Крепость

СНОВА БЕРЛИН

Невольно удивляюсь тому, что на Бендлерштрассе все еще стоит здание нашей конторы. Масленок сидит, наверное, за тем же столом. Вот удивится, когда я скажу, как далека от завершения моя картина с Деницем.

Перед дверью Масленка впервые задерживаюсь. Надо собраться и принять строгий военный вид.

— Прибыл по вашему приказанию, господин капитан! — слетает у меня с губ так скрипуче, как только могу. Масленок аж перекашивается от моего военного ритуала и парадного вступления. В ответ он достает спрятанную было эрзацсигару.

— Ну, как? — интересуется он.

— Замечательно, господин капитан! Из-под одного налета — в другой. При поездке туда — на-лет штурмовиков на поезд, перед Регенсбургом, и это несмотря на платформу с зенитками.

— С чего бы это? — удивляется Масленок. — Штурмовики в ТЕХ местах?

Вид у него такой, словно я кормлю его баснями. Приходится объяснять:

— Поезд стоял перед мостом через Дунай в ожидании разрешающего сигнала светофора, когда завыла сирена. Но машинист не подал состав назад — нет, поезд остался стоять, а паровоз все пускал и пускал пар из трубы. Ни один здравомыслящий человек этого не понял. Начальник поезда тоже — он был бессилен что-либо сделать. А потом на бреющем полете появился этот самолет и со всего имеющегося у него на борту оружия открыл стрельбу по людям…

— Ну, вам чертовски повезло!

Я предпочитаю умолчать о моем коричневом соседе по купе. Итак, слишком разболтался. Замолкаю в ожидании, когда Масленок, наконец, поинтересуется моей работой. Однако капитан слушает меня с видимым удовольствием. На его бесстрастном, словно отполированном лице застыла ухмылка.

Ладно. Продолжим:

— А по дороге сюда я уже крепко застрял в Нюрнберге.

— Не мне вам объяснять, как обстоят дела в Рейхе! — прерывает мои стенания Масленок. — Мы здесь точно так же на фронте, как и вы там.

Только тут до меня доходит, что могло понравиться Масленку в моем рассказе.

— Ну, а как было в Мюнхене?

Мюнхен!

У меня же есть о чем просить. Глубоко вздыхаю и голосом диктора произношу: «Два тяже-тяжелыхналета. Академии тоже досталось. Моему ателье конечно тоже — со всеми работами. Сгорело все!»

У Масленка от удивления вытягивается лицо. Но он тут же высказывает сочувствие: «И чем же мы теперь займемся?» — «У меня дома, в Фельдафинге, есть наброски и эскизы, — я почти проболтался. — Отложим на время, господин капитан.» — «А как далеко вы продвинулись в своей работе?» — интересуется Масленок. Его странно равнодушно звучащий голос приводит меня в замешательство. Неужели только в конце разговора до меня дойдет весь смысл его слов?

— Картина еще не готова — не совсем так, как я хотел бы.

— Видите ли. Запланированная Великая Германская выставка искусств, должно быть, не удастся, из-за ужасного последнего налета на Мюнхен. — Масленок говорит это так, словно читает новости с поля боя и ждет, пока до меня дойдет весь смысл сказанного им. Затем добавляет: «Мы не хотим подвергнуть опасности союзнических бомбардировок немецкое искусство.» Была ли издевка в его голосе?

— Незавершенные шедевры, — откинувшись в кресле, он продолжает к моему удовольствию свою речь, — иногда довольно интересны…

Это звучит как издевка. Присаживаюсь напротив и теряюсь в догадках, считать ли эти слова своего рода решением моей судьбы.

У Масленка наверняка заготовлено что-то еще. Он буравит меня долгим взглядом, а затем произносит: «Я хотел бы, чтобы вы, как можно скорее, выехали в одну из фронтовых флотилий — в седьмую или девятую. Может так статься, что нам, в скором времени понадобится от вас срочный материал! Вам не надо объяснять, в чем дело…».

«В скором времени» — повторяю про себя. Звучит довольно парадоксально и несколько зловеще.

— К тому же эта ваша новая книга, которую, полагаю, вам удастся лучше подготовить во Франции, — продолжает Масленок смотря мне в глаза.

Начинаю терять чувство реальности. И пока Масленок, откинувшись в кресле, закуривает сигарету, и ее приятный дымок поднимется тонкой струйкой вверх, у меня появляется мгновение подумать: Сначала с картин исчезает Геббельс, затем ничего не выходит с портретом Дёница, потом протрубили отбой Великой Германской выставке искусств, а теперь речь вообще за-шла о моей новой книге и все заключено в словах: «Вам не надо объяснять». Был ли этот разговор случайным или специальным сообщением для меня?

В следующий миг узнаю, что должен выехать уже завтра утром — а именно на самолете Ю-52 из Темпельхофа в Париж. Там доложить в Отдел о прибытии и проследовать далее к месту назначения поездом.

— Однако мне нужно еще связаться с несколькими служебными инстанциями, господин капитан!

— Забудьте обо всем! — решительно прерывает меня Масленок. — Завтра утром будут готовы ваши документы. Я имею в виду новое удостоверение военкора, за подписью генерал- фельдмаршала Кейтеля.

Не могу придти в себя от очередной новости. Но что поделаешь? Не каждому выпадает та-кой шанс — убраться из Берлина на передовую. Тяжело вздыхаю. В конце концов, Масленок мой покровитель и хочет отправить меня в мнимую безопасность.

— Как я уже сказал: Вам необходимо как можно скорее выехать и вернуться во флотилию.

Смотрю не мигая в розовое лицо капитана. На нем ничего нельзя прочитать, т. к. взгляд направлен в столешницу письменного стола. А затем, слегка гнусавя, он продолжает: «Ваши дамы арестованы…»

Что это значит: Ваши дамы арестованы…? Я что-то не понял, что он сказал. Что значит: Ваши дамы? Он же не имеет в виду Симону?!

— И именно в Бресте, — голос Масленка доносится до меня словно издалека: — Одна ваша очень близкая дама…

В Бресте? Симона в Бресте? Но ЭТОГО не может быть! Однако Масленок продолжает: «В Ла Боле тоже — своего рода волна арестов…».

В голове проносится молнией: Вот это новость так новость! Надо сдержаться! Не мигая, смотрю на Масленка и пытаюсь осознать услышанное.

Чувствую себя так, словно Масленок по ошибке зачитал не ту строчку из рукописи, предназначенную для совершенной другой ситуации. Тон его голоса тот же что и прежде, да содержание изменилось.

Масленок молчит. Он выдерживает мой прямой взгляд. Секунда, кажется длится вечно. На-конец он произносит: Я хотел сказать вам только это.» Снова пауза, на этот раз короче, а затем тем же, долгое время сдерживаемым тоном: «вам надо позаботиться о том, чтобы ваша вторая книга как можно быстрее увидела свет. Вероятно, для освежения памяти вам надо будет выйти в море. Это было бы лучше всего…»

В эту секунду до меня доходит весь смысл сказанного: Симона арестована!

Я все время боялся услышать именно это известие.

Но, то, что она будет сообщена мне здесь, в Берлине, через Масленка…. Однако это должно было когда-то произойти! Симона делала слишком большие ставки. Надо собрать в кулак всю волю, чтобы не выдать своего испуга. Ничем его не выказать. Напустить на себя ледяное хладнокровие. Ни шелохнуться, ни кашлянуть. Говорить ясно и отчетливо! Не бледнеть! Не моргать! Масленок ведет себя так, словно совершенно случайно шепнул мне эту информацию — и теперь следит за моей реакцией. Сидит, делая вид, что внимательно изучает поверхность стоящего перед ним письменного стола, однако по всему видно, что внимательно следит за мной, каждым моим движением.

— В Бресте находится ваш бывший командир… — произносит он деловито. Едва соображаю, что могу сказать в ответ, как Масленок добавляет: — На должности командира флотилии, как мне доложили…

— Так точно, господин капитан! — выпаливаю, кажется, слишком громко и быстро. Одновременно думаю: что же это такое? Все звучит как-то уж очень странно. Самодовольно, я бы даже сказал, слишком уж цинично. Меня вдруг пронзает острое чувство того, что Масленок знает гораздо больше, чем позволил мне узнать. Я внезапно замираю оттого, что ясно представил, что Масленок мог бы знать ВСЕ.

Но какое отношение ко всему сказанному ранее имеет Старик? Что там произошло? Что случилось в Бресте?

— Вы должны вернуться как можно быстрее… — произносит Масленок безапелляционно и, словно подводя итог нашему разговору.

Вернуться? Что значит «вернуться»? Хочу спросить, но буквально давлюсь вопросом. В Ла Боль? В Брест?

Масленок сидит, откинувшись в кресле и попыхивая очередной сигарой. Густой дым создает уютную, совсем неслужебную, атмосферу. Если Масленок так ведет себя, то он, наверное, должен мне еще что-то рассказать.

Мои мысли прерываются его голосом. Провожая взглядом очередное кольцо сигарного дыма, он произносит:

— Ваша французская знакомая — архитектор?

Архитектор? Отзывается во мне эхом. Это еще что за новости?

Просто счастье, что Масленок не смотрит на меня в этот момент: Все его внимание поглощено выпускаемыми им дымовыми кренделями. Вероятнее всего, он и не ждет от меня какого-либо подтверждения или опровержения. Потому все так же, равнодушно продолжает:

— Из-за особых способностей вашей дамы, она была — вполне официально — затребована в Брест. Во флотилию….

Господи! Архитектор — особые способности — затребована во флотилию? У меня кружится голова. Откуда все это известно Масленку?

Мой визави глубоко вздыхает и смотрит на меня своими чистыми ясными голубыми глаза-ми:

— Деятельность вышеупомянутой дамы длилась не очень долго — всего лишь до ее ареста….

Затребована в Брест — а затем арестована? Кем интересно бы знать? Старик, видно, в довольно трудном положении. А я?

Для Масленка дело кажется законченным. Он развивает тему:

— До отъезда вам вот что еще надо сделать: поехать в Карлсбад и получить разрешение на бумагу. Мне сообщили, что оно уже там готово. В вашем издательстве его уже давно ждут. А вообще-то, лучше я поеду с вами. Телефон у них как надо сейчас не работает. Ничего, прогулка мне не повредит.

Прямо дом сумасшедших какой-то: почему это Масленку тоже туда надо? Может он хочет меня основательно попотрошить — но за стенами своего кабинета, который имеет уши?

Масленок прикрепляет к поясу ремень кортика и натягивает на руки, медленно и аккуратно, словно соблюдая некий обязательный ритуал, кожаные перчатки.

Стриптиз наоборот, мелькает у меня мысль: однажды, в Парижском Баль Майоле, я видел подобный номер, но тогда стриптизерша стягивала со своих рук перчатки в таком же скоростном темпе и сорвала бурные аплодисменты. К чему весь этот выпендреж?

Спустя какое-то время мы уже чинно вышагиваем «держа ногу», плечом к плечу по Бендлерштрассе к Тирпицуфер, а затем вдоль по набережной Ландверканала в направлении Потсдамского моста. Рядом со своим от-письменного-стола капитаном, его красивым кашне, чувствую себя несколько неуютно: Я совершенно не выгляжу на все «пять».

Навстречу нам идет какой-то флотский чиновник, но с офицерским погонами, указывающими на занимаемую им высокую должность, и до меня долетает: «Приветствую вас от всего сердца!» И это из-за того, что я глубоко задумавшись, чисто интуитивно, поприветствовал чинушу не обратив на него никакого внимания.

— Прошу прощения! — кратко отвечаю на его приветствие. Этот проклятый ритуал вскидывания рук уже вызывает у меня судорогу правой руки. И все-таки приходится его соблюдать даже среди горящих от ночного налета развалин домов! Меня удивляет то, нигде не видно пожарных команд: остатки домов просто догорают. Однако молодцеватой браваде находится место и здесь.

Идем по разбитому стеклу. Под ногами песок то хрустит, то звенит. «Легко разбить лишь две вещи — счастье и стекло!» Чепуха! Но в следующую минуту в мозгу вспыхивают новые строчки: «Зеленое стекло бокала вгрызается в мою руку / О, Брат! Неужели так же просто и я умру за Родину?…» Проклятье: теперь строки слишком психологичны! Старик имел обыкновение так говорить, когда Томми выследили нас с помощью своей системы ASDIC и собирались отправить нас на дно. Тут мои мысли вдруг перескочили к Симоне: не хватало еще, чтобы обнаружилось, что Симона дважды была в Германии.

Позвонить Старику? Этот упрямый идиот, скорее всего и виноват во всем, что случилось! Но это довольно рискованный шаг. Стоит ли ковырять Масленка дальше по этой теме? Притворившись, что я не понял, о чем он говорил?

Арестована! Но за что? Ради всех святых: за что?

То, что Симона рисковала, было более чем дерзость с ее стороны — это было чистое безумие. Я ей об этом довольно часто говорил с упреком. Довольно. Задай себе вопрос лучше, действительно ли она понимала, что ее любовь к пустяшным тайнам, и ее заговорщицкое поведение могут привести к такому результату? А когда она отмахивалась от моих достаточно нудных размышлений вслух, разве тогда она думала о моем пессимизме? А может она просто желала походить на Жанну д’Арк или Мату Хари? Желала, не будучи никакой шпионкой, просто при-мерить на себя одну из этих ролей? Мне позволялось время от времени, на краткий миг, заглянуть в ее карты — на такой короткий миг, что было трудно понять: были они крапленые или нет. Это в любом случае был довольно надежный способ заинтриговать меня. А может, эта игра была чем-то большим?

Куда ее занесло, эту свинью, Симону? Я еще не узнал, где содержатся арестованные французы. Скорее всего, в Париже. Те, кто дергает за веревочки, вероятнее всего сидят в Париже. В конце концов, жить там получше. Ладно, хорошо, что завтра я вылетаю в Париж. А там? Как дальше вести себя? Если уж Масленок имеет всю картину того, что произошло, то значит, об аресте Симоны известия дошли до Бисмарка. Бог его знает, что еще должно произойти.

Навстречу нам движется группа офицеров, в отлично сшитой и ладно сидящей новенькой форме. А как молодцевато идут: словно на строевом плацу в Глюкштадте. И это четкое приветствие в движении с прикладыванием ладони к фуражке! Так называлось это строевое упражнение и его отработка до самого обеда.

Что за нелепая постановка: оперетка на перекрестке. Начищенные сапоги, галифе со вставками на заднице из тонкой кожи и болтающиеся на перевязи в такт шагам кортики — все это превращает бравых офицеров в гомиков. Дополняют это впечатление и слишком высоко задранные тульи фуражек. Давно подозреваю, что и Масленок относится к этой категории. Его полное достоинства движение по этой улице — приветствия и ответы на приветствия и при этом тонкая улыбка — все это действует мне на нервы. Но может быть, я просто ошибаюсь в этом человеке?

Значит, фактически, Симона — шпионка? Но почему же она тогда прицепилась ко мне? Ведь я простой лейтенант. Был ли в этом весь ее расчет? Может быть, у Симоны был план двигаться в своей карьере по ступенькам? А может, она убедила себя, что ее выход сразу на какого-нибудь командира, особенно обладающего разными секретами, станет ее провалом? Или она в своей хитрой расчетливости решила, что у меня больше перспектив, чем у обычного офицера-подводника? внезапно замечаю, что, как и всякий человек, говорящий сам с собой, делаю непроизвольные жесты рукой, в подкрепление своих мыслей. Возможно, Масленок не увидел эту ужасную жестикуляцию?

Называется, вывернулся! Баран! Теперь и я стал жертвой этого лозунга: «Тише! Враг вездесущ!» Постой-ка. А кто сказал, что Симона шпионка?

Что сегодня за день? Если не ошибаюсь — 2 июня. Небо закрыто облаками. Хотя налеты совершаются в любую погоду. Так, шагая позади капитана, вдруг осознаю, что время от времени погладываю на небо, словно охотничья собака, вынюхивая дичь. И в то же время думаю о Старике: Старик ведь точно так принюхивался в ситуациях, которые были для него не совсем приятны. Лишний раз я убедился в этом во время налета на Сен-Назер: там он все время втягивал голову в плечи и бросал косые взгляды в небо. «Мне это совсем не нравится!» то и дело срыва-лось с его губ. каждый раз это звучало так, словно он обладал звериным чутьем.

Симона арестована. Зуркамп арестован. Царь Петр был единственной моей опорой. К кому теперь я могу обратиться?

К тете Хильде в Лейпциге? Надо бы ей позвонить…. Но говорить по телефону в открытую? К кому еще? Венц мертва. Шварц мертва…. Все кончено, все разрушено.

С трудом нахожу среди разрушений тропинку вдоль канала. И внезапно, среди всего этого безобразия вижу, что уже зацвели каштаны. Каштановые свечи на каждой ветке! Их цветение — это смесь красного и белого. И тут на меня нахлынули воспоминания о Елисейских полях. Но там еще была тонкая радужная вуаль из разлетающихся верх и в стороны водяных струй фонтанов: именно так я нарисовал то место, но подвергся критике со стороны Лео: «Цветение каштанов и фонтаны — в эти-то времена!»

Вдруг сердце сжимается от увиденного: между каштановых свечей горит багрово-красный цветок. Это пламя! Я уже устал от всех этих зловещих сочетаний: красные цветы и алое пламя! надо взять себя в руки, если не хочу разрыдаться.

В этот миг Масленок резко прерывает мои размышления: «Вы не слишком дисциплинированы!»

Что за чепуху несет этот щеголь! Но вслух произношу, как автомат: «Прошу прощения, гос-подин капитан!»

Масленок примирительно бормочет, придав лицу озабоченный вид: «Что с вами на самом деле происходит?»

Со мной? Происходит? Запинаясь, отвечаю: «Ничего, господин капитан!» — «Ну, я бы так не сказал! — Масленок добавляет немного веселее. — Мы здесь все очень верим в вашу работу. Но вы кажетесь очень рассеянным.»

Мне надо бы соврать ему как можно убедительнее; для того, чтобы помириться. Конечно, ни слова о Симоне и Старике. Ладно, начнем:

— Меня гложет мысль о Кэмпбеллтауне, эсминце, с помощью которого наши друзья с той стороны, в 1942 году протаранили ворота нормандского шлюза в Сен-Назере, господин капитан! Уже давно хотел написать об этом захватывающую историю!»

Снова ладонь к козырьку! Снова, снова и снова! А теперь уже навстречу топает целый полк старших офицеров, и я держу будто приклеенную руку у козырька фуражки.

В эту секунду задается вой сирен. Посмотрим, злорадствую в душе, что теперь предпримет Масленок. Под его конторой наверняка находится первоклассное бомбоубежище. Но мы вовсе не там, а здесь, почти у самой Шпрее с ее черными водами. Темно-серые, вызывающие уважение здания ОКМ слева, мы уже оставили за спиной. Осталось совсем недалеко до большого моста.

— Немного дальше, по ходу нашего движения находится хороший бункер. Самолеты пока еще на подлете, и у нас достаточно времени, чтобы добраться туда. — голос Масленка прерывает ход моих мыслей. — Хотя, рановато для налета.

Удивительно, как Масленок пытается казаться хладнокровным, — мелькает мысль. При этом, наверное, истекает холодным потом от страха.

Быстрым шагом мимо нас проходят два генерала. Я уже позволяю себе идти в этот момент медленнее, чем Масленок.

— Куда эти-то спешат? — задаю вопрос и стараюсь добавить уверенности в голос.

— На Бендлерштрассе тоже есть убежище. Но это, под зданием Дома Германского Интуризма лучше, только не все об этом знают.

Женщина в паническом страхе толкает перед собой детскую коляску. Проходим мимо стоящего неподвижно автомобиля. И тут, сверху доносится органное гудение, и оно, ширясь, накрывает город.

Не имею никакого представления, сколько еще топать до убежища, к которому мы так стремимся. Знаю лишь одно: у нас не так уж много времени осталось. Улица будто вымерла.

Доносятся отрывистые дробные звуки: это стреляют легкие зенитки. Наверное, в этот раз налет совершают штурмовики.

Слава Богу, вот и убежище, к которому мы так стремились, под этим большим зданием. Теперь вниз по лестнице, толстая переборка, звук закрывающейся кремальеры. Видно, мы последние.

Как говорится: фактически современное, добротно выстроенное бомбоубежище! Бетонные стены побелены, стальные балки аккуратно окрашены суриком. Сочетание белого и красной киновари: сделано со вкусом! Дополняют всю эту красоту кроваво-красные ведра по углам, с тщательно нарисованными белой краской по шаблону цифрами на боках и один огнетушитель, больше похожий на детскую брызгалку. У стены ящик с песком и две кирки. Здесь же табурет с ножками, скрепленными косыми распорками, несколько аккуратных канцелярских стульев и даже старое деревянное кресло-качалка. Несколько столов. Из грубых еловых досок. Но это все же лучше, чем ничего. На одном лежит газета «Фолькише Беобахтер». По стенам — серые ящики с большими висячими замками на них. К задней стене прикреплены две лопаты и два багра. Бетонированный пол покрыт стареньким линолеумом. На потолке толстая, окрашенная в белое труба. И никакого хлама, никаких загородок — просто безупречный офицерский погребок, без паутины и падающих на голову капель воды. Вода, вне всякого сомнения, была бы вредна для этого помещения.

Осматриваю дверь убежища. Она имеет двойной запор. В двери также два небольших, зарешеченных круглых сквозных оконца. Исследую стены и потолок: не вижу никаких следов вентиляции, и мне это совсем не нравится.

Я уже стал докой по бомбоубежищам. Например, хорошо знаю, какая должна быть разница между хорошим и плохим убежищем. Если бы можно было, то с удовольствием тут бы и остался. На вскидку, все выглядит довольно прилично. Утешаю себя еще и тем, что надо мной 5 или 6 этажей. А может и больше…. Значит, сначала рухнут они.

И тут слышу резкий, усиливающийся свист, а в следующую секунду в ноги ударяет дрожь детонации близких взрывов.

Началось: все убежище затряслось, словно в лихорадке. Пол заходил ходуном: бомбы упали чертовски близко! Но над нами же многоэтажное здание! В убежище собралось чудесное общество: какой-то адмирал, три корветтен-капитана. На головах фуражки, сбоку нелепо болтаются кортики.

Раздается мощный удар! Пол убежища вздыбливается, словно необъезженный мустанг. Грохот, треск, визг! Меня сбивает с ног. Кажется, что убежище сейчас расползется по швам. Не один, а штук 10 взрывов, буквально один за другим, с промежутками в доли секунды, накрывают наш район: бомбометание по площадям! — Бедные мои барабанные перепонки! — мелькает мысль. — А глаза? Я почему-то ничего не вижу! До меня доносятся крики команд, визг женщин. Пронзительные рыдания. Значит, со слухом у меня порядок. Где-то там, в полутьме, должно быть есть медперсонал. С глазами тоже порядок, Только из-за висящей пыли я едва могу что-либо разглядеть.

Ау, смерть и сам дьявол: эти плохие парни разгрузили на нас весь свой смертоносный груз! Бомбежке, кажется, нет конца: бомбят центр города — и довольно основательно. Вот свиньи! Но славно, что нам на пути попался этот бункер, правда, почти никакой вентиляции, ну да ладно! И везет же мне: всегда влезу в самое пекло! Каждый раз попадаю в такое вот дерьмо! Куда бы ни пошел, везде найду свою кучу говна. И всегда так: Я — настоящий неудачник, лузер. Набросить бы на себя что-либо, чтобы не испачкать форму, когда придется выбираться!

Вновь громовой удар и меня швыряет на пол. Темно. Но что на этот раз? Этот сильный грохот по металлической двери? И вдруг — тишина. Я — оглох? А куда делся свет?

Защелкали зажигалки. Есть и фонарики. Бледные пятна их света нервно бегают по стенам и потолку. Зажгли и лампы от динамо-машины, издающей ужасный скрипучий шум: — практично, конечно, но противно.

Что же это за удар в дверь был? Отчетливо слышу проникновение в наш бункер песка и гравия.

Света все меньше. Опять щелкают зажигалки. В их мерцающем свете вижу: правый нижний угол двери вогнут внутрь убежища. Неужели и остальная ее часть перекосилась? Не обман ли это зрения? Может это всего лишь световой эффект? Это пепел или песок проникает сюда?

Сыпется! Хочу рассмеяться: такого со мной еще не было! Что-то новенькое в нашей про-грамме. За дверью щебень. Что за черт: он там течет! — мелькает в голове дурацкая рифма.

Пепел и песок, смешиваясь, проникают внутрь. Словно из густого тумана выхватывают мерцающие огоньки зажигалок целую галерею растерянных лиц: прямо театральный эффект! Вырождающееся искусство: рты, как черные провалы. Вблизи различаю две фигуры — бледно-серые, словно призраки. Соображаю: это же из-за пыли! Она плотно покрывает этих людей. Но почему они не отряхиваются? Уж не столбняк ли у них? А может, и я выгляжу таким же призраком?

Снаружи что-то грохочет. Кто-то закашлялся, да так сильно захрипел захлебываясь кашлем, словно сейчас ноги протянет. Никакого сомнения: мои барабанные перепонки не пострадали! Я даже различаю голоса в глубине помещения: «Ну, парни, и застряли же мы тут!» — «Да. Бомбят кучно и очень близко!»

Словно подчиняясь чьей-то воле, ощупываю себя с ног до головы: все цело! Все в порядке! Проклятая дверь, наверное, скоро не выдержит внешнего давления. Сама по себе тряска и вибрация для нас не опасны: да вот дверь, кажется, все более подается внутрь.

Немного больше света, постоянного, без мерцания, не помешало бы. Проклятье: здесь нет телефона. И я все еще ничего не могу разглядеть! Как же можно дать знать о себе без телефона?

Окрашенные красным суриком несущие балки выдержали все удары. Еще при первом взгляде на них, они вызывали ощущение надежности.

Из толпы сбившихся у двери людей доносится суматошный говор. Хоть бы заткнулись! Тогда можно было бы хоть какие-то звуки снаружи уловить. Пропажа собравшихся здесь высоких чинов, очевидно, будет скоро замечена. Их начнут искать, и может быть доберутся до нас. на-верное, от Дома Германского Интуризма осталось не так уж и много. Трубы, привлекшие мое внимание вначале, целы. Но скоро могут возникнуть проблемы с поступлением воздуха. Одна-ко, пока живем….

Высокий, как у кастрата, голос действует мне на нервы. Кажется, он исходит от какого-то старого «мешка» с плетеными погонами на плечах. Еще больше таких же «мешков» подняли дружный гвалт. Все голоса пронизаны страхом. Господи! Хоть бы они заткнулись и не рвали мои истощенные нервы. Что остается нам делать, как не ждать спокойно, пока нас раскопают?

А где же мой капитан? Не видно что-то. Может, забился в какой-нибудь уголок? Ага! Вот он, легок на помине!

— У меня все в порядке! — произносит Масленок. — Но засели мы здорово!

Пол опять заходил ходуном. Снова бомбежка? Думается, они не должны вновь бомбить разрушенное над нами здание. Немногое же там уцелело. Несущие конструкции, конечно же там уничтожены. Здание рухнуло, как карточный домик!

Вспомнилось почему-то, что в Хемнице, по дешевке продают треснутые яйца, если берешь сразу 60 штук. Но с ними надо быть чертовски осторожным. Особенно дешево, если берешь вперемежку «треснутые» и «грязные». Помню, оптовый магазин «Орбита» на Театерштрассе, располагался прямо у рыбного магазина Кайма. Бабушка Буххайм никогда не покупала нормальных яиц.

Воспоминания улетели прочь. Устраиваюсь поудобнее на каком-то низеньком, поставленном на попа ящике. У меня возникает тоже чувство, что я испытал однажды, когда попал в самолете в грозу.

Господи! Если бы не эти истошные крики моих соседей по убежищу! Даже раздающиеся звуки войны не заглушают их резкие, пронзительные крики. Придется слушать этих истериков все время, пока будем здесь. А голос «кастрата» тем временем все набирает и набирает высоту.

Какой-то лейтенант ВВС корчит из себя важную персону. Менторским тоном он разъясняет сгрудившимся вокруг людям: «Самолеты противника оснащены радиолокационным координатором цели, и они с его помощью, сбрасывают бомбы на цель даже через густую облачность. Как раз в такую погоду, когда наши «Мессершмитты» не могут летать, они им и пригодились!»

Ясно. Теперь и я в курсе событий. Значит, будем жить дальше.

Пока нас раскопают, пройдет немало времени. Если бы я только имел хоть какое-нибудь представление, сколько над нами лежит тонн разрушенных бетонных конструкций и щебня! Если представить, что все строение рухнуло под бомбами и ВСЕ этажи свалились на нас, тогда «лишь на Господа уповаем мы!»

С каким наслаждением прекратил бы ведущиеся вокруг меня обреченные разговоры. Они постоянно вмешиваются в ход моих мыслей.

— Это длится уже чертовски долго! — слышу в десятый раз. И тут же: «Не стоит сомневаться в том, что нас скоро откопают!» — «Они же еще не весь Берлин превратили в пыль и пепел!» — «Это самый сумасшедший налет на город…»

Интересно: это были янки или томми? Не могу сообразить, чьи самолеты совершают налеты ночью, а чьи днем — только помню, что есть какие-то классификационные особенности. Спросить бы Масленка. Несколько минут размышляю: спросить или не стоит? А, пусть будет, как есть.

Остается ждать и чаи попивать. Жаль, что подходит лишь первая часть: чая здесь нет. Готов пить что угодно. О том, что в этой норе придется кому-то не один час провести, эти умники из ПВО не подумали. Нет ничего даже отдаленно похожего на капли воды.

Вот уж влип, так влип!

Надо собрать нервы в кулак. Если здесь начнется паника, то не хочу пасть ее жертвой. Главное то, что убежище выдержало. Что еще требовать? Воды. Но нигде ни следа водопровода или питьевых бачков. Чудненько!

Эти парни хотели, очевидно, отбомбить район ОКВ. Но, держу пари, ОКВ уцелело. Как раньше не могли они в них попасть, так и теперь, скорее всего, промахнулись.

То, что снаружи ничего не слышно, начинает и меня беспокоить. Если бы тяжеленные об-ломки начали уже растаскивать, то был бы слышен грохот и шум. Но, как ни напрягаю слух, снаружи стоит тишина.

В голову лезут воспоминания, как нас обучали в Дрезденской Академии искусств защите от воздушного налета. Как наяву вижу тяжелое, красное лицо какого-то бонзы, в полном военном наряде, а в ушах раздается его разносящийся в просторном актовом зале, зычный голос: «Прежде всего, мы обсудим с вами вопрос самозащиты. Задача самозащиты — это защитить себя самому. Отсюда и смысл названия — САМОЗАЩИТА!» его речь звучит в ушах как живая, и я слышу даже оттенки эха. Становится немного легче.

Экипажи бомбардировщиков! Мысли мои вновь устремляются к этим недосягаемым в глубине неба парням. Только этого мне сейчас и не хватает! Что за дерьмовая война для этих ребят. долететь с бомбами до Берлина, прорваться сквозь цепь зенитного огня, прицелиться и провести точное бомбометание под шквальным огнем зениток, затем выйти из под их огня, лечь на обратный курс и добраться до дома. А пока все это кончится, несколько раз попасть в силки и выбраться из них и попасть вновь….

На память вновь приходит воздушный налет на наше расположение в Нормандии: на шлюз. Что за безумные томми! Сколько же из них погибло уже во Франции?

А мысли, словно скакуны, уносят меня вдаль: к Симоне! Симона. Шпионка? Налет на Сен-Назер! Неужто Симона действительно имела к этому какое-то отношение? Обладала ли она информацией, что томми со своим эсминцем Кэмпбеллтаун пойдут вверх по Луаре? Знала ли она об их дальнейших планах?

Старику чертовски повезло, что он тогда не взлетел на воздух. А теперь ему подложили очередную свинью, тем, что он находится в шаге от полномасштабной высадки союзников во Франции. Симона и Старик: совершенно отчетливо вижу вдруг тот букет нарциссов…. А то совершенно безумное вечернее приглашение, когда я вернулся …. Я-то думал, что все это стер-лось из моей памяти, как стираются следы мела со школьной доски мокрой тряпкой. Но тут? Приплыли! Вижу все события и лица так отчетливо, словно только вчера все пережил.

В глубине души я бы с удовольствие повторил свой последний день в Ла Боле. Кто знает, смог бы я простить Симону, если бы моя командировка была отложена. А так, не было разрывающих сердце прощаний и рыданий, а лишь отъезд в бессильной злобе.

Как часто, будучи там, я намеревался свернуть свои манатки в Ла Боле и отчалить от Симоны — но тогда это выглядело бы так, словно я более всего беспокоюсь о собственной безопасности, а Симону оставляю безо всякой защиты. Так поступить я не мог. Но ведь было что-то еще? Разве я не чувствовал любви Симоны? Разве не льстило моему чувству собственного достоинства то, что она дарила МНЕ свое внимание, а не предпочла меня какому-нибудь бравому молодцу с Крестом на шее?

В голове проносятся сотни, нет, тысячи «мгновенных фото» Симоны.

Особенно одна, Во всех подробностях, стоит перед глазами: Симона в ярко-красной курточке с капюшоном, словно Красная Шапочка. Озабоченное личико ее выглядывает из отороченного белым мехом капюшона. А я точно знаю, как все будет развиваться дальше: она распрямит спину, вытащит ножки из туфелек, положит ногу на ногу, и слегка покачивая ножкой, одарит меня очаровательной улыбкой и тут придет конец моему самообладанию.

А вот, следующий кадр: Симона в Париже, в метро, кутается в легенькую шубейку, стыдливо теребит ее наглухо застегнутые пуговки, а под шубкой она совершенно голая — меня бросает в жар от этих воспоминаний. Другой кадр: моя рука нежно лежит на ее интимном местечке между бедер, а волосики там жесткие как грива, пальцы ощущают их сухой шелест, и затем они становятся очень мягкими от жаркой влаги ее киски.

Еще кадр: капризная Симона, которая, кажется, репетирует новую сценическую роль и преподносит себя то, как недоступное, роскошное существо, то, как необузданную дикарку. Симона — грациозно кривящая ротик и как брыкливая козочка, вскидывающая голову, откидывая, таким образом, с лица ниспадающую на него непослушную прядь волос. А вот Симона, беспомощно смотрящая на меня огромными глазищами искушенного в любви ребенка…. В своем умилении этими картинками, совершенно забываю о том, насколько плохи наши дела здесь, в этом «гробу», а вокруг меня кипит несдержанная, необузданная речь. Опять: «Я хотел бы вести себя лучше, поверь мне.» Хоть бы они все заткнулись! Хочется рассмеяться в лицо всем этим крикунам и прямо назвать их трусливыми зайцами. Да, наверное, я и сам та-кой.

Здесь, в этом подвале, у меня из головы, будто кто-то выковыривает загнанные внутрь мыс-ли. Заставляет меня думать и вспоминать. Указующий перст свыше! Навряд ли указующий, но заставляющий раскаяться.

Симона арестована в Бресте! Что же это все-таки значит? Ошибка в информации Масленка? Умышленное заблуждение? В Бресте — но этого никак не может быть! Меня захлестывает шквал мыслей и чувств.

Симона — тогда я не был в состоянии четко определить, что для нее значила моя обидчивость: я чертовски желал избавиться от нее, и тут же цеплялся за нее, как за спасательный круг.

Был ли я ослеплен страстью? Был ли чересчур доверчив?

А та проклятая история с биноклем? Я чувствовал себя в то время так, словно на глазах у меня были шоры. Но и тогда я отказывался видеть в Симоне этакую сороку-воровку, а уж тем бо-лее заговорщицу или, упаси Бог, шпионку. Уже в то время я знал, как зарился отец Симоны на наш новый морской бинокль, чья светосила линз, благодаря их новому покрытию, необычно усиливалась. Симона мне сама об этом рассказала! А потом бинокль исчез, и Симона все время отвлекала меня от мыслей о нем, и мне пришлось подниматься на борт без бинокля.

Что же, Бога ради, произошло в Бресте? В чем оказалась замешена Симона? Если она имела какую-то связь со сбитыми пилотами или заброшенными агентами, то она пропала — никто не сможет помочь ей!

Если бы я только знал, на что могу рассчитывать — или мог? Охранные грамоты от партизан маки;, которые она мне подсунула «на всякий случай», а затем черные гробы: кто и как смог бы сориентироваться в этом?

И вдруг во мне будто пружина страха распрямилась: что, если вся эта история, подобно брошенному в воду камню, распространила во все стороны круги — последствия? В конце концов, из-за Симоны мы все можем пойти ко дну.

Но в чем же я себя упрекаю? Я всегда был начеку, никогда не позволял сорваться с моих губ ничему рискованному. Более того, довольно часто, чтобы избежать возможной огласки, я был глух и нем. И на улице, и в штабных кабинетах с картами на стенах, и при чтении приказов командования. И это притом, что я буквально помешан на подглядывании и подслушивании.

Вздрагиваю от трижды повторенных приглушенных звуков. С ума там посходили, что ли?

Стучать в прогнувшуюся дверь не имеет никакого смысла, господа. Звуки звучат глухо, ничего не передают, т. к. с другой стороны лежит груда развалин. А часть их, перемолотая в мусор, плотно закрывает наш выход.

Здесь пока еще можно существовать. Если бы не возможные проблемы с воздухом! К сожалению никто здесь не производит такого продукта, как кислород. И ПВО не подумали о создании его запасов на такой вот случай.

Симона. Опять Симона! Какую роль во всей этой истории мог играть Старик? Никаких мыслей по этому поводу. А почему Старик не смог защитить Симону? Не хотел? Я всегда считал его рассудительным и надежным. Но в самом ли деле он таков? И именно в ЭТОЙ ситуации?

Симона и Старик. Наверное, крутили там разные шуры-муры. Скорее всего, заводилой была Симона. И кое-что на это указывало, но я старался этого не замечать. Не замечать!

Без воды становится тяжело. Как долго еще будет поступать воздух? Едва ли сутки продержимся. Удушье? Да нет, пока не чувствуется. Очевидно, воздух поступает сюда еще откуда-то. Хотелось бы, чтобы здесь было больше воздухозаборных отверстий в двери переборки.

В то время как осматриваю припорошенных пылью людей, мысль о Симоне свербит мозг: по своей сути она осталась для меня загадкой. Чувствую себя словно состоящим из двух половинок: одна моя половина сжата, спрессована и всего опасается, а другая — мягкая и податливая. Временами я веду себя как токующий глухарь. Но ведь не все, в Ла Боле, выставляли на показ свою позицию: «Ах, что мы за парни!»

Не могу понять себя: в голове только Симона и все, что с нею связано. При этом я уверен в ее судьбе: «Все кончено. Вперед к новым берегам!»

В следующую секунду мысленно возвращаюсь к тому, что я увидел в подвале дома, перед отъездом из Ла Боле. Конечно же, не допускаю и мысли о том, что Симона сама смогла смастерить маленькие копии подлодок, хотя я давно об этом думал…

А где же мои фотографии? О Господи! Совсем вылетело из головы!

— Ты не представлять себе de ce qui se passe, mon pauvre idiot! — звучит в ушах ее вкрадчи-вый голосок. Но все же Симона пыталась как-то определить нашу жизнь apres la guerre. Не смешно ли: меня она видела стоящим за стойкой в кондитерской, в наглаженной белой куртке, нарезающим пирог. А толпы немцев отрабатывают барщину в угольных шахтах. Я же …. Да, Симона умела описывать мое будущее яркими красками.

Вдруг меня прошибает холодный пот при воспоминании о моем складе в Фельдафинге: бесчисленные записи и фотографии, которые я там спрятал. Их может кто-нибудь обнаружить! Меня внезапно осеняет, кто мог арестовать Симону. Если СД приложило к этому руку, а не только флотская контрразведка, то пиши пропало! От охватившего меня ужаса я цепенею.

Хранящиеся на моем чердаке два чемодана, в которые я годами складывал все, что думал будет крайне важно для будущей книги, это настоящая бомба. Но только не отчаиваться! Если рассмотреть ситуацию более подробно, то все что в этих чемоданах — это совершенно секретные материалы — некоторые даже слишком взрывоопасные. А уж в глазах этих чокнутых служак из цензуры в Берлине, конечно же, каждый листок бумаги и каждая фотография вне всяких сомнений взрывоопасны! Если бы эти задницы только знали, что за груз спрятан на чердаке в Фельдафинге!

Боже мой! Только не отчаиваться! Но как? Как я могу теперь попасть в Фельдафинг? А под каким предлогом могу еще раз выехать в Мюнхен? Если они спустят своих ищеек, то те уж след не упустят.

Никак не могу сосредоточиться. Счастье, что вообще еще способен мыслить! Если Симона арестована, то ей так или иначе пришьют шпионаж. А что же еще? А мне значит — соучастие в шпионаже. Нужно держать ушки на макушке, чтобы избежать этой мясорубки. Если же еще всплывет, что Симона дважды со мной была в Германии — тогда все, каюк! Мы тогда, наверное, с ней спятили — просто спятили!

И в Фельдафинге тикает часовая мина и неясно только одно: сумеет кто-нибудь остановить эти часы или нет. Если же эти свиньи доберутся до моей комнатушки и начнут искать, то они доберутся и до люка ведущего на чердак. И как только они это сделают, то уж никаких сомнений — шансов спастись у меня не будет никаких. Так всегда, посеявши ветер — пожнешь бурю. А в моем случае — целую лавину.

Проклятье! Знать бы об этом раньше! Кому можно позвонить в Мюнхен или Фельдафинг и попросить как можно скорее забрать два старых чемодана? Как с наименьшим риском обтяпать это дельце? Может быть Рут, из Туцинга? Нет, мы же с ней расстались навсегда. Она слишком изыскана, слишком чувствительна, слишком непрактична и очень нервная. На двух других моих подружек из-за их общеизвестной тупости рассчитывать в этом деле не приходится: им надо сначала все досконально и не менее трех раз повторяя, все объяснить.

Но есть же еще Хельга! Счастье, что она не осталась в Фельдафинге, в своем доме в Мюнхене. Я наизусть помню номер ее телефона: 3-25-58. сумасшествие какое-то: я едва знаю Хельгу, и в тоже время она единственная, кому я доверяю, она быстра и понятлива.

После недолгих размышлений прихожу к выводу, что Хельга — самая безопасная моя гавань: в течение многих лет она была секретаршей в каком-то большом страховом бюро — и ее не удивит, если я, безо всяких объяснений, попрошу забрать с моего чердака два старых чемодана с бумажным хламом и сохранить их у себя в доме. Она ориентируется в моей комнатушке и даже имеет ключ от квартиры. Как подняться наверх ей также известно: ключ от чердачного люка висит в прихожей на стене, за большой керамической чашей.

В принципе, если скоро нас не откопают, то о будущем можно не беспокоиться. Чушь какая-то: здесь я словно в подлодке. Как тогда, когда команде нашей подлодки удалось чудом ускользнуть из окружения — просто потому, что на борту был Я: Я — неуязвим, и очевидно, судьба приложила к этому руку, т. к. мне обычно удавалось выскочить из дерьма целым и невредимым, а значит и окружающие меня люди имели шанс уцелеть.

Масленка нигде не видно. Может быть, сидит, скрючившись где-нибудь в углу за спинами толпящихся людей. Сидит, охватив голову руками, и тупо смотрит в пол: а вместо лица лишь блеклое пятно под темным козырьком фуражки. Довольно нелепо: у всех присутствующих фуражки на голове. У меня тоже.

Вдруг из-за угла, где столпились дамы, доносится визг. Что там стряслось? Какая-то толстушка взяла на себя роль проповедника и вновь воцарилась тишина.

Кажется, здесь нет даже аптечки. Если наше пребывание здесь затянется, то потребуется до-вольно много успокаивающих средств.

Время тянется бесконечно! Сказала бы моя бабушка. Кручу часы и так и сяк, чтобы разглядеть стрелки: ага, уже прошло два часа. Секундную стрелку не разглядеть — она тонкая, как паутинка.

Как-то сейчас дела у Старика? Наверное, здорово прихватило — несмотря на симпатичный Железный Крест. Сможет ли он теперь выпутаться из создавшегося затруднительного положения? Архитекторша — это уж чересчур!

Вот черт! На этот раз опасность пришла не от Томми, а с другой стороны. И не сыграет ли свою роль этот «довесок» — кто знает? «Довесок» — так назвал Старик фугасы, которые эсминцы конвоя сбрасывали на наши головы и они почти с первого залпа легли тогда чертовски точно, почти рядом с бортом. Могу надеяться лишь на то, что Старик не сдрейфит, если его нач-нут спрашивать о Симоне во флотилии.

Прошло уже почти четыре часа. Сколько еще времени продлится это заключение? имеющийся опыт не помогает.

Чтобы хоть как-то отвлечься от грустного, представляю, как выглядит снаружи наше убежище: лисья нора, загроможденная бетонными обломками, хаотично лежащими друг на друге и торчащими повсюду крюки и копья разорванной арматуры. А вокруг куски и глыбы бетона и кирпича, вперемешку со щебнем и пылью — настоящая гора строительного мусора.

В эту минуту снаружи доносится шум: скобление, скрежет, царапанье, а затем удары молота. Шум становится сильнее, затем ослабевает и опять усиливается. Никаких сомнений: к нам пробиваются спасатели. Пробьются ли? Уже слышны голоса!

Один из высоких чинов пробивается к двери, стучит в нее изо всех сил ножкой от сломанной табуретки. Мощный звук ударов металла о металл разносится по нашей норе.

Вдруг снаружи доносится громыхающий скрежет — видно расчищают подход к двери. А вот ясно слышны голоса: отдают приказы, очевидно.

Все молчим. А тот визг, что я слышал до этого? Не значил ли он… да, скорее всего так и есть, он означал, что дверь нашего убежища пробовали долбить. Теперь же у двери видна щель, через которую пробивается полоска дневного света.

— Осторожнее, черт вас возьми! — раздается громкий крик. — Этот обломок может рухнуть на ваши задницы!

Я и окружающие меня люди стоим, словно столбы, боясь спугнуть удачу. Ну, что, съели? Хочется кричать во все горло, но я лучше помолчу.

Полоса света у двери становится шире. Вновь доносится скрежет и дробь, будто бьют в ли-тавры. И тут же: «Начинайте здесь! Давайте же!» Скрежет и стук усиливаются. Наверное, бьют ломом или двумя сразу. Они добрались до нас! Добрались!

Глубоко вздыхаю и тут же захожусь от кашля: в воздухе полно пыли. Кашель бьет не переставая. А затем события несутся с огромной скоростью: дверь открыта почти на три четверти, какой-то солдат, спотыкаясь на обломках кирпичей пробирается к нам, а с ним столб пыли и грязи. Затем еще солдат и еще один.

Солдаты спрашивают нас: «Все живы? Все в порядке?» — «Да, все отлично!» — «Отлично!». А затем еле верю ушам: «После Вас, господин майор!»

Свербит у него в заднице, наверное, у этого господина майора! — хочу крикнуть на весь под-вал. Кто-то толкает меня в бок, да так, что чуть не падаю на грязный пол — еще один майор, едва переставляя ноги, чопорно вышагивает к выходу.

Едва удерживаюсь на ногах, карабкаясь по осыпающейся щебенке, и вдруг падаю на колени. Это и понятно: так и надо, коленопреклоненно благодарить своего ангела-хранителя! Совершенно невероятно, что нас так быстро нашли и откопали.

Приходится карабкаться по торчащим тут и там глыбам из остатков стен и бетонных перекрытий. Они лежат в беспорядке нагроможденные друг на друга, словно детские кубики. Об-ломки причудливо окрашены: в розовый, красный, оранжевый цвета — цвета ужаса. Не отвлекаться! Каждый из них легко раздавит тебя как муху!

Шинель грязная, брюки тоже. Туфли запорошены пылью. Масленок тоже весь покрыт пылью. Он выглядит здорово разозленным. Для него это уже слишком: почти фронтовое впечатление!

Тут впервые вижу несколько озорных девчонок, которые находились в глубине убежища. Они все перемазаны с ног до головы, но звонко хохочут.

— Осторожнее, господин лейтенант! — звонко кричит одна из них, когда я спотыкаюсь на ка-ком-то обломке. Группа солдат, человек в тридцать с лопатами, кирками и ломами — вижу даже установленные тали — разбирают завалы. Солдаты потные, тяжело дышат. Проходя мимо двоих из них, пожимаю им руки: Спасибо, парни, вы все хорошо сделали!

Впервые спокойно осматриваю царящий хаос из развалин: полно не только бетонных глыб, но и остатков кирпичных стен и перегородок. Все здание рухнуло вниз, словно карточный домик. К нашему счастью, бомбоубежище располагалось несколько в стороне от здания, так что на него свалилась лишь часть обрушившейся стены. Упади бомбы на несколько метров дальше и нас долго бы искали.

Посмотрев назад, вижу что убежище, спасшее нам жизнь, выглядит отсюда как уходящая в центр земли штольня, словно разинутый рот чернеет выходом среди развалин.

Масленок, отвернувшись, сильными взмахами ладоней сбивает пыль с шинели. обернувшись ко мне говорит: «Ваша шинель выглядит получше».

Кто бы говорил: Масленок пытается выглядеть хладнокровным, словно могильщик.

— Кому какое счастье, господин капитан! — парирую без всякого настроения.

Помолчав, Масленок медленно произносит: «Вам надлежит немедленно выехать в Карлсбад. Мне же нужно, к сожалению вернуться». Махнув рукой в направлении реки, добавляет: «Через мост, а затем налево — буквально пара шагов». При этих словах он вскидывает ладонь к козырьку фуражки: «После этого зайдете ко мне еще раз!»

Ну и жук этот капитан: Мое: «Благодарю покорно, господин капитан!» обращается уже к его спине: он уходит от меня быстрыми шагами.

М-да. В одиночку добираться до Карлсбада! Искомый фон нахожу довольно быстро. Гильзы от зажигательных бомб валяются на тротуаре. Эти бомбы погасли сами. Из оконных проемов верхних этажей тянутся чадящие струйки густого черного дыма. Под ногами визжат осколки стекла: ими усыпаны все ступеньки, ведущей наверх лестницы.

На лестничной клетке ряд ведер. Эта цепочка ведер вызывает во мне рифму: «Словно слуги / ведра в ряд/ вдоль по лестнице/ стоят….

Какой-то солдат объясняет:

— Последний налет накрыл этот дом. Но только зажигалки, господин лейтенант. Ущерб не очень большой!

Старые, превращенные в офисы квартиры имеют к счастью ванны и они до краев заполнены водой. Но одной водой горящий дом не затушить: вижу зеленые следы горящего фосфора на лестнице. Запасы песка, наверное, тоже закончились.

В крышке письменного стола, на втором этаже, застряла гильза зажигательной бомбы. С ума сойти! Она пробила крышу, чердак, межэтажные перекрытия и успокоилась в крышке стола! И черт его знает, почему стол не сгорел дотла?

Где-то здесь затеряно наше разрешение на получение бумаги. Но в этой, покрытой гарью и пеплом комнате никто о нем ничего не знает.

Кажется, что в этом бардаке едва ли что уцелело. Здание горит, и буду ли я причитать и всплескивать в отчаянии руками или нет, оно будет продолжать гореть, как и все другие здания вокруг.

Надо выйти. Меня уже тошнит от этих запахов гари. Выйти и как можно быстрее позвонить Хельге.

На обратном пути в ОКВ, несмотря на нехватку времени, захожу на Лютцовштрассе. теле-фон в гостинице не работает. Может, удастся позвонить из издательства? Конечно, если оно уцелело после бомбежки….

Решетчатые жалюзи какого-то магазина валяются на улице, словно гигантская рыбачья сеть: в ячейках обломки кирпичей и булыжной мостовой. Должно быть сталь хорошая. В здании следы прямого попадания бомбы. От дома остался только первый этаж. Через ячейки загнутого края гигантской сети, между разбитыми кусками стены, видно то, что осталось от внутреннего убранства помещений: гигантская гора щебня с торчащими тут и там кусками расщепленных взрывом балок.

На улице в навал лежат куски стропил вполне подходящих для баррикад. Многие из них еще горят. Никогда бы не подумал, что в обычном жилом доме столько деревянных конструкций: каменный город, построенный из дерева….

Электрические и телефонные провода свисают с опор веревочными обрывками над всей улицей.

Приходится осторожно обходить их колышущиеся под ветром концы. Расколотые, разбитые рекламные щиты и вывески лежат вокруг немыслимыми нагромождениями. Все превратилось в хлам, металлолом и осколки стекла. Ни одного целого стекла в витринах. Лишь их металлические рамы изогнутые гигантскими руками в спираль. Вдруг, словно выпущенный из корабельного клюза якорь, раздается металлический лязг и грохот. Не слышно ни гудения самолетов ни лая зениток. Оказывается, рухнул стоящий в глубине улицы дом. Поражен тем, как долго держится в воздухе взметнувшееся ввысь гигантское облако серой пыли, и как затем медленно тает и растекается. Неужели это все еще я?

Если не заполню образовавшуюся во мне пустоту — то я пропал! На Бендлерштрассе

наверняка имеется множество существ, которые чувствуют любую слабость и затем атакуют такого слабака, как стая голодных псов, почувствовавших запах исходящего от него страха. Я бы совсем не хотел, в таком моем состоянии, встретить ротмистра Хольма. Да и вообще не хочу я его больше видеть.

Лютцовштрассе! Издательство пережило налет, хотя его слегка и задело. Наверное, все ус-пели спрятаться в убежище. С Зуркампом здесь точно ничего не произошло. Здесь…. Проклятье: на какой-то миг я даже обрадовался, что Царь Петр находится в «безопасности»… Стоит ли звонить посреди царящего здесь хаоса? Нет, уж лучше из пасти льва — может мне удастся дозвониться из ОКВ? Конечно, это уж чересчур смело, но у Хельги довольно-таки практичный ум: для нее хватит и пары намеков. На меня вновь накатывает волна липкого страха и на этот раз более сильная, чем прежде. Ясно: ОНИ следуют за мной по пятам!

Эти ищейки уже напали на мой след. Нет больше ничего безопасного, нет более и моей личной безопасности….

Пытаюсь поймать удачу на Центральном телеграфе на Бендлерштрассе. В трубке что-то гудит, и я вслушиваюсь в гудение как ненормальный. Вдруг на том конце провода слышится голос и тут же глухое молчание…

Новая попытка. Снова гудение, щелканье, треск, а затем слабый шум, словно шелест листьев под легким ветерком — и тишина. Спокойно! — закусив губу, успокаиваю себя. Но через десять минут таких же мучений — сдаюсь. Так и должно было быть, говорю себе: в это время дня и во время налета. Чего еще ты ожидал?

Внезапно в голову приходит дикая мысль: послать телеграмму! Совершенно официально, через офицера связи ВМФ при Генштабе в Мюнхене.

Большое пространство телеграфного зала располагается на цокольном этаже здесь же. Не долго думая направляюсь к стойке. К счастью, фельдфебель свободен. Довольно равнодушно произношу: «Телеграмма офицеру связи ВМФ при Генеральном штабе в Мюнхене», и набрасываю текст: «Следует для срочной публикации забрать два чемодана с необходимыми для работы документами. Ключ от квартиры у Х.Ш., которой поручить их сопровождение на служебной машине в Берлин». Нет, так не пойдет! Куда же? Лучше так: «Которую, в последующем, через курьера известить о дальнейшей их доставке».

Окончательный текст выглядел так: «ВХОДЯЩАЯ: Укрытие важных пропагандистских материалов от бомбового поражения. ПРАВО ХРАНЕНИЯ: телефон 3-25-58, Шуман. ПОДЛЕЖАЩИЕ ХРАНЕНИЮ МАТЕРИАЛЫ: проявленные и непроявленные пленки, а также сопутствующие тексты принять как можно быстрее. ПОДПИСЬ: Военный корреспондент Буххайм».

И уж для полной безопасности посылаю еще одну подобную телеграмму — со слегка измененным текстом, но Хельга должна в любом случае понять из ее содержания: о чемоданах на чердаке я не хочу прямо говорить, но она конечно же о них знает и сразу поймет: «ВХОДЯЩАЯ: Укрыть важные военные пропагандистские материалы по подлодкам. ПРАВО ХРАНЕНИЯ: телефон 3-25-58, Х.Шуман. Все материалы в чемоданах укрыть в Вашем бомбоубежище — точка — имеющиеся пленки будут использоваться для книги о подлодках».

Фельдфебель взял оба листка и заверил меня, что как можно быстрее отправит их по на-значению.

Фу. Дело сделано! Теперь они заявятся и обыщут мою комнатушку. А уж обыскать квартиру Хельги у них ума не хватит! Отлично сработано! Всегда нужно иметь ясную голову!

Однако уже на выходе меня охватывает сомнение: правильно ли я поступил? Можно ли в таком деле положиться на этого фельдфебеля? Не бежит ли он в эту самую минуту к своему начальнику и показывает ему текст моих телеграмм? А что подумают в Генштабе в Мюнхене?

Мне становится дурно: я втянул себя в довольно рискованное дело. Молюсь лишь о том, что ничего более ужасного не произойдет, и я никому не принесу горя. Кроме того, стоять здесь и ждать, а еще хуже того: контролировать ход моих телеграмм, могло бы мне лишь навредить. Проявленное в любой форме беспокойство или озабоченность могут разбудить чьи-то подозрения. Значит, не остается ничего другого как быстренько убраться отсюда.

Ноги несут меня прочь, не давая сообразить: куда теперь? Словно контуженый бреду в сторону канала, а затем, безо всякой цели, на какую-то улицу.

Если бы удалось задуманное! Если бы все получалось, как хочется! Я уже не в силах за-ставить себя думать о чем-то другом.

Задумавшись, забредаю на какую-то задымленную улицу. Укутанные с ног до головы, безликие фигуры, словно призраки, тащатся и то выплывают, то пропадают в белесой дымке. Несколько бойцов, внезапно встретив меня в дымке, быстрыми движениями отдают честь и опять ныряют в дымовую завесу.

Услышав за спиной стук каблуков, невольно убыстряю шаг. Ну, не могли же ОНИ так быстро взять мой след? Спокойно! Только не дрейфь! В помещении телеграфа я несколько раз предъявлял свои документы и конечно же полное название моих ведомств. А как бы я мог по-ступить иначе?

Из горла рвется скребущий кашель. Лучше бы я остался у канала. Воздух там был все же получше.

Вернуться к каналу? Или шлепать, кашляя дальше? Вообще-то куда я иду? Что это за улица? Улица? Теперь это уже не улица: повсюду, за очисткой прохода от куч мусора и щебня копошатся люди. У большинства на лицах повязаны платки, закрывающие рот и нос. Среди развалин тут и там торчат в диком беспорядке остатки мебели, ковров и дорожек, напоминая баррикады из фильмов о гражданской войне. Из распоротых подушек вылетает пух, и словно снежинки покрывает окружающее пространство. Справа и слева горят дома, но всем, кажется, на них глубоко плевать. Дома обречены сгореть дотла, но ведь тогда людям и укрыться будет негде.

Люди с платками на лицах похожи на грабителей поездов из вестернов. Призрачные фигуры взбираются на щебеночные насыпи и что-то деловито копают там. Неужели кто-то сумел выжить под этими горящими развалинами?

Была бы у них хоть какая-то землеройная техника! А так лишь пожарные да саперы со своими ломами да лопатами. Да и откуда взять теперь эту технику?

Прибавляю шаг. Так куда же пойти? Чего ради я удаляюсь от ОКВ, словно за мной по пятам следуют шпики? Решительно мне надо к Масленку! Но не просто развернуться и рвануть отсюда, а очень медленно, задумчиво остановиться, слегка приподнять правую руку, так, будто в недоумении хочу почесать лоб, затем на полпути к цели остановить ее и всем видом изобразить: «Ах ты, Господи! Ну, как же это я забыл!» А вот после этого решительно развернуться и зашагать торопливо прочь. Все это проделываю так, словно за мной кто-то наблюдает — хотя всем решительно наплевать на меня.

Подозревается в шпионаже! Подозревается в пособничестве шпионам — такие формулировки мне «нравятся». У меня слишком много завистников только и ждущих чего-либо в этом роде. И уж если они почуют нечто подобное, то уж всей сворой заявятся на мои похороны.

Чувствую себя так, будто внезапно оказался голым и беззащитным среди ледового поля. Пьеса моей жизни развивалась слишком долго по благополучному сценарию. А тем временем моя способность к мимикрии исчезла, я же этого даже не заметил.

Надо как можно быстрее вырваться из Берлина! И в то же время безо всякой спешки. Действовать тупо, флегматично, дубово. Утром в самолет и в Париж, а оттуда как можно быстрее во флотилию…. А может Масленок отправит меня сразу в Брест? Пока все говорит в пользу такого его решения. Но что ждет меня в Бресте?

— В Берлине все улажено, — говорит мне Масленок в своем кабинете. — Еще мы позаботимся, чтобы ваше издательство получило разрешение на бумагу. Приказ на ваш выезд и командировочное предписание будут готовы утром. Приходите часам к десяти, а потом отправитесь на аэродром. О месте в самолете и бронировании купе в поезде на Париж мы уже побеспокоились.

Остаюсь сидеть в кабинете. Бумаги, которые ему принес на подпись какой-то унтер-офицер, очевидно, не терпят отлагательств….

Какой пункт назначения указан в моей командировке, Брест или Ла Боль, Масленок еще не сказал. В голове звенит одна фраза: «Человек предполагает, да Господь определяет!» мне и раньше казалось, что все будет хорошо.

Я так хочу в Брест! Но Масленок мог и сам сообразить направить меня туда. Ведь только в Бресте я смогу найти следы Симоны. Понимаю, что, наверное, тронулся умом, но страстно ХОЧУ знать, что случилось. А это я могу узнать только от Старика. Трудности такого разговора меня не смущают.

— У вас ведь очень хорошие отношения с вашим бывшим командиром? — произносит Масленок, наконец-то оторвавшись от лежащих перед ним бумаг, при этих словах с хитринкой смотря мне в глаза.

— В Брест? — запинаясь, выпаливаю вопрос. И тут же беру себя в руки: напускаю на лицо полное равнодушие: все по правилам сценической игры. Успокаиваюсь. Изображаю полную покорность и смирение с необходимостью поездки в Брест. Было бы довольно большой ошибкой изобразить сейчас охватившую меня радость. Значит — в Брест! Будь я трижды проклят!

— Мы хотим, чтобы вы как можно быстрее оказались на месте событий, а в целом, вам будет легче работать в Бресте над своей новой книгой. Было бы не очень хорошо ехать в сегодняшней ситуации в Ла Боль.

Что это он подразумевает под «сегодняшней ситуацией»?

— Так точно, господин капитан! — выпаливаю на одном дыхании, и тут же отваживаюсь задать вопрос: — А мои рабочие материалы? У меня же почти все осталось в Ла Боле. Много наработок….

— Об этом вам надо думать в последнюю очередь. Мы можем отправить транспорт отсюда. — Масленок одаривает меня улыбкой, такой яркой, словно с рекламного проспекта. Немая сцена. Он, конечно же, ожидает от меня реакции на свои слова, но я словно улитка глубже забираюсь в свою раковину. Может здесь снова что-то «не так»? Лучше всего — ноги в руки и вон отсюда!

Так, изобразим солдатика: — Благодарю нижайше, господин капитан! — точно выдержанным тоном, а в завершение — руки по швам, легкий наклон головы. Сидя за столом Масленок, вальяжно протягивает свою клешню, и как просоленный морями морской волк, басом, которого нет, пытается произнести: «Попутного ветра! Хотя полагаю, мы скоро увидимся». И уже на пороге меня догоняют его слова: — В следующий раз опять привезите французский коньяк. Вам прекрасно удалась роль маркитанта! — В его словах сквозит легкое смущение. Вот уж не подумал бы, что ему это свойственно! Не глядя, киваю дважды головой — словно школьник, которому разъясняют необходимость чистить зубы после еды. Затем принимаю стойку «Смирно», ладонь к козырьку фуражки и легкий прищелк каблуков.

Но конца представления все еще не видно! Масленок мягко произносит: — По крайней мере, вы увидели, как МЫ здесь живем. Мысленно добавляю: — Потому и нужен нам хороший коньяк! Вслух же говорю: — Так точно, господин капитан! Это очевидно! И опять стойку, руку к козырьку, щелчок каблуков и наконец-то я в коридоре, где могу себе сказать: — Бегом в гостиницу и смыть с себя всю эту грязь и пот!

По дороге в гостиницу едва верю в то, как все прошло. Хочется прыгать от радости и коленопреклоненно благодарить судьбу. Одному Богу известно, что может произойти со мной в Париже. Хотел бы без всяких докладов Бисмарку тут же уехать из Парижа в Брест: это всего лишь ночь в поезде с вокзала Монпарнасс.

Если бы я мог дозвониться до Старика! Но я не осмелюсь сделать это ни под каким видом!

Мне надо быть внимательным, чтобы не сломать ноги в развалинах и мусоре. Весь тротуар усыпан кусками кирпичей, деревянных конструкций, щебня….

В номере, в вазе стоит букетик фиолетовой сирени. Он смягчает суровую обстановку. Болезненно-бледная фиолетовость цветков не напоминает фиолетовый цвет фиалок. Наверное, горничная принесла из какого-нибудь пустого номера.

Буквально валюсь на кровать и думаю о старике. Должно быть я вздремнул. Уже стемнело. Что это я с собой делаю? В последний вечер в Берлине заперся в номере и хандрю? Уж лучше прошвырнуться по улицам и запечатлеть их вид.

Но, прежде всего, смыть с себя всю эту грязь! Ванны в номере нет, лишь умывальник и конечно только холодная вода. Но это даже и хорошо: такая вода, надеюсь, придаст мне бодрости. Еще одна довольно непростая задача — привести в относительный порядок обувь: нет никаких щеток или тряпок. Расстелив лист газеты, осторожно снимаю туфли и оставшись в носках ставлю ноги на газету. Сняв брюки, складываю их, но они выглядят как нестиранная ветошь. Из брючин сыпется пыль. Повезло еще что я был в своей не совсем уставной шинели: хоть она не впитала в себя всю эту пыль и чад.

Наконец привожу себя более-менее в порядок и выхожу на улицу. Честно говоря, не имею представления куда идти: просто иду и дышу.

Вот мелькнул свет, словно там пивнушка. Подхожу, спрашивая себя: что меня там ждет?

Свет падает из полуоткрытой двери жилого дома. Значит, двигаемся дальше. Наверное, заблудился. Лучше бы храбро остался в номере, чем неуверенно плестись по темному городу. И в этот миг попадаю на своеобразную танцплощадку: Дворец Танца! Ясно видно мерцание металлических пластин, которыми покрыты стены, также видны люстры, мрамор и образцовые девушки. Вот это да! Но почему это они смотрят на меня как истуканы? Что-то здесь не так. Ах, да! Запрет на танцы. Значит, только «гляделки»! А в Дании, говорят, запрета на танцы нет. В Дании есть сливки, копченое мясо и сало — а здесь то, что есть.

На улице грязь, мусор, чад и вонь, а здесь неземные существа. Сижу и удивляюсь. У меня такое чувство, словно я наблюдаю все это со стороны.

В Париже почему-то совсем не думал о том, какие чувства и настроения ЗДЕСЬ царят. Только теперь понимаю тех офицеров и командиров, которые, возвращаясь из отпуска, старались не ехать через Париж. «В Берлине из-за грязи неба синего не видно!» А позже выходят на курс транспортов — но перед транспортами летят самолеты, по три-четыре штуки, и их бомбы находят своих жертв в глубине: и трупы плавают по воде и небо сливается с горизонтом.

Внезапно вижу лицо: круглое как вся девушка. Даже шляпка у нее на головке круглая. Какой-то парень подходит к ней и Кругляшка звонко хохочет: она уже занята!

Имеются ли здесь тоже похотливые «боевые подруги»? Однажды я пережил нечто подобное. Запомнилось на всю жизнь. Боцман Фишер как-то подхватил двух дам: «боевую подругу» и ее подружку. Кроме того, он до этого уже принял изрядно на грудь. Остановившись по-среди улицы, задрав вверх голову, он орал во всю глотку:

а затем обратившись к дамам: «Если все наше дело стоит не дороже трех рейхсмарок, то не стоит и штаны снимать».

А что за берлога то была, куда мы наконец все добрались: куклы в платьях с рюшами, игрушечные медвежата и миниатюрные садовые гномики по всей комнате. Ярко-красные искусственные цветы, кружевные покрывала и много черного бархата, раскрашенного цветными красками: кузница около водопада. Красные лампочки и море ликера: перекусывали стоя, на кухне.

А позже, то есть много позже — наши дамочки показали свои ядовитые зубки и коготки. Сколько упреков и оскорблений мы тогда от них услышали — это было что-то с чем-то! И вдруг словно опустилась звуконепроницаемая завеса: слышны были лишь сморканье, всхлипывания и завывания — да, концерт в два голоса! «Ах, я свинья!» — кричала одна, «Свинья! Свинья! Свинья!» После чего Фишер сказал: «Нам это больше не нужно…»

Проклятые ликеры сделали свое гнусное дело: утром я никак не мог вспомнить, как это я добрался до гостиницы.

Эх, если бы вырваться из этого времени и пространства! Из всего этого дерьма! внезапно до меня доходит, как нелепо я выгляжу сидя здесь, за круглым мраморным столиком на покрытой красным бархатом скамье, в полном одиночестве. Поднимаюсь и выхожу на улицу.

«Темнота хоть глаз выколи» — приходит на память фраза из какой-то книжки. Небо, на-верное, все закрыто облаками: не видно ни единой звездочки. По дороге в гостиницу мысленно вновь устремляюсь в Брест. Брест, Брест, Брест! — это слово звучит как лай собаки. Уже при одной мысли о Бресте я раньше покрывался гусиной кожей: город казался таким же злым как и звучание его имени. Другие порты имели более звучные мена, хотя и были бретонскими: Concarneau, Douarnenez …. Но Брест! Оно звучит как туман, как дымка над водой. В Бресте началась для меня война: на каком-то эсминце, который выходил из Бреста я прослушал какую-то лекцию о войне на море, и она была ужасна. Бонзы и ОКВ совсем свихнулись, когда меня, без всякого морского образования заслали на «Карл Гальстер» — и сразу в морской бой в Ла-Манше: своеобразная «Школа Выживания» через боевое крещение.

Мне никогда ранее не приходилось переживать такого страха и ужаса как тогда. Теперь мне нужны более спокойные переживания. Хотя, будь я сейчас в Гамбурге, то стоял бы уже пе-ред Святым Павлом. Это уж как пить дать! А здесь?

Вдруг меня осеняет: Фридрихштрассе — рядом. Там всегда было много народа, прежде всего из-за находящегося рядом вокзала и разбегающихся звездой переулков. Пытаюсь сориентироваться и двигаюсь в намеченном направлении, словно в полусне.

Вот впереди уже площадь, которую я ищу. Слева должен быть квартал Нуттенфиртель. Узнаю силуэт церковной башни — да, точно. Церковь была поблизости от площади. Буквально пробегаю улицу, затем на углу через пару ступеней вниз. Бр-р, как холодно!

Черная глотка улицы. В конце ее приглушенный свет. Легковушки. Грузовики. Слышен звук работающего двигателя. Но вокруг ни души. Почему?

Подожди-ка. У стены мелькает тень. Кто там спрятался? Замечаю свет из-за щелок при-крытых ставнями светомаскировки окон. На маленькой двери замечаю оконце из которого всегда смотрят проститутки. Дверь закрыта на запор. Набираюсь смелости и с силой стучу в ставень: «Да провалились вы все там, что-ли?»

Никакого ответа.

Кнопка звонка. Нажимаю и прислушиваюсь. Ничего не слышно. Звонок наверное не работает. Но в этот миг раздается: «Что случилось?» — «Я и хочу это узнать» — «У нас все спят!»

Узкий луч света падает на улицу. Делаю шаг вперед и наудачу задаю вопрос: «Где же ваши дамы?» — «А я кто, по-вашему? Или меня тут нет?» То что это женщина узнаю лишь по голосу. Наверное, сама Мадам. Голос как скисшее молоко. Она быстро произносит: «Было бы лучше, если бы ты зашел к нам!» и при этих словах дверь приоткрывается.

Наверх ведет узкая лестница. В нос бьет спертый воздух. Бедно выглядящая комнатка, вокруг зеркала бумажные цветы. Водопроводных кранов не видно, зато у подобия афишки, на металлической трехногой подставке, стоит эмалированный таз с черными горошинами на боку. Вместо полотенца для рук — рулон туалетной бумаги.

— На часок или на ночку? — раздается голос Мадам. Лицо, изо рта которого доносятся эти слова, дряблое и увядшее, словно бы стертое временем. — Я тебе сейчас покажу, как они стоят!

Так как я в недоумении смотрю на нее вопрошающим взглядом, добавляет: «Титьки!». Словно в полусне поднимаюсь наверх и больше всего мечтаю смыться от всего этого действа вызывающего жуткое отвращение. Оказавшись снова на улице, никак не могу сообразить, как это мне удалось спуститься по лестнице, не сломав шеи.

Еще довольно рано, когда выхожу из гостиницы со своим саквояжем. Прежде чем получу документы в ОКВ, хочу заскочить в издательство. Надо обязательно позвонить Хельге. И тут же меня осеняет: если со связью все в порядке, то Хельга могла бы уже быть в Фельдафинге. Но все равно — надо попытаться позвонить.

Ну и задачку я задал телефонистке: связи нет. Она снова и снова пытается связаться, но линия молчит. «Может быть попозже?» — произносит девушка, — «Или даже глубокой ночью?»

Хорошая мысль! Да только я в это время надеюсь уже буду в Париже. Утешаю себя: в конце-концов все не так уж и плохо. Может быт звонит отсюда — это довольно рискованное дело.

Госпожи Бахман нет и когда я, желая уйти, бросаю пару слов на прощание старому, се-дому снабженцу, до меня доносится крик телефонистки: «Получилось! Удалось! Есть связь с Мюнхеном!»

Спотыкаясь, бегу к телефону, хватаю трубку и сквозь треск и шум слышу голос Хельги. Мои два чемодана уже у нее в квартире. Телеграмму ей вручили еще в обед, и она успела все сразу устроить.

Слава Богу! А затем слышу: «Мне надо сообщить вам нечто ужасное», при этих словах сердце мое сжимается и замирает. «Ваш друг, бывший директор гидроэлектростанции, ну он мне помог».

— И что? — нетерпеливо кричу в трубку, т. к. Хельга слишком медлит. «Ваш друг — мертв!». Не совсем понимая, о чем идет речь просто ору в трубку: «Что за друг? Кто мертв?» Не хватает почему-то воздуха. Перехватываю трубку в левую руку, чтобы скрыть дрожание правой. «Директор гидроэлектростанции!». В следующую минуту узнаю, что Хельга подняла на ноги Старика, и тому пришла мысль повесить оба чемодана на его трость и так — один справа, другая слева они несли чемоданы на станцию. Но тут внезапно ноги Старика подкосились, и он упал, ударившись затылком о камень, и мгновенно умер.

Значит и он еще в списке моих потерь! Боже правый! Хочу сказать что-то, но связь уже прервалась. Ничего не видя, словно нокаутированный боксер ищу стул. Телефонистка быстро убирает со стула стопку каких-то книг, но я бормочу: «Ах, оставьте эту суету!» и опускаюсь прямо на них.

— Плохо? — спрашивает девушка. «Не знаю. Он был стар, но отчаян».

В ОКВ узнаю, что Масленок на службу не явился. Заболел? Ничего удивительного. Он слишком много взял на себя, а в бомбоубежище показал слишком много ухарства.