного материала. В этот период не отмечалось случаев массового голода, однако недоедание, скудное распределение продовольствия и карточная система стали обычным явлением, однако менее распространенным на селе, чем в городах.

Были и другие существенные последствия: образование новых государств разрушило (по крайней мере, в долгосрочной перспективе) экономические связи побережья с более крупным российским рынком. Совершенно невозможно было предположить, что Советская Россия, подчинявшая рынок политическим целям, пойдет в скором времени на сотрудничество с целью восстановления экономических связей. Хотя небольшие предприятия, ориентированные на местные рынки, имели шанс на восстановление, значительное количество предприятий, существовавших до войны, прекратили свое существование, возможно, навсегда. Транспортная система региона также пострадала, особенно железнодорожные подвижные составы, а разрушения жилых домов в сельской местности составили, по оценкам, около 10 %. Фотографии круглосуточных столовых в городах (где можно было получить миску супа), крытых дерном землянок и лачуг в сельской местности, бывших окопов, используемых как временное жилье, и возвращающихся беженцев стали такой же неотъемлемой частью визуального наследия периода 1914–1920 гг., как и групповые фото официально одетых мужчин, сидящих вокруг стола и вершащих национальную политику.

Деятельность, направленная на создание государственного аппарата, началась в 1918 г., когда были провозглашены все три декларации независимости, в надежде, что новые государства смогут выжить. Временные правительства этого периода, в которые вошли известные политические деятели, действовали на тот момент от имени эстонского, латышского и литовского населения, хотя не были ими избраны; им не хватало легитимности, которую могло дать только наличие конституции. Как показал период войн за независимость, во всех трех странах население обнаруживало значительные расхождения в базовых вопросах — кто будет управлять страной и как именно будет осуществляться управление. Большинство населения в каждом из трех эмбриональных государств однажды вдруг обнаружило, что очутилось в границах вновь образованной страны, хотя их прямого согласия на то никто не спрашивал. Конечно, множество фактов — поддержка населением временных правительств, национальных армий, а также всевозможные декларации — демонстрировали, что новые государства пользовались поддержкой населения, но в любом случае ее необходимо было зафиксировать в официальных документах и институтах управления, которые могли функционировать лишь при этом условии. Неизбежно, что многие институты, особенно местного управления, созданные в последние годы существования Российской империи, продолжали функционировать и сохранились в новых государствах в переходный период; однако на высшем уровне была необходима полная трансформация. Хотя данная задача решалась тремя временными правительствами по-разному, все они были вынуждены действовать еще до окончания войн за независимость.

В Эстонии временное правительство инициировало выборы в Учредительное собрание (Asutav kogu) в апреле 1919 г.; они успешно прошли при участии около 80 % населения и множества политических партий. Временное правительство прекратило свою работу в мае, и новый орган утвердил кабинет министров под руководством премьер-министра Отто Страндмана из Партии труда. В июне была принята временная конституция. Как вновь избранный представительный орган власти, так и временная конституция способствовали тому, что эстонское правительство стало легитимным и его действия обрели весомость, а законодательная ассамблея получила возможность работать над окончательным вариантом конституции, принятым 20 декабря 1920 г.

В Латвии временное правительство продолжало работать после провозглашения независимости 18 ноября 1918 г., но теперь его легитимность основывалась на существовании Национального совета (Tautas Padome), созданного после объявления независимости. Этот орган включал в себя представителей восьми крупнейших существовавших на тот момент политических партий. Другие его члены представляли различные группы латышского населения (включая Латгалию), где партии только начинали формироваться. Изначально в Совет вошли 39 членов; к тому моменту, когда его работа закончилась с избранием в апреле 1920 г. Конституционного собрания (Satversmes Sapulce), в нем было 183 человека, и при его формировании особое внимание уделялось тому, чтобы представить все группы населения Латвии. Совет принял множество мер по построению государственности, так как теперь его члены были уверены, что имеют право действовать от имени латышского народа. На выборах в Конституционное собрание в апреле 1920 г. избирателям были предложены списки кандидатов, представляющих около 25 партий, но в результате представительство получили лишь 16 из них. Собрание начало работу в мае 1920 г., избрав президентом Яниса Чаксте. На протяжении двух последующих лет этот орган работал не только как предпарламент, продолжая дело государственного строительства, начатое Национальным советом, но и выступая в роли органа, разрабатывавшего проект латвийской конституции, которая после многочисленных обсуждений и сглаживания межпартийных разногласий была окончательно принята в июне 1922 г. Деятельность Национального совета проходила во время войн за независимость, тогда как Конституционное собрание начало работу после того, как все военные действия прекратились.

Становление правительства в Литве проходило в своем развитии через аналогичные процессы. После провозглашения независимости в феврале 1918 г. первоначальный состав Тарибы (Государственного совета) был заменен новым, во главе которого стоял президиум (председатель и два его заместителя). Был создан и кабинет министров. Кластер властных органов функционировал на основе временной конституции, в которую в 1919 г. были внесены поправки, усилившие роль исполнительной власти. Эти документы предусматривали созыв Учредительного собрания, собравшегося в апреле 1920 г.; председателем собрания был избран Александр Стульгинскис, что автоматически сделало его главой государства по должности (ex officio). В отличие от аналогичных институтов Эстонии и Латвии, литовская ассамблея была собранием преимущественно молодых людей — 29 его членов были моложе тридцати лет и только восемь — старше пятидесяти. На первых заседаниях Собрание внесло изменения во вторую временную конституцию в аспектах, касающихся статуса президента. Оно также приступило к работе над окончательным вариантом конституции, которая после тщательного рассмотрения и обсуждения была принята в августе 1922 г. Этот документ оставался Основным законом страны до 1928 г., после чего был изменен президентом Антанасом Сметоной, ставшим в 1926 г. авторитарным лидером страны.

Процесс осмысления и разработки конституций всех трех стран, занявший от трех до четырех лет, предельно ясно показал, что и эти документы, и весь государственный аппарат, должны удовлетворять ожиданиям людей, придерживающихся чрезвычайно широкого спектра мнений, чтобы получить поддержку новых политических элит и населения в целом. Те, кто разрабатывал проекты новых конституций (особенно из левой части политического спектра), стремились создать систему, ничем не напоминающую старую царскую автократию. Соответственно, в новых системах власть главы государства (в Латвии и Литве это был президент, в Эстонии — государственный старейшина (riigivanem), являвшийся также премьер-министром) была относительной слабой, поскольку глава государства избирался голосованием парламента (Riigikogu в Эстонии, Saeima в Латвии, Seimas в Литве). В Эстонии законодательная и исполнительная власть были в некотором смысле объединены. Во всех трех странах законодательный орган — парламент — являлся однопалатным. Депутаты парламентов избирались голосованием всех граждан страны, мужчин и женщин, достигших возраста 20 или 21 года. Демократическая сущность этих систем поддерживалась с помощью правил, определявших порядок формирования политических партий и нормативных актов, удовлетворявших существовавшим политическим предпочтениям населения. Партии представляли избирателям предварительные списки кандидатов, и их представительство в парламенте было пропорционально количеству голосов, полученных на всеобщих выборах. Президент (или государственный старейшина) предлагал лидеру партии, набравшей наибольшее количество голосов, сформировать правительство — то есть кабинет министров, представлявший собой исполнительную власть и подотчетный парламенту. Изначально такая система действительно гарантировала, что в парламенте будут представлены наиболее важные политические точки зрения, однако это делало практически неизбежным, что работоспособный кабинет министров станет опираться на коалицию нескольких партий (обычно от трех до пяти). Правительство, или кабинет министров, могло быть расформировано, получив вотум недоверия парламента. Что же касается новых выборов или образования нового кабинета, то здесь все зависело от обстоятельств. Такая законодательная система выдвигала на первый план достижение консенсуса и компромисса между политическими партиями и, соответственно, требовала от президента умения склонить лидеров партий к достижению необходимого временного согласия; поэтому система была крайне уязвимой в случае столкновения непримиримых партийных позиций или личных амбиций. С самого начала 20-х годов работоспособность такой системы становится предметом постоянного обсуждения.

В Литве система столкнулась с трудностями в период выборов 1926 г., что дало президенту Антанасу Сметоне повод установить президентско-авторитарное правление; в Эстонии с 1921 по 1931 г. парламент сформировал 11 кабинетов министров (правительств), каждый из которых управлял страной в среднем около 11 месяцев; в Латвии с 1922 г. (с первых выборов в Saeima) до 1934 г. (когда Карлис Ульманис установил авторитарный режим) парламентские выборы прошли всего четыре раза, и за этот период работало 13 кабинетов министров. Но даже в этих условиях при наличии парламентарной системы во всех трех странах задачи, связанные с построением государства, быстро решались, при этом большая часть необходимой работы выполнялись «постоянными членами правительств» — то есть штатом министерств, который разрастался, в то время как выборные официальные лица и назначенные министры приходили и уходили.

Проще говоря, и после 1920 г. новые политические элиты трех стран состояли из тех самых людей, что участвовали в создании государств: членов временных правительств, депутатов учредительных собраний и национальных советов. Разумеется, происходил и приток новых людей в состав политического руководства, но верхушку чаще всего формировали именно «отцы-основатели» (в ее составе было лишь несколько женщин), которым в 1914–1920 гг. было от тридцати до пятидесяти лет, — эти люди оставались у власти, меняя депутатские мандаты на министерские кресла. Президентами (в Эстонии — государственными старейшинами) и членами кабинетов министров были эстонцы, латыши и литовцы, хотя иногда, когда государство нуждалось в уникальных специалистах, министерские портфели получали представители так называемых национальных меньшинств, представлявших в парламенте собственные партии. Дискриминация по национальному признаку по новым конституциям была запрещена, однако в действительности все три новых государства «принадлежали» национальному большинству местного населения, что вполне соответствовало широко распространенным настроениям населения в целом. Теперь представители коренных народов региона занимали ключевые позиции в государствах, вытеснив представителей прежних элит, то есть балтийских немцев, поляков и русских. Политическая система обеспечивала именно такое положение вещей, поскольку партии, составлявшие большинство в парламенте, поддерживали его и с идеологической, и с национальной точки зрения. Во всех трех странах было достаточно много партий (менявшихся как количественно, так и качественно) — часть из них образовалась еще до обретения независимости, тогда как остальные возникли в контексте парламентских выборов. Лидеры этих партий в большинстве своем имели высшее образование и хорошую профессиональную подготовку. Среди них доминировали юристы. Однако для достижения успеха необходимо было воздействовать на различные интересы электората. Поскольку большинство населения всех трех стран занималось сельским хозяйством, аграрные партии всегда играли в парламентах Эстонии и Латвии самую заметную роль, составляя основу правых сил на политическом ландшафте, — это были «Объединение аграриев» в Эстонии и «Крестьянский союз» в Латвии. Их политическая философия основывалась на представлении, что сельское хозяйство является краеугольным камнем государственной экономики, а добродетели, присущие сельским жителям, составляют основу национального характера. В Литве гораздо большую роль в формировании партий, чем в двух других государствах, играл региональный фактор, и «Христианский демократический блок» (представлявший в том числе интересы фермеров) был наиболее заметным объединением правых.

Основу левых сил всех трех стран составляли социал-демократы, чья деятельность в форме организованных партий была наиболее продолжительной. Сплачивая своих сторонников с помощью различных марксистских лозунгов, они представляли главным образом интересы промышленных рабочих (пролетариата), но при этом искали поддержки у всех уязвимых групп населения. Левое крыло оставалось весьма сильным в Эстонии и менее сильным — в Латвии, поскольку в латвийских парламентах социал-демократы большей частью представляли собой оппозицию (то есть не формировали кабинеты министров). У литовских социал-демократов не было достаточного времени проявить себя, поскольку в этой стране полноценно функционирующая парламентская система прекратила существование в 1926 г.

Третью категорию составляли отколовшиеся партии: некоторые из них появлялись и исчезали с политической арены, но другие — в основном представлявшие национальные меньшинства — казались более стабильными, несмотря на устойчивую тенденцию к разделению. (Например, в латвийском парламенте три партии представляли относительно небольшое еврейское население.) По определению, отколовшиеся партии как блок не имели общей объединяющей их политической ориентации; они представляли собой скорее влиятельные группы давления, чем партии как таковые, и постоянно добивались у ведущих партий решений в пользу своего электората. Однако они были достаточно многочисленны, чтобы мешать как правым, так и левым формировать кабинет министров в течение продолжительного времени; фактически, ни один из блоков, как бы их ни определять, не играл определяющей роли на политической арене. Кабинеты, работавшие в течение непродолжительного времени, приходившие и уходившие партии и постоянное заключение политических сделок, необходимых для дальнейшего развития законодательного процесса, накладываясь на идеалистические представления об эффективной демократической системе, легко создавали впечатление, что «парламентская система не работает». Такое впечатление усугублялось благодаря тому факту, что во всех трех странах существовала активная и критически настроенная пресса, привлекавшая всеобщее внимание к деятельности правительств. В конце концов, именно благодаря личному участию представителей активной политической элиты были созданы эти государства, и теперь население ожидало именно от них, что они продолжат развивать их.

Во вновь образованных государствах политическая система теперь находилась под контролем литовцев, латышей и эстонцев, которые в массе своей ощущали, что это правильно и так должно быть. Эти три народа представляли большинство населения своих стран — в Эстонии эстонцы составляли около 87 % населения, в Латвии проживало около 72 % латышей, а в Литве (включая Вильнюс и его окрестности) было около 80 % литовцев. Названия стран образованы от имен народов; эти народы вели войны за независимость именно для того, чтобы получить политическую власть; в новых конституциях эстонский, латышский и литовский были провозглашены государственными языками. Однако в конституциях также был отражен тот факт, что эти страны населяли также национальные меньшинства, и за их положением после образования новых государств бдительно следила Лига Наций, в которую государства вступили. Такая озабоченность была частью нового, послевоенного положения вещей в Европе, и игнорировать ее было нельзя. Однако политическое мнение внутри титульных наций не отличалось единодушием по поводу того, как должна выглядеть защита прав национальных меньшинств. Актуальным являлся вопрос, какими именно правами, кроме права на гражданство, должны обладать представители национальных меньшинств, и вопрос осложнялся еще и тем, что некоторые из указанных меньшинств до войны претендовали здесь на политическую, социальную, экономическую и культурную гегемонию и это не было забыто.

Доля национальных меньшинств в общем составе населения различалась во всех трех странах. В начале 20-х годов XX столетия в Эстонии крупнейшим меньшинством были русские (8,2 % населения страны), тогда как в Латвии они находились на третьем месте среди национальных меньшинств (2,3 %), а в Литве — на четвертом (2,3 %). Немцы (балтийские) являлись вторым по величине национальным меньшинством в Эстонии (1,7 % населения), первым в Латвии (5,9) и третьим в Литве (4,1 %). Евреи составляли крупнейшее национальное меньшинство в Литве (7,1 %), третье в Латвии (4,9) и четвертое в Эстонии (0,4 %). В Эстонии проживало значительное число шведов (0,7 %), при этом в Латвии и Литве их было мало и их считали наряду с «прочими». Аналогичным образом число поляков в Литве было значительным (3 %), а в Латвии и Эстонии их насчитывалось куда меньше. Такое распределение в начале 20-х годов реально отражало исторический опыт севера и юга побережья: немцы до войны являлись доминирующим меньшинством в латвийских и эстонских землях, Литва была северным краем «черты оседлости»; русские же селились по всему побережью по самым разным причинам. Совокупное число всех представителей меньшинств сократилось за военные 1914–1920 годы, так же как и число представителей титульных национальностей. Однако, когда на этой земле вновь воцарился мир и появились новые государственные границы, число представителей наиболее значительных национальных меньшинств — немцев, русских, поляков и евреев — оставалось относительно большим, особенно в Латвии. Более того, некоторые из них — особенно немцы и евреи и в каком-то смысле поляки — продолжали играть в странах Балтии значимую экономическую роль, хотя и не в том же масштабе, что раньше.

Поскольку сохранение хорошей международной репутации трех стран во многом зависело от того, как в них решался вопрос национальных меньшинств, то в ходе публичных дебатов было признано, что новые конституции должны распространить на них свою защиту; таким образом, демократические политические системы допускали формирование политических партий, основанных на принципе национальности и позволяли им быть представленными в парламенте. Новые конституции защищали языковые права меньшинств, а новые правительства субсидировали начальные школы национальных меньшинств и их культурные организации. Вновь образованные после войны государства были мультикультурными в том же смысле, в каком общества стран побережья Балтики были таковыми задолго до войны. Но, как и до войны, этот мультикультурализм принимал скорее форму сосуществования, чем интеграции, а такие формы последней, как межнациональные браки, изучение государственного языка, отсутствие замкнутых национальных поселений, смена религии, если вообще и имели место, то это происходило «естественно», без каких-либо мер, предпринятых правительствами. Такая общая тенденция не очень сочеталась с мнением националистически настроенных групп титульного населения, считавших, что основной целью новых правительств является культурное и экономическое содействие развитию «основных наций». С их точки зрения, «государство» и «основная нация» были отдельными образованиями, при этом государству вменялось в моральный долг обеспечить, чтобы эстонцы, латыши и литовцы никогда больше не оказались в подчинении у групп другой национальности.

Учитывая распространенность среди населения подобных ожиданий, неизбежно, что значительное количество реформ, проводимых новыми правительствами, будет направлено на перераспределение существующих ресурсов. Сохранявшаяся привлекательность левых политических партий — особенно социал-демократов — основывалась как раз на том, что до, во время и после войн за независимость те обещали провести подобное перераспределение; и послевоенные правительства понимали, что ждать, пока экономическое возрождение породит новое богатство страны, рискованно. Некоторые меры — такие, как система прогрессивного налогообложения, поддерживающая программы социального обеспечения, — касались всего населения в равной степени, но другие разрабатывались именно с таким расчетом, чтобы по-разному влиять на разные группы населения. Ярким примером перемен стал комплекс реформ, направленных на концентрацию землевладения: за решение данного вопроса во всех трех странах уже брались в 1918 и 1919 гг., и это одна из областей политики, в которой идеология левых, направленная на перераспределение, совпадала с идеологией «национального протекционизма», продвигаемой центристами и правыми. Во всех трех странах около 40–50 % всей земли все еще принадлежало крупным землевладельцам, большинство которых (хотя не все) в Эстонии и Латвии являлись балтийскими немцами, а в Литве большинство (и тоже не все) крупных землевладельцев были немцами, поляками и русскими. Учитывая, что эти группы стали терять политическую власть, трансформируясь в национальные меньшинства, государственная политика оказалась направленной именно на них, и, несомненно, дальнейшее ослабление экономических возможностей меньшинств, игравших раньше главенствующие роли, являлось частью планов национальных правительств. Однако столь же важной была потребность быстро увеличить количество мелких землевладельцев и обеспечить землей безземельных; достижение обеих этих целей должно было дать значительным группам сельского населения, исчисляемым сотнями тысяч человек, возможность играть значительную роль в жизни вновь образованных государств.

Основная формула, по которой осуществлялись крупномасштабные аграрные реформы, проста: государственная экспроприация всех земельных участков, находившихся в личном владении и превышавших определенный размер, передача земли в распоряжение национального земельного фонда и ее последующее перераспределение в интересах мало- и безземельных крестьян. Процесс перераспределения продолжался вплоть до 30-х годов, но большая часть экспроприированной земли была перераспределена еще в первой половине 20-х годов. Бывшим землевладельцам выдавалась скромная компенсация в долгосрочных облигациях; помимо этого, они могли апеллировать о реституции до 50 га экспроприированной земли. В Латвии 3,4 млн га такой земли поступило в земельный фонд, и к концу 20-х годов благодаря этим земельным ресурсам были созданы или получили поддержку около 143 тыс. фермерских хозяйств. Новые владельцы выкупали землю у государства на условиях долгосрочных займов, гарантированных правительством. Бывшие владельцы не получали никакой компенсации, однако правительство приняло на себя ответственность по выплате всех долговых обязательств, связанных с экспроприированной землей; помимо этого, бывшие владельцы могли сохранить за собой до 110 га. В Литве, где использовалась примерно такая же модель экспроприации-перераспределения, к концу 30-х годов появилось около 38 600 фермерских хозяйств и увеличены земельные владения еще 26 190 хозяйств. Литовское государство было наиболее щедрым на побережье по отношению к бывшим собственникам земли — частично потому, что экспроприация здесь существенно затронула церковные владения. К середине 30-х годов правительство выплатило около 40 млн литов в качестве компенсации бывшим землевладельцам. Как и в Эстонии, новые землевладельцы должны были заплатить правительству за полученную землю в зависимости от ее качества, а правительство предоставляло им для этого выгодные условия и займы.

Во всех трех странах список получивших землю возглавили ветераны войн за независимость и те, кто оказывал значительное содействие становлению новых государств. По сравнению с тем, что происходило в других странах послевоенной Европы, эти аграрные реформы являлись довольно радикальными. В ответ на реформу в Латвии местные землевладельцы из числа балтийских немцев обратились в Лигу Наций с жалобой на «экспроприацию без всякой компенсации», но их жалоба была отвергнута. Хотя реформы оказались вполне успешными в краткосрочном отношении, поскольку привели к более справедливому распределению земли между собственниками, однако тысячи новых мелких землевладений стали большой проблемой для новых государств, когда мировой экономический спад начал оказывать влияние на всю Европу.

Три авторитарных президента

Послевоенные десятилетия стали временем, когда в Центральной и Восточной Европе в силу различных для разных стран причин появились свои авторитарные политические лидеры. Некоторым странам — например, Чехословакии и Финляндии — удалось избежать этой тенденции, но даже там сохранение либерально-демократических институтов было связано с влиянием таких харизматических лидеров, как президент Томаш Масарик в первой и маршал Карл Густав Маннергейм во второй. В других — Италии и Германии — приход к власти Бенито Муссолини (1922) и Адольфа Гитлера (1933) привел к катастрофическим последствиям. Эстония, Латвия и Литва могли бы избежать подобной тенденции, если бы обретение независимости указанными странами пришлось на менее трудные времена, а так они вошли в число стран, правители которых составили клуб «маленьких диктаторов», как их иногда называли: в 1926 г. Литва и в 1934 г. — Латвия и Эстония. Все три авторитарных президента, взявших власть в эти годы, — Антанас Сметона (1874–1944) в Литве, Карлис Ульманис (1877–1942) в Латвии и Константин Пятс (1874–1956) в Эстонии — в период 1914–1920 гг. активно участвовали в борьбе за независимость и разработке конституций своих стран; никто из них не стремился прежде к абсолютной власти, и все они хотели осуществлять свои полномочия в рамках новых политических систем. Однако политическая история всех трех стран показывает также, что в данный период нарастало недовольство значительного числа представителей новой политической элиты и политически активных граждан работой либерально-демократических институтов, казавшихся им слишком громоздкими и обременительными. С точки зрения логики эти группы не должны проявлять нетерпение — в конце концов, большинство политических лидеров всех трех стран были зрелыми людьми средних лет, знавшими на собственном довоенном опыте особенности политической культуры своих народов. Они отдавали себе отчет в том, что эстонцы, латыши и литовцы получили независимость, не имея единого мнения по множеству важнейших вопросов, что деятельность партий в парламентской борьбе связана с множеством искушений, способствующих дальнейшему разделению, и что успех в ней зависит от постоянных переговоров, сделок и компромиссов. Однако достижение независимости и международное признание новых государств привели к тому, что у многих сложились идеализированные представления о том, как теперь будет работать политическая система. Предполагалось, что избавление от «российского ига», «немецкого ига» и, возможно, даже «польского ига», а также последующее появление государственных структур с доминированием титульных национальностей неизбежно приведут к беспроблемному будущему. Реконструкция и построение государств были нелегким делом, однако мечта деятелей «национального возрождения» XIX в. наконец-то осуществилась. Такова концепция национальной независимости, ориентированная на быстрое достижение результатов; предполагалось, что теперь, с обретением долгожданной независимости, все проблемы должны решаться быстро, одна за другой. Такое политическое мышление было слишком расположено к тому, чтобы принять идею, согласно которой любую политическую систему, чья работа не кажется достаточно удовлетворительной, можно легко заменить другой по усмотрению населения, и этот процесс может повторяться до тех пор, пока не появится та, которая приведет к желаемым результатам. В подобных взглядах было чрезвычайно много утопического, и такая утопическая логика вела к представлению (конечно, разделявшемуся не всеми), что над партиями и фракционной борьбой должен стоять сильный национальный лидер, способный вести страну вперед, невзирая на бесконечные политические споры, безрезультатные выборы и ослабляющую страну полемику, порожденную свободой слова и прессы. В сравнении с этим идеалом характерные особенности парламентской системы трех стран: высокий уровень участия в выборах, спокойный ненасильственный переход власти от одного кабинета министров к другому и множество достижений в законодательной сфере — казались недостаточно впечатляющими. Пищу для ума давали и успешный переворот, осуществленный в 1926 г. совсем рядом с побережьем, в Польше, генералом Юзефом Пилсудским, и его успешное «теневое» руководство страной до 1935 г. под лозунгом «санации» (оздоровительной чистки).

Первой из стран Балтии, сделавшей шаг в сторону авторитарного правления, стала Литва в декабре 1926 г., когда к власти в стране насильственным способом пришла коалиция из членов партии националистов, христианских демократов и военных. «Директория» из лидеров коалиции предложила пост президента Антанасу Сметоне, лидеру националистов (Союза литовских националистов — Lietuvuju Tautininku Sajunga, или tautininkai — таутининков), после чего он был «избран» на эту должность остатками парламента; Сметоне на тот момент было 52 года. В 1902 г. он получил юридическое образование в Петербургском университете и впоследствии в течение долгого времени вел активную политическую деятельность — в качестве депутата Великого вильнюсского сейма 1905 г., как журналист и издатель нескольких известных газет, как руководитель литовского Общества помощи беженцам во время войны, как жесткий противник русификации, как глава временного парламента, провозгласившего независимость Литвы в феврале 1918 г., и как первый президент Литвы в 1919–1920 гг. Он также преподавал древнегреческий в Каунасском университете и переводил Платона на литовский язык. Будучи последовательным антимарксистом, преданным своей нации, Сметона всю долгую политическую деятельность казался приверженцем либерально-демократических принципов, на которых было основано литовское государство, и не проявлял ничего похожего на неистребимое стремление к власти, часто приписываемое авторитарным лидерам. Однако с 1926 по 1940 г. он последовательно способствовал сосредоточению все большей власти в руках президента и все меньшей значимости парламента.

Стиль правления Сметоны с 1926 г. можно охарактеризовать как осторожно-авторитарный. Более экстремистское (и молодое) крыло таутининков, возглавляемое Аугустинасом Вольдемарасом (1883–1942), подталкивало его к принятию титула вождя нации (Tautos Vadas), что позволило бы ему стать полновластным хозяином страны. Однако Сметона представлял умеренное крыло националистов и в связи с этим чувствовал необходимость сохранять урезанные версии политических структур парламентской демократии (по мнению некоторых — только внешние ее признаки). Деятельность политических партий не была запрещена (за исключением коммунистической партии), но не поощрялась, в результате чего тайтининки представляли единственную эффективно действующую политическую партию на протяжении конца 20-х и 30-х годов XX столетия. Парламент формально продолжал собираться, но его деятельность полностью находилась под контролем президента. В 1928 и 1938 гг. были разработаны и обнародованы новые конституции, которые объединяли властные полномочия в руках президента. Сметона, как и маршал Пилсудский в Польше, считал, что он стоит над партийной борьбой, и провозгласил, что президент является объединяющей нацию фигурой и его единственная забота — защита интересов литовского народа. Важно, что понятие нации было определено с этнической точки зрения Сметоной и таутининками. Меры, предпринятые в течение его четырнадцатилетнего правления, не являлись экстремальными, и большинство из них таковы, какие мог бы одобрить и демократически избранный парламент: они касались экономического развития, реформы образования, ассигнований на сельское хозяйство и развития торговли, а также бескомпромиссного отношения к Польше, оккупировавшей часть литовских территорий в 1920 г. Правительство Сметоны также целенаправленно стремилось уменьшить роль, которую играли в экономике нелитовцы (преимущественно поляки и евреи); такой подход вполне соответствовал логике национального протекционизма, в рамках которой государство видело свою основную задачу в «защите» титульной национальности. Несмотря на то что формально институты парламентской демократии продолжали существовать, не было сомнений, что все важные политические решения принимаются «на самом верху». Во время своего правления Сметона также демонстрировал все большую нетерпимость по отношению к несогласным и политическим противникам: Вольдемарас был отстранен от политической жизни в 1929 г.; в том же году была прекращена деятельность экстремистской националистской организации «Железные волки» (Gelehinis vilkas), появление которой Сметона некогда поддерживал. Своих сторонников Сметона вознаграждал назначением на хорошо оплачиваемые государственные должности: в этот период, особенно в 30-е годы, правительственный аппарат чрезвычайно разросся. Также президент демонстрировал озабоченность судьбой членов своей семьи: его жена, сестра жены и ее муж представляли собой нечто вроде неформальной группы советников при президенте (или, если сказать жестче, семейной клики), а зять президента Юозас Тубелис (1882–1939), наделенный немалыми организаторскими талантами, занимал с 1927 по 1939 г. пост премьер-министра Литвы. Сначала политическое доминирование таутининков и Сметоны пользовалось поддержкой населения (невозможно точно определить, какой его доли), но впоследствии стало невозможно отрицать, что это авторитарное правление, идущее по стопам царского самодержавия, продолжало истреблять только что зародившиеся представления о демократическом самоуправлении в литовской политической культуре.

В Латвии парламентская демократия продолжалась до 1934 г., при этом за первые 14 лет существования нового государства четыре раза прошли выборы в парламент и часто сменялись коалиционные кабинеты. Постепенно происходило ослабление крупнейших партий — «Крестьянского союза» и социал-демократов; последние предпочли оставаться в оппозиции, поскольку латвийский пролетариат был, по их мнению, недостаточно развитым, чтобы заслуживать представительства в правительстве. Политическая конкуренция, проявившаяся в полном объеме во время выборов в Учредительное собрание в 1919 г., оставалась значительной; ее усиливали газеты разных фракций. Тем не менее «дело народное» продолжало осуществляться: в четырех парламентах (с 1922 по 1931 г.) процент предложенных мер, получивших силу закона, оставался достаточно устойчивым: 85 % — в 1922 г., 84 — в 1925-м, 87 — в 1928-м и 78 % — в 1931 г. Высок был и процент избирателей, принимавших участие в голосовании: 82, 75, 79 и 80 % соответственно. В то же время весьма либеральный закон об образовании партий предполагал, что в результате каждых выборов значительное количество голосовавших (около 25 %) в некотором смысле оставались аутсайдерами до следующих выборов. На четырех парламентских выборах список кандидатов, представленных избирателям, включал, соответственно, 88, 141, 120 и 103 человека; однако число партий и организаций, действительно получивших представительство в парламенте, составляло, соответственно, 20, 25, 27 и 27, и несколько небольших партий (пять или шесть) фактически формировали кабинет. Эта ситуация порождала политическое отчуждение; с середины 20-х годов складывалось мнение, что партийная система и парламент «не работают», особенно вследствие увеличения в парламенте числа отколовшихся партий: к 1931 г. количество членов парламента, которые были единственными (или одними из двух) представителями своей партии, выросло до 17 человек на 100 членов парламента. Политическим лидером, считавшим ситуацию все более неприемлемой, был Карлис Ульманис, один из «отцов-основателей» государства Латвии, который к началу 30-х годов являлся главой «Крестьянского союза».

Как и Сметона в Литве, Ульманис после 1905 г. занял правоцентристскую политическую позицию; он был вынужден бежать от преследований царизма и на протяжении шести лет (1907–1913) находился в эмиграции в США. Тогда и впоследствии его интересы лежали в области сельскохозяйственной экономики, особенно в производстве молочных продуктов. Даже во время эмиграции Ульманис продолжал публиковать в латышской прессе материалы об улучшении сельского хозяйства, о кооперативном движении и модернизации экономики. Став главой правительства в годы войны, он нашел естественную опору своим взглядам в партии «Крестьянский союз» (второй по величине политической партии Латвии), которую представлял во всех четырех парламентах. 15 мая 1934 г. Ульманис вместе с группой единомышленников-аграриев при поддержке некоторых военных и представителей военизированной организации «Айзсарги» (Aizsargi — «Защитники») осуществил бескровный переворот, распустив парламент и все политические партии (включая ту, к которой принадлежал сам), а также приостановил действие Конституции 1922 г. (с обещанием пересмотреть ее позже). Наиболее влиятельные лидеры социал-демократов и левых партий, как и другие потенциальные противники переворота Ульманиса, были арестованы и некоторое время провели в лагерях для интернированных, после чего освобождены.

В 1936 г., по окончании срока президентства Альбертса Квиесиса, Ульманис возглавил страну. С этого момента и до 1940 г. он сосредоточил в своих руках больше власти, чем какой-либо другой латвийский политик.

В отличие от Литвы, Латвия с 1934 г. не имела парламента, политические партии в ней были запрещены, и Ульманис так и не выполнил своего обещания пересмотреть Конституцию 1922 г. и представить ее электорату. Его правление было единоличным. Сторонники переворота предполагали, что он вызван заговорами групп экстремистов; по крайней мере, так переворот оправдывался в иностранных газетах, таких, как «Нью-Йорк Таймс». Однако это была лишь отговорка: никаких заговоров не существовало. Более вероятно, Ульманису казалось, что парламент действует слишком медленно, а кажущаяся хаотичность политической системы вызывала у него нетерпение; Ульманис считал, что он и его сторонники могут справиться лучше, находясь над системой. Карлис Ульманис не был женат и в какой-то степени вел аскетический образ жизни, но, тем не менее, получал удовольствие от окружающего его культа личности: титула «вождя» (Vadonis), почетной докторской степени Латвийского университета, толп, которые приветствовали его во время поездок по сельской местности. Как и Сметона, во время войны и после нее он подчеркивал приверженность парламентской демократии, и меры, которые он и избранный лично им кабинет вводили с 1934 по 1940 г.: развитие социального обеспечения, поддержка экономического роста, субсидии для сельского хозяйства и национального производства и создание государством рабочих мест, — как и в Литве, были одобрены парламентом. Как и в Литве, в Латвии создавались государственные монополии, чтобы расширить возможности государства и вознаградить приверженцев Ульманиса высокооплачиваемыми должностями. С помощью целенаправленных мер были уменьшены экономические возможности нелатышей (в основном балтийских немцев и евреев). Ульманис являлся сторонником национального протекционизма; хотя лично он хорошо относился к национальным меньшинствам, среди его сторонников все большей популярностью пользовались различные версии лозунга «Латвия для латышей». Несомненно, Ульманис разделял мнение Сметоны, что главной функцией государства является защита интересов латышского народа. За исключением нелегально действующих коммунистов, в стране практически отсутствовала оппозиция единовластию Ульманиса: тайная полиция следила за потенциальными источниками проблем, а лидеры расформированных политических партий (включая социал-демократов) заняли выжидательную позицию.

Переворот был необходим для предотвращения прихода к власти экстремистов — этот аргумент уже использовался в марте 1934 г., чтобы оправдать захват политической власти в Эстонии 60-летним Константином Пятсом. Как Сметона и Ульманис, Пятс также являлся одним из ведущих политических деятелей Эстонии во время Первой мировой войны и в 20-е годы. Он получил юридическое образование в Тартуском университете и с 1901 г. был заметной фигурой в эстонской журналистике. До 1934 г. Пятс пять раз исполнял обязанности государственного старейшины (то есть президента), будучи членом партии «Объединение хуторян» (Põllumeeste Kogu). Аргумент, что власть в Эстонии могут захватить правые экстремисты, выглядел правдоподобно, поскольку с начала 30-х годов на эстонской политической арене большим влиянием стала пользоваться организация под названием «Лига ветеранов войны за независимость Эстонии» (Eesti VabadusOjalaste Liit), которой руководил юрист Артур Сирк (1900–1937). Если бы эта организация была создана как добропорядочная политическая партия, она могла бы получить значительную поддержку электората. Как следует из названия, Лига появилась как организация ветеранов, но позже открыла свои ряды для всех, кто разделял ее идеи. Внешний облик ее членов — береты и нарукавные повязки, салют, похожий на нацистский, — напоминал представителей фашистских движений в Западной Европе. Идеология Лиги, хотя и не всегда определенная, содержала значительную долю экстремального национализма, антимарксизма, антисемитизма и культа вождей. Можно спорить, могла ли она захватить власть в стране, однако Эстония однажды уже столкнулась с серьезной попыткой государственного переворота, предпринятой в 1924 г. коммунистической партией. Переворот Пятса не был столь вопиюще антиконституционным и антипарламентским, как переворот Ульманиса три месяца спустя. В 1933 г. эстонский парламент принял новую конституцию (пересмотрев принятую в 1920 г.), существенно расширявшую полномочия главы государства (государственного старейшины) и наполовину уменьшавшую парламент (со 100 до 50 членов). В этот момент Лига ветеранов выступила на эстонской политической арене как полноценная партия и в январе 1934 г. одержала впечатляющие победы на выборах в Таллине и Тарту. Развивая успех, Лига выдвинула собственного кандидата на должность главы государства — генерала Андреса Ларку (1879–1943), и казалось, что он вполне способен победить. Чтобы предотвратить это, действующий президент Пятс объявил военное положение, назначил генерала Йохана Лайдонера (1884–1953) главнокомандующим вооруженными силами, арестовал около 400 членов Лиги и закрыл все ее местные отделения. Членов Лиги исключили из всех государственных структур, включая вооруженные силы и гражданскую службу, и Эстония вступила в «эру молчания» (названную так из-за введения цензуры и подавления всякой оппозиции). Все выборы были отложены, как и заседания парламента. В марте 1935 г. вместо них для обеспечения национального единства и стабильности государства была создана новая организация, под названием «Лига Отечества» (Isamaalit). В отличие от режима Ульманиса, сам Пятс и большинство его сторонников оставались преданы идеям конституционализма и парламентаризма. В 1937 г. была разработана новая конституция и проведены выборы в двухпалатный парламент. Однако во время парламентских выборов в феврале 1938 г. Пятс запретил деятельность всех политических партий, существовавших до 1934 г.; несмотря на это, его собственная организация, Национальный фронт, созданная специально для данной цели, одержала весьма неубедительную победу. Манипулируя новой конституцией и относительно покладистым парламентом, Константин Пятс добился своего избрания президентом в апреле 1938 г. Хотя теперь Эстония выглядела парламентской демократией, где проводятся выборы, Пятс продолжал действовать, как авторитарный лидер. Было очевидно, кому именно в этой политической системе принадлежала реальная власть. К маю 1938 г. Пятс чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы амнистировать практически всех своих политических противников, в основном Лигу ветеранов, а также коммунистов. Несмотря на то что Пятс политически ассоциировался с эстонскими фермерами, в 1934 г. он начал осуществлять меры, направленные на поддержку всестороннего экономического развития страны: развитие государственных монополий с целью ускорения промышленного роста, продолжение аграрных реформ, начатых в 1929 г., развитие экспорта, систем образования и социального обеспечения. Поскольку Пятс и его партия эффективно предлагали сходные меры до 1934 г., его уклон в авторитаризм был направлен больше на то, чтобы стабилизировать политическое состояние Эстонии, чем на то, чтобы осуществить значительные перемены в социальноэкономической сфере. Национальные меньшинства (в основном балтийские немцы) не являлись предметом особенных забот Пятса, несмотря на то что во время «эры молчания» постоянно подчеркивалась необходимость национального единства и национальной интеграции.

Каждый из этих трех: Сметона, Ульманис и Пятс — полагал, что проводит средний курс и борется с «правыми и левыми экстремистами». Они разочаровали представителей правых кругов: Сметона не обнаруживал никакого сочувствия разнообразным «теориям заговоров», изображавшим национальные меньшинства (особенно евреев) корнем всех зол; Ульманис поступил с организацией «Громовой крест» (Pērkonkrusts) — группой, по меньшей мере внешне напоминающей итальянских фашистов и германских нацистов, — как со всеми потенциальными противниками, то есть сначала заключил их в тюрьму, а потом лишил возможности оказывать всякое политическое влияние; правительство Пятса подтвердило свой авторитарный характер, ликвидировав Лигу ветеранов и запретив ее членам занимать государственные должности. Все три президента считали коммунистов потенциальной «пятой колонной» на службе у Советского Союза и относились к ним так же, как и ко всем трем презираемым ими идеологиям (в том числе социал-демократической), демонстрировавшим лояльность не конкретной нации, а промышленным рабочим на основе интернационализма. Они оправдывали приостановление или ослабление конституционализма и парламентаризма тем, что эти «инструменты» управления перестали служить целям нации и что идеализировать их означало опуститься до формализма. Соответственно, по их мнению, страны Балтии в действительности нуждались в сильных лидерах, сохранивших политическое видение времен войн за независимость — то есть понимание необходимости коллективных действий во имя народов, именами которых были названы эти страны.

Выжить во что бы то ни стало

По иронии судьбы тот послевоенный беспорядок, в котором эстонцы, латыши и литовцы нашли возможность для создания собственных независимых государств, положил начало складыванию международной обстановки, которая была крайне неблагоприятной для небольших государств, особенно на востоке Европы. Этого не должно было произойти. Предполагалось, что послевоенные договоры и Лига Наций смогут обеспечить порядок, при котором отношения между государствами будут осуществляться в соответствии с принципами международного права. Упомянутые институты должны были разрешать спорные ситуации и урегулировать территориальные конфликты, а также предотвращать агрессивные поползновения амбициозных режимов. Устанавливая отношения с другими странами, вновь признанные Эстония, Латвия и Литва всерьез рассчитывали на такую поддержку. В действительности же к началу 30-х годов XX в. международные отношения стали развиваться двояко: с одной стороны, созданные после войны большие и малые страны, озабоченные внутренними проблемами, рассчитывали, что международная система гарантирует их статус и права, а с другой — некоторые старые и более крупные страны, недовольные исходом Великой войны, выдвинули лидеров, обещавших изменить облик послевоенной Европы. В этих условиях чрезвычайно уменьшилась вероятность реализации принципа «самоопределения народов».

Лига Наций, созданная благодаря США, которые, впрочем, так и не стали ее членом, делалось все слабее, оказывалась все менее способной сдерживать хищническое поведение стран — своих собственных участниц; при этом рост популярности экспансионистских идеологий недооценивали, считая их пустой риторикой. Мировой экономический кризис 1929–1933 гг. заставил государства сосредоточиться на внутренних делах, что уменьшило желание многих планировать еще один крупный конфликт. В такой обстановке маленькие страны с незначительными (или практически отсутствующими) вооруженными силами оказались в определенном смысле предоставлены сами себе. В результате среди тех, кто определял внешнюю политику государств Балтийского побережья, росли надежды, что их странам больше всего может помочь возрождение идей нейтралитета и более того, сохранения беспристрастности в международных отношениях. Усилия по организации межбалтийского сотрудничества ни к чему не привели, во многом из-за конфликта между Литвой и Польшей по поводу Вильнюсского края, осложнившего атмосферу в регионе; при этом Эстония и Латвия не хотели занимать сторону ни одной из сторон. К концу 30-х годов стало уже не важно, насколько авторитарными были руководители стран Балтии; даже если бы в этих странах сохранилась работающая парламентская система, их правительствам все равно приходилось бы действовать в рамках все той же разрушающейся системы международных отношений. Продолжающееся внутреннее развитие (экономическое, культурное и социальное) Эстонии, Латвии и Литвы, управляемых сильными парламентами и авторитарными президентами, вряд ли могло оказать какое-либо влияние на захватнические стремления более крупных соседних стран; эти три страны должны были выживать несмотря ни на что и не имели другого выбора.

Однако поколение эстонцев, латышей и литовцев, вступивших во взрослую жизнь в 20-е годы XX в., не думало о своей жизни таким образом. Им не приходилось добиваться независимости — они могли просто наслаждаться ее плодами, полагаясь на опыт старшего поколения в вопросах международных отношений. Импульс, приданный культурному развитию в предвоенные десятилетия, сохранялся, и теперь ему больше не угрожали ни германизация, ни полонизация, ни русификация. Развитие культуры все в большей степени обретало национальный характер, искусство восславляло красоты родной природы, используя все богатство трех языков, ставших теперь государственными. В культуре этих стран нашли отражение такие международные художественные и литературные стили, как символизм, экспрессионизм и кубизм. Ушло ощущение, что национальным культурам нужно доказывать свою ценность; новое чувство свободы возникло и потому, что произошла экономическая и социальная маргинализация местных самопровозглашенных представителей якобы высших культур. Те, для кого главным средством самовыражения являлся язык, не чувствовали больше, что их интеллектуальный потенциал может быть реализован лишь в том случае, если они откажутся от родного языка ради какого-либо другого. В целом люди искусства могли теперь чувствовать, что обогащают мировое культурное пространство национальным достоянием: латышской литературой, эстонской музыкой, литовской живописью — и что у них есть аудитория, воспринимающая их произведения в этом качестве. Теперь новое чувство национальной принадлежности культуры было вполне ощутимо, как и чувство национальной принадлежности территории.

Построение национальной культуры, как и национальных государств, имело много граней. Необходимо было заново создать систему обязательного образования, разрушенную на всех уровнях в военные годы (как во время Первой мировой войны, так и на протяжении войн за независимость). Центрами этой деятельности были Тартуский (бывший Юрьевский, бывший Дерптский) университет в Эстонии, Латвийский университет (бывший Рижский политехнический институт) и Каунасский университет (Вильнюсский университет теперь находился, разумеется, по другую сторону литовско-польской границы). Создавались и обеспечивались персоналом институты, где студентов обучали музыке, живописи и архитектуре. Появлялись национальные театры, в том числе оперные, а также издательства, призванные удовлетворить растущий спрос на литературу на трех языках, а также на газеты, журналы и другие виды периодики.

Основные религиозные конфессии трех стран — лютеранство в Эстонии и Латвии и католицизм в Литве — были «национализированы»: немецко- и польскоговорящее духовенство замещено священниками, служившими на национальных языках. Ученые в университетах работали над стандартизацией этих языков, отделяя грамматически корректные формы каждого из них от диалектов. Разрабатывались маркетинговые схемы обеспечения всего населения печатной продукцией, поскольку книжные магазины имелись только в городах; за их пределами существенную пользу оказывала новая система почтовой доставки. Большинство населения трех новых стран все еще проживало в сельской местности, где коммуникации и транспорт оставались на уровне прошлого века, однако развивающаяся технология радиовещания помогала объединить все население общенациональной информационной сетью. Статистические показатели в этих сферах после Первой мировой войны демонстрировали неуклонную тенденцию к повышению на протяжении 20 — 30-х годов, что говорит об успешном создании институциональной и технологической базы национальных культур. Однако мало кто из людей искусства мог заработать на жизнь творчеством — многие из них имели оплачиваемую работу в другой сфере; также существенную поддержку оказывало дополнительное финансирование культуры национальными правительствами (особенно в период правления авторитарных лидеров). «Башни из слоновой кости» были редким явлением, и люди интеллектуального склада применяли свои таланты одновременно в нескольких видах деятельности. Например, романист легко мог быть также журналистом, публиковать энциклопедии в крупном издательстве и даже избираться в парламент. Во многих сферах трем новым государствам не пришлось начинать с нуля, поскольку национальная культура стала активно развиваться еще до войны, до обретения независимости. Многие довоенные писатели (поэты, драматурги, романисты, эссеисты) теперь были признаны классиками. То же происходило и с устной традицией сельской местности: ее образцы собирали, классифицировали, публиковали, хранили в музеях, превращали в «фольклор» и считали основой новых «национальных культур».

Одним из важных последствий этих мер в Латвии стало то, что латышское население бывших западных районов Витебской губернии, говорящее на латгальском языке, теперь стало частью новой Латвии в составе отдельного региона — Латгалии. Все три государства столкнулись с проблемой интеграции населения: в Эстонию вошло население трех бывших губерний Российской империи, в Латвию — тоже трех и в Литву — четырех. Но только Латвия начала свою новую самостоятельную жизнь, имея столь значительную долю населения (около 31 % в 1920 г. в Латгалии), история которого настолько значительно отличалась от истории населения остальных территорий страны и в политическом сознании которого стремление к полной интеграции (как это выразилось в трудах и речах депутата латвийского парламента от Латгалии Франциса Трасунса; 1864–1926) соперничало с желанием иметь специальный статус (о чем писал другой латгальский депутат, Францис Кемпс; 1876–1951).

Энтузиазм, лежавший в основе экспансии национальных культур, проявлял себя и в экономическом возрождении, особенно в первые послевоенные годы. Экономика Эстонии, Латвии и Литвы пострадала за время войны: производство упало до уровня в 30–40 % довоенного. Также тяжелыми были потери населения, которые составили около 20 % населения всех трех стран. Промышленная и транспортная инфраструктура (машиностроение, дороги, железнодорожный транспорт) понесла серьезные потери, а сельская местность была практически ограблена оккупационными армиями из-за постоянной нужды в лошадях. Однако нужду и отчаяние удалось преодолеть в кратчайшие сроки, в том числе благодаря тому, что население ощущало: плоды его труда больше не осядут в карманах немецких или польских землевладельцев и их не потребует себе правительство России. Каждый чувствовал, что, даже если результаты его труда не обогатят его немедленно, они в любом случае останутся в «национальной экономике» и будут ей полезны: психологический эффект работы на свою собственную страну играл решающую роль и в 20-е годы. В середине данного десятилетия по всем показателям начался экономический подъем, продолжавшийся до начала 30-х годов, когда дал о себе знать мировой экономический кризис. Однако к этому времени проблема экономического выживания уже стала неактуальной, уступив место проблеме совершенствования национальной экономики. Идея частного предпринимательства получила распространение, аграрные реформы были почти завершены, а производство продуктов питания, как и средний уровень жизни, оставалось на удовлетворительном уровне. Со второй половины 30-х годов экспортный рынок расширялся за счет сельскохозяйственной продукции, и баланс торговой статистики хотя и колебался, но был благоприятным. Доходы, поступавшие в распоряжения правительства, оставались устойчивыми, что позволяло развивать различные программы социального обеспечения. Однако во всех трех странах присутствовала экономическая стратификация; различие в доходах беднейших и богатейших групп населения подчеркивалось их уровнем и образом жизни; также сохранялись различия в образе жизни городского и сельского населения. Несправедливое, с точки зрения левых кругов, распределение ресурсов оставалось источником их политического влияния, хотя с приходом к власти авторитарных лидеров левые потеряли возможность трансформировать социальное неравенство в голоса электората.

Успешное культурное и экономическое развитие на протяжении двух десятилетий экономики, контролируемой государством, породило в различных слоях общества растущую уверенность в том, что правительство может быть инициатором, движущей силой и защитником наиболее значительных мер в рамках социальной и экономической политики. С этой точки зрения именно центральное правительство должно было направлять, руководить, вмешиваться, выделять средства и контролировать. Такое общественное мнение появилось в годы войны, продолжало существовать в 20-е годы и получило серьезную поддержку авторитарных лидеров. Философия свободного рынка не занимала главенствующего места в экономическом мышлении политиков. Результатом стало то, что в период 1920–1940 гг. в рамках парламентской системы и под властью авторитарных президентов значительно выросли штаты министерств, а также их компетентность в различных сферах, и, соответственно, уменьшилась роль частного сектора (который продолжал существовать). Существенно выросло количество чиновников, частично благодаря заслугам назначаемых, но столь же часто, особенно в авторитарный период, в результате политического патроната. К 30-м годам экономический успех предпринимателя часто зависел от того, насколько ему удавалось найти связи в министерстве, получить государственную субсидию и добиться благосклонности кого-нибудь «наверху». Со второй половины 30-х годов во всех трех странах все больше становятся очевидными следующие тенденции: постоянное субсидирование сельского хозяйства, переход от неустойчивых частных предприятий к государственным монополиям, политически мотивированный приток средств к частным лицам из государственных банков и поддержка предприятий, организованных эстонцами, латышами и литовцами (в отличие от отношения к предприятиям, созданным представителями национальных меньшинств). Это был не вполне государственный социализм, но и не система, где конкуренция и личные заслуги приобретают особенную важность для развития крупного предпринимательства. Здесь конкуренция являлась актуальной лишь для небольших частных предприятий и розничных магазинов. Все это создавало весьма нестандартную экономику и общественное мнение, чрезвычайно доверявшее правительствам в таких вопросах, как оптимальное распределение ресурсов и всеобщее благосостояние.

Однако, какой бы ни была внутренняя политика Эстонии, Латвии и Литвы с середины 30-х годов, она никак не могла повлиять на положение дел в Европе, где экспансионистские стремления муссолиниевской Италии и гитлеровской Германии почти не встречали препятствий. В дополнение к двусторонним соглашениям, уже заключенным между всеми крупными странами, небольшие государства Балтии заключали свои — торговые пакты, соглашения о ненападении и другие формальные и неформальные договоренности о союзах — в надежде, что укрепление подобных связей, сопровождаемых подобающим дипломатическим протоколом и подписанием соглашений, поможет убедить всех, что Эстония, Латвия и Литва планируют жить мирно и дружить со всеми. Фактически, в этом и заключались основные принципы внешней политики стран Балтии во второй половине 30-х годов. За исключением стремления Литвы вернуть захваченный Польшей Вильнюс, все страны намеревались сохранить существующие границы и были озабочены исключительно внутренним развитием.

Политика нейтралитета казалась работающей моделью для Швейцарии (маленького государства) и Скандинавских стран (значительных территориально, но весьма скромных демографически), и возникла надежда, что государства Балтии на северо-востоке Европы также сумеют остаться в стороне от конфликтов, назревающих на континенте. Политика нейтралитета смягчала общественное мнение трех стран, хотя литовские газеты выражали беспокойство о будущем. Стремление Гитлера объединить всех немцев в границах Великой Германии напрямую касалось города Клайпеда (Мемель), который Литва получила в 1924 г. по решению западных союзников. Население этой области на 40 % состояло из немцев, и Гитлер всерьез нацеливался на нее так же, как он уже (в 1937 г.) поступил с Судетской областью Чехословакии. Иными словами, нейтралитет не так хорошо защищал страны восточного побережья Балтики, как им хотелось бы. Эстонское и латышское правительства, со своей стороны, на встречах лидеров стран Балтии всячески избегали затрагивать тему Клайпеды и Вильнюса; эти вопросы считались сугубо литовскими проблемами.