Крепость

Lusignan

Добрых 50 километров за Niort. Дорога стиснута живыми изгородями. Путанные тенистые орнаменты на стенах домов, величественная платановая аллея. Но и здесь: все словно вымерло.

Хотя дневной свет уже больше не удовлетворяет нас, и мы должны уже озаботиться своим размещением, я решаю: Проедем еще немного. Теперь я должен настроиться на чувства франтиреров: Вероятно, Старик был абсолютно прав, когда говорил, что считает их малодушными засранцами, а не настоящими солдатами. Серьезно говоря, я никогда не верил в эти его слова. Сверх того я слишком хорошо знаю французов. «Honneur et Patrie!» Эти слова твердо застряли в их головах, а в солдатские игры они не склонны играть. Во Франции, конечно, как и везде, среди населения имеются и упертые члены какого-либо тайного ордена и сумасшедшие сорвиголовы, и неудержимые мстители. Это то, что и беспокоит меня больше всего: Франция побеждена, и большинство ее солдат были отпущены по домам. Вопрос только в том, где они теперь находятся? То небольшое количество стариков и старух, которых мы видим, не может быть всем населением! Через нескольких километров подъезжаем к дорожной развилке. «Кучер» сворачивает налево. Не проходит много времени, и дорога изгибается на север и затем на запад. Мы, без сомнения, едем курсом на запад — а это значит: снова к побережью. Приказываю остановиться и слезаю с крыши. Между Бартлем и «кучером» разгорается спор: Дорожный указатель должен указывать налево, на Poitiers, утверждает «кучер».

— Однако здесь он не указывает на Poitiers! — наезжает на него Бартль.

— Дорожные указатели наверно переставлены, — кладу спору конец.

«Кучер» не делает никаких попыток снова усесться за руль. Лишь тихо матерится: «Сонные мухи чертовы!» Он растерян и возмущен. Дорожные указатели, таблички с названиями улиц были для него неприкосновенны. То, что подобные фокусы с переменой указателей и табличек сделаны умышленно, для дезориентирования, не укладывается в его голове.

Показываю Бартлю дорогу на нашей карте:

— Вот здесь — на Tours…

— О! Тур de France! — восклицает Бартль, и я делаю такой вид, будто не расслышал.

Нам нужна, видит Бог, карта получше. И потому снова беру мою старую, знакомую до дыр дорожную карту «Мишлен». Наша подготовка к этой поездке по Франции из рук вон плохая. Я даже не упаковал в La Pallice запасное белье для перемены. Но Бартль хотя бы позаботился о fourrage, и это утешает — он сделал это основательно: С голоду мы не умрем. Переставлять указатели, менять таблички с названиями улиц и свалить на шоссе самое прекрасное дерево — это так по-детски! Если франтиреры не способны придумать большее, то могут спокойно дрыхнуть дальше.

— Короче, движемся дальше — а именно: в противоположном направлении! — отдаю приказ.

Медленно надвигается темнота. Появляется одинокая усадьба, вид которой мне не нравится. Большой дом выглядит зло и враждебно — как в рассказе «La ferme morte» Ральфа Моттрама. Немецкий заголовок: «Испанская ферма». В военной литературе я имел большие успехи, и потому, на устном экзамене на аттестат зрелости, председатель экзаменационной комиссии просто прервал меня в моей лекции-экспромте и сказал моему учителю по немецкому языку, что я хорошо подкован, это видно. Он должен, пожалуй, что-нибудь иное проверить. И тогда задал вопрос об Адольфе Гитлере: по его книге «Моя борьба», откуда я не прочел ни строчки. Но, к счастью, я смог выдать несколько фраз невольно подслушанных ранее. Это было уже жалкое пыканье-мыканье, которое и помогло мне тогда спастись. Замечаю: Мне уже довольно трудно сосредотачиваться на одной мысли. Теперь мы и в самом деле нуждаемся в постое и отдыхе. До сих пор, однако, было не похоже, что нам не удастся найти ночлег в этой местности. Так глубоко на юге… «Ковчег» останавливает настолько неожиданно, что я чуть не выпадаю на дорогу из-за окружающих меня мешков с дровами.

— Говно проклятое! — ругаюсь громко.

Бартль уже стоит рядом с «ковчегом» и объясняет мне, смотря снизу вверх:

— Было похоже будто что-то лежит на дороге, господин обер-лейтенант.

Что еще за хрень?! Мне точно неизвестно, настолько сейчас темно. И у нас есть выбор: дать полный свет и обозначить себя как цель — или двигаться дальше без света фар и при этом оказаться в опасности наскочить на что-либо. В темноте все выглядит еще более угрожающе, чем днем. Знаю, знаю: Мы должны были остановиться. Но только где? Нигде ни домика. А в последних деревушках даже дворняжек не было видно. Слышу уханье филина. Филин это или сыч, настолько точно я не могу их различить. Но и то и другое звучит ужасно. Для начала слезаю с крыши. Когда чувствую под ногами асфальт, то почти падаю на колени: Ноги не держат. Самое время, снова сделать их подвижными. Просто чудо, что я не заснул там наверху между мешками с дровами: Еле-еле могу держать глаза открытыми. У меня какое-то странное состояние: Мы сейчас скорее напоминаем каких-то странствующих ярмарочных торговцев, торговцев, везущих в мешках на крыше своей кибитки товары на продажу и теперь, когда у них нет денег на гостиницу, вынуждены искать пристанище в открытой местности. Хорошо Бартлю: у него есть его трубка — и «кучеру» с его сигаретой. Вспышки зажигалки Бартля мне не по нутру: Они ослепляют меня на какое-то время. Не имею представления, когда выйдет луна. Так или иначе, пока будем рассчитывать на удачу: В небе сильная облачность! А потому, просто съехать с дороги и переспать? Но именно этого я и боюсь… Отсылаю Бартля назад, а сам забираюсь вперед к «кучеру», и мы осторожно двигаемся дальше.

Доезжаем до какого селения, которое относится, по-видимому, к разряду крупных. Здесь должна быть школа, а там, где школа, там обычно размещаются и солдаты. Дважды проезжаем по большой, едва освещенной рыночной площади — и, наконец, находим школу.

«Кучер» ведет «ковчег» во двор, ощупью, не спрашивая меня о маршруте. Мое воображение не обмануло: Слышу команды на немецком языке, различаю тени бойцов, а затем вижу и с десяток лиц, подсвеченных, будто огнями рампы. Знакомый запах мастики и Eau de Javel, на этот раз смешанный с солдатским запахом бьет в нос уже в дверях. Бартль недовольно ворчит, но я успокаиваю его:

— По крайней мере, здесь мы точно в безопасности. А, кроме того, у них наверняка имеются раскладушки!

Какая странная толпа: Отделение какой-то пехотной части. Фельдфебель в роли командира. Не хочу спрашивать, где размещается штаб. Наверно есть и получше квартиры, но нам подойдут и походные кровати в полупустом, отдающим эхом зале первого этажа. Вытянуться во весь рост, не снимая своих тряпок и плотно закрыть глаза: Больше ничего не хочу. Лишь спрашиваю фельдфебеля о том, какое положение вокруг. Однако он только заикается и, очевидно, не имеет об этом ни малейшего понятия. Бартль слушает наш разговор и когда фельдфебель снова исчезает, бормочет:

— Надо надеяться, он хотя бы знает, что здесь все еще Франция.

Я настолько измотан, что едва могу съесть хоть кусочек, хотя Бартль заботливо предлагает мне свои вкусные бутерброды с консервированной колбасой. Бодрствую, несмотря на то, что страшно хочу уснуть. Меня охватывает чувство того, что этот школьный зал в действительности не существует. Как мы сюда попали? В полусне все вращается словно водоворот. Такое ощущение, будто я на самом деле все еще не в себе: Я опять на борту подлодки. Во мне пропало ощущение времени: Не знаю, как долго лежу в полудреме и страдаю без сна. Но вот собираюсь с силами и пытаюсь обуздать свои мысли: К черту Вермахт со всем его дерьмом! Ни одна свинья не знает, где находится противник и где еще он сумел прорваться. К черту их хваленные Войска связи, что всегда с гордым видом проезжали на парадах на своих легких вездеходах и автомобилях, с их техническими причиндалами. А теперь? Ничего кроме путаных сообщений. Даже общевойсковые командиры не знают, какое положение всего в паре километров от их частей. А разведка? Да… было бы дело. Если бы только люди из Maquis знали, какое замешательство царит в наших войсках на самом деле, они бы, наверное, давно активировали свою деятельность. Слышу, как часы бьют полночь. Чертовски поздно! Мне остаются лишь несколько часов: Хочу ехать дальше — а точнее, пока еще темно. Бартль будит меня. Я сразу вскакиваю.

— «Кучер» уже раскочегарил! — сообщает Бартль радостно. — Мы можем сразу отправляться — сразу после завтрака.

Завтрак? Черт его знает, как Бартлю удалось раздобыть горячий кофе.

— «Кучер» уже поел! — докладывает Бартль голосом полным надежды.

— Молодцы, хорошо, — отвечаю ему с признательностью. Но от бутербродов с консервированной колбасой не могу в этот ранний час и кусочка откусить.

Во дворе слышу взволнованный гвалт черных дроздов. Они производят такой ор лишь тогда, когда видят кошку и предостерегают сородичей о враге. И в ту же минуту вижу перед дверью кошку, глубоко свернувшуюся в клубок, будто желая укрыться от стыда. Теперь весь сад наполнен яростным писком, и со всех сторон прибывает подлетевшее подкрепление. Кошка еще больше втягивается в себя. Дрозды действуют как самая настоящая система раннего предупреждения, к тому же прекрасно функционирующая. Вот то, что нам уже давно пора было бы применить! Утро поднимается серое, упрямое, мучнисто-светлое. На востоке, на фоне неба уже ясно различимы контуры деревьев, но пока еще не видны детали в полях. Нигде никого. А что это? Звук тележек! Но вроде бы рановато двигаться в путь! Из лугов поднялся легкий туман и теперь лежит там как замерший дым. Где-то очень далеко каркает ворона и получает еще более далекий ответ. Карканье звучит чрезвычайно резко и не подходит этому умиротворяющему ландшафту. Становится гораздо светлее: ex Oriente lux. Крики далеких петухов.

А теперь уже должно быть шум двух тележек, доносящийся вперемежку с кукареканьем и карканьем. Но откуда же он идет?

Чего бы ни коснулся, все сырое. Ночью должно быть выпала обильная роса. По спине пробегает озноб. Чертовски холодно для этого времени года. Какое-то мгновение думаю о лесорубах в канадских Camps: prisoners of war. Им, конечно, приходится начинать работу в самую рань; в больницах и тюрьмах тоже. И здесь мои мысли вновь улетают к Симоне: Тюрьма Fresnes — звучит ужасно в это серое утро. Притопывая сапогами, пытаюсь восстановить свою бодрость. Мне вообще требуется больше движений: Пробежать бы пару кругов — да чтобы несколько часов кряду! Когда отправляемся в путь, песок несмотря на влажность, хрустит под колесами. Этот отвратительный шум совершенно выматывает меня. «Кучер» проявляет милосердие: Он движется дальше так медленно, будто идет пешком. Я же никак не могу реально открыть глаза. Не так-то и легко рассматривать окружающую местность, с полуприкрытыми глазами. И мои уши тоже не хотят ничего воспринимать. Приходится сильно трясти головой, чтобы привести мысли в порядок. В следующей деревушке приказываю остановиться. Место выглядит совершенно пустым. Эта пустота действует угрожающе. Чувствую на себе взгляд горящих нетерпением глаз. Почему же никто не показывается? Невольно отмечаю: Навозные кучи у стены, желоба для навозной жижи, просто проходящие вдоль улицы, полуразрушенный штакетник в заброшенных садах — и нигде никого. Когда мотор стихает, с внимательным напряжением вслушиваюсь в бледный пар тумана. Лает какая-то собака — и более ни звука. Нам нужны дрова. Собака не лает, а скорее тявкает и тявкает. Между тявканьем она время от времени вставляет шакалий вой. Говорю себе: Сначала надо стряхнуть воду, а затем медленно слезть с крыши на землю. Но от усталости сковавшей ноги могу с трудом передвигаться. Озноб сотрясает меня насквозь. Даже пальцы не могу согнуть: С трудом справляюсь с ширинкой брюк. А теперь вдохнуть и выдохнуть и еще раз. Бог мой, ну и туман! А это еще что? Слышу далекое ворчание. Трактора? Мне здесь не нравится. Но когда бы мне могло понравиться быть убитым в одной из этих грязных, землисто серых французских деревень? Тру глаза, чтобы обострить зрение, и чувствую при этом крохотные зернышки. Ну, конечно, песчинки! Еще бы пару горстей песка и стали бы песочными человечками! Снова собака… Обнаруживаю мелочную лавку, но она закрыта. В окне между выцветшими рекламными листками лежат дохлые мухи. Вся улица, кажется, населена только собаками. Но, ведь кто-то же должен давать собакам корм, черт возьми!

— Дальше! — кричу Бартлю в ответ на его вопрошающий взгляд.

Теперь проезжаем мимо крошащихся каменных стен, по которым ползет кустарник. Черт побери: Вся эта запутанность ветвей, теней и камней с трудом улавливается глазом: Я совсем не понимаю, куда смотреть сначала. Кричу вниз:

— Медленнее! — успеваю лишь вздохнуть, как снова начинается открытая местность. Открытая местность и далекие луга — но на них нет ни одного животного. Украли? Или животные просто ушли?

Ковчег плывет сквозь утренний ранний молочный свет. Солнце делает туман, вместо того, чтобы подсвечивать его, ослепительно белым. Думаю, это ненадолго… Ландшафт все еще остается бесцветным — словно не совсем проснулся.

Птицы молчат. Я этого не знал раньше: Сначала играется ранний концерт, затем снова воцаряется спокойствие.

Солнце заставляет себя ждать, но я отчетливо вижу облака, плывущие сквозь дымку. У меня больше никогда не будет таких солнечных восходов как на море… Наконец, в следующей деревне, почти у самой дороги, видим группу силуэтов одетых в темное. Старики, плечи высоко подняты, головы глубоко втянуты. Недоверчивые взгляды исподлобья ощупывают нас, когда мы медленно проезжаем мимо. Явный страх сидит у них между лопатками. Решаюсь махнуть рукой… Никакого ответного приветствия. А затем нам встречается одетая в черное старуха, толкающая перед собой тачку полную серого сырого белья. Она, даже если бы и хотела, не смогла бы взмахнуть рукой в ответ: Ее вымытые докрасна руки крепко держат ручки тележки. С закатанными до локтей рукавами она выглядит решительно, не так подавленно как ее ровесники. Если бы они знали, что мы сами, с этой огромной американской каретой, находимся в бегах!

Пуститься в бега — убежать: Под этими словами я раньше представлял себе совсем иное, чем эта наша поездка — винтовочные залпы, враг за спиной. Для нас сегодня больше подходят такие слова, как: улизнуть, свалить, слинять, смыться, испариться… При этом точно знаю, насколько эта тишина и пустота окружающего нас пейзажа могут ввести в заблуждение и насколько опасной может оказаться каждая оконная ниша. Однако, кроме пристального всматривания в окружающую нас пустоту — так сильно, что глаза слезятся — я ничего не могу поделать.

Внутренним взором вижу картинки-лубки, на которых франтиреры сняли изнутри домов черепицу и выставили из люков стволы винтовки: пиф, паф! — белые клубки выстрелов на крышах! Ярость мести французов должна быть неимоверной. Расстрелы заложников ведь это же сплошное свинство! В Париже установленной нормой является пятьдесят к одному. С тех пор как я услышал такое, во мне навсегда поселился смертельный ужас. Я часто спрашиваю себя: Что бы ты сделал, если бы тебе пришлось сражаться с партизанами? Отпускал бы ты людей, принимающих у себя агентов спрыгнувших на парашютах? И как всегда даю себе один ответ: Я бы никогда не смог стать бычарой из СС или судьей кровопийцей. Настолько они никогда не смогли бы меня зазомбировать. Небо должно было бы уже стать ярко-синим, как и должно быть. Вместо этого оно белое, и белый свет слепит. Дорожная лента серая, «ковчег» серый — все вокруг нас серо или охряно-грязно. Наш серый «ковчег» вбивает серую дорожную ленту в себя. На каком-то изгибе дороги он рискованно наклоняется, однако, затем покачиваясь, быстро выравнивается. Мои члены тяжелы, словно налиты свинцом. Жаль, что в этот раз я не послал наверх Бартля. Но тогда я бы не имел ни одной спокойной минуты: Бартль слишком рассеянный. Там внизу ему, во всяком случае, гораздо удобнее. Подозреваю, что он всю дорогу спит, вместо того, чтобы держать буркалы открытыми. Было бы разбито ветровое стекло, вот это было бы дело! Это было бы надежным средством против дремоты. А чем мне это мешает, собственно говоря? Черная зависть, вот что будоражит меня. Я хотел бы тоже уметь так дремать как Бартль. «Кучер» никак не может помешать ему в этом: Он тупо смотрит прямо перед собой. И таким как «кучер» я бы тоже никогда не смог бы стать: Человек совершенно без собственной воли. «Кучер» не обижается, не задает никаких вопросов, ничего не комментирует — он всегда безмолвен, почти как рыба. Тем не менее, он наилучшим образом знает свою машину вместе с ее газовой фабрикой. Бартль ласково зовет «кучера» — «Бухарик». Звучит тепло и подходит к нему: Он и в самом деле часто имеет такой отрешенный вид, будто накирялся. Как эта война, как мировые отношения, могут отражаться в голове нашего «кучера»? Это человек, которому можно позавидовать. Для таких людей значимым и великим является тот, кого называют значимым и великим. И правильно для них то, что нужно государству, и верно лишь то, что говорит Фюрер.

Я уже узнал, что «кучер» долго работал на торфоразработках. Вырезание торфяных кирпичей, их погрузка и складывание в штабеля для сушки должно быть тяжелой, плохо оплачиваемой работой. Дитя бедных родителей. Никакого имения в собственности. Зимой «кучер» ходил на лесозаготовки. Работа в лесу, кажется, доставляла ему больше удовольствия, чем работа на болоте.

Надо было нам установить на нашем «ковчеге» нечто вроде переговорного устройства. Или минимум хотя бы связь через рупор, как на подлодке — от мостика к ЦП. Вместо этого я вынужден обходиться дурацким перестукиванием, словно при вызывании духов. Может быть, еще раз попробовать проверить реакцию на стук? А ну его к черту! Не хочу рисковать, иначе, чего доброго, окажемся внезапно в кювете и назад не вылезем… Снова пустое жилище у дороги и тут же еще одно. Полурасколотые ставни слегка колышутся на скрипучих петлях. Гаражи, депо, бензоколонки, из кранов которых уже целую вечность не течет бензин. За каждым окном представляю любопытные лица, но не могу никого увидеть. Можете замереть в ожидании, ныряю в спасительный сарказм, со своими пукалками! Громады облаков на низкой высоте стали голубыми со стальным отливом. Неужели это предвещает раннюю грозу? Почти все поля, склоны которых понижаются к дороге, уже убраны, только там и сям еще стоит четырехугольник зернового клина, словно вызывающее пятно на желтовато-сером, выцветшем брезенте небесного экрана. В полевой меже бросают тень густые живые изгороди кустов роз. Мы плетемся настолько медленно, что я могу ясно видеть налитые, оранжевые плоды шиповника.

С некоторого времени опять чувствую давление в мочевом пузыре. И поскольку оно все нарастает, даю сигнал остановки. В ту же минуту «ковчег» останавливается. Слезаю с моей «смотровой башни» и бреду, как на ходулях, деревянными ногами через проходящую у дороги неглубокую канаву. В разные стороны прыгают врассыпную перед моими шагами кузнечики. «Кучер» пользуется остановкой, чтобы раскочегарить котел. Этот маневр совсем нелишний, и скоро «ковчег» уже стоит «под парами». Я, между тем, делаю несколько шагов по жнивью и при этом с силой размахиваю затекшими руками. Так — а теперь руки бросить назад и выпятить грудь! И еще раз. Кровь начинает двигаться быстрее, легкие расширяются. И при этом высоко поднимаю колена: Походка аиста! Руки при этом бросаю то вперед, то назад. Раздается поющее завывание нескольких напрасных попыток запуска двигателя. Останавливаюсь и прислушиваюсь. Еще один воющий звук, и в этот раз происходит воспламенение. Кто бы сомневался?! «Кучер» вновь срывается со своего места — и мочится на левое переднее колесо. Это должно быть общим атавистическим порывом: Магия мочи. Суеверие. Я однажды видел, как машинист мочился на колесо своего паровоза. Он направлял струю на высокое, в рост человека, железное колесо. У «кучера» странный способ убирать свой член в ширинку! Чтобы полностью убрать его, он энергичным толчком посылает назад зад, затем осторожно застегивает ширинку и наконец, недоверчиво смотрит вниз — так, будто не доверяет своим рукам и должен проконтролировать, аккуратно ли заперт его член. Бросаю взгляд через плечо Бартля в кабину машины и говорю:

— Quel bazar!

Бартль недоумевает.

— Это значит, — говорю ему, — что за головотяпство! Вам следует это запомнить. Типично французская речь. «Bazarder» — значит разбазаривать или торговать, рекомендую запомнить.

Бартль двигает губами, словно стараясь беззвучно запомнить сказанное мною.

— Вам надо было бы начать учить французский язык немного раньше. Вот, например, что Вы можете сказать по-французски?

Бартль начинает без колебаний:

— Bonjour, Madame. Давайте сделаем lucki-lucki, — и возвысив голос: — И никаких отговорок — а то машинку сломаю.

— Vous parlez comme une vache espagnole! — я бы так сказал!

Бартль застревает взглядом на моих губах, напоминая любознательного ученика.

— Вы должны сказать J’ai le beguin pour vous, mon colonel — это, если нас схватят французы: Я влюблен в Вас, господин полковник. Быть влюбленным — Avoir le beguin, — это хорошо звучит для французских ушей. Вы также можете сказать: Vous me donnez la chair de poule — От Вас у меня аж мурашки по коже.

Для Бартля это уже слишком. Он озадачено всматривается в меня. Затем заикаясь, произносит:

— Сколько теперь времени, господин обер-лейтенант?

— То есть Вы хотите спросить: Сколько времени? Moins cinque! Это значит: Пять минут до закрытия ворот или без пяти минут 12!

Бартль стоит теперь в сильном недоумении. Ну вот, небо, кажется, проясняется, и, забираясь на крышу «ковчега» размышляю: Сегодня будет довольно жарко! И еще: Нам скоро снова понадобятся дрова. Также мне пригодились бы очки для защиты от насекомых. Только откуда их взять? И еще шины! Если бы только эти несчастные шины выдержали! Но есть как минимум одна радость: При такой черепашьей скорости, может быть, и продержимся, пока они полностью не сдуются. Не мешало бы еще иметь и календарь, чтобы лучше распланировать время. Мне также стоило бы вести путевой журнал. Я мог бы пролистать его теперь назад и просмотреть, что было вчера, а что позавчера. Но у меня нет ни карманного календарика, ни журнала. Опираться не на что. Когда мы, например, вышли из Бреста? Несколько недель тому назад? Или месяцев? Это короткое расстояние, что мы прошли на «ковчеге» — сколько часов мы уже в пути? И какая тогда выходит наша средняя скорость? Как у велосипедиста? Или пешехода? Из котла вновь раздается такой стук, что любого христианина должен привести к нервному расстройству. Звук доносится от изогнутого колпака — очевидно, защитного кожуха клапана высокого давления. «Леший» как-то пытался давать мне объяснения. Когда он здесь наверху шурудил своей кочергой в котле, то произнес: «Вот этта, так вот, этта шуровочное топочное отверстие!» После чего глубокомысленно замолк. Котел выглядит также как и наша водогрейная колонка для ванной в Хемнице. Она тоже топилась дровами. Дрова должны были постоянно гореть в ней и излучать тепло. Здесь же они должны только тлеть и образовывать газ — наверное, насколько хватает моих познаний в химии, углекислый газ и оксид углерода или что-то подобное, а затем этот газ направляется вперед по непонятной системе труб, в странной формы контейнер, расположенный перед радиатором-холодильником. Там все это фильтруется, так рассказывал мне Бартль. Поступает ли оттуда газ непосредственно в цилиндры или сначала смешивается еще с воздухом, не знаю. Но где же мы находимся сейчас? Судя по всему, мы должны в ближайшее время прибыть в Poitiers. И во мне тут же звучат строки:

Я знаю, эти строки не совсем к месту — но что с того! На выезде из деревушки встречаем подразделение на марше, везущее на велосипедах три легких и один тяжелый пулеметы. Разношерстная публика: И на всех лицах следы неимоверной усталости. Щетина на лицах, спутанные, растрепанные волосы, но в целом солдаты, соблюдающие уставной порядок: с арьергардом и авангардом, как и положено на марше. Командует подразделением гауптман — загорелый человек, около сорока лет. Он единственный одет в еще аккуратную форму: Галифе, высокие сапоги, мягкая пилотка на голове. В целом здесь должны быть около ста человек. Они ведут с собой пять лошадиных упряжек: упитанные, гнедые лошади с длинными, цвета охры гривами и хвостами. Крестьянские телеги кажутся дряхлыми. Густая черная смазка разбухает в ступицах колес, выступая наружу. На телегах нагромождение мешков и ящиков с боеприпасами. Две подручные лошади привязаны к последней телеге. Обнаруживаю добрую дюжину людей в таких же серых комбинезонах, как и Бартль, на головах синие пилотки.

— Эти парни прибыли из Saint-Nazaire, — поясняет гауптман, когда видит, мое недоумение.

— А мы из подразделения далеко на юге.

Нашему «ковчегу» удивляются как музейному экспонату. А не могли ли бы мы взять с собой почту, интересуется гауптман.

— Сколько угодно! — отвечаю приветливо.

Гауптман приказывает командирам взводов:

— Полчаса перекур. Людей с дороги убрать. У нас появилась оказия. Тот, кто хочет писать пару строк, должен поторопиться.

Смотрю на оружие у солдат: Только три или четыре человека имеют автоматы. У нескольких человек карабины 98 K. Большинство, однако, трофейное оружие. Узнаю, что в подразделении имеется и французское, и бельгийское, и голландское и норвежское оружие. Судя по виду, бойцы кажется, даже гордятся этим винегретом.

— Между десятью и восемнадцатью часами мы не передвигаемся, — объясняет гауптман, — Нас об этом строго предупредили. Без самолетов здесь больше нет никаких условий. А тем временем везде царит полная неразбериха. Мы каждый раз спрашиваем себя, когда на дороге появляется какая-либо машина, не янки ли это. Согласен, звучит забавно, но можно легко попасть в передрягу!

Внезапно выражение лица гауптмана меняется, он улыбается, и в его горле нарастает бульканье:

— Три дня назад мы встретили два бронетранспортера, так парни рассказали нам шутку. Их с ликованием приветствовали при въезде в деревни, одаривали цветами и свежими фруктами, до тех пор, пока французы не разобрались, кого они встречали. Тогда они достали свои ружья, и даже дробовики и начали палить по броне из окон.

— Ну, такая путаница с нами не может произойти. Мы-то уж точно не похожи на янки.

Гауптман и оба его лейтенанта никак не хотят поверить, что мы прошли до этого места без стрельбы. Им самим не один раз приходилось применять оружие. Имелся даже легковой вездеход, который шел в авангарде, да наскочил на мину: Мы должны быть предельно внимательными. То, что мы дерзко едем днем, он находит правильным. Террористы, которые заняты ночью, днем спят. Но с таким большим количеством людей как у них дневной переход слишком рискован — и кроме того, отдельная машина едва ли будет воспринята как цель самолетами-штурмовиками: во всяком случае, не на этой местности.

Среди людей из Морфлота из Saint-Nazaire вижу маата. Спрашиваю его о том, как им удалось уйти.

— Мы направились на юг — на велосипедах. На левом берегу Луары янки тогда еще не стояли.

— У этих парней нет никаких документов на марш, но здесь среди моих людей с ними ничего не произойдет. В ином случае они попали бы в сложное положение…, — объясняет мне гауптман.

Мне хорошо известно, что значат его слова: Могло ведь и так случиться, что эти морские артиллеристы могли быть схвачены патрулем СС, и отправлены в «особое отделение», а то и расстреляны или повешены на месте. Желаем парням всего хорошего, обмениваемся рукопожатиями и салютуем, прощаясь. И, что бы вам удачно пройти, ребята! произношу тихо. Когда мы снова в пути, думаю: Гауптман хотел предостеречь меня. Я получил от него явное послание. Мы должны перед людьми из нашей «фирмы» так же быть начеку, как и перед противником. Здесь повсюду в движении находятся группы и группки, которым может понадобиться усиление — и прежде всего, транспорт. Даже если это всего лишь наш «ковчег» на спущенных шинах. Хорошо еще, что у нас на заднем сидении лежит большая кипа полевой почты. Полевая почта неприкосновенна. Ее никто не осмелится тронуть. Если должны исполниться все те многие пожелания, которыми нас одарили из-за этих писем — а теперь еще и нескольких бандеролей — которые мы сопровождаем, то мы должны пройти без сучка, без задоринки. Наблюдать — и ни о чем другом не задумываться. Я должен предельно сконцентрироваться, черт побери, на дороге и небе. Так много солнца тоже не впечатляет, тени делают меня еще более нервным. Они заставляют меня напрягаться, вырисовывая в тени фигуры, которых на самом деле нет…

Но хуже всего тени деревьев непосредственно у дороги. Как я смогу, в этих спутанных, перемежающихся, наплывающих на меня со всех сторон пятнистых светотенях распознать мину? Или натянутые между деревьев тонкие проволоки? Как бы сильно не напрягал взгляд, как бы ни старался посильнее моргать веками, чтобы его «навострить» — все это остается обычной азартной игрой: Страстно желаю, чтобы, наконец, какое-нибудь облако закрыло на время слепящее солнце!

Если бы я мог хотя бы освободиться от жесткого, вязкого чувства усталости. Каждое, даже крошечное решение требует от меня неимоверного напряжения. Как бы я хотел гнать во весь опор по этой дороге! Но тогда мы, наверное, быстро попали бы в переплет. Хотя, возможно и то, что, — говорю себе, — самое плохое уже позади. Там, где пока еще бродят немецкие солдаты, Maquis все же вынуждены упражняться в сдержанности. Тяжелое оружие, минометы и пушки, разбросаны там и сям. Было бы благоразумнее не испытывать судьбу, и не пытаться двигаться только ночью. Ночью все бандиты становятся особенно активны. Теперь же, утром, все кажется таким же мирным, как утро воскресенья перед выходом в церковь. Трудно поверить, что все это здесь является вражеской страной. Прибываем в Poitiers. Название этого городка Poitiers застряло в мозгу: Карл Мартелл победил арабов в 732 году, в битве при Tours и Poitiers! Здесь, конечно, есть многое, что можно было бы осмотреть — готический собор, университет, баптистерий четвертого столетия — но я разрешаю себе бросить лишь несколько взглядов в придорожные красоты. То, что я буквально обыскиваю взглядом слуховые окна в поисках партизан, становится уже привычным для меня делом: Я не боюсь того, что нас могут подстрелить посреди города.

Въезжаем в четырехугольник, обрамленный могучими каштанами. Дорога ведет напрямик в горы, мимо водонапорной башни, стоящей непосредственно на линии взгляда, вверх — словно трамплин для прыжка в небо! Теперь я должен решить: либо выезжать на большую дорогу и отмахать около ста километров на Chetellerault и Tours — либо на более малую на севере, и через Orches, Richelieu и Chinon выехать к Loire. Несколько раз произношу и вслушиваюсь в звучание названий «Richelieu» и «Chinon» и понимаю: Это наша дорога. Затем далее в восточном направлении на Tours и Amboise, где умер Леонардо да Винчи. «Amboise» шепчу безмолвно: При этом меня охватывает такое чувство, как будто я вкушаю старую королевскую Францию. А затем Blois и Orleans. Замки Луары! Никогда не получалось увидеть их. Луара была всегда слишком далеко на юг по дороге от Бреста или Saint-Nazaire в Париж. Разумеется, теперь несколько иные обстоятельства, чем когда я мечтал о них. Весна и воскресное настроение меня не радуют, я с неохотой поел и попил. Ну и что с того! Во всяком случае, буду скоро проезжать по Loire… К полудню я едва жив от усталости во всем теле. Голова невольно опускается, лбом упираюсь в мешок с дровами, вытягиваю согнутые ноги — так хорошо. Или что еще лучше: Раскорячусь-ка на спине, как лягушка. Сильные боли в затылке от постоянного держания головы высокоподнятой и верчения головой. К такой гимнастике мои шейные позвонки и мышцы шеи непривычны. Глаза тоже болят. Мне кажется, что я, наверное, болен Базедовой болезнью. Пару раз я даже ощупывал глаза, чтобы определить, не выступают ли глазные яблоки и в самом деле из глазниц. Все же, мотоциклетные очки — об этом следовало заранее подумать!

Мне, с самого начала, были страшно нужны мотоциклетные очки! Долго здесь наверху я больше не выдержу. Встречный ветер, правда, держит меня, еще полубодрым, но если только наклоню лицо вниз или положу его на локтевой сгиб, то практически тут же могу отключиться. К счастью, дорога в некоторой степени сносная: «Ковчег» катит по ней без проблем. Как ни тупой может быть «кучер», но водить он умеет. Живот бурчит от голода. Перекусить чего-нибудь было бы сейчас кстати, но я совсем не хочу есть. А мысли тем временем уже полностью переключились на еду — только не на консервы Бартля. Хоть бы он не запасся еще и паштетом из тресковой печени! Одного этого слова хватает, чтобы разбудить мои воспоминания о жрачке в казармах Ведомства по Трудовой повинности и армейских казармах. Искусственный мед и суррогатный кофе — тоже нагоняют тошнотные воспоминания. Странно, как всего лишь несколько слов могут активизировать вкусовые рецепторы и пробуждают давно забытые картины и сцены… Стоит мне лишь подумать о «заливной сельди», и мое время пребывания в интернате возникает из ниоткуда. Наша экономка сама готовила трясущиеся, стекловидные блоки из желе со сверкающими серыми трупиками сельди внутри. Мы собирали восемь таких блоков с тарелок на столе и строили из них шаткую конструкцию в виде ступенчатой башни. Мы делали это в школьной столовой, и лишались за это воскресного увольнения на три недели: Никакого увольнения! Но с этой коварной вынужденной мерой наказания применяемой ко мне было покончено, когда мне исполнилось десять лет. Затем надо было придумать еще чего-нибудь, если я хотел выйти в увольнение. И это была та еще штука! Полуденная жара сильно угнетает меня. Пока глаза не вылезли из орбит, постучу-ка по крыше и объясню Бартлю, что нам нужно сделать привал, но в этом случае «ковчег» будет необходимо убрать с дороги:

— А потому, на следующем разветвлении дороги остановитесь, и тогда уже найдем где-нибудь укрытие.

После чего тащимся по проселочной дороге, уходящей вправо от нашего маршрута. Находим состарившийся, серебристо-серого цвета амбар с навесом, достаточно высоким, чтобы туда въехал наш «ковчег». Здесь он будет в тени. Кустарник на пути такой низкий, что могу легко смотреть через него. Взгляд уходит вдаль плоской местности: Хорошее место. Внутри амбара пахнет застоявшимся теплом и пылью. Пучок солнечных лучей, острых как лучи прожектора, косо бьют в помещение из отверстий между досок. Бартль прижимает к груди ржаной солдатский хлеб и нарезает перочинным ножом толстые куски. На них он выкладывает из банки пласты ливерной колбасы.

— Для Вас, господин обер-лейтенант! — произносит Бартль.

— То, что надо! — отвечаю жалобно и спрашиваю себя, как я все это перенесу, не имея чем запить. Пиво было бы сейчас очень кстати. Только откуда его взять?

— Вкусно? — спрашиваю Бартля, видя как он уплетает бутерброды за обе щеки.

— Голод не тетка, господин обер-лейтенант, — следует ответ.

Ну что ж, я терпеливо впихиваю в себя, сидя на деревянном бруске, вопреки отвращению, тоже кусок за куском. Удобным мое сидение не назовешь. А потому потащусь-ка лучше обратно, в «ковчег». Натягиваю козырек моего кепи глубоко на лицо, выдвигаю вперед задницу и зарываюсь поглубже. Колени высоко торчат, руки как чужие распластаны в стороны, и я пытаюсь заснуть. Хоть бы немного покемарить! Откуда это у меня: Покемарить? проносится мысль. И тут чувствую, что на обоих уголках рта ползают мухи. Вскакиваю как от удара током. Навозные чудовища! Но мы еще живы. И пока не подходим для выведения личинок!

— Проклятое дерьмо!

«Кучер» внезапно возникает передо мной и спрашивает:

— Господин оберлатинант?

Черт, он, наверное, подумал, что это он заслужил мою ругань.

— Ради Бога, исчезните в своей кабине и подремлите немного. Лучше сейчас и здесь, чем позже за рулем!

«Кучер» стоит с повисшими плечами и ему, как всегда, требуется какое-то время, чтобы понять, что резкость моего тона не является выговором в его адрес. Наконец, он улыбается полуобнажив верхний ряд зубов, улыбкой шимпанзе — так долго, пока не решается на подобный штопору такой скрученный разворот, при котором чуть не валится в кювет. Этот поворот «буравчиком» сделал из бедного парня настоящего «петрушку». Небо безоблачно. Вероятно, сегодня мы сможем оставаться на дороге подольше. Луна должна быть на подъеме. И именно это надежда позволяет мне вздремнуть. Голова опускается назад. Я еще чувствую, как это движение подтягивает мне рот, а затем проваливаюсь в кружащийся поток сна. Уже во сне слышу стук кастаньет и понимаю: никакие это не кастаньеты! Это стук котла производства завода Imbert. Я отчего-то сильно пугаюсь и не знаю на какие-то секунды, где нахожусь. Бартль произносит:

— Господин обер-лейтенант!

Конечно: Мы должны топать дальше!

— Бартль, что случилось?

— Господин обер-лейтенант, там впереди по правой руке, что-то движется. Между кустами впереди что-то блестит!

— Тогда я, пожалуй, должен буду снова лезть на крышу, — отвечаю ему и думаю при этом: Дружище Бартль, если бы только ты знал, сколько раз такое уже где-нибудь то двигалось, то блестело и повсюду это было более чем подозрительно!

И в то время как мы, спустя некоторое время, подъезжаем к кусту, растущему на щебнистом склоне, я размышляю: Такие резкие переходы от дремы или даже сна к напряженному бодрствованию могут убить человека. Как бы я хотел однажды снова пережить такое: проснуться мигая, как можно медленнее войти в окружающий мир, затем снова опуститься, погрузившись в сон, задремать, рухнуть в полусон, затем вытягиваться и потягиваться всем телом, так, чтобы дыхание остановилось, и, втягивая воздух в расширенные легкие, с чувством единения с миром, вдохнуть в грудь новый день — без страха, и беззаботно. Спать до полудня — такое мне почти никогда не удавалось. Как только ночные сторожа терпят такое? Можно ли вообще выспаться, если приходится спать днем вместо ночи? Ночь превращается в день… Спустя почти час приходится остановиться. Передний баллон слева почти спустил: Именно то колесо, на которое так суеверно помочился «кучер». Хорошее начало! Пока меняем колесо, наша печь продолжает работать. Стук и скрежет звучат издевательством. Там идет процесс вырабатывания газообразного топлива. Мы не чиним сейчас шину — сделаем это при следующей, более длительной остановке — надо надеяться, что до тех пор не произойдет еще одной аварии. Наконец едем дальше. Я могу далеко обозревать раскинувшиеся поля. На скошенных лугах, совсем близко у дороги, могу даже различить отдельные размахи косы. Но нигде не видно ни одного человека! Мы опять едем как по пустыне… В деревнях ворота и ставни, где они еще есть, закрыты. Местное население должно иметь хорошую причину держать закрытыми двери и ворота. Кто знает, что могут утянуть проходящие мимо подразделения. У пруссаков это называется «Реквизиция». Реквизиция мне претит, но вот в отношении нужных нам дров, я вынужден разыскать хотя бы одного крестьянина. Я тоже не спрошу его, когда встречу, о том, хочет ли он продать нам свои дрова. Правда, за то, в чем мы нуждаемся, я готов заплатить, но что сегодня стоят наши деньги? Поэтому подспудно то, что я намереваюсь сделать, является как бы полуреквизированием… Сильный взрыв заставляет воздух вздрогнуть. «Кучер» останавливает «ковчег».

— Ай-яй-яй, вскричала дева, — доносится голос Бартля, — и это были ее последние слова.

Там — справа впереди — наверное, взрываются боеприпасы. С лесной опушки, быстро разбухает, уносясь в вышину черный дым. Какая мерзость, что никогда не узнаешь, имел ли там успех внезапный удар Maquis или же это были наши собственные бойцы, уничтожавшие боезапас. Конечно, нам здорово помогло уже с самого начала нашей поездки то, что наш «ковчег» с первого взгляда едва ли можно принять за регулярное транспортное средство Вермахта. Если только наши тряпки еще больше будут загрязнены и обтрепаны, а наши восковые лица еще больше будут покрыты небритой щетиной, то мы скоро будем выглядеть совершенно как бродяги. Новые дымовые сигналы возникают прямо впереди над лесной опушкой. Вижу еще дым справа вдали, а теперь также и слева чадящее облако. Выглядит так, будто этими дымами подают сигналы — как у индейцев: Может и так статься, что таким образом сообщается о нашем прибытии.

Чертовы водонапорные башни повсюду! Уверен, что они служат в качестве наблюдательных пунктов. С башни справа, например, можно наблюдать за дорогой минимум на восемь километров.

На развилке вновь перевешенные дорожные указатели. Сделано плохо: Указатели просто направлены в противоположные стороны. Таким образом, что это заметит даже ребенок. Мы, впрочем, давно едем по наитию. Для нас господа террористы должны придумать нечто более интересное! Упираюсь взглядом в дальний угол видимого горизонта, чтобы обозревать сразу все: Ленту дороги, оба дорожных кювета, небо, и близь и даль. Особенно подозрительными считаю отдельно стоящие дома. И снова водонапорная башня! Но мы их уже столько оставили позади, безо всяких приключений, что ее вид меня вовсе не беспокоит.

Бартль сильно удивляется, когда наталкиваемся на солдата-пехотинца. Из нас троих Бартль производит не самое приятное впечатление, будто дерзкая карикатура на все военное. И его поведение полностью соответствует его виду: Он играет роль старого, потрепанного, но радушного «морского волка», которого ничем нельзя пронять. Когда у нас есть зрители, он беззлобно подтрунивает над «кучером». Этакий good old fellow — компетентный во всем, персонифицированный практический ум. Спустя, кажется, целую вечность достигаем Richelieu. Об основателе спроектированного на кульмане города знаю, что он был кардиналом и министром при Людовике XIII и основал Academie Franeaise. Мой стук по крыше кабины останавливает «ковчег» прямо посреди городка. Меня так и подмывает побывать в роли туриста.

— Ради дополнительного образования, — сообщаю Бартлю.

На что тот выказывает явное неодобрение. Знаю, знаю: Нас могут застрелить здесь из сотни окон. Но эти изящные дома не выглядят как места для засады. Более того: Здесь просто не пахнет этим. И в этот самый миг раздается выстрел. Внезапно начинается пальба сразу с нескольких сторон, и мы оказываемся в самой ее середине. Посреди полного дерьма. Выстрелы гремят и гремят, но нигде не видно ни одного человека. Мое сердце стучит в горле. Невольно вслушиваюсь в посвистывание пуль: Пули, которые ты слышишь, когда они свистят, точно не попадут в тебя! «Кучер» и Бартль укрылись за «ковчегом». В несколько прыжков оказываюсь там же. Но на какой стороне «ковчега» сейчас безопасно? Откуда раздаются выстрелы? Проклятье, только этого нам и не хватало! Тем не менее, где-то глубоко мелькает мысль: Вот чертова банда, бесится с жиру, лупит вслепую в белый свет, как в копеечку… Как-то вдруг стрельба стихает. Если бы мое подразделение не состояло всего лишь из двух храбрецов, я бы теперь же выкурил этих сволочей! Блажен, кто верует! Сейчас надо во все глаза смотреть, чтобы улепетнуть отсюда подобру-поздорову обратно на открытую местность. Чтобы прогнать страх у Бартля, говорю:

— Похоже, боеприпасы у них на нуле!

— Кажется, только на нашей стороне, господин обер-лейтенант! — отвечает Бартль, еле ворочая языком. Отчетливо вижу, насколько он взволнован.

— Это было для нас настоящее крещение огнем! — добавляю поэтому, несмотря на одышку.

— Я так крестился еще в 1917 году, — отвечает Бартль.

«Кучер» же вообще не произносит ни слова. О, Господи! Нет, я вовсе не жалею о моем подразделении! Richelieu — это название я запомню теперь вдвойне: Кардинал и этот обстрел! Когда мы вновь катим по дороге, упрекаю себя: Было грубой ошибкой уехать так далеко от основной дороги. Могло бы закончиться довольно печально. Но почему в нас не попал ни один из выстрелов? В «ковчеге» ни одного попадания, а он представляет собой довольно большую, объемную цель. Хотели ли нас просто прогнать какие-то сумасшедшие этой беспорядочной стрельбой? Незадолго до подъезда к следующему местечку мотор глохнет. «Ковчег» медленно катится и останавливается. «Кучер» поднимает капот двигателя и исчезает в нем всей верхней частью туловища. Авария? Но «кучера» не так легко сбить с толку.

— Свечи зажигания накрылись! — докладывает он совершенно спокойно. — Или распределитель зажигания.

Пристально всматриваюсь в карту, так, будто могу сократить расстояние таким способом внушения. Я бы охотно помог «кучеру», но как должно производиться воспламенение от древесного газа, в этом совершенно не разбираюсь. Выясняется, что у «кучер» нет запасных свечей. И, тем не менее, он преисполнен надежды, что ему удастся реанимировать старые. Но для этого требуется время. Короче: Вынужденная остановка. Меня так и подмывает громко выругаться, но делаю вид, что все в норме. Бартль тоже проявляет редкое равнодушие.

— Думаю, там впереди в деревне должен быть какой-нибудь трактир — или пара, а то и тройка подобных забегаловок… Как насчет утолить жажду, господин обер-лейтенант?

— Нет, Бартль! Оставайтесь с «кучером». Только когда я вернусь, Вы сможете уйти, понятно?

— Конечно, господин обер-лейтенант! — Бартль пристукивает пятками как истинный вояка.

Это захолустье совершенно не в моем вкусе. Громкий лай собак за закрытыми дворовыми воротами. Представляю себя скрывшимся преступником, грабителем банка, объявление о розыске и задержании которого опубликовано всеми газетами и которому ничего больше не остается, как еще немного отсрочить свою поимку. В самом деле, пройдя метров пятьдесят, наталкиваюсь на трактир и говорю себе: Давай, посмотрим, как он выглядит изнутри и какую выпивку предлагает. На низких камышовых стульях, в полумраке сидят несколько старых, изможденных крестьян. Ветераны, которые видели уже слишком много, чтобы интересоваться еще и мной. Они только медленно поворачивают ко мне свои непроницаемые лица. Враждебно настроены? Нет, лишь замкнутые и тусклые лица. Сидр это все, что есть в их мутных стаканах. «Моча монахини», как называл его Старик.

Сильно пахнет чесноком и стариками. Чувствую себя так, словно оказался в одной из картин Ван Гога, нарисованной им в начале его карьеры художника в Borinage. Заглотнуть чего-либо, говорю себе, и быстренько уйти.

А старики сидят с таким видом, как будто это вполне естественно, что я здесь засветился. Вместо сидра мне подают настоящую яблочную водку. Ну, кто бы сомневался! Я словно оживаю. Когда снова выхожу в свет дня, то невольно зажмуриваюсь: Солнце стоит уже достаточно высоко. La douce France! А у меня земля горит под ногами. И здесь мне все это кажется совсем не кошерным. Но где же молодые мужчины? Какой-то мальчик играет в футбол пустой консервной банкой, и он, кажется, уже давно является единственным мужчиной моложе шестидесяти лет. Бреду назад и уже скоро слышу, что мотор «ковчега» снова тарахтит. «Кучер» сияет сквозь грязь на лице как нюрнбергский фигурный пряник.

— Ему удалось обновить обе чертовы свечи! — хвалит его Бартль.

Все еще не могу понять то, что мы правим повозкой американской конструкции с 12-ю цилиндрами и при этом не используем ничего иного кроме древесных отходов для получения газообразного топлива и что этот мотор жрет все, что ему предлагают. Оказываюсь на своем наблюдательном пункте, позволяю обрушиться на меня странно звучащим французским словам, пришедшим на ум: Andouille — мягкая колбаса. Notre grand admiral se sent comme une andouille vis-e-vis de son Fehrer. И затем несколько особых фраз: Le Fehrer l’a eu — Фюрер надул его. Quel abruti — Что за идиот. La grande bedaine — Толстый Боров — nous a joue un mauvais tour — сыграл с нами злую шутку: Il n’y a pas d’avions — Нет никаких самолетов. Nous avons paye pour le savoir — Мы заплатили за обучение. Какой-то старик встречается нам словно тень. Через плечо у него коса, как у смерти. Машу ему правой рукой, старик машет в ответ. Во мне звучит: clopin-clopant — ковыляй себе прихрамывая. «Кучер» пытается аккуратно набрать скорость. Он тоже хочет вырваться из этой проклятой местности. И сделать это прежде, чем солнце совершенно исчезнет за горизонтом. «Кучер» с его звериным инстинктом! Когда-нибудь мы здорово собьемся с курса.

То, что мы имеем теперь под колесами, совершенно иное, чем обычная дорога. Скоро стемнеет, а у нас нет никакого представления, где находимся. Едем по прямой, бесконечной аллее. Если бы Maquis были настороже, то стволы деревьев должны были бы лежать здесь рядами, перекрывая дорогу. Ради Бога! Только не сглазь! ругаю себя, когда мелькает подобная мысль, и я сплевываю. Я не заметил, как на небе появились плотные облака: Погода ухудшается. А над облаками звучит гул авиамоторов. Напряженно вслушиваюсь: Скорее всего, одинокий самолет. Но чего это он здесь потерял? Может диверсантов сбрасывает? Постепенно становится так темно, что мы едва можем двигаться дальше. Кажется, нам не удастся найти прибежище в немецких частях. Стоило пораньше об этом позаботиться. Ладно, ничего иного не остается, как остановиться где-нибудь вне дороги и провести ночь в «ковчеге». В бледном свете вижу, что мы проезжаем мимо развилки. Приказываю остановиться и объясняю Бартлю свое намерение. Сдаем немного назад и движемся дальше по объездной дороге. Не проходит много времени, и я замечаю небольшой лесок. Хорошо, хорошо, говорю себе, переночуем как следопыты! Я не чувствую себя при этом в полной уверенности: Холодно будет едва ли, но придется до утра нести вахту. Скоро наступит утро, говорю себе, мы нашли место для привала, и вплоть до Loire уже не может быть слишком далеко.