Краткая история стран Балтии

Хотя три прибалтийские республики и в советские времена территориально находились в Европе, «железный занавес» (по словам Черчилля) на протяжении почти пятидесяти лет отделял коммунистический мир от Западной Европы, а советская цензура усиливала психологический аспект этого разделения. Однако не все части «коммунистического мира» были в равной степени защищены от влияния «капиталистического Запада»; границы восточноевропейских стран социалистического содружества оставались относительно проницаемыми для различного рода влияния Запада, а в Прибалтике к тому же было можно смотреть программы финского телевидения и слушать «Голос Америки» при использовании специального (хотя и нелегального) оборудования, нейтрализующего действие «глушилок». Моряки привозили западные журналы и кассеты, и даже коммунистическая партия с 70-х годов и позднее в каком-то смысле проявляла толерантность к пристрастию молодежи к западной моде и музыке.

Однако к концу 80-х годов, когда все барьеры стали рушиться, лавина впечатлений, открытий и мнений породила общее чувство осознания собственной социально-экономической и культурной отсталости, что вызывало не только подавленность, но и стремление к развитию. Повторное вхождение в динамичную и преуспевающую Европу, несомненно, ставило страны Балтийского побережья на самые нижние позиции с точки зрения экономического развития; это было унизительно, но давало возможности прогресса, развития в сторону «нормальности» (данный термин стал все чаще употребляться в местной прессе). Считалось, что пятьдесят лет советской власти «деформировали» — еще один часто используемый термин — ход развития республик Прибалтики, и теперь, наконец, в них могли начаться «нормальные процессы развития». Постоянное использование терминов «нормальность» и «деформация», где первый относился к Западу Европы, а второй к прибалтийским советским республикам, было попыткой самоанализа, стремлением тех, кто формировал общественное мнение в странах Балтии, каким-то образом вписать свои страны в более широкий контекст после распада СССР. Даже среди представителей новых политических элит мало кто в полной мере понимал плюсы и минусы экономической системы, основанной на конкуренции и свободном рынке, превосходства закона над личными связями, свободы прессы и часто неприглядных последствий свободы творчества; и еще меньше людей понимало, что даже на Западе все эти признаки «нормальности» далеко не всегда были реализованы в полной мере. Результатом стала временная идеализация Запада и тех, кто там жил; по крайней мере, в тот момент казалось, что западные страны готовы помочь трем странам, вновь оказавшимся среди них, даже поступаясь ради этого собственными экономическими и стратегическими интересами.

Межгосударственные отношения стран Европы казались благоприятными для такого вступления. «Исконные враги» народов побережья занимались собственными внутренними проблемами, и, кроме того, полвека политической эволюции привели к появлению крупных международных организаций, контролирующих поведение своих членов. Русские после распада СССР были слишком озабочены собственными внутренними изменениями, чтобы предпринимать какие-либо реваншистские поползновения в отношении стран побережья; немцев также занимали проблемы воссоединения, а поляки, угрожавшие литовской государственности в межвоенный период, решали собственные проблемы посткоммунистического общества. Предпочтительными кандидатурами на роль будущих друзей и сторонников были государства, ни разу не предъявлявшие территориальных претензий к странам побережья за весь богатый катаклизмами XX век: Скандинавские страны, Великобритания, Франция и, конечно, сверхдержава, победившая в «холодной войне», — Соединенные Штаты Америки. Вновь появившуюся независимость легко было провозгласить, ее дипломатического признания несложно добиться, тогда как решить действительно серьезные вопросы оказалось намного труднее. Эти вопросы касались таких сфер, как материальная помощь, инвестиции и рекомендации, как именно следует создавать институты, которые бы функционировали столь же эффективно, как и на Западе.

Непосредственно после распада СССР Западная Европа не стремилась к тому, чтобы немедленно начать пользоваться своими очевидными преимуществами по отношению к Российской Федерации, помня о ее ядерном арсенале. В это время суть западноевропейской внешней политики состояла в том, чтобы наблюдать, пережидая неизбежный хаос переходного периода. Поскольку страны Балтии были относительно мирным регионом, они стали потенциальными кандидатами на получение всякого рода помощи; кроме того, многие из крупнейших стран Европы теперь с гордостью напоминали, что они никогда не признавали оккупации Прибалтики в 1940–1941 гг. и, соответственно, могут считаться особенно дружественно настроенными к государствам этого региона. В то же время скандинавские, финские, немецкие и польские компании обнаружили огромный спрос на западные товары и продукты в регионе и начали открывать там магазины и рестораны. «Вестернизация» такого рода внедрялась быстрее всего и стала очевидной вскоре после 1991 г., тогда как западный инвестиционный капитал проникал на побережье существенно медленнее и действовал с большей осторожностью. В такой картине трех развивающихся республик, стремящихся к Западу, был один раздражающий элемент: Запад воспринимал эти страны как один регион, Балтию, подобно тому как в Советском Союзе их часто называли просто Прибалтикой. Такое невнимание к различиям между Эстонией, Латвией и Литвой было связано с образами, тиражируемыми прессой 1988–1991 гг.: совещания представителей трех народных фронтов, десятки тысяч людей, выстроившихся в линию и взявшихся за руки так, что их цепь протянулась от Финского залива до Южной Литвы, и поддержка, которую оказывали друг другу прибалтийские делегаты на Съезде народных депутатов в Москве. Искусственно привносимая извне региональная идентичность противоречила желанию трех стран демонстрировать культурную, экономическую и политическую национальную обособленность; иными словами, перемены, происходящие в каждом из них, были направлены против подобной региональной интеграции.

Население в движении

После августа 1991 г. продолжились и стали более выраженными многие перемены, происходившие в течение последних трех лет, что усиливало настроения все большей неопределенности среди населения. Застой сменился непредсказуемостью, крайне высоко ценились всякого рода новшества, старые иерархии разрушились, и повседневная жизнь представляла собой череду постоянных, зачастую случайных изменений. Менялась демографическая картина, поскольку те, кому не нравился новый порядок, начали покидать страны побережья, устремляясь прежде всего в Россию и другие места. В демографической картине Эстонии и Латвии появилась новая тенденция: если в советское время население этих республик увеличивалось год от года, теперь каждый год отмечался спадом (население убывало ежегодно примерно на 0,2 %), что было результатом как низкой рождаемости, так и эмиграции. В Литве этой тенденции не наблюдалось, и ее население, хотя и минимально, продолжало расти (примерно на 0,2 % ежегодно), частично потому, что в Литве изначально было меньше славянского населения. После 1991 г. ежегодно из Эстонии и Латвии эмигрировало по нескольку тысяч человек, и большинство тех, кто действительно хотел уехать, сделали это к 1995–1996 гг. В их число, вне всякого сомнения, входили люди, отвергавшие новое положение вещей: многие из них продолжали надеяться на изменение хода событий и возрождение СССР; отдельные активисты считали, что страны Балтии должны, по меньшей мере, войти в состав СНГ (Содружества Независимых Государств) — организации, объединявшей бывшие советские республики в посткоммунистический период, которую Москва начала создавать с 1992 г. Многие из тех, кто, покоряясь судьбе, принял новые правительства, продолжали доказывать, что они недостаточно представлены в новых институтах и что русский язык насильно оттесняется на второстепенные позиции. Поскольку поток желавших уехать уменьшился, а требования оставшихся были отвергнуты, славянское население продолжало высказывать определенное недовольство, ставшее основой для политических партий, сформировавшихся еще до первых выборов в независимые парламенты.

Движение населения побережья носило не только демографический, но и экономический характер, и для многих траектория этого движения шла по нисходящей. Контроль над ценами и заработной платой исчез (хотя и постепенно), и личные доходы и траты стали зависеть только от личной инициативы, спроса и наличия товаров. К середине 90-х годов 40–60 % населения всех трех стран Балтии жили на грани официального уровня бедности или даже за ним. Гарантированные государством пенсии уменьшались, личные сбережения сокращались из-за инфляции и перехода к новым национальным валютам в 1993–1995 гг. По мере того как государственные предприятия распадались или превращались в частные, действительный уровень безработицы стал превышать официально заявленный на 6–8 %, и многие стремились получать доход из нескольких источников. Те, кто продолжал работать в государственных бюджетных системах, например в медицине и образовании, обнаружили, что их зарплаты оказались минимальными.

Такие изменения организации труда, характера занятости и зарплат были всеобъемлющими и коснулись даже таких защищенных доселе структур, как научно-исследовательские институты Академии наук, которым теперь пришлось сдавать часть помещений в аренду коммерческим фирмам, чтобы прибавить хоть что-то к своему скудному бюджету. Разумеется, государственные доходы упали из-за прекращения финансовых поступлений из бывшего центра (то есть из Москвы); ситуация усугублялась из-за хаотичной налоговой системы, механизмы контроля за работой которой были на тот момент неэффективными. Негативная реакция населения трех стран ясно показала, что множество, если не большинство людей недооценивали ущерб, который мог принести переход от административно-командной системы к рыночной как лично им, так и экономике стран, в которых они жили. В период 1990–1994 гг. показатель валового внутреннего продукта (ВВП) надушу населения во всех трех странах быстро падал. В Эстонии — с 3545 до 2816 долл. США (в текущих ценах), в Латвии — с 3354 до 1945 долл. США и в Литве — с 2802 до 1876 долл. США[27]. Суда по этим данным, меньше пострадала Эстония, а больше всего Литва[28].

Народное недовольство неизбежно выплескивалось на правительства переходного периода и их политических лидеров; эйфория 1988–1991 гг. рассеялась, и население теперь ожидало от политиков быстрых экономических реформ. Даже несмотря на то, что опросы общественного мнения показывали, что большинство населения понимало, что их родина переживает переходный период, но судя по тем же опросам, люди надеялись, что период этот будет относительно недолгим. Многие, однако, не смогли вынести стресса: уровень самоубийств в Эстонии вырос с 27 случаев на 100 тыс. человек в 1991 г. до 41,0 в 1994 г., в Латвии за тот же период — с 28,5 до 40,5 и в Литве — с 30,5 до 45,8. Еще один индикатор социальной патологии — количество убийств тоже выросло: в Литве — с 10,8 (на 100 тыс. человек) в 1991 г. до 28,3 в 1994 г., в Латвии за тот же период — от 11,4 до 23,0 и в Литве — от 9,1 до 13,4.

Людям с предпринимательской жилкой относительно бесконтрольный переходный период предоставлял множество возможностей, и в результате во всех трех странах начала формироваться новая экономическая элита. На протяжении 90-х годов денационализация бывших государственных предприятий — от крупных производств до небольших магазинов — привела к тому, что все они были быстро проданы за суммы существенно меньше их реальной стоимости, а правительства переходного периода, осуществлявшие их продажу, не располагали достаточным временем, соответствующим опытом и знаниями, чтобы замедлить этот процесс. Стали появляться новые частные предприятия, многие из которых входили в состав столь же недавно созданных управляющих компаний; зарегистрировать и создать новую компанию можно было относительно быстро и легко. Используя быстро растущий капитал (часто загадочного происхождения), такие фирмы становились собственниками денационализированных предприятий и недвижимости — часто для того лишь, чтобы быстро и выгодно перепродать их.

На улицах Таллина, Риги и Вильнюса все чаще стали появляться приметы образа жизни нуворишей: большие автомобили западного производства, магазины, торгующие предметами роскоши, личные телохранители, дорогие рестораны. В середине 90-х годов такие демонстративные признаки престижного потребления сыпали соль на раны тех, динамика доходов которых изменялась в противоположном направлении. Разумеется, возникали разнообразные подозрения по поводу источников стремительного обогащения: одни говорили, что быстро сориентировавшиеся в ситуации бывшие представители коммунистической номенклатуры просто присвоили какую-то часть «средств партии», чтобы с помощью этих ресурсов войти в зарождающийся класс капиталистов»; другие винили во всем «российскую мафию». По сравнению с новой политической элитой, которая была на виду, «новые богатые» были окружены атмосферой секретности, таинственности и неправедно нажитых денег. Политиков можно было отстранить от власти (с появлением новой системы выборов), тогда как новая экономическая элита оставалась неизменной. Характеристики же принадлежности к «среднему классу» (определяемому в соответствии с доходом) были гораздо менее четкими, но даже в этой ситуации анализ показывает, что к середине 90-х количество населения со средними доходами стали расти, хотя и относительно медленно.

Потеря работы и частичная безработица стала шоком для многих, особенно для тех, кто еще с 1988 г. участвовал в движении за независимость. На демонстрациях провозглашалось, что свобода стоит того, чтобы заплатить за нее любую цену; в действительности же, очевидно, население полагало, что переход от жестко контролируемой плановой экономики к свободному рынку приведет скорее к подъему экономической активности, чем к спаду и убыткам. Западные консультанты также могли принести мало пользы при попытках определить, к каким конкретным результатам может привести переход такого рода, — у них не было надежных моделей мирного перехода от плановой экономики к свободному рынку, и все их советы сводились к сложноинтерпретируемым метафорам вроде применения «шоковой терапии». Полился поток нескончаемых жалоб, особенно от тех, кто имел раньше работу и высшее образование, а теперь все потерял. В сущности, интеллектуалы всех трех республик весьма пострадали. Если новая политическая элита формировалась из деятелей народных фронтов и правительств, а новая экономическая — из тех, кто сумел воспользоваться ситуацией, то интеллектуалы потеряли последние очаги влияния, которыми располагали в советское время, — так называемые «творческие союзы» (включая всемогущий Союз писателей), академии наук с их многочисленными научно-исследовательскими институтами, университеты, где зарплаты преподавателей быстро снижались, и издательства, которые в прежние времена могли гарантировать публикацию лишь после того, как текст был одобрен партийной цензурой.

Все эти институты, зависевшие от постоянного притока средств из государственного бюджета (республиканского или «центрального»), теперь боролись за выживание, «сокращая кадры» или вынуждая их преждевременно уходить на пенсию. В этих обстоятельствах новой интеллектуальной элите было тяжело зародиться. Публикации стали зависеть от того, удалось ли найти спонсора (унизительное занятие для интеллектуалов); многие научно-исследовательские институты были закрыты или предоставлены сами себе; заказы на исследования от правительства стали распределяться на конкурентной основе, и потому новые правительства часто обвиняли в «разрушении науки». Кроме того, многие интеллектуалы ужасались жестокости новых коммерческих реалий и неоднократно заявляли об этом публично в неподцензурной ныне периодической печати. Постепенно становилось ясно, что новая интеллектуальная элита появится не благодаря членству в созданных и поддерживаемых прежней системой институтах, но благодаря личным достижениям: успешным публикациям, рассчитанным на большую аудиторию, репутации в СМИ и международному признанию. Теперь центр внимания сместился от «коллективных» интеллектуальных усилий к индивидуальным, от публикаций, где вклад каждого конкретного участника принижался, к индивидуальному творчеству, где каждое произведение работало бы на «послужной список» своего творца (само понятие «послужной список», иначе говоря, «резюме» или curriculum vitae, было новым для этого периода). Все чаще успех для исследователей означал наличие публикаций на «западных» языках (чаще всего на английском), и большинство представителей старшего поколения не были готовы к такому требованию.

На протяжении десятилетия после 1991 г. все три страны Балтии надеялись, что их человеческие ресурсы увеличатся благодаря возвращению эмигрантов, покинувших регион после Второй мировой войны. Литовская диаспора в Северной Америке имела историю длиной почти в столетие. Большинство латышских эмигрантов также проживали в Северной Америке, но также в Германии, Швеции и Австралии. Эстонская же эмигрантская диаспора (количественно самая небольшая) концентрировалась в Северной Америке (главным образом в Канаде) и в Швеции. Это были те самые «буржуазные националисты», против которых десятилетиями выступали коммунистические партии прибалтийских республик; среди них существовали центры активной политической борьбы с коммунизмом, поддерживаемые, в частности, группами, подписавшими «Воззвание народов Прибалтики к ООН» (1965). Хотя на протяжении пятидесяти лет эмигрантские общины испытывали на себе влияние ассимиляции, но усилия первого поколения эмигрантов-беженцев, покинувших родину после Второй мировой войны, сохранить институциональный базис эстонской, латышской и литовской культурной жизни — с помощью церкви, воскресных школ, национальных театров, газет, журналов и издательств — окупились сполна. К 1991 г. множество эмигрантов (во втором поколении) были лингвистически, культурно и эмоционально связаны с родиной, и соответственно, могли быть полезны возрожденным республикам. Однако после 1991 г. перед этими эмигрантами вставала новая задача, связанная с самоопределением: теперь уже они не могли думать о себе как об изгнанниках, которым не дают вернуться на родину враждебные режимы, захватившие там власть.

В действительности масштаб ожидавшегося возвращения эмигрантов оказался минимальным — по имеющимся оценкам, в каждую страну вернулось по нескольку тысяч человек. Те, кто уехал в 1944–1945 гг. детьми или молодыми людьми теперь были слишком стары, чтобы подвергать себя опасностям, связанным с нестабильностью и непредсказуемостью, воцарившимися в их странах; второе же и третье поколения эмигрантов чувствовали себя слишком крепко связанными с теми местами, где они выросли, создали семьи и воспитывали детей. Тем не менее того, пусть и незначительного числа вернувшихся оказалось достаточно, чтобы сделать «эмигрантов» постоянно действующим фактором событий, происходивших после 1991 г. Некоторые высокомотивированные личности возвратились, чтобы остаться навсегда, другие старались почаще приезжать, а остальные (преимущественно представители университетских кругов) договаривались о работе по совместительству, чтобы жить на родине предков. Эмигрантские общины на протяжении этого десятилетия устанавливали с отечествами все более многогранные связи: ученые-эмигранты работали в Каунасском университете, активисты-эмигранты настояли на создании Музея оккупации в Риге, а еще одна группа ученых помогла создать программы в Тартуском университете, дающие право получения ученой степени. В политической жизни, особенно в первых посткоммунистических парламентских выборах 1993–1994 гг., принимало участие довольно значительное число кандидатов из эмигрантов. Однако по истечении десятилетия материальное и символическое значение эмигрантского фактора уменьшилось, поскольку постоянные жители Литвы, Латвии и Эстонии наладили собственные экономические и политические связи с европейскими институтами, что сделало североамериканских «посредников» ненужными. Что же касается эмигрантов, то многие из них обнаружили, что современная жизнь в балтийских республиках радикально отличается от их идеализированных представлений: советский образ мышления не исчез в одночасье, в Эстонии и Латвии русское население продолжало играть исключительно важную роль в повседневной жизни, особенно в лингвистическом отношении и особенно в городской среде. Реформы не удалось осуществить мгновенно. Результатом этого изменившегося отношения стал постепенно понижающийся уровень взаимосвязи, чего в период 1988–1991 гг. не ожидала ни одна сторона, ни другая.

Правительство и общественное мнение

Выборы 1990 г. в республиканские Верховные советы, разумеется, проводились по правилам старой системы, и, несмотря на то что во всех трех случаях к власти в результате выборов пришли реформаторы, которые успешно привели республики к независимости, легитимность этих политических институтов оставалась сомнительной. Они напоминали временные правительства 1918–1919 гг., имевшие определенное право действовать от имени своих избирателей, однако осознававшие, что они не являются парламентами в полном смысле слова, и что их действия не опираются на конституционные законы. Данные органы являлись одновременно законными и временными, действовавшими в качестве своего рода заменителей настоящих правительств. Поэтому они должны были тщательно следить за тем, чтобы их действия не воспринимались как произвол. Участие в народных фронтах стало школой для новой политической элиты; впрочем, некоторые из них поняли, что занятие политикой без четкой и ясной цели им не по вкусу, тогда как другие обнаружили, что могут успешно влиять на ход событий и хотят продолжать это делать. Главные политические лидеры этого периода — Эдгар Сависаар (р. 1950) в Эстонии, Иварс Годманис (р. 1951) в Латвии и Витаутас Ландсбергис (р. 1932) в Литве, — сформировались как эффективные политики в борьбе за независимость; теперь их основной задачей стало не исчезнуть из коридоров власти. Другими важными политическими деятелями разного возраста, происхождения и темперамента были Арнольд Рюйтель (р. 1928) и Марью Лауристин (р. 1940) в Эстонии, Анатолий Горбунов (р. 1942) и Дайнис Иванс (р. 1955) в Латвии, Альгирдас Бразаускас (1932–2010) и Казимера Прунскене (р. 1943) в Литве. Они понимали, что с распадом Советского Союза наиболее актуальной стала задача управления страной и что энтузиазм «движения» рассеивается; наступило время формирования политических партий, которым предстоит соревноваться за право на власть. Никто из новых претендентов не имел опыта работы в демократических институтах; всему, что знали, они научились в переходный период. Но, так или иначе, ход событий вынес их всех на вершину новой политической элиты. Правительства, которое они возглавляли, пользовались достаточным доверием населения на протяжении переходного периода (1990–1993), чтобы успешно справиться с законодательным оформлением реформ, вести переговоры с бывшим СССР, готовить (или, как в Латвии, обновлять) конституции и разрабатывать систему выборов, которая приведет к власти настоящие парламенты. В ситуации продолжающегося экономического хаоса и отчаяния, овладевшего значительной долей населения, временные правительства обеспечивали определенную стабильность; от них ждали, что они разработают процедуры прихода к власти легитимных правительств, и они оправдали эти ожидания. Многие из тех, кто пришел вслед за этими лидерами в политическую элиту, — министры и их заместители, руководители ведомств и всякого рода технические эксперты — также были новыми людьми в национальной политике, и, как видно из автобиографических записок, во многом им приходилось действовать вслепую.

Разработанные после 1991 г. конституции трех республик — обновленная Конституция 1922 г. в Латвии и совершенно новые основополагающие документы в Эстонии и Литве (принятые в 1992 г.) — декларировали создание демократически избираемых однопалатных парламентов: в Эстонии Рийгикогу (Riigikogu), куда входил 101 депутат, в Латвии — Сейм (Saeima) из 100 депутатов и в Литве — Сейм (Seimas) из 141 депутата. Срок работы парламентария составлял четыре года; эстонский и латвийский парламенты комплектовались на основе пропорционального представительства, тогда как в Литве 71 депутат избирался напрямую, а 70 — на пропорциональной основе по партийным спискам. Ожидалось, что кабинеты министров будут представлять собой коалиции, работающие совместно, и это обеспечит, что предлагаемые меры получат одобрение большинства. Глава государства — президент — должен был избираться парламентами в Эстонии и Латвии и народным голосованием в Литве. В принципе, глава государства должен был стоять над партиями и не ассоциироваться ни с одной из них. Срок правления президента в Эстонии составлял четыре года; в Латвии изначально был принят срок в три года, но в 1997 г. его увеличили до четырех; в Литве срок президентского правления составил пять лет. Выборы в парламент прошли в Литве и Эстонии осенью 1992 г. и в Латвии — в июне 1993-го. Результаты выборов показали, как по-разному развивалась политическая культура трех стран. Отправной пункт у всех этих стран был одинаковым — активное народное движение, направленное против коммунистической партийной диктатуры и внешнего врага, — однако за сообщениями прессы об активности народных фронтов и о периодических консультациях между ними скрывалось то, что в каждой из трех стран складывалась совершенно различная конфигурация политиков и политических групп.

В Эстонии, где новый парламент начал работу в октябре 1992 г., выборы привели к власти коалицию центристских и правых партий; при этом вновь пришедшие к власти политики практически полностью принадлежали к молодому поколению, «не запятнанному» отношениями с коммунистической партией. Однако, выбирая главу государства (президента), Рийгикогу обратился к опыту поколения, родившегося до 1940 г., — так был избран Леннарт Мери (1929–2006), известный ученый, человек прозападной ориентации, из числа когда-то сосланных в Сибирь; формировать кабинет Мери доверил Марту Лаару (р. 1960), историку по образованию, лидеру партии «Союз отечества», получившему на выборах наибольшее количество (22 %) голосов. Правительство Лаара оставалось у власти почти два года и смогло существенно продвинуть вперед экономические и институциональные реформы в Эстонии.

В Латвии Народный фронт стал раскалываться на фракции вскоре после 1991 г., и, хотя он затем возродился как политическая партия, ему не удалось получить на выборах 1993 г. даже минимальных 4 %, необходимых для присутствия в парламенте. За относительно короткое время — менее чем за два года — единство времен борьбы за независимость было забыто, и перед отдельными политическими деятелями и группами встала задача самоидентификации. Новый парламент — Сейм — начал работу в июне 1993 г., выбрав в качестве президента Гунтиса Ульманиса (внучатого племянника авторитарного президента межвоенного периода Карлиса Ульманиса и тоже бывшего сибирского ссыльного). Он был членом Крестьянского союза Латвии — партии межвоенного периода, возобновленной в предвыборной борьбе 1993 г. Новый президент Ульманис предложил сформировать кабинет партии «Латвийский путь», набравшей на выборах впечатляющие 32 % голосов; в результате переговоров образовалась правоцентристское (48 голосов) правительство, при этом Латвийский путь образовал коалицию с «Крестьянским союзом», четвертой по значимости партией. Принимая такое решение, партия «Латвийский путь» подчеркивала свою центристскую ориентацию, хотя в такую коалицию не могла вступить вторая по количеству набранных голосов партия — «Движение за национальную независимость Латвии» (образованная в 1988 г.), так как члены коалиции считали, что национализм этой партии слишком выражен и отдает уклоном вправо, а также третья по количеству набранных голосов партия — «Согласие для Латвии» (полное название «Согласие для Латвии — возрождение народного хозяйства»), которая по время предвыборной кампании, среди прочего, стала выступать в качестве защитницы нелатышских национальных меньшинств. Такая стратегия с течением времени увела «Согласие для Латвии» слишком далеко влево. Депутаты парламента от «Латвийского пути» представляли собой довольно странное сочетание биографий и поколений — в их число входил неизменно популярный Анатолий Горбунов, бывший секретарь по идеологии Коммунистической партии Латвии, ставший спикером парламента, Гунар Мейеровиц (1920–2006), один из наиболее известных политических деятелей эмиграции и сын чрезвычайно популярного некогда министра иностранных дел Латвии времен Первой мировой войны — Зигфрида Мейеровица, а также Валдис Биркавс (р. 1942), получивший ученую степень по юриспруденции в Латвийском университете в 1969 г. и впоследствии ставший активистом Народного фронта. Кабинет Биркавса стремился активно использовать ресурсы эмигрантской общины: новый министр обороны приехал из США, министр социального обеспечения — из Австралии, а министр юстиции — из Германии. Однако, будучи кабинетом меньшинства (48 голосов), правительство Биркавса продержалось лишь год.

В Литве, напротив, парламентские выборы 1992 г. обернулись значительным перевесом (42,6 %) в пользу Демократической партии труда Литвы, являвшейся, по сути, переименованным крылом коммунистической партии, существовавшей до 1991 г. Чрезвычайно популярный Альгирдас Бразаускас, бывший первый секретарь компартии (1988–1990), в нужный момент поддержавший движение за независимость и присоединившийся к «Саюдису» (Народному фронту), в 1992 г. стал избранным президентом Литвы, набрав около 60 % голосов. Результаты парламентских и президентских выборов в Литве 1992 г. продемонстрировали различия между литовцами, живущими в Литве, и эмигрантскими сообществами, с одной стороны, и Литвой и двумя другими странами Балтии — с другой.

Существовало множество различий между тремя вновь образованными государствами. Литовские эмигранты в массе голосовали за соперника Бразаускаса — Стасиса Лозорайтиса (американского литовца; 1924–1994), тогда как литовские избиратели поддерживали Бразаускаса. В Латвии в избирательном списке «Латвийского пути» присутствовали в основном латыши-эмигранты, тогда как в Эстонии таких кандидатов было немного. Эстонские избиратели выражали желание вверить страну избирателям нового поколения, тогда как в Литве и Латвии подобное стремление ярко не проявлялось. В сложившихся условиях эстонские избиратели стремились, по крайней мере символически, разорвать связь с коммунистическим прошлым; в Латвии избиратели были более склонны к тому, чтобы простить бывших коммунистов; литовский же электорат практически не испытывал проблем, связанных с появлением бывших коммунистов на высоких государственных должностях. Таким образом, эстонские избиратели поддерживали правых, в Латвии новое правительство стало центристским, а в Литве склонялось влево. Однако во всех трех странах процент голосовавшего населения был достаточно высоким: 67,8 — в Эстонии, 89,9 — в Латвии и 75,2 — в Литве, — что подтверждало, насколько высоко оценивало население значимость происходящих событий.

С самого начала демократические политические системы всех трех стран были рассчитаны на то, что на национальном уровне может действовать множество партий, как и в других парламентских демократиях Европы. Что касается двухпартийной системы, то никому она не казалась идеальной и тема ее создания напрочь отсутствовала в политическом дискурсе. Законы о формировании партий были сравнительно либеральными: для того чтобы оказаться представленной в парламенте, партия должна была набрать 4–5 % голосов; вновь созданные три системы весьма напоминали те, которые существовали в их странах в начале 20-х годов, в период независимости. Подразумевалось, что ни одна из партий не может быть полностью доминирующей и правительства (кабинеты) должны быть коалиционными, что эти коалиции могут разрушаться и формироваться вновь и что в случае, если существующее распределение сил не даст возможности сформировать работающий кабинет, должны состояться новые парламентские выборы.

Выборы 1992–1993 гг. показали, что такая система может существовать и что партии, набравшие большинство голосов, не доминируют в законодательных органах: в Эстонии блок «Отечество» (возглавляемый Мартом Лааром) получил в парламенте только 28 %, в Латвии «Латвийский путь» получил только 32 % и в Литве Демократическая партия труда получила 48 %. Даже невероятно популярная Демократическая партия труда Литвы вынуждена была обращаться к другим парламентским фракциям, чтобы добиться большинства; кабинет «Латвийского пути» предпочел начать с коалиции, обеспечившей ему только 48 из 100 голосов (кабинет меньшинства); и в Эстонии блок «Отечество» вынужден был быстро сформировать трехпартийную коалицию, чтобы иметь возможность распоряжаться 53 голосами. По сравнению со странами, где на политической арене доминируют две партии (Великобритания, США), многопартийная система была в какой-то степени более демократичной, насколько это позволяла множественность точек зрения, результатом которой становились организованные группировки, стремящиеся к власти. С другой стороны, такая система делала работу законодательства более уязвимой: коалиции распадались, если из них выходила хотя бы одна сторона; члены кабинета министров выбирались не только на основе заслуг, но и с тем расчетом, чтобы в них были представлены все члены коалиции; деятельность политиков (компромиссы, маневры и сделки) находилась всегда на виду (у свободной теперь прессы), и в сознании множества граждан складывался имидж политиков как использующих власть в собственных интересах, стремящихся к большим деньгам и преимуществам служебного положения. Преемственность в политике обеспечивалась президентами (чья власть была относительно слабой в Эстонии и Латвии и относительно сильной в Литве) и «постоянным правительством», то есть тысячами постоянно работающих министерских служащих.

Во всех трех странах количество министерств было сокращено посредством ликвидации одних функций и совмещения других. Их сотрудники превращались в «слуг народа», проходя через проверку и пересмотр служебных обязанностей, так что эта часть политической жизни также подвергалась серьезным изменениям. За хаосом длительного переходного периода (1988–1993) не последовали мир, стабильность и предсказуемость, однако атмосфера в обществе после выборов предполагала, что «новые правила игры» стали общепринятыми: внешние обозреватели сочли выборы справедливыми, проигравшие планировали свое возвращение на политическую орбиту, Верховные советы были мирно расформированы и символы государственной власти переданы вновь назначенным лицам с соответствующей торжественностью и церемониями.

Вторые парламентские выборы после 1991 г., прошедшие в Эстонии и Латвии в 1995 г. и в Литве в 1996 г., следовали образцу первых: очевидная непопулярность партий, находящихся у власти (во время первых выборов это были народные фронты); расширение круга соперников — существующих и новых партий, коалиций и отдельных группировок; политические платформы, полные обещаний, но не описывающие, как именно данные обещания станут выполняться; доверие к результатам голосований, а также акцентирование внимания в предвыборной литературе к тем членам партии, кто сохранял высокий рейтинг популярности. В Эстонии за власть боролись 17 партий и коалиций, в Латвии — 19, а в Литве — 27. Результаты показали, что электорат мало разбирался в политической деятельности «наверху» в отличие от тех, кто был вовлечен в нее непосредственно. В Эстонии консервативно-националистический блок «Отечество» потерял около двух третей принадлежавших ему ранее мест в парламенте, в то время как партии с уклоном в популизм добились больших успехов. В Латвии «Латвийский путь» отступил на второе место, количество его депутатов в парламенте упало с 36 до 17. В Литве избиратели отвернулись от Демократической партии труда (ДПТ), созданной Бразаускасом, и начали больше симпатизировать правым партиям; количество мест в парламенте ДПТ упало со 141 до 50.

Вторые парламентские выборы отличались также готовностью избирателей менять свои предпочтения (в том числе весьма радикально), если им казалось, что находящаяся у власти коалиция не решает серьезных проблем, в особенности экономических. Опросы общественного мнения демонстрировали наличие группы электората, одновременно заинтересованной в «новом вхождении в Европу» и в быстрой ликвидации трудностей переходного периода, таких, как снижение доходов граждан, безработица (в том числе частичная), рост цен на продукты и социальные услуги, которые в недалеком прошлом были почти или полностью бесплатными (медицинское обслуживание, образование, общественный транспорт, центральное отопление). Некоторые из этих проблем — такие, как высокая стоимость импортных продуктов, — очевидно, требовали протекционистских мер. Для значительной части населения «новое вхождение в Европу» означало появление в стране западных инвестиций; однако платформы политических партий не акцентировали внимание на том, что подобный процесс может привести к весьма болезненным переменам как для отдельных граждан, так и для общественных институтов, поскольку это вызвало бы негодование избирателей. То, что партии и коалиции, формулируя свои политические платформы, в значительной степени опирались на данные опросов общественного мнения, определенно соответствовало общей демократизации политической жизни, однако подвергало эти партии риску впасть в популизм.

Несмотря на то что партии (особенно их парламентские фракции) могли установить строгую внутреннюю дисциплину и стремились распространить ее и на коалиции, в которых участвовали, это получалось у них далеко не всегда: часто партнеры по коалициям угрожали друг другу прекращением сотрудничества, в случае если их требования не будут удовлетворены. Отдельные члены партий покидали их ряды и становились беспартийными членами парламента; случалось и так, что группы членов партии выходили из нее, чтобы организовать новую, собственную партию, где занимали лидирующие позиции. Все политические колебания подобного рода добросовестно отражались в прессе, что ухудшало имидж партий и законодательных структур и вызывало у избирателей циничное отношение к намерениям и мотивам политической элиты.

Тем не менее ко времени третьих парламентских выборов (1999 г. — в Эстонии, 1998 г. — в Латвии и 2000 г. — в Литве) активность избирателей не давала оснований полагать, что население полностью разочаровалось в новой политической системе. Несмотря на то что количество принявших участие в голосовании уменьшилось по сравнению с первыми выборами (с 67 до 57 % в Эстонии, с 89 до 71 — в Латвии и с 75 до 52 % в Литве), процент избирателей в среднем оставался более высоким, чем во многих сложившихся западных демократиях. Не ослабело и желание амбициозных политиков быть услышанными в парламенте: на третьих независимых парламентских выборах в Эстонии за место в парламенте боролись 12 партий, в Латвии — 21 партия и в Литве — 17. К этому времени множество известных людей сменили партийную принадлежность или даже создали собственные партии. За десятилетие, прошедшее с 1991 г., во всех трех странах установились парламентские демократии, фундаментальные принципы которых были в целом приняты населением даже несмотря на то, что политическим деятелям (в парламентах и за его пределами), как правило, приходилось иметь дело с общественным мнением, которое могло быстро меняться от активной поддержки до самого сурового осуждения.

Национальные государства или государства всеобщего благосостояния

В первое десятилетие после обретения независимости во всех трех республиках значительная часть дискуссий велась вокруг вопроса: какое же государство теперь нужно строить? Как показало бурное становление многопартийной системы, в обществе не было единого мнения по этому вопросу; амбициозные партии и отдельные честолюбивые личности с легкостью разрабатывали платформы, способные привлечь хотя бы частичку общественного внимания, и присовокупляли к ним декларации, что рекомендуемая ими политика соответствует «национальным интересам». Со временем сложились три основные ориентации, позволявшие рассматривать и выявлять большую часть проблем. Какой-либо полной корреляции между этими направлениями и платформами конкретных партий не существовало; население также было склонно менять свое мнение от выборов до выборов; идеологи с четкими и недвусмысленными взглядами в республиках Балтии являлись маргиналами, а сами идеологии отличались изменчивостью, так что было сложно с уверенностью охарактеризовать чью-то позицию в общепринятых терминах «правый», «левый», «центрист». Тем не менее ответы на главные вопросы: что собой представляли возрожденные республики, как определять право на гражданство в них, для чего следует использовать государственную машину, как следует распределять скудный государственный бюджет и какой должна быть внешняя политика — отражали подспудно присутствующее общее мировоззрение (нем. Weltanschuung), которое, в свою очередь, складывалось из исторического опыта, чувства этнической идентичности, эгоистических интересов и понимания значения самого «нового вхождения в Европу».

Несмотря на то что народные фронты раскололись и перегруппировались в политические партии (одни более, другие менее преуспевшие на парламентской арене), значительная часть того духа, что вызвал эти фронты к жизни, сохранилась и по прошествии десятилетия. Люди, сожалевшие об утере «национального единства», преобладавшего в эру 1988–1991 гг., и подходившие ко всему именно с такой ориентацией, были по-прежнему настроены резко антисоветски, утверждая, что 1940–1941 и 1945–1991 годы были периодом долгой, кошмарной и незаконной оккупации Эстонии, Латвии и Литвы хищным соседом. Для них «советская эра» была современным продолжением политики российского империализма, начало которой положил еще Петр I в XVIII в., и которая использовала марксистко-ленинскую идеологию в качестве прикрытия российской территориальной экспансии на Запад. Соответственно, нынешний процесс «нового вхождения в Европу» изображался как возвращение к собственному наследию, к изначальной «европейскости» Балтийского побережья. Все институты, нормы и модели поведения (включая административно-командный стиль экономики) советских времен следовало уничтожить; российские войска (присутствовавшие в Прибалтике до 1994 г.) должны были быть выведены, а большинство русскоязычных жителей побережья следовало убедить вернуться на их «этническую родину». Дискурс в рамках такой ориентации предполагал наличие прав собственности на географическое пространство; считалось, что часть побережья, где некогда жили древние литовцы, латыши и эстонцы, теперь «принадлежала» их современным потомкам; в данном контексте крайне широко использовалось притяжательное местоимение «наше». Главной (хотя и не единственной) целью деятельности государственного аппарата считалась защита всех форм культуры «основных наций» (эстонцев, латышей и литовцев) и особенно их языка. Такой протекционизм был необходим, поскольку число носителей этих национальных культур было небольшим, и, соответственно, они были весьма уязвимы для всеохватного влияния «внешнего» мира.

«Государство» и «национальная культура» представляли собой отдельные концепции: национальная культура имела долгую историю, тогда как государство, как показали относительно недавние исторические события, могло быть утрачено и вновь обретено, а государственный аппарат может быть захвачен людьми, враждебно настроенными по отношению к национальной культуре. Постоянно проживающие в трех странах представители других национальностей (и носители других языков) могли получить гражданство этих государств, если сдадут экзамены, подтверждающие их лояльность; в противном случае они получали статус «постоянно проживающих в стране иностранцев». Языки титульных (основных) наций являлись государственными; дать равный или сходный статус любому другому языку было бы отказом от возложенной на государство протекционистской миссии. С данной точки зрения континент Европа представлял собой конгломерат различных национальных культур (примерное об этом писал Иоганн Готтфрид Гердер в конце XVIII в.), и при этом каждое из государств в составе Европейского сообщества имело в основе культуру одной нации — и Балтийские республики тоже не могут быть чем-либо иным. И в дополнение ко всему, если западная цивилизация действительно заботится о культурном и лингвистическом разнообразии, она должна согласиться именно с таким взглядом на континент. В конце концов, лишь в государствах, «принадлежащих» эстонцам, латышам и литовцам, дети могут по-настоящему сформироваться как личности, относящиеся именно к этим национальностям, и говорить на эстонском, латышском и литовском языках. Только в таких государствах художники слова могут проявлять свой талант на эстонском, латышском и литовском, обогащая таким образом культурное наследие всего континента. Однако выживание трех национальных культур нельзя было пустить на самотек; его должны обеспечивать и защищать государственная политика и государственный же надзор. В Эстонии во время парламентских выборов 1992 г. подобные взгляды выражала победившая партия «Отечество»; в Латвии они легли в основу платформы партии «Отечеству и свободе» в 1993 г., а в Литве — партии «Союз Отечества» (преемницы «Саюдиса»), где их высказывал лидер партии Витаутас Ландсбергис — политик, популярный по сей день. Закономерно, что правые партии конкурировали за голоса консервативно настроенного населения с «отколовшимися» партиями, декларировавшими подобные взгляды еще более бескомпромиссно.

В противовес этой общей позиции второе распространенное мировоззрение в качестве отправной точки для рассмотрения природы трех обществ Балтийского побережья использовало то состояние, в котором они находились сразу после распада СССР. С этой точки зрения тот факт, что три страны Балтии были оккупированы и аннексированы могущественными соседями-хищниками во время Второй мировой войны, может быть, и является истинным и достойным сожаления, однако прошлое изменить нельзя, и полстолетия существования в составе СССР нельзя расценивать как один сплошной период ничем не смягченного зла. Пережив тяжелые времена, три национальные культуры (и языки, на которых они самовыражались) все еще были вполне живы, что показало, что им ничуть не угрожала опасность исчезновения, как заявляли некоторые. Опасения отдельных писателей на этот счет были скорее выражением личных мнений, чем справедливой оценкой ситуации. В рамках суровых ограничений командной экономики талантливые люди все же имели возможности для самовыражения; специалисты в различных сферах получали соответствующее образование, модернизация хотя и значительно медленнее, чем в странах Запада, но происходила (особенно в таких сферах, как тяжелая промышленность, развитие технологии, урбанизация); разумеется, личной свободы в данной ситуации было меньше. Коммунистические партии, хотя и присвоившие себе незаслуженные права, умели ценить таланты, и коммунизм, невзирая на претензии на всезнание, в действительности был всего лишь альтернативным способом осуществления модернизации. Такие ужасы советского периода, как ликвидации, тюремные заключения и переселение целых групп невинных людей, явились результатом неправильной политики, но не неизбежным следствием системы. Помимо этого, этнические русские так же страдали от тоталитарного режима, как и население стран Балтии; поводы для печали были у всех республик бывшего СССР.

Учитывая эти факторы, каждое из правительств стран Балтии в эпоху после обретения независимости в 1991 г. должно было признать, что все три республики нуждались в выработке собственных политических стратегий, соответствующих новой международной ситуации. Европейские страны теперь стали мультикультурными, полиэтничными и многонациональными — некоторые из-за притока иммигрантов из бывших колоний, некоторые вследствие длившейся десятилетиями политики, поощрявшей въезд «гастарбайтеров», а некоторые из-за естественной и свободной трансграничной миграции рабочей силы на континенте, столь восприимчивом к подобному либерализму. Национальные государства Европы, ни одному из которых никоим образом не угрожало исчезновение, шаг за шагом уточняли концепцию национального суверенитета, чтобы воспользоваться выгодами наступающей интернационализации. Протекционистские установки, касающиеся «национальной культуры», постепенно отступали перед лицом широко распространяющейся по всему свету международной поп-культуры.

С точки зрения подобного развития государственная политика по предоставлению гражданства в зависимости от языковых способностей выглядела крайне недемократичной; требования, чтобы школьники помимо языка, на котором говорят у них в семье, обязательно изучали государственный язык страны, представлялись этноимпериалистическими, а невозможность занимать высокие должности для лиц нетитульной национальности казалась следствием этнических предрассудков. Политика, направленная на достижение целей этнического и языкового доминирования одной национальной группы, стала напрасной тратой времени и ресурсов в тот период, когда национальные правительства должны были сосредоточить усилия на экономическом росте и сокращении хронической бедности. Государственную политику следовало нацелить на создание государств всеобщего благосостояния по образцу Скандинавских стран, которые явились наглядным свидетельством того, что маленькие страны могут, если для них это важно, сохранить свою национальную уникальность, одновременно с этим обеспечив своих жителей — как граждан, так и неграждан — достойным вознаграждением за их труд, медицинским обслуживанием, государственными пенсиями и соответствующими образовательными услугами. Ресурсы, необходимые для создания таких государств всеобщего благосостояния, должны были поступать благодаря реформированной налоговой системе, нацеленной на новый класс богатых — то есть на тех, кто воспользовался плодами «шоковой терапии», «дикого рыночного капитализма», — поскольку неравенство в доходах достигло немыслимых пределов. Для балтийских республик имело огромный экономический смысл ориентироваться как на Запад, так и на Россию, поскольку оба направления представляли собой рынки сбыта для их товаров и услуг; и кроме того, множество жителей стран Балтии сохраняли лингвистические, культурные и исторические связи с Россией. Во время парламентских выборов 1992 г. эту ориентацию наиболее ясно выражала Объединенная народная партия Эстонии, стремившаяся получить голоса этнических русских; элементы такой ориентации присутствовали и в платформе Партии сельчан, которую возглавил бывший последний руководитель страны советского периода Арнольд Рюйтель. В Латвии эта ориентация проявилась в платформах таких партий, как Партия народного согласия и «Равноправие», — обе они призывали к интеграции этнических русских в латышское общество, — а также в действиях Социалистической партии, претендовавшей на преемственность по отношению к социал-демократическому движению Латвии в межвоенный период. Неудивительно, что обещания социального благополучия подобного рода присутствовали в программе «Народного движения Латвии» — крайне популистской партии, выступавшей «против элит» и довольно успешно выступившей на вторых парламентских выборах 1995 г. В Литве, где право избирать в соответствии с конституцией 1992 г. было предоставлено всем постоянным жителям республики, включая этнических русских и поляков, левые были наиболее явно представлены Демократической партией труда (победившей на парламентских выборах 1992 г.). Ее более слабая соперница, Литовская социал-демократическая партия, была против приватизации и весьма скептически относилась к ориентации Литвы на Запад.

Эти две точки зрения можно охарактеризовать как правую и левую в рамках политического мышления в трех республиках после 1991 г. Однако ни один политик и ни одна политическая партия не поддерживали все их элементы с равной силой, и многие выбирали третий — средний путь, пытаясь представить себя прагматиками, центристами и в большей мере людьми, способными решать проблемы, чем истинными приверженцами ценностей того или иного направления. Реформы для таких политиков означали прежде всего переход от нынешних «посткоммунистических» реалий к «нормальному» состоянию европейских стран. В подобном стиле мышления «новое вхождение в Европу» должно было предполагать пристальное внимание к правилам, установлениям и предложениям европейских международных организаций, в которые хотели бы вступить три новые республики, приняв все соответствующие ограничения на абсолютную свободу национальных действий. Это выражалось в поддержке мер, направленных на продвижение к свободному рынку, а также в мерах по защите тех, кто по разным причинам не был конкурентоспособным. Соответственно, меры по внедрению государственных языков и защите национальной культуры не могли осуществляться без одновременных мер по защите языков и культур национальных меньшинств. Во внутренней политике необходимо было также избегать действий, продиктованных желанием отомстить русским за их гегемонию в политической и культурной жизни в советский период, а также любых других мер, за которыми стояло желание рассчитаться за еще более давние исторические обиды. Все чувствительные меры должны опираться на современную европейскую систему ценностей. Все споры, связанные с границами, следовало быстро и мирно урегулировать, основываясь на компромиссах, даже если в результате приходилось уступить часть территории.

Национальный суверенитет в этом контексте не мог стать оправданием для поведения, опорой которого служит представление о собственной автохтонности, для автаркических действий в экономике и совершенно независимого начертания курса национального будущего. Если три республики хотели воспользоваться всеми выгодами помощи своему развитию со стороны Европы — финансовой и всякой другой, — они должны были во всем действовать в согласии с той системой ценностей, которую Европа внедряла в международные организации на протяжении той половины столетия, когда она изменялась сама. Перенесенные в прошлом страдания сами по себе не давали балтийским республикам особого статуса — многие народы Европы так или иначе пострадали в прошлом. Гораздо больший интерес вызывало то, как три республики планируют решать свои проблемы в будущем, невзирая на то что их мечты об исправлении ошибок прошлого так в полной мере и не осуществились. Им следовало неутомимо стремиться к тому, чтобы и в этих странах существовал широкий спектр различных представлений о политическом и экономическом развитии и чтобы в идеале он был примерно таким же, как в европейских странах. Их девизом должны были стать умеренность, компромисс, прагматизм, переговоры, рационализм, центризм и исключение всех крайних идеологических позиций. По определению, партии, пытавшиеся вести компромиссную политику, надеялись привлечь голоса с помощью имиджа умеренности, компетентности и уважения к признанным лидерам. На выборах 1992 г. в Эстонии эта стратегия в исполнении центристов (главным образом Центристской партии, возглавляемой Эдгаром Сависааром, основателем Эстонского народного фронта), но она оказалась эффективной в 1995-м и особенно в 1999 г., когда Центристская партия получила больше всего голосов (а на втором месте была партия «Отечество»). В Латвии центристская партия «Латвийский путь» триумфально победила на выборах 1993 г., однако в 1995 г. избиратели разочаровались в центризме и склонялись либо в сторону новой, левоцентриской Демократической партии Саймниекс («партии хозяев»), либо голосовали за популистское, протекционистское и оппортунистическое «Народное движение Латвии». В Литве популярность левых упала к выборам 1996 г.: социал-демократов вытеснили формально более умеренный, но по-прежнему националистический «Союз Отечества» и союзная ему небольшая Партия христианских демократов, а на выборах 2000 г. потерпел поражение и «Союз Отечества». Даже несмотря на то, что социал-демократы теперь получили больше парламентских мест, чем другие партии, правительство было сформировано наскоро созданной коалицией центристских партий, при этом некоторые из них возникли совсем недавно. Ландсбергис, лидер потерпевшего поражение «Союза Отечества», назвал это центристское правительство «супом, в котором можно найти все что угодно».

За первое десятилетие после 1991 г. новые политические элиты осознали, что, какой бы из философских ориентаций они ни симпатизировали, ни одна из них не обещает быстрого решения актуальных проблем, связанных с обеспечением экономического роста. Какая бы партия ни выиграла выборы, она неизменно сталкивалась с нехваткой бюджетных средств, и предвыборные обещания оставались невыполненными, к разочарованию как самих партий, так и их электората. Эти проблемы было несложно идентифицировать, но они были связаны друг с другом, и, таким образом, откладывание реформ (или частичные реформы) в одной сфере тормозили прогресс во всех остальных. Расширение свободного рынка (что, в принципе, хорошо), казалось, не влечет за собой иных последствий, кроме как появление класса «новых богатых», доходы которого намного превосходят уровень доходов и заработной платы всего остального населения. Доходы многих из этих «новых богатых» к тому же не облагались налогами — из-за несовершенства налоговой системы и законодательства, а также из-за страха подорвать «дух предпринимательства». Приватизация недвижимого имущества, земли и промышленных предприятий, начавшаяся еще до 1991 г. и продолжавшаяся во всех трех республиках на протяжении 90-х, недостаточно эффективно контролировалась правительством и, по-видимому, пошла на пользу лишь тем, кто быстро овладел технологией финансовых манипуляций. Множество нормальных граждан по-прежнему испытывали двойственные чувства по отношению ко всему, что отдавало «спекуляцией», так осуждавшейся в годы прежней, командной экономики.

Не желая подавлять рисковые настроения, столь необходимые для свободного предпринимательства, правительства трех республик медлили с регулированием бизнеса, что открывало путь для всякого рода шарлатанства и «финансовых пирамид». Новые банки обещали огромные проценты, чтобы привлечь вкладчиков, разбогатевших на более ранних стадиях, — эти проценты предполагалось выплачивать из поступлений от новых вкладчиков, но вся схема рухнула, когда все вкладчики одновременно начинали требовать свои деньги с обещанными гигантскими процентами. Подобные махинации вызвали «банковский кризис» 1995–1996 гг. в Латвии, когда целая группа крупнейших банков либо рухнула, либо обратилась за помощью к Банку Латвии. Бизнесы и синдикаты возникали в один день, обещали неслыханные инвестиционные возможности, привлекали таким образом нескольких инвесторов и исчезали вместе с их деньгами. Реформаторски настроенные кабинеты министров неизменно на шаг отставали от быстро меняющегося рынка, осознавая потребность в его регулировании лишь после того, как ущерб уже нанесен. Часто реформы тормозились из-за министерств, сотрудники которых, воспитанные долгими годами работы при советском режиме, не были уверены в том, как именно следует внедрять новые законы; реформы гражданской службы на тот момент еще не вступили в силу или в лучшем случае лишь начинали медленно развиваться. Турбулентная экономическая ситуация развивалась в условиях настоящей криминальной угрозы со стороны предположительно местных или российских «мафий», воспользовавшихся плохо прописанными правилами экспортно-импортных операций, коррупцией, поразившей таможенные службы, и слабостью плохо оснащенных полицейских сил. Сами политические лидеры часто обнаруживали плохое понимание этических норм, например когда награждали сами себя и друг друга различными наградами и премиями, принимали «гранты на обучение» из рук крупных промышленников, за счет парламентских фондов арендовали жилье для родственников или включали членов своих семей в государственные платежные ведомости. Идеализированное «государство всеобщего благосостояния» скандинавского образца оставалось отдаленной целью, и даже политические партии, полностью разделявшие этот идеал, — такие, как литовская Демократическая партия труда, — казались неспособными предпринять решительные шаги для его достижения. Для большинства населения было слабым утешением, что ВВП на душу населения начал наконец расти после пережитого периода падения в Эстонии и Латвии в 1994–1995 гг. и чуть позже, в 1997 г., в Литве. Сухие статистические данные не воплощались немедленно в улучшение стандартов жизни большинства населения. По этому критерию в 1995 г. Эстония ушла далеко вперед от других двух стран Балтии, Латвия занимала второе место, а Литва — третье. Однако все три страны существенно обгоняли по данному показателю Российскую Федерацию, что объясняет, почему ко второй половине 90-х годов практически прекратилась эмиграция русскоговорящего населения из Эстонии и Латвии.

Экономический спад, сопровождавший обретение независимости, не дал населению возможности в полной мере ощутить удовлетворение происходящим; те, кто хотел, чтобы независимость стала необратимой, были вынуждены радоваться символическому признанию самого этого факта. Принятие в число государств — членов международных организаций (включая ООН) было одним из важнейших символов независимости, как и окончательный вывод российских войск из стран Балтии в 1993–1994 гг. Значительным поводом для гордости стало и то, что к концу 90-х во всех трех государствах парламентские и президентские выборы прошли в «нормальной» манере, присущей демократическим странам: проигравшие не устраивали массовых демонстраций и почти никто не утверждал, что результаты выборовподтасованы. Не менее важным символом стало исчезновение из ежедневной жизни признаков того, что когда-то эти три страны были частями более крупного русскоязычного государственного образования. С улиц исчезли статуи Ленина и другие памятники советской эпохи, а сами улицы и площади начали переименовывать еще до 1991 г., в основном возвращая названия, существовавшие до 1940 г. Кириллица исчезла со всех вывесок, и законы о языке (хотя и воплощаемые в жизнь далеко не лучшим образом) заставляли всех, в чьи профессиональные обязанности входит обслуживание населения, — включая служащих, кондукторов в общественном транспорте, официантов и чиновников, — по меньшей мере, пытаться говорить с посетителями и клиентами на государственном языке.

Все эти перемены свидетельствовали о том, что литовцы, латыши и эстонцы вновь являются «собственниками» своих стран. Более того, возвращающееся чувство «собственности» означало, что ревнители национальной культуры (главным образом художники и литераторы) могли начать работать над возвращением национальной культурной целостности, интегрируя в национальную культуру пережитый опыт эмигрантов 1944–1945 гг., срывая покров тайны с депортаций 1841 и 1948–1949 гг., осмысливая опыт депортированных как ценный для национальной истории и, наоборот, исключая из нее элементы, привнесенные партийным диктатом в советскую эру. Эмигрантов больше не считали «буржуазными националистами» или «фашистами», а сосланных в сибирскую ссылку — «врагами народа». «Героев» советской эпохи теперь воспринимали как виновников жестокой оккупации, длившейся полвека. Внедрение этой исторической парадигмы в школьные учебники символизировало возвращение прав собственности на «национальное прошлое», спасенное от служения философии истории марксизма-ленинизма и русского шовинизма.

Важную символическую роль играли также президенты трех стран, к 2000 г. представлявшие их во внешнем мире. Избранный в Эстонии в 1992 г. и переизбранный в 1996-м Леннарт Мери (1929–2006), ученый и писатель, переживший сибирскую ссылку, был бескомпромиссным «европейцем». В 1998 г. французская газета La Vie даже назвала его «европейцем года». В Латвии Вайра Вике-Фрейберга (р. 1937), избранная в 1999 г. и переизбранная в 2003-м, была эмигранткой, родившейся в Латвии, но выросшей в Германии, Марокко и Канаде. Она была профессором психологии в Монреальском университете и, хотя не говорила по-русски, общалась на международных мероприятиях на прекрасном английском и французском. В Литве в 1998 г. избиратели отдали голоса Валдасу Адамкусу (р. 1926), некогда эмигрировавшему в США и до того, как он стал активно принимать участие в политической жизни Литвы (после 1991 г.), на протяжении долгих лет возглавлявшему в Агентстве по охране окружающей среды Управление региона Великих Озер (США). Каждый из этих президентов по-своему представлял процесс «национального исцеления», когда «нация» принимала обратно тех, кого отторгли от нее принудительно или вследствие тяжелых обстоятельств. И все они были несомненно ориентированы на Запад.

Налаживание новых связей и его последствия

Турбулентная внутренняя политическая жизнь возрожденных балтийских республик после 1991 г. разворачивалась на фоне постоянно расширявшихся связей этих стран с международными организациями, особенно теми, что базировались в Европе. Некоторые международные организации (такие, как ООН) сразу приняли упомянутые страны в свои ряды в качестве полноправных членов, тогда как многие другие сначала предложили им статус кандидатов — до тех пор, пока все полноправные члены не примут решение, что новые страны соответствуют всем критериям членства в организации. Это был «интернационализм» совсем другого рода, чем принятый в СССР; там данный термин использовался лишь применительно к социалистическим государствам и организациям, контролировавшимся и направлявшимся Советским Союзом. Теперь дверь во внешний мир была широко открыта, и для большинства жителей Балтийского побережья интернационализация, в принципе, означала вестернизацию. Разумеется, новые страны установили дипломатические отношения со всеми другими посткоммунистическими государствами, включая Российскую Федерацию, но ни одна из балтийских республик не вступила в основанное в 1992 г. Содружество Независимых Государств, опасаясь новой зависимости от России. Подобные же опасения присутствовали в некоторой степени и при установлении формальных и неформальных отношений и с Западом, когда в эти страны пришло понимание, что членство в западных организациях также означает самоограничение абсолютной свободы действий. Только что закончился пятидесятилетний период жизни в составе «союза», в котором доминировал один из его членов, и поэтому население стран Балтии сомневалось в разумности немедленного вступления в новые союзы — не важно, насколько демократические, — где ключевые роли играла горстка благополучных стран, обладающих большими экономическими возможностями. В начале 90-х годов обсуждение этих вопросов приобрело характер диалога между политическим руководством страны и скептически настроенным населением. Большинство ведущих политических партий во всех трех балтийских республиках поддерживало движение в сторону Запада; однако русскоязычное население и партии, отражавшие его интересы, колебались, сомневались, а иногда и открыто выступали против. Некоторые сомнения высказывали и партии правого крыла, хотя в их случае это был скорее страх перед неизвестностью, смешанный с романтическими представлениями о национальном суверенитете.

Однако желание заново войти в Европу оставалось чрезвычайно сильным, и к середине 90-х годов общество восприняло саму эту фразу как обозначение того, что страны Балтии должны вступить во все международные организации, в которых состоят остальные «нормальные» европейские государства. Западные же государства, со своей стороны, поощряли интеграционные процессы; больше всего неформально поддерживали вступление стран Балтии европейские страны, имевшие с ними глубокие исторические связи — Германия, Швеция и Финляндия, а также североамериканские страны — США и Канада, где существовали активные балтийские эмигрантские сообщества. Конечно, интерес западных стран к побережью имел и экономический аспект: три новых страны могли стать рынком для потребительских товаров, а также предоставляли потенциальные инвестиционные возможности. Существовали и геополитические мотивы, все еще осознаваемые в терминах закончившейся «холодной войны», — исключить балтийские республики из российской «сферы интересов» и присоединить их к «свободному Западу». Все эти смешанные мотивы и колебания с обеих сторон так и не исчезли окончательно, однако со стороны населения они были недостаточно сильными, чтобы оно попыталось мешать правительствам реализовать решения о вступлении в такие организации.

На данной стадии важную роль играл Совет государств Балтийского моря, основанный в 1992 г.; эта организация просвещала представителей трех новых республик, объясняя им, что сотрудничество, координация политических мер, компромиссы и переговоры не мешают национальному суверенитету. Когда в 1992 г. Европейское сообщество (ныне Европейский союз, ЕС) включило в свою программу помощи странам, переживающим переходный период, государства Балтии, это стало дополнительным подтверждением того факта, что координация и согласование планов развития стран не являются вредными. Такое взаимодействие требовало постоянного диалога и компромисса, но никак не предательства национальных интересов. Представители стран Балтии, на протяжении десятилетий привыкшие повиноваться указаниям из «центра», поняли, что не все централизованные организации одинаковы. В 1995 г. Эстония, Латвия и Литва заявили о желании вступить в Евросоюз и получили статус кандидатов. Одним из побочных результатов этого стала переориентация торговли с восточных рынков на западные и, соответственно, увеличение числа западных фирм, вступивших на «балтийский рынок». Были созданы комиссии Евросоюза, целью которых было подготовить страны Балтии к полноправному членству в ЕС, разъясняя политическому руководству этих государств, как необходимо работать над продвижением к свободному рынку, избегать протекционистского законодательства и продолжать необходимые внутренние реформы.

Совместные действия по обеспечению безопасности были столь же важны, как и экономические связи, и почти немедленно после событий 1991 г. три новые страны стали стремиться к вступлению в НАТО. Это являлось гораздо более сложной задачей, чем вступление в ЕС, поскольку касалось не только интересов европейских государств, но и США, и, разумеется, России, с которой страны НАТО стремились построить отношения с учетом окончания «холодной войны». Правительства балтийских республик полагали, что только НАТО может защитить их от реваншистских поползновений России; однако, с точки зрения Организации Североатлантического договора, принятие бывших советских республик представляло собой рискованный шаг, который Россия с высокой вероятностью могла воспринять как угрозу собственной безопасности. Кроме того, НАТО создавалась как оборонный альянс, каждый член которого должен быть в состоянии внести значительный вклад в защиту других государств в составе блока.

В начале 90-х годов страны Балтии не располагали значительными вооруженными силами; советские (то есть теперь российские) войска еще присутствовали на их территориях, и в интересах российской государственной безопасности было предполагать, что балтийские республики станут частью «ближнего зарубежья» России — то есть останутся в сфере ее интересов. Не было единодушным и общественное мнение в самих странах побережья: население, скептически относившееся к установлению тесных экономических связей с Западной Европой, резко возражало против вступления в военный блок, который оставался символом противодействия СССР на протяжении десятилетий «холодной войны». Те, кто во всех сомнительных вопросах был склонен принимать российскую сторону, в отношении вступления в НАТО объединялись с теми, кто считал, что в балтийских республиках вообще не должно быть каких-либо вооруженных сил, а также с теми, кто полагал, что страны Балтийского пояса должны быть безъядерной зоной, а также с поклонниками идеи нейтралитета. Однако все правительства балтийских республик после 1991 г., тем не менее, быстро взяли курс на то, чтобы в конечном счете вступить в НАТО, видя в этом цель своей внешней политики. К 1998 г. вопрос о членстве был временно отложен, потому что США разработали Хартию партнерства, где провозглашалось, что Соединенные Штаты одобряют интеграцию балтийских республик в такие европейские и трансатлантические организации, как Евросоюз, ОБСЕ (Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе), ВТО, и, наконец, в саму НАТО. Партнерство с последней могло смениться на статус полноправного члена Организации в том случае, если новые члены продемонстрируют готовность взять на себя все соответствующие обязанности — то есть увеличат оборонные бюджеты и создадут полноценные национальные вооруженные силы. В то же время члены НАТО, особенно США, прикладывали значительные усилия по вовлечению России в различные мероприятия Организации, чтобы продемонстрировать, что последняя не имеет агрессивных намерений.

Европейская организация, в которую балтийские республики вступили сразу же после обретения независимости, в 1991 г., называлась тогда Совещанием по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ). В 1995 г. она стала Организацией по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ). Созданная в 1975 г. для того, чтобы разрешать споры, прежде чем они перерастут в конфликты, Организация включала более 50 участников и распространяла свой контроль на такие сферы, как вооружения, соблюдение прав человека, защита национальных меньшинств, демократизация, охрана порядка, и различные действия в сфере экономики и охраны окружающей среды. Программы ОБСЕ задумывались как система, предупреждающая государства о том, что те или иные меры могут ввергнуть их в кризис, способный потребовать предотвращения конфликта и кризисного управления. Хотя вступление в СБСЕ/ОБСЕ было логичным шагом, общественное мнение на протяжении последующих десяти лет часто подвергало сомнениям намерения этой организации, когда ее Верховный комиссар по делам национальных меньшинств, Макс ван дер Штул (находился в должности в 1992–2001 гг.), часто посещал страны Балтии и во время этих визитов стремился побудить правительства трех стран к справедливому, с точки зрения ОБСЕ, обращению с русскоязычными меньшинствами в Эстонии и Латвии и более малочисленными меньшинствами в Литве. Особенно негодовали по этому поводу те, кто считал, что национальные правительства должны быть инструментом защиты национальной, то есть эстонской, латышской и литовской, культуры и закрепленных в конституции государственных языков упомянутых стран. Для этих групп населения оскорбительным явился сам факт, что политику их страны по вопросам языка и отношения к меньшинствам могут отслеживать «посторонние». Разумеется, ОБСЕ не могла диктовать внутреннюю политику, однако могла напомнить балтийским республикам, что членство в европейских организациях с соответствующей возможностью получать как консультации, так и экономическую помощь влечет за собой необходимость подчиняться существующим международным нормам и что отчеты ОБСЕ неизбежно будут изучаться другими организациями, не занимающимися напрямую вопросами защиты меньшинств.

«Европа» ожидает, что государства в ее составе имплементирует законодательство, отражающее всеобъемлющую и развивающуюся концепцию «прав человека», и попытки свести счеты с меньшинствами, занимавшими ранее доминирующее положение, не являются прочным базисом для создания полноценного европейского государства.

Избранные правительства трех балтийских республик быстро поняли, что новое вхождение в Европу будет длительным, многогранным процессом, для которого недостаточно лишь получить «членские билеты» различных организаций. Общественному же мнению понадобилось гораздо больше времени, чтобы принять данный факт; оценки от «посторонних» часто воспринимались как критика или приказы, а это порождало популистские заявления о том, что «Европа никогда не поймет нас», и различные «теории заговора». Но даже в таких условиях три страны Балтии, вступив в 90-х годов в какую-либо международную организацию, никогда не выходили из нее. Международные нормы были шаг за шагом успешно включены в законы каждой из стран посредством нормальных политических процедур. Новый закон, предложенный правительством, обычно направлялся для проверки группе специалистов соответствующего министерства; эти люди, знакомые с международными нормами, пользовались консультациями международных советников, предлагали те или иные изменения; затем предлагаемый закон вновь направлялся в кабинет для обсуждения и затем — в парламент для обсуждения и голосования. Поправки, предложенные в парламенте, могли быть приняты или отклонены, и затем закон, получивший парламентское одобрение, направлялся президенту, который также мог вернуть его в парламент для доработки. Такой процесс, практически незаметный для большинства населения, предоставлял многочисленные возможности для правительства подвергнуть испытанию государственный «суверенитет» в процессе создания новых законов или нормативных актов, в которых были заинтересованы международные организации — такие, как ОБСЕ. Большинство новых законов и нормативных актов, разумеется, почти не вызывали разногласий и не давали поводов для вмешательства международных наблюдателей.

По мере того как балтийские республики все больше участвовали в работе международных организаций и во всемирной системе дипломатического представительства, для них становилась все более актуальной проблема наличия квалифицированного персонала. В последние годы советского периода повсеместно значительно увеличилось количество министерств и ведомств, занимавшихся внутренними делами: экономикой, культурой, социальным обеспечением, транспортом, финансами, коммунальными услугами и другими внутренними вопросами; все они казались необходимыми в том случае, если три республики получат определенную автономию в реформированном Советском Союзе. Министерства иностранных дел в этой ситуации не требовалось, поскольку вопросы внешних сношений относились к компетенции московского правительства. Однако после обретения независимости появились новые приоритеты — стало совершенно обязательным не только наличие министерства иностранных дел, но, в условиях уменьшившегося национального бюджета, необходимо было найти способ сократить общее количество министерств и ведомств, а также количество персонала в оставшихся. Даже министерства, не занимавшиеся напрямую международными связями, нуждались в сотрудниках, ориентированных на общение с «внешним миром» и имевших соответствующую языковую подготовку — особенно знавших английский язык. Легче всего было найти таковых в университетах и научно-исследовательских институтах, и с начала 90-х годов стал отмечаться отток людей из академической науки (особенно гуманитарных и социальных дисциплин) в правительственные структуры. Другие кадры, обладавшие технической подготовкой, но не знавшие второго языка, кроме русского, а также владевшие только русским, в большинстве своем заменялись.

Общая переориентация на Запад затронула, фактически, все работающее население, особенно в сфере обслуживания. На балтийском рынке появились сети предприятий быстрого питания, которые стали конкурировать с местными предпринимателями, занятыми в той же сфере. Крупные коммерческие предприятия из Скандинавских стран и Германии стали искать возможности для инвестирования, и в Таллине, Риге и Вильнюсе появились торговые центры и отели с хорошо известными по всему миру названиями. Безразличное и невнимательное отношение к клиентам обслуживающего персонала советских времен хорошо известно, и от подобного поведения необходимо было быстро избавляться. Тут же кстати пришелся и языковой вопрос: законы о языке требовали, чтобы персонал, обслуживающий население, был в состоянии при необходимости общаться с ним на государственном языке независимо от того, какие другие языки требовались для оптимального исполнения своей работы. Знание иностранных языков (кроме русского) стало частью требований к сотрудникам на различных позициях; помимо этого, обслуживающий персонал был вынужден выучить и применять в работе такие западные кредо, как «покупатель всегда прав», а также осознать, что наличие рабочего места зависит от качества работы, — это было неактуально в советское время, когда предполагалось, что каждому гражданину необходимо предоставить работу, приносящую доход, независимо от качества его работы. Эти изменения были особенно трудны для старшего поколения; новые требования казались «нормальными» младшему поколению, выходившему на рынок труда. Помимо этого, «западные» способы работы несли на себе некий флер привлекательности.

Необходимость управлять предприятиями, принадлежавшими собственникам с Запада, породила в балтийских республиках потребность в обучении управляющего персонала на Западе — это могли быть различные внутренние программы, летние университетские курсы, созданные специально для подобных целей, а также краткосрочные стажировки в западных компаниях, чтобы научить «секретам торговли». Личные и дружеские связи, возникшие вследствие этого, породили в определенном смысле долгосрочную «систему наставничества», которая легко реализовывалась благодаря более быстрым современным средствам связи, таким, как факс и электронная почта, а также все более широкому использованию английского как международного языка мира бизнеса. Вестернизация, однажды начавшись, произвела эффект большого валуна, рухнувшего в маленький пруд, — круги начали распространяться и заняли всю поверхность. Количественные характеристики экономики трех республик вошли в международную систему рейтингов в целях информирования потенциальных инвесторов о возможных выгодах и степени безопасности инвестиций. Внутренние публикации национальной статистики должны были соответствовать установленным международным нормам и рассчитываться в соответствии с ними. Те, кто жертвовал средства на гуманитарную помощь, ожидали отчетов о том, как тратятся деньги и какой процент из них выплачивается в качестве зарплаты администраторам. Чтобы иметь возможность принимать студентов из балтийских республик, западные образовательные учреждения стремились узнать, что именно входит в компетенцию выпускников тех или иных учебных заведений стран Балтии. Новое вхождение в Европу означало необходимость соблюдения множества «переходных обрядов», в которых чрезвычайно ценилась транспарентность, — и это часто вступало в противоречие с секретностью, принятой в советское время как в общественных делах, так и в частных взаимоотношениях. Для многих стресс от необходимости приспосабливаться к новому оказался невыносим, и количество людей старшего поколения, добровольно оставивших работу, было значительным, что увеличивало в государствах Балтии число «экономически неактивного населения». Например, в Латвии эта категория, в которую не входили безработные, находившиеся в поисках работы, возросла с 8600 человек в 1991 г. до 22 500 в 1992-м, 75 800 в 1993-м и 95 500 человек в 1994 г.

В течение некоторого времени после 1991 г. различные европейские сети, все сильнее опутывавшие балтийские республики, смотрели на последних, как и на все другие бывшие советские республики, сквозь призму «посткоммунизма», проявляя к ним такую же снисходительность, какой отличаются родители по отношению к детям-подросткам. Ожидалось, что данные страны, пройдя трудный период «взросления», будут способны взять на себя «взрослую» ответственность в соответствии с их размером и экономическими возможностями. При этом не существовало никаких точных моделей такого посткоммунистического «переходного периода», позволяющих сколько-нибудь точно определить, когда же пора перестать проявлять снисходительность. Длительные процессы, включавшие постоянную оценку относительно готовности к вступлению в ту или иную организацию, продолжались и в первые годы нового тысячелетия. В 2004 г. балтийские республики были сочтены достаточно «зрелыми», чтобы принять их в ЕС и НАТО в качестве полноправных членов. Положительные решения в обоих случаях означали, что национальная независимость этих стран получает еще одно подтверждение со стороны обширной системы существующих государств. Для большинства населения стран Балтии такое дополнительное подтверждение было желательным, однако, как показывают опросы общественного мнения, значительная часть людей во всех трех странах продолжала выказывать сомнения относительно этих шагов. Некоторые сомневались в разумности увеличения символической дистанции между балтийскими республиками и Россией, другие опасались трудностей, связанных с уменьшением национальной свободы действий, а некоторых раздражал бесконечный поток поступающих извне «стандартов», соблюдения которых требовали от своих членов западные организации. Тем не менее основные вехи на пути к членству в ЕС и НАТО были пройдены всеми тремя странами благодаря деятельности избранных правительств и общественной поддержке их решений — хотя и не повсеместной, но все же выказываемой большинством населения.

Открытие прошлого

Вступление в качестве полноправных членов в наиболее важные западные экономические и военные организации означало, что посткоммунистическая фаза осталась для балтийских республик позади. Эти геополитические процессы происходили одновременно с попытками склонных к историческому мышлению интеллектуалов трех стран объяснить происшедшее и все еще происходящее. Любой прибалт-долгожитель, родившийся, скажем, в 1910 г., пережил две мировые войны, принятие двух деклараций независимости, оккупацию нацистской Германией и СССР, массовые депортации и эмиграции, значительные потери населения и его прирост, а теперь — беспрецедентную переориентацию в сторону Запада. Эту фрагментированную историю предстояло сделать единым целым, хотя бы для того, чтобы преподавать школьникам целостную, легко воспринимаемую историю родной страны. Данную задачу было существенно труднее решить, чем поставить, поскольку история всех трех стран Балтии в ХХ в. не имела сколько-нибудь выстроенной концепции, в отношении которой взрослые хотя бы пришли к согласию.

Но даже и отдаленное прошлое — за столетия до ХХ в. — также не имело общепринятого объяснения, основанного на единой концепции, не предполагающей двойных толкований. Исследователям оставалось только бросать завистливые взгляды на такие национальные государства, как Франция, Великобритания, США, Скандинавские страны, история которых, хотя и перемежавшаяся гражданскими войнами и всякого рода раздорами, все же имела давно устоявшуюся структуру и границы, внутри которых размещались все события. История же стран Балтии не имела подобной долговременной структуры. Эти государства были продуктом Первой мировой войны, и их недавнее возрождение как суверенных государств стало результатом неожиданного завершения «холодной войны» между глобальными сверхдержавами. Однако при этом было важно показать, что три балтийские республики как политические образования представляли нечто большее, чем просто побочный продукт мировых исторических процессов, в которых латыши, эстонцы и литовцы не были главной движущей силой. Напротив, требовалось доказать, что три народа являлись «деятелями», то есть, фактически, сами творили свою историю, пусть и в рамках, налагаемых внешними обстоятельствами.

Уже в третий раз на протяжении ХХ в. историописание на Балтийском побережье меняло свой курс. В первый раз это произошло после 1918 г., когда историки поставили под сомнение триумфалистскую историографию, созданную балтийскими немцами и поляками, в которой именно данные национальные меньшинства рассматривались как движущие силы на побережье, в то время как эстонским, латышским и литовским «крестьянам» отводилась роль пассивных наблюдателей. Второй раз это случилось после 1945 г., когда коммунистическая партия создала жесткую схему, в рамках которой русские и Российская империя изображались в качестве источников благодеяний для народов побережья начиная со времен Средневековья. Согласно этой схеме, в XX в., с его классовыми конфликтами, Советский Союз после 1940 г. помог «пролетариату» трех народов осуществить свою историческую миссию. Теперь, в 90-е годы, эти интерпретации оказались невостребованными, и десятки учебников, монографий и статей, выходивших из-под пера историков советского периода в соответствующих университетах и исследовательских институтах, утеряли доверие. Столь необходимая переориентация была психологически сложной по нескольким причинам. Посткоммунистическая эпоха наступила крайне быстро, и многие историки и писавшие на исторические темы оказались перед лицом задачи создать «новую» историю, в то время как еще совсем недавно они профессинально активно работали в советское время, писали в принятых тогда рамках, с той или иной степенью энтузиазма. Теперь коллеги принялись осуждать друг друга, решая, кто насколько «грешен» и кто может продолжать работать. Кто-то ушел на пенсию. Некоторые сменили профессию, другие стали создавать «новую» историю даже с большим рвением, чем «прежнюю», тогда как остальные продолжали работать, надеясь, что их «грехи» будут поняты и прощены обществом. Существовал и определенный разрыв поколений; молодым ученым, начавшим учиться в середине 80-х и кому только предстояло публиковаться, не приходилось извиняться за свои прежние работы. Более того, тем, кто взялся за разработку «новой истории», пришлось осознать, что «национальная история», которую они теперь пишут, не может сводиться к тому, чтобы просто вернуться к межвоенному периоду и затем продолжить описание в том же стиле, что был прерван в 1940 г. Прославляющие национальную историю труды не выдерживали критики иностранных коллег, поскольку историки западных стран также существенно изменили свои подходы с середины XX столетия. Нет какого-то одного европейского пути в написании истории; существует легион всевозможных конкурирующих интерпретаций прошлого. С 60-х годов XX в. историки Запада стали обращать внимание не только на богатых, успешных и могущественных, но и на маргинализованные слои населения, особенно на всякого рода меньшинства. Требовалось, чтобы «национальные истории» повествовали о женщинах, заключенных, сексуальных меньшинствах и нуждающихся. Интеллектуальная свобода, появившаяся после 1991 г., пришла одновременно с западными представлениями о том, как должна выглядеть «национальная история», и это теперь нужно было включать в исторические труды. Многим сказанное казалось крайне несправедливым, однако, поскольку вестернизация оказала с 1991 г. колоссальное влияние и на профессию историка, оказалось невозможно игнорировать новые, европейские способы писать историю — даже если некоторые и называли это «модой». Эстонские, латышские и литовские историки, планируя свою работу, должны были рассчитывать, как минимум, на две аудитории — читателей в собственных странах, которые последние полвека могли знакомиться только с крайне идеологизированными историческими трудами и теперь действительно хотели знать, что же на самом деле происходило в прошлом, и представителей мировой исторической науки, согласно которой национальные истории любых государств (которые продолжали писать в основном в виде учебников), в целом не рассматривались как серьезный вклад в багаж знаний человечества. К тому же в интеллектуальном пространстве Запада прошлое в целом затенялось более современной, актуальной и привлекательной популярной культурой, обращенной в основном к молодежи. Привычка к пассивному чтению, по всей видимости, проигрывала в битве с интерактивной культурой киберпространства.

Новые «национальные истории», которые начали появляться в 90-е годы, отличались и от того, что написано в советское время, и от исторических трудов периода «первой независимости», поскольку и те и другие несли в себе некое «представление о неизбежности», — что бы ни происходило на протяжении столетий вплоть до XX в., любые изменения должны были приближать либо появление независимых государств Балтии в 1918 г., либо «триумф пролетариата» в 1940 г. Теперь эти исторические события рассматривались, как любые другие, а не как некий закономерный результат исторического развития. Представление о том, что исторические изменения происходят благодаря «движущим силам» — землевладельческой аристократии в далеком прошлом, великим князьям и царям, «трудящимся массам», коммунистической партии, «прогрессивным силам», — сменилось гораздо более всеобъемлющим представлением о том, как происходит исторический процесс. Все население территорий современных Литвы, Латвии и Эстонии участвовало в событиях, заслуживающих упоминания; все жители этих земель были действующими лицами исторической драмы, разворачивающейся на протяжении столетий, независимо от того, какое общественное положение они занимали, на каких языках говорили и каких культурных норм придерживались. Такой более инклюзивный подход к истории смещал акценты с деятельности отдельных групп населения побережья на их взаимодействие между собой. Историческое описание стало в большей степени представлять собой историю территорий Балтийского побережья и населяющих его людей, чем историю какой-то из групп. В принципе, работа историка заключалась в том, чтобы описать все, что происходило в прошлом, — взаимодействие различных групп населения, а также населения и различных факторов, например технологических инноваций, и взаимодействие народов побережья с народами, живущими по соседству. Такой подход к прошлому был призван сгладить границы, разделявшие в прошлом различные группы населения побережья, а также положить конец представлениям о том, что прошлое являлось для местных жителей бесконечной историей эксплуатации, угнетения и жертвенности. Все это было частью истории, но не составляло всего ее содержания.

Появление, исчезновение и повторное появление на карте мира в XX в. суверенных государств Эстонии, Латвии и Литвы, однако, гарантировало, что вопросы образования стран даже при более инклюзивном подходе к прошлому все равно будут вызывать первостепенный интерес. Работая над этим вопросом, историки сталкивались с другими, еще более сложными: например, означало ли длительное использование литовского языка на литовских землях такое же длительное присутствие, хотя бы на каком-то уровне, литовского национального самосознания? Формировалось ли данное самосознание вокруг исторической памяти о существовании независимого Великого княжества Литовского? Было ли это средневековое государство «прямым предком» независимой Литвы, образовавшейся в XX столетии? А поскольку у эстонцы и латыши в отдаленном прошлом не имели государственных образований, то тогда к каким событиям недавнего прошлого следует приурочить формирование их национального самосознания — к «национальному пробуждению» XIX в., событиям революции 1905 г., к хаосу Первой мировой войны? На подобные вопросы не было простых ответов, однако новые исторические труды создавали очевидное впечатление, что в дискуссиях о формировании национально-государственного самосознания предпочтение отдавалось концепциям, предусматривающим долговременную преемственность. Если не существовало прямых свидетельств того, что эстонцы и латыши когда-либо до ХХ в. мыслили в категориях собственных государственных образований, то подобное их желание все равно могло отражаться в постоянном использовании местных языков, в устной традиции, в социальных конфликтах между крестьянами (эстонско- и латышскоязычными) и землевладельческой аристократией (немецкоговорящей), городским патрициатом (немецкоговорящим) и российской администрацией (русскоговорящей). Эту преемственность еще легче было отследить в литовской истории из-за участия литовцев в так называемых польских восстаниях против русского владычества в 1830 и 1863 гг.

Историческая инклюзивность вновь вызвала интерес к вопросам, ранее отодвигавшимся на задний план и в значительной степени связанным с периодом Второй мировой войны. Их выдвинули на передний план общественного внимания столкновения различных точек зрения: большинство эстонских, латышских и литовских историков настаивали, что периоды 1940–1941 и 1945–1991 гг. следует считать временем оккупации, тогда как политические лидеры русскоговорящих меньшинств столь же уверенно утверждали, что в 1944–1945 гг. произошло «освобождение» побережья от фашизма Красной армией; в обществе присутствовало вполне понятное желание в полной мере задокументировать депортации 1941 и 1949 гг. и одновременно — столь же объяснимое желание оправдать участие местного населения в уничтожении евреев побережья в период немецкой оккупации 1941–1945 гг.; правительства же республик при этом стремились изменить календарь национальных праздников, отменив памятные даты советского периода и заменив их датами, эмоционально значимыми для титульных национальностей.

К концу 90-х годов XX в. все подобные фундаментальные исторические вопросы были тесно связаны друг с другом, порождая взаимные обвинения в «попытках переписать историю», «желании скрыть преступления советской власти против человечества», а также споры о том, в какой степени термин «геноцид» можно отнести к событиям Второй мировой войны и последующих десятилетий. Российская пресса и некоторые российские законодатели выступали на стороне тех, кто считал, что эстонцы, латыши и литовцы хотят «переписать историю». В ответ балтийские авторы обвиняли Россию в том, что она суется не в свое дело и стремится стать преемницей СССР, однако при этом не берет на себя ответственности за злодеяния не существующего более государства. Чтобы уменьшить взаимные обвинения, президенты трех республик (Леннарт Мери в Эстонии, Гунтис Ульманис в Латвии и Валдас Адамкус в Литве) согласились в 1998 г. создать в каждой стране специальные президентские комиссии, поставив перед ними задачи беспристрастно задокументировать события 1940–1945 гг. и последующих десятилетий. Комиссии должны были состоять из балтийских историков и компетентных специалистов из других стран, периодически проводить конференции и публиковать результаты своих исследований. Им предлагалось уделить особое внимание судьбе еврейского населения побережья, роли местного населения в убийствах евреев и подумать над правомерностью использования столь эмоционально окрашенного термина, как «геноцид». Работа этих комиссий должна продолжаться до тех пор, пока их члены не придут к выводу, что они использовали весь доступный им материал архивных источников. Эстонская комиссия представила результаты своих исследований на рассмотрение в 2006 г., тогда как в Латвии и Литве, где во время Холокоста были убиты десятки и сотни тысячи евреев, продолжали свои изыскания и после этого.

Однако споры и разногласия, связанные с пониманием событий Второй мировой войны и последующих пятидесяти лет, невозможно было таким способом утихомирить: они периодически вспыхивали, затихали и снова возникали, особенно когда политики балтийских республик и Российской Федерации манипулировали данной темой в своих интересах. И как будто этого было недостаточно, периодически открывались новые грани прошлого: например, публицисты балтийских республик и Российской Федерации представляли калькуляции, сколько именно одна стороны «должна» другой за «вред», причиненный в советское время; а правительства балтийских республик искали способы, для того чтобы как-то компенсировать своим гражданам несправедливости и страдания Второй мировой войны. Однако подобное постоянное проникновение прошлого в настоящее раздражало тех представителей общественности государств Балтии, которые хотели, чтобы их страны ориентировались на будущее и имели соответствующий имидж, — но, однако, эта коллизия еще некоторое время будет порождать беспокойство.

Трудности «нормальной жизни»

Вступление Эстонии, Латвии и Литвы в 2004 г. в Евросоюз и НАТО означало, что описательная категория «посткоммунистические» становится все менее подходящей для этих стран. Добившись соответствия множеству жестких критериев, необходимых для вступления, три республики Балтии теперь могли считать себя «нормальными» европейскими государствами. Им предстояло и дальше бороться с социально-экономическими проблемами, часть которых восходила еще к советскому периоду, но, в конце концов, ни одна из стран — участниц Евросоюза тоже не свободна от различных проблем. Сравнительные международные рейтинги могли классифицировать государства Евросоюза как более или менее богатые, сильнее или слабее пораженные коррупцией в частном и государственном секторах и как в большей или в меньшей степени соблюдающие права своих граждан. Но подобные рейтинги слишком поверхностный критерий, чтобы судить о фундаментальных характеристиках страны: необходимо принимать во внимание все свидетельства, и теперь балтийские республики могли с удовлетворением ощущать, что сдали все многочисленные тесты на «нормальность». Остаточные ощущения несоответствия, более низкого статуса и положения «бедных родственников» все еще сохранялись у населения, но теперь это были «внутренние проблемы», никак не меняющие статус балтийских государств.

Полноправное членство в ЕС и НАТО означало, что эти организации считают политическую систему трех стран Балтии достаточно стабильной, чтобы они могли выполнить все обязательства, налагаемые членством. Парламентские выборы во всех трех государствах проходили регулярно (в Эстонии в 1999, 2003, 2007 гг., в Латвии в 1998, 2002, 2006 гг., в Литве в 1996, 2000, 2004, 2008 гг.[29]). Победители формировали коалиционные правительства, проигравшим приходилось ждать следующих выборов. В каждой из стран коалиционные правительства приходилось регулярно распускать и формировать заново, но при этом удавалось обходиться без повторных парламентских выборов[30]. Многопартийная система гарантировала, что даже партия, набравшая наибольшее число голосов, не имела абсолютного большинства мест в парламенте. Президентские выборы (всенародные в Литве, парламентские — в Эстонии и Латвии) в целом обеспечивали, что во главе каждой из стран Балтии оказывались вполне заслуживающие доверия люди, — некоторые из них были политическими лидерами до избрания, другие осваивало ремесло политика, уже находясь в должности. В Эстонии пользующийся популярностью у населения Леннарт Мери, впервые избранный президентом в 1992 г., оставался на этом посту до ухода на пенсию в 2001 г., когда на смену ему пришел Арнольд Рюйтель, агроном по образованию, с 70-х годов занимавший высокие посты в Коммунистической партии Эстонии, но выступивший за независимость страны и являвшийся главой государства в переходный период. Однако в 2006 г. эстонский парламент выбрал президентом бывшего эмигранта, вернувшегося в Эстонию из Америки, — Тоомаса Ильвеса (р. 1953), в 1990 — 2000-х гг. зарекомендовавшего себя эффективно работающим дипломатом на посту министра иностранных дела Эстонии, где демонстрировал свою прозападную ориентацию. В Латвии в 1999 г. на смену Гунтису Ульманису пришла бывшая эмигрантка, недавно вернувшаяся на родину из Канады, — Вайра Вике-Фрейберга, психолог, фольклорист и профессор Монреальского университета, не принадлежавшая ни к одной из политических партий Латвии. В 2007 г. ее сменил Валдис Затлерс, известный рижский врач-ортопед, до того момента не проявлявший заметной политической активности[31]. Только литовцы сделали неверный шаг, выбирая главу государства. В 1998 г. они выбрали на эту должность эмигранта из Америки, Валдаса Адамкуса, а следующие выборы 2003 г. привели в президентское кресло гораздо более молодого Роландаса Паксаса (р. 1955), популярного бывшего мэра Вильнюса. Однако после года у власти Паксас был отстранен посредством импичмента за теневые экономические махинации, и в 2004 г. страна вновь вернулась к Адамкусу[32]. Оценивая руководство страны, общественное мнение быстро менялось от энтузиазма сразу после выборов до негативного отношения вскоре после этого. Даже популярные президенты находились под огнем критически настроенной прессы, обвинявшей их в «превышении полномочий» — то есть в выходе за конституционные рамки. Однако никакие негативные моменты политической жизни стран Балтии не носили экстраординарного характера: недолгая жизнь межпартийных коалиций была характерна и для стран — старейших членов ЕС. США в 1998 г. тоже прошли через импичмент президента, и низкая оценка избирателями работы политических лидеров, по-видимому, становилась типичной для политической культуры множества западноевропейских демократических обществ.

Относительная политическая стабильность в трех балтийских республиках после 2003 г. сопровождалась статистически заметным экономическим ростом, если судить по ежегодному росту валового внутреннего продукта (ВВП) примерно на 6–7 % (в Эстонии данный показатель в некоторые годы взлетал до 10 %). Поэтому в 2004 г. Евросоюз признал, что новые его члены не являются бедными странами, поскольку ценность производимых ими товаров и услуг продолжала расти, и некоторые энтузиасты присутствия этих государств в ЕС даже стали говорить о «трех балтийских тиграх». Агрегированные экономические измерения, разумеется, могли завуалировать хронические проблемы. Около 50–60 % роста ВВП обеспечивала во всех трех республиках расширяющаяся сфера обслуживания, что не только отражало «современную» модель роста, но и указывало на то, что страны Балтии находятся в поиске своей ниши в общеевропейской экономике. Ни одна из них еще не ассоциировалась с каким-то конкретным сектором экономики (или группой связанных между собой секторов), где бы демонстрировала действительно выдающуюся производительность и результаты. Кроме того, различные меры, связанные с «развитием человеческого потенциала», показывали значительные различия в экономическом развитии различных регионов каждой из стран: положение в городах было намного лучше, чем в сельских областях, некоторые регионы (например, Латгалия в Латвии) оставались «бедными» по сравнению с остальной страной, и даже в городах между различными слоями населения отмечалось существенное неравенство, судя по национальному доходу. Демонстративное потребление «новых богатых», получивших такую возможность благодаря рыночной экономике, напоминало остальному населению (особенно занятому в государственном секторе), что его доходы увеличиваются лишь незначительно. К счастью, уровень инфляции оставался относительно низким (4–5 %), и крупнейшие национальные банки демонстрировали возрастающую осведомленность об опасностях высокой инфляции и действовали соответственно. Однако ни одна из этих экономических характеристик не делала балтийские республики чем-то необычным на пространстве ЕС; выраженное экономическое неравенство и неравномерное развитие регионов были характерны для множество стран — членов ЕС, особенно на юге континента.

После 2004 г. беспокойство тех, кто заботился о национальной репутации и об уверенности в себе, стал вызывать еще один момент, связанный с неравноправием, а именно несоответствие относительно стабильных зарплат в трех странах Балтии и уровня зарплат в других странах, давно ставших членами Евросоюза. После 2004 г. препятствий на пути движения рабочей силы за пределы границ национальных государств стало меньше, и в результате сложился незначительный, но стабильный отток людей трудоспособного возраста (особенно молодежи) в Европу в поисках заработка. Статистика по этому вопросу никогда не была точной, но расчетные оценки на 2007 г. показывают, что общее количество эмигрировавших эстонцев (в возрастной группе 15–64 лет) составило около 20–30 тыс. человек (в Финляндию, Великобританию, Ирландию), латышей — около 80-100 тыс. (в Швецию, Великобританию и Ирландию) и литовцев — около 200 тыс. человек (в Польшу, Германию, Великобританию и США)[33]. В отличие от «гастарбайтеров», приезжавших из Южной Европы в Западную Германию в 50-60-е годы эти мигранты из стран Балтии были в том числе образованными людьми, часто имевшими дипломы о высшем образовании и тем не менее предпочитавшими лучше оплачиваемый физический труд за границей низкооплачиваемому интеллектуальному труду по специальности на родине. Их долгосрочные планы оставались неясными: некоторые хотели быстро заработать значительную сумму и вернуться домой, другие, очевидно, планировали надолго сменить место проживания. Интервью с такими уехавшими в поисках работы демонстрируют их не только неудовлетворенность низким уровнем доходов, но и ощущение невостребованности или недооцененности в родной стране. Хотя национальные правительства и выражали обеспокоенность эмиграцией (по масштабам самой значительной со времен Второй мировой войны), они мало что могли сделать, чтобы уменьшить ее, поскольку свободное передвижение рабочей силы являлось одним из требований Европейского союза.

Другим источником беспокойства, особенно в Эстонии и Латвии, были возможные негативные последствия для «нормального» государства от наличия значительного числа постоянно проживающих в государстве неграждан (которых во всех других странах называют иностранцами, постоянно проживающими в стране), большинство которых составляли этнические русские. Процесс натурализации был запущен после 1991 г. и получил одобрение ОБСЕ и других международных структур, но в последующие годы он давал слишком незначительный результат — несколько тысяч натурализаций ежегодно. К концу первого десятилетия после обретения независимости, невзирая на идущий процесс натурализации, около 278 тыс. русских и русскоговорящих жителей Латвии оставались без латвийского гражданства (тогда как 363 тыс. человек из этой категории населения были гражданами Латвии), а в Эстонии без гражданства оставалось 100 тыс. человек (около 150 тыс. представителей данной категории населения имели гражданство). Эта проблема, как и несколько других, привлекала внимание различных активистов, охотно эксплуатирующих разногласия в обществе; обсуждение подобных вопросов, каким бы рациональным ни выглядело вначале, неизменно переходило на глубокий эмоциональный уровень, что логично вытекало из весьма различного отношения к последним пятидесяти годам истории Прибалтики. Многие этнические русские чувствовали себя дискриминированными из-за чрезмерно, по их мнению, жестких законов о гражданстве; эстонская и латвийская стороны, напротив, считали, что вынуждены модифицировать натурализационную политику исключительно ради того, чтобы улучшить имидж своих стран в глазах Европы. В этих обсуждениях постоянно звучали такие обвинения, как «этнократ» и «оккупант», а европейские комментаторы периодически вмешивались, характеризуя ситуацию как «тревожную».

Опросы общественного мнения показывали, что события Второй мировой войны и последующих десятилетий советской власти также очень по-разному воспринимались латышами и эстонцами — с одной стороны, и русскоговорящим населением — с другой. Существующие противоречия периодически подпитывались заявлениями российских политиков о том, что Россия должна «защищать» своих соотечественников, где бы они ни жили. Эксперты по вопросам гражданства не могли предложить простых решений данной дилеммы: «нормальные» государства не должны иметь на своей территории значительного количества населения «без гражданства», но при этом государства имеют право сами определять условия получения гражданства. Хотя никакого решения не было предложено, оставалась возможность, что с течением времени проблема решится сама собой. В обеих странах происходили микропроцессы, снижающие эмоциональный накал восприятия острых вопросов. Многие русскоговорящие родители не возражали, чтобы их дети обучались в школах на эстонском или латышском; необходимость изучения государственного языка уже не воспринималась как нечто нежелательное. Спустя пятнадцать лет после обретения независимости большинство русскоговорящего населения, чья работа требовала общения с людьми, по-видимому, научилась, как минимум, понимать государственный язык и обмениваться на нем необходимой информацией. Относительно большое количество межнациональных браков (особенно в Латвии) способствовали формированию родственных связей между латышами, эстонцами и русскими. Для тех представителей старшего и среднего поколения, кто не захотел учить государственный язык из принципа или по сохранившейся от прошлого привычке считать русский язык «главнее» латышского или эстонского, отсутствие гражданства, хоть и продолжало быть раздражающим фактором, не помешало экономическому выживанию. Например, в Латвии стала популярной броская фраза-преувеличение: «Латышам принадлежит политическая система, а русским — экономика». Участие этнических русских граждан в политической жизни привело к тому, что на каждых парламентских выборах значительную под держку получали партии, защищающие русскоговорящее население. Такие партии никогда не приглашались в коалиционные правительства, но и не оттеснялись на задний план; латыши, руководящие такими партиями, и этнические русские, выучившие государственный язык, вполне преуспели в том, чтобы сделать такие партии политически жизнеспособной альтернативой для избирателей[34].

Проблема интеграции этнических меньшинств продолжала серьезно рассматриваться правительствами двух балтийских государств: в 2000 г. Эстония начала программу «Интеграция в эстонское общество, 2000–2007» и продлила срок ее действия в 2008 г.[35]; Латвия в 2004 г. создала в Министерстве иностранных дел отдельное подразделение социальной интеграции. При этом предполагалось, что проблема не только в социальной интеграции; необходимо было поощрять экономические, образовательные и социальные процессы, которые бы разрушали географически замкнутые анклавы русскоговорящего населения (в Эстонии — в Таллине и на северо-востоке Нарвского района; в Латвии — в Риге, других крупных городах, в Латгалии). В Латвии серьезно обсуждался вопрос, следует ли предоставить негражданам право голоса на местных (городских и окружных) выборах[36].

К 2001 г. три республики Балтии, как и другие посткоммунистические государства Восточной Европы, были успешно интегрированы в большинство значительных европейских международных организаций, и население этих стран уже могло в полной мере чувствовать себя европейцами. Активно продолжалась «интернационализация» географического и культурного пространства побережья. «Самореклама» правительств государств Балтии в европейской прессе способствовала росту туризма, и из Таллина, Риги и Вильнюса предлагались полеты в другие европейские города по крайне низким ценам, как и полеты на восток, в города Российской Федерации. Для людей со средствами стали обычными отпуска в Европе, а одним из самых развивающихся секторов экономики стал туристический бизнес. Средства массовой информации трех стран Балтии уделяли зарубежным новостям столько же внимания, сколько и внутренним, укрепляя в читателях и слушателях ощущение принадлежности к более широкому миру. Восприятие «западной» популярной культуры и подражание ей стали стремительно развивающейся тенденцией, в результате чего быстро исчезла разница между эстонским, литовским и латвийским вариантами поп-культуры и популярной культурой «остального мира». Государственные и частные предприятия и учреждения — от министерств и академий наук до небольших частных фирм — обозначали свое присутствие в интернет-пространстве, что делало информацию о них доступной по всему миру. Растущая популярность блоггерства также способствовала тому, что все точки зрения стали равными. Однако появление этого нового «компьютерного мира» означало и определенный разрыв поколений между теми, кто мог позволить себе стать его частью и чувствовать себя свободно в его многоязычной, интернациональной, мультикультурной, быстро меняющейся реальности, и теми, для кого эта территория была чуждой. Национальная идентичность переосмыслялась заново, на этот раз не из-за захватнически настроенных соседних государств, но из-за обезличенной культуры, и в данной ситуации идентифицировать «врага» было намного труднее.

Интернационализация популярной культуры и членство в международных организациях, способствующие росту стандартизации и гомогенизации, а также значительное влияние так называемой информационной революции продолжали вызывать во всех трех государствах Балтии дискуссии среди интеллигенции о национальной уникальности. Возможно ли для небольших стран сохранить свой узнаваемый облик в мире, где глобализация обеспечивает повсеместное свободное проникновение всех и всего: людей, информации, товаров — сквозь национальные границы, и, судя по всему, в будущем эти границы станут не очень актуальны? Насколько вероятно, что старая привычка «внешнего мира» говорить о трех государствах как о некой единой Балтии окажется непреднамеренным предсказанием будущего этого региона? Национальный суверенитет, обретенный после 1991 г., вновь дал эстонцам, латышам и литовцам шанс трансформировать культурный протекционизм, столь актуальный для их национальной идентичности на протяжении столетия, в четкие правила. Законы о языке и другие обозначения принадлежности, четкое отделение этнической принадлежности от «политической национальности» и сомнения по поводу наступающего мультикультурализма показывают, что желание сохранить национальную уникальность остается актуальным, — и хотелось бы, чтобы самобытность отражалась в глазах посторонних наблюдателей. Ее культивирование во многом обусловлено исторически, и оно сейчас проявляется в самых разных сферах. Холм Крестов в Литве, например, является примером мистической католической религиозности, незнакомой Эстонии и Латвии с их лютеранскими традициями. Культурная ориентация Эстонии на Скандинавию и Финляндию, а Литвы — на Польшу не имеют эквивалента в Латвии. Выделение Риги как европейской столицы с многовековой историей стало составной частью национального имиджа Латвии — но ни Литва, ни Эстония не могут претендовать ни на что подобное, потому что в этих странах традиционно существовало по два наиболее важных города (Вильнюс-Каунас, Таллин-Тарту). В исторической памяти литовцев живет — ни больше ни меньше — Великое княжество Литовское, тогда как латыши и эстонцы не могут похвастаться в данном отношении ничем, кроме семисот лет жизни в качестве зависимых крестьян под чужой властью. Только в состав Латвии входит большой регион — Латгалия, где разговорный вариант национального языка всегда был чем-то гораздо большим, чем просто диалектом. Эстонцы, по-видимому, более всего преуспели в интернационализации своей литературы с помощью переводов на другие языки — примером могут послужить романы Яана Кросса, тогда как латвийские и литовские писатели продолжают считать, что их творения читают только соотечественники. Решение вопроса, как относиться к «русскоговорящим», стало разным для Эстонии и Латвии, с одной стороны, где продолжает жить большое количество населения без гражданства, и Литвой — с другой, где гражданство было дано в начале 90-х годов всем проживающим в республике. Социополитическая интеграция, судя по всему, успешнее проходит в Литве, чем в двух других странах, но все три государства продолжают разрабатывать для достижения этой цели конкурентоспособные меры. Однако даже через двадцать лет после возвращения независимости чрезвычайно сложно предсказать, к чему приведет сочетание европеизации и глобализации с попытками сохранить национально-культурную самобытность.