Крепость

ВПЕРЕД!

До вечера еще полно времени. Развернув атлас дорог, пытаюсь определить дорогу, по которой нам следовало бы ехать, чтобы найти кратчайший путь к Бресту. Надо было ехать строго на юг, в направлении Флер-де-л’Орн, а затем за Домфрон на запад через города Фужер, Динан, Сен-Бриек, Морле до Бреста — через всю Бретань, так сказать, по продольной оси. В общей сложности — 450–500 километров — один, два дня на всю поездку.

Какого черта я так не сделал? Можно было бы ехать через Ренн. В нем и заночевать. Ренн — довольно красивый город.

Слышны звонкие трели жаворонков, а над луговыми цветами видны танцующие бабочки-лимонницы. На заднем плане валяются разорванные легковушки с бессовестно задранными вверх колесами в окружении выгоревших дотла, угольно-черных грузовиков полных сожженных винтовок. Видно, целый обоз попал под атаку штурмовиков.

Сложные декорации: абсолютно нереальные.

Подсознание активно работает. Отдельные впечатления прошлого и настоящего наслаиваются и перемешиваются: переживаю сцены, происшедшие года тому назад, так ярко и живо, будто это было лишь вчера. Затем, меня охватывает чувство того, что я такое уже когда-то переживал и что-то подобное уже видел. Подчас, лишь усилием воли заставляю себя вновь вернуться в окружающее меня время и пространство. Но действительность кажется мне лишь дурным сном.

Солдаты уплетают хлеб с искусственным медом. Сам вид этой липкой, клейкой мешанины вызывает у меня зубную боль. Требование перед выступлением — ничего не есть! Это я знаю из книг. Ранение брюшной полости, с переполненными кишками очень опасно.

Острым, как бритва ножом, разрезаю свою тетрадь для рисования пополам: книжного формата. Чистую пленку я уже заправил, но, честно говоря, не очень-то люблю работать таким высокочувствительным материалом. Рисование мне больше по душе.

Чтобы убить время, присаживаюсь на кучу свежесрезанных ветвей деревьев и рисую акварелью пейзаж лежащий передо мной. Но он мне не совсем нравится: вид слишком банален, чересчур много серого цвета, никаких контрастов. Также как и никаких резко-очерченных форм. Кроме того, никак не могу сконцентрироваться на рисунке.

Вместе с солдатами вперед — на линию огня. Озорство7 может быть. Вероятно мне необходимо своего рода чистилище. Меня раздражает неосознанный страх, что меня раскусят и представят тщеславным человеком перед всеми встречными-поперечными. Или обличат как шулера.

Кажется, что все вокруг завидуют моей независимости. О том, как трудно порой отдавать приказы самому себе, кажется, никто не задумывается. Также никого не заботят мои угрызения совести, когда решаюсь покемарить лишь пару часов в сутки, пока все спят. Так кто же кому должен завидовать? Кто кому?

Два солдата подходят ко мне и задают вопрос: «Как дела на родине, господин лейтенант?» — «Довольно давно там не был» — отвечаю уклончиво. «У нас здесь никаких известий из дома. Ни почты, ничего.»

Что же сказать этим бойцам? Они же захотят узнать, какие города были подвергнуты бомбардировкам.

Радуюсь тому, что одет сейчас не в голубую морскую форму, а в серую полевую, хотя и морского артиллериста. Чувствую всю свою неуместность нахождения здесь — даже в этой форме цвета хаки. У вахмистра получаю каску. Он с радостью отмечает, что у меня есть автомат.

На фоне неба понемногу тают очертания деревьев. Скоро от них остаются лишь очертания. А потом, когда опускается ночь, начинается война…. На этот раз и для меня.

В пустой конюшне нахожу свой взвод. При свете коптящих штормовых фонарей на соломе лежат в полном снаряжении, готовые к построению, солдаты. Не разгляжу лиц под касками, но потом в какой-то миг понимаю, что лица солдат замазаны черной краской, так что различимы только белки глаз.

Едва ли кто из этих парней представляет себе, какое сложилось положение на фронте. Ни смеха ни острого словца. Резко пахнет потом. Пушечное мясо. Снова и снова смотрю на глаза, поблескивающие из-под касок.

Они действуют мне на нервы. Внутри поднимается волна горечи: с одной стороны — извечная пропагандистская болтовня — с другой эти, находящиеся здесь в тупом стадном чувстве покорности судьбе, жертвенные бараны.

Внезапно меня охватывает чувство жалости. Даже печали. Как нарочно, я, тот, который всегда ненавидел людские сборища, должен терпеливо ждать своей участи в этом тупом стаде.

И в тоже время я околдован этими солдатами в касках: края каски имеют классически красивые изгибы. Каска придает даже очень средненькой физиономии решительный вид — только не стоит окрашивать лицо в черный цвет!

Мелькает мысль: Гойя! Эта сцена могла вполне быть одной из его гравюр. Акватинта. Стоит лишь пару световых пятен сгладить, а все остальное затемнить: «Los desastres de la Guerra.»

Если бы только у Гойя была подобная каска! Что против этого таз парикмахера томми и писсуар американцев! Отто Дикс — тот знал, что за великолепная форма у немецкой каски. По Дрезденской Академии ходил листок Дикса, очень похожий на картину, что я вижу сейчас.

Гойя и Дикс!

Будь я преподавателем в Академии, я бы рисовал каски — спереди, сзади, перевернутые на макушку. Они тяжелы как оставленные отливом корабли на песке. Но не надо лукавить: неправильно нарисованные стальные шлемы выглядят как тазики для салата, а плохо нарисованные корабли тонут.

Бред какой-то! В такое время думать обо всей этой ерунде!

Бойцы натянули на шлемы эластичные ленты, а между сталью и лентами вставили ветки. Эта картина напоминает мне игру моего далекого детства: игру в индейцев. Мой тогдашний головной убор индейца племени сиу был сделан из полосок картона, в которые я вонзил петушиные и гусиные перья.

«Господин лейтенант! Прошу вас…» — какой-то фельдфебель подает мне жестянку с темным содержимым. Мгновенно соображаю: Я тоже должен окрасить лицо в черный цвет. «Это обязательно?» — задаю вопрос. «Это приказ, господин лейтенант!» — «Ладно!» — бормочу и опускаю три пальца правой руки в мазь. Довольно трудная задача без зеркала превратить себя в мавра. Но зеркала нет.

Фельдфебель напряженно смотрит, как я намазываюсь. «Еще вот здесь, на скуле, — говорит он, — и под бровями». Охотнее всего он приложил бы свою руку к окраске моего лица, но это лишит его возможности комментировать мои действия.

Моя суть актеришки не могла яснее быть выражена ничем, как этой жестянкой с мазью. С ее помощью я легко превращаюсь скорее в Мефистофеля, а не в солдата на передней линии фронта.

Надо быть начеку, чтобы никто не заметил моей нервозности. Все же я здорово нервничаю. Важнее всего сейчас это дышать как можно легче и равнодушнее. Я научился этому на подлодке. Тяжелое дыхание было там предосудительным. Нужно было держать себя в руках даже тогда, когда «балки» стонали и кряхтели, а страх быть расплющенным забортным давлением воды, холодной рукой пережимал горло.

Если я правильно все понял, то у нас еще целый час до выступления. Мог бы заняться тем или другим, но предпочитаю остаться здесь, рядом с этими солдатами, с которыми мне предстоит идти и попытаться хоть что-нибудь почерпнуть из их разговоров.

И тут замечаю, что они почти не говорят. Эти ребята кажутся довольно юными. Большинство пытается в эти последние минуты спокойно покемарить, другие лежат в каком-то странном вывихнутом положении. Выглядят так, словно у них вывихнуты и вывернуты руки и ноги.

В детстве у меня не так выглядели даже мои оловянные солдатики. На них была чистая форма, на спине каждого был ранец с уложенной сверху скаткой одеяла и болтающимся снизу котелком. Лучшие солдатики моего детства, а именно уланы, были выстроены в ряд на тепловом поворотном диске: прямые словно свечки, на спинах коней, пестрые вымпелы на пиках, а лица окрашены в нормальный, естественный цвет. Я так гордился в детстве этим диском! Он был самым современным из всех тогдашних дисков: нижняя часть его была из металла. В междисковое пространство через винтовой штуцер можно было заливать горячую воду. И тут же всплывает еще картинка того времени: вижу свое отражение в зеркале, с глазами полными ужаса, без бровей и ресниц, которые я сам себе выжег, когда с большим воздушным шариком подошел слишком близко к раскаленной печной колонке. Острое пламя нагнало на меня первобытный ужас.

Воздушные шарики! Черт его знает, почему мысли унесли меня к этим пестрым, упругим гигантским яйцам. В любом случае, лучше думать об этих невинных забавах, чем сходить с ума от представления того, что может случиться через несколько часов. Мы тогда навешивали шары — один за другим — на решетку перед украшенным мраморными плитками входом магазина Тица, в Хемнице. За кассовый чек в 5 марок продавался один шарик. Потому мы спрашивали выходящих из этого храма торговли покупателей, не дадут ли они нам свои кассовые чеки, ради Бога, пожалуйста! И так выпрашивая, а затем, считая чеки, чтобы сумма была 5 марок, мы, сминая выходивших из магазина людей, буквально ломились в него и требовали у стойки возле главной кассы, новый воздушный шарик.

Совсем спятил: телом я уже на линии фронта, а мыслями в Хемнице, в Саксонии, где мне уже нечего терять в течение нескольких лет, где все мною теперь позабыто, позаброшено. Сровнено с землей. Разрушено и сожжено дотла. Черт! Эти шарики все не идут из головы. В то время мне было, наверное, лет 10, когда я придумал изощренную месть против великодержавного универмага. Там внезапно отказались давать нам более воздушные шарики. Кто-то высмотрел, что у нас уже есть огромная гроздь гигантских «виноградин» всех цветов. Отказ был несправедливым. А несправедливость должна быть наказана! Поэтому мы решили перенести наши игры в этот универмаг. Двадцати моим товарищам нужно было проскочить от буфета на 6-ом этаже, до 1-го этажа, и прорваться сквозь неприятельские ряды. А другие двадцать ребят — и я в их числе — должны были поймать их и сорвать красную шерстяную нитку, которой у них была обвязана левая рука. Сначала прорвались пятеро. Потом мы поменялись и от нашей группы прорвались десять…. Мы победили — но весь универмаг пришел в волнение, ведь была суббота, и магазин был переполнен.

Наконец-то! Портупеи и ремни поправлены, сигареты потушены. Без понуканий образована стрелковая цепь, во главе командир взвода. Разрывы вражеских снарядов все ближе. Все молчат. Лишь иногда слышны легкий шепот и шушуканье, как в банде заговорщиков-террористов.

Солдаты тащат на себе легкие минометы, легкие пулеметы и фаустпатроны. Откуда-то доносится: «С боевым крещением!» надеюсь не в мой адрес. Я уже более чем достаточно «крестился боем». К примеру, боевое крещение глубинными бомбами тоже впечатляет, к тому же эти «игрушки» стоят на первом месте из-за своих особенностей «крещения».

Несколько солдат несут легкие сложенные носилки: там впереди имеются раненные и убитые, которых придется транспортировать назад в расположение. В темноте видны лишь белки глаз. Маскарад! Никто не произносит ни слова, но все равно шума производим достаточно. Этот чертов стук, прежде всего, исходит от жестянок противогазов. Идиотское предписание, обязывающее тащить эти дурацкие цилиндры. Возможную газовую атаку никто в расчет не берет. среди цивилизованных народов установлено правило молотить друг друга руками, но не химией.

Луна на ущербе. Небо закрыто тучами. Тучи движутся подгоняемые ветром и Луна то и дело выглянув, прячется за ними в следующий миг. Не могу сообразить: хорошо это для нас или плохо? Со времен моего скаутства и тех походов с наставником Ростом в Шнееберге, я ни разу более не был на охоте в полночь. А может, просто не могу вспомнить…

Надо сосредоточиться на том, чтобы врезать в память местность, по которой двигаемся. Один бы я здесь потерялся. Но в этом стаде… Стадо воняет потом и кожей. А еще может быть и страхом. Страх издает кислый запах. Собаки буквально рвутся с поводка, почуяв запах страха человека. И здесь, в этой тепловатой, равнодушной ночи, собаки могут нас легко учуять на большом расстоянии, особенно, если ветер дует в их сторону.

Ожидаю, что страх скоро захватит и меня. С тех пор, как мы отправились в путь, меня не покидает чувство безопасности смешанного с напряжением высшей степени. Но страх? Пытаюсь устремить течение моих воспоминаний на Ремарка. Но Ремарк сюда не подходит.

И вновь обращаюсь мыслями ко времени моего пребывания в скаутах. Так же как и сейчас, мы корчили из себя североамериканских индейцев: Управлять дыханием, ступать так, чтобы под ногой не треснула ни одна ветка и постоянно бдеть. Правда, тогда вокруг нас не было такого неистовства артиллерийского гула, как сейчас.

Хорошо, что артналет не бьет по нашей местности. А потому я не испытываю к нему боязни. Опасность может исходить от ударных групп противника, которые могут рыскать по этой территории, так же как и мы.

Внезапно вахмистр подает мне знак остаться на месте.

Лежу за стенкой. Довольно удобно. «Безрассудство!» — мелькает мысль. Лангемарк был таким же безрассудством. Местность была похожа на эту: такая же плоская и такой же ветер с моря. Но, по крайней мере, мы не в такой полудреме-полусне, как тогда наши товарищи, в память о которых я должен был держать речь в актовом зале учебки. А затем: Пятки прижать к земле и ползком от укрытия к укрытию. Дневная атака при высоком солнце, по ровному полю, и с песней — «С песней о Германии на губах» — те парни были просто чокнутые.

Нужно радоваться хотя бы тому, что я не волоку на себе дополнительное вооружение и противогаз. По крайней мере, ничего не трещит и не звякает. Ну и идиотская экипировка! Словно в столетней войне. «Военный арсенал», так назвали всю эту дребедень господа-идиоты. Томми и американцы чертовски лучше экипированы. Я довольно внимательно осмотрел мертвых томми у того сарая. Они лежали там, словно жертвы облавы, кое-как сложенные друг возле друга. Хочу прогнать эту картину, но мертвые томми не идут из головы.

Тот, кого тут проутюжат, получит большую свинью. Правда, говорят, в России еще страшнее. Две медсестрички, с которыми волею случая я оказался в купе поезда Париж-Берлин, перевозящего отпускников с фронта, были примечательны своей яркой красотой. Но тут случилась операция, и они заметались в растерянности, не зная, куда деть окровавленный ящик с ампутированными конечностями.

Словно приглашенный, но невстреченный гость, лежу здесь и не знаю: может в следующий момент меня сцапают. Может быть, тогда я смогу shake hands с Йорданом? Не прошло еще, наверное, и 5 минут, а я чувствую себя совершенно забытым.

Отсветы выстрелов зенитных орудий на облаках не стихают ни на минуту. Просто какой-то пиротехнический занавес. На наших представлениях бумажного театра мы достигали такого же эффекта. Контакт — волчья голова: Выстрел — готов! При плохом контакте, для большего эффекта, у нас была канифоль, и тогда вонь стояла невыносимая.

Какая муха меня укусила, что я оказался в таком положении? Даже не представляю, чьи это войска салютуют томии. Томми? Янки? Канадцы? Надо бы спросить кого-нибудь. С томми шутки плохие. Они такие же чокнутые, как и наши сопляки. Тех тоже покусала бешеная муха на Кэмпбеллтауне.

Сбитый летчик, томми, которого я видел под городком Ля-Боль-Эскублак, был удивительный малый. «We are not afraid of them! We respect them!» Как холодно взглянул он мне в лицо, когда я, с репортерским азартом спросил, что его больше пугает: наши корабельные зенитки или Ме-110. Это было что-то!

Однако: трещит и гремит уже со всех сторон. Это понравилось бы Герману Лёнсу! Он бы здорово обогатился новыми возможностями для своих звукоподражаний. Это несколько отличалось бы от его унылого подражания пению птиц. А попытаюсь-ка я дать название звукам, что слышу сейчас: так — щелканье бича, треск, грохот, удары молота, лай, хлопанье, громыхание, ворчание, бой литавр, гудение, рык, свист, шипение, визг, чириканье, вой, органный гул.

Не дрейфь, салага! Береги нервы! Это приказ! В любом случае, это всего лишь перестрелка. А если смена не найдет меня? Или будет искать в другом месте, что тогда? Тогда сидеть мне здесь до морковкина заговенья! Чепуха! Сидеть пока не услышу: «Hands up!»

Ждать, ждать, ждать — а что, если я неправильно понял вахмистра? Так. Я должен был остаться на месте: его знак рукой был ясен, инструкции четки….

Я подготовлен к командованию ротой — смех, да и только! Чудненькая подготовка! Куда бы ее применить? Взрывы все ближе ко мне или это обычное дело на войне? Моя интуиция молчит. Ни малейшего представления, то ли это минометы лупят, то ли гаубицы.

В беспорядочном сумасшедшем грохоте пытаюсь на слух определить голоса каких видов вооружения различимы в этой какофонии: карабины, автоматы, легкие пулеметы…? На какой-то миг я сомневаюсь: действительно ли все, что здесь творится, серьезно: бенгальские огни и быстро сменяющиеся цветные яркие вспышки выглядят зловеще на этом празднике смерти. Также как и отсветы вспышек зенитных разрывов, высвечивающие черные силуэты зарослей кустарников. Все напоминает фигуры вырезанные лобзиком и наклеенные на абажур лампы. Вот новая вспышка и она высвечивает чернильно-черные кустарники, группы деревьев на фоне чугунного неба. Свет меняется, как на театральной сцене: довольно неплохо….

Ладно, пора взять себя в руки, вместо того, чтобы балдеть от очаровывающего меня цветового занавеса. Несколькими сотнями метров впереди утюжат гигантские молотилки какой-то пятачок. Могу лишь надеяться, что это не то место, где находится МОЙ взвод.

Продвигаюсь немного вперед, и в следующий миг вокруг меня начинается ад кромешный. Как подкошенный валюсь на землю и замираю без движения, стараюсь слиться с землей, обнимая ее и прижимаясь к ней, как к матери. Легкие работают как кузнечные меха, гоня кислород. Вокруг царит настоящее стаккато тупых ударов молота и пронзительный визг пил. Пронзает мысль: пулеметы и карабины, а также и автоматы. Но тогда откуда доносятся эти отчетливые, ритмичные удары молота?

В отсветах зенитных выстрелов замечаю, как несколько человек пробираются через проволочное заграждение. По крайней мере, мне так кажется. Различаю четыре, нет, пять, призрачных фигур, которые движутся как-то необычно. Наши? Враги? Одна из фигур движется как пьяный. Что бы это значило?

Приподнимаюсь, для лучшего обзора, становясь в позу спринтера. Эти ненавистные, не выше метра стенки!

Теперь тени куда-то исчезли. Будь хоть немного светлее, я бы, насколько было бы возможно, узнал то ли это наши, то ли враги. Помогла бы и осветительная ракета. Но она светит тогда, когда совсем не надо.

А что, если мой взвод уничтожен? Не могу отважиться уползти назад на собственный страх и риск. Не знаю надежных ориентиров. Вспышки и грохот несутся со всех сторон.

Из доносящихся щелканья и треск ухо улавливает звонкие хлопкиб стрельба из карабинов. Эта пальба нагоняет на меня больший страх, чем гул пушек и лай пулеметов. В голове бьется загнанным воробьем слово: «Перестрелка».

Главное случится, это я знаю из своих курсов, когда над стеной покажутся головы — так я полагаю, поскольку стенка четко ограничит стрелков на фоне светлеющего неба. Когда смотрю с земли на него, то четко вижу верхнюю кромку стены. Если кто-либо начнет взбираться на нее с другой стороны, мне придется стрелять.

Едва лишь домыслил все это до конца, как над самой стеной возникает несколько темных фигур. Пальба прекратилась. Не напрасно меня мучил страх: неужели это томми?

Собери нервы в кулак, слюнтяй! Сам хотел этого — так получи! Протиснувшись между кустов, втискиваюсь в пахнущую луговыми цветами землю. Трава высотой с палец. Позади себя среди разрывов слышу шепот и потрескивание.

Взметнувшаяся в небо сигнальная ракета вносит ясность: это никакие не томми, а наши бойцы из роты. Но почему их всего пять или шесть человек?

Внезапно, прямо за мной, вспыхивает стрельба: автоматы и карабины. Что означает эта стрельба? Может в нашем тылу вступила в перестрелку вражеская ударная группа? В моем тылу: что-то тут не то.

Неужели я потерял ориентировку? Очень близко раздается оглушительный взрыв. Лежу, вдавившись в землю, голову закрыв руками, как учили, а на спину сыпется дождь из песка и грязи. Неужто миномет накрыл? Или это легкая артиллерия? Не могу сообразить, откуда и кто лупит по мне. Минометы? Гаубицы?

Надо было лучше запоминать линию фронта, но как я мог это сделать в той спешке и нервозности? И, кроме того: почем тут ориентироваться? Справа и слева голо, хоть яйцо кати, спереди и сзади рощицы и перелески. А это не противотанковая ли пушка лупит? Здесь, наверное, стоят где-то и противотанковые батареи. Если томми взбредет мысль подвалить к нам на танках, то веселой ночи, малыши!

Находящаяся в моем поле зрения рощица вдруг освещается ракетами в красный, затем зеленый и, наконец, в белый цвет. «Вот дерьмо!» доносится справа от меня, но я предпочитаю промолчать. Под животом ощущаю влагу. А вплотную над головой свистят и чирикают бешеные пули. Прячу руки под лицо и пытаюсь сильнее вжаться в землю. Головы поднять нельзя. А если и сделать это, то сотни смертельных ос вонзятся в нее. Пули, которая попадет в тебя, ты не услышишь: так я читал где-то. То-то я отчетливо слышу каждую из них.

Наконец чириканье и свист смолкают, и могу отважиться осторожно подвигаться — имею в виду по-пластунски. Влезаю во что-то склизкое — может быть в слизь улиток.

И вдруг снова воздух разрывается на тысячи звонких посвистов. Выстрелы словно захлебываясь рвут воздух над головой. Доносятся крики. По-немецки? По-английски? Глухой гул сверху заставляет меня вздрогнуть. Это, должно быть, полетели «посылочки» в наш адрес, Для запасных позиций: привет от корабельной артиллерии. Гул и булькающее гудение создают звенящий фон для клокочущих и грохочущих барабанных дробей разрывов.

Страх, липкий страх растет и захватывает все мое существо. В горле пересохло, язык вспух меховым комком. Внезапно небо расцвечивается почти новогодним бенгальским огнем и заливает все вокруг слепящим белым светом. Удушливый дым, языки пламени, разрывы, взметнувшиеся вверх — словно призраки. Стрельба такая яростная, звуки взрывов такие сильные, словно попали в склад боеприпасов. Трещит и барабанит со всех сторон: Это беглый огонь из автоматов и пулеметов.

Свет ракеты делает местность более враждебной, чем, наверное, есть на самом деле: резко освещена даль, искажены размеры и расстояния. Местность напоминает фотонегатив.

Рядом со мной лежит кто-то на животе, руки выкинуты вперед перед головой, словно пытаясь охватить земной шар, лежит словно мертвый. Мимо бегут солдаты. Нужно подниматься. Чувство такое, словно я на сцене, и сотни глаз зрителей впиваются в меня. Упираюсь в стенку. Она высотой всего в метр. С разбега, «щучкой», прыгаю через нее. Земля дрожит от гигантских молотов. Дыхание спирает в груди.

А что это там трещит? Легкий пулемет! Наш? Едва лишь он смолкает, как воздух наполняет то, накатываясь, то, отдаляясь, тяжелое гудение: самолеты. Интересно, где они разгрузят свой смертельный груз? В нашем тылу?

Внезапно все тонет в свете. Неужто там движется ударная группа? Вижу согбенные, скользящие фигуры. Наши? Было бы высшей подлостью стрелять по своим.

И тут слышу сухое потрескивание щебня. Проклятье! Слишком близко. Я не ошибся. С размаху бросаюсь на землю и слышу бряцанье, дребезжание, неуклюжие движения — это не животные. А теперь, вроде шум доносится с другой стороны? Дребезжание справа, движения напролом слева?

Что делать? Не могу же я щелкать своих же — надо их окликнуть, когда приблизятся. чувствую, что сердце бьется где-то в горле. Взрыв — совсем рядом. Осколки с визгом зацарапали по камням.

За линией горизонта, словно отсветы сварки, видны яркие всполохи — беспощадный огонь зениток. Далекие орудийные залпы — не громче, чем от натужно работающей бетономешалки.

Руки кровоточат: наткнулся на старую колючую проволоку. Раневой столбняк? Не помню: привит ли я? Карабкаюсь изо всех сил. Затем раком ползу назад. Никого не осталось. Сделать сальто-мортале?

В черной утренней мгле все цвета выцветшие, будто тряпки, выстиранные нерадивой прачкой. Солдаты выглядят серыми и постаревшими. Холодный, влажный песок, шепот тополиной листвы, легкий туман.

Мертвые тела. Перекрученные сапоги. Кто-то, нагнувшись, бродит среди тел, выворачивая у мертвецов карманы: личные опознавательные знаки. Бедолаги! Убиты. Молодые, запуганные ребята. Лежат, словно спят. Узнаю несколько человек из сарая. Уже собираются и гудят мухи.

Раненые сидят бледные, почти белые, как полотно. Некоторые красные от льющейся из раненой головы крови.

Кружка горячего кофе. Сую нос едва ли не в нее, сжимаю яростно кровоточащими руками, стараясь согреться.

Присаживаюсь и чувствую себя стреляным воробьем. При этом мелькает мысль, что меня начинает распирать от гордости.

Дилетант! Издевательски высмеиваю себя.

Можно запросто улизнуть, а эти бедные свиньи для забоя должны двигаться вперед, пока их не уложат в родную землю или не выпустят кишки здесь, либо, если повезет, не захватят в плен.

Нахожу на карте город Байе. Там висит ковер с картинками, о которых, незадолго до выпускных экзаменов исписал целую тетрадь для сочинений. Собственно говоря, даже не ковер, а бобина с торчащими в прорезях картинками, изображающими историю Вильгельма Завоевателя. захват Англии норманнами — животрепещущая тема. Только дату нужную поставить. Интересно, верно ли, что Гитлер из «расовых побуждений» имел препятствия к немедленной атаке Англии? Вероятно, едва ли он мог поверить в то, что наши войска так быстро дойдут до Ла-Манша. А теперь союзники перехватили инициативу и показывают нам на деле, как должна осуществляться высадка.

Надо убираться отсюда. Опасность того, что внезапно придется делать «Hands up» слишком велика.

Отчетливо помню квадрат карты: надо добраться до реки Флер и как можно быстрее двигаться в западном направлении — в Бретань.

Пока не опустятся сумерки, когда мы сможем выехать, хочу попытаться немного вздремнуть. Однако беспокойство и нервное напряжение не выпускают меня из своих когтей. Буквально физически ощущаю хоровод мыслей. Не может быть больше речи о том, чтобы мысли текли плавно и ровно.

От охватившего меня нетерпения хочу выехать раньше определенного срока: хотя небо уже темно-синее, гул моторов над нами не стихает. И именно в тот момент, когда мы собираемся покинуть укрытие под листвой деревьев, на бреющем полете проносятся шесть самолетов — «охотников». Бортовое оружие первого уже захлебнулось яростной стрельбой, в тот же миг второй самолет начинает лупить изо всех видов бортового оружия, а третий, не стреляя, кружит выше своих товарищей. «Проклятые свиньи! Презренные проститутки!» — ругается водитель. Вид разбитой техники стоящей везде под деревьями, да еще это нападение с воздуха — все это слишком угнетает его.

Далеко в стороне взметается над деревьями чадящее облако.

Проходит около четверти часа. Водитель включает стартер, но машина не заводится. Когда кажется, что аккумулятор почти полностью разрядился, двигатель заводится. Не успев убрать ногу с акселератора, Водитель дает столько газа, что из выхлопной трубы вырывается синее чадящее облако дыма. Вокруг раздаются злые крики: «Совсем спятили!» — «Проклятые задницы! сволочи!»

Едем в направлении деревни. «Свернете налево, потом вторая улица направо и за церковью налево!» — повторяю то, что мне настойчиво внушал какой-то лейтенант. Но уже через 10 минут езды мы не представляем, где едем. Тут из полутьмы сумерек перед нами появляется группа солдат. Водитель резко тормозит.

«Где мы находимся?» — кричит он им. Никто не отвечает. «Засранцы! Вы что, глухие?» Эти парни стоят как соляные столбы с неуклюже оцепеневшими руками и молчат.

«Русские!» наконец раздается голос. «Ах ты, черт! — вырывается у водителя, — Да, это не немцы!» А затем повернувшись ко мне: «Откуда они тут взялись?» — «Они из части господина Власова, если вам хоть что-то говорит это имя.»

Водитель лишь презрительно хмыкает, и мы едем дальше.

Наконец появляется деревня, которая может быть целью нашей поездки. Ищу на карте ее название, но обнаруживаю, что водитель оставил фонарик в сарае, где он спал с солдатами ремроты.

«Можно воспользоваться зажигалкой для чтения карты, господин лейтенант!» — пытается загладить свою вину водитель.

На въезде в деревню встречаем солдат под командой унтер-офицера. Спрашиваю его, как называется это место. Тот объясняет, что и сам не знает, где мы все находимся. Прошлой ночью их забросили далеко вперед, а если мы дадим ему карту, то он сможет сориентироваться.

Взяв карту, выхожу из машины и расстилаю ее на капоте. Унтер-офицер включает висящий у него на шее фонарик и низко склоняется над картой. Хотя луч света довольно мал, водитель двумя руками закрывает его. Парень научился хоть чему-то!

«Мы — здесь!» — решительно произносит унтер-офицер и показывает на место, которое находится в добрых 50 км от этой деревни. «Если бы так!» — размышляю вслух. «В любом случае фронт — там!» — неуверенно на этот раз, произносит унтер и, вытянув правую руку, указывает куда-то в темноту.

Не выдержав, водитель бормочет: «Это и дураку ясно. Где стреляют, там и линия фронта.»

Наконец узнаем: метрах в 200 назад отсюда, в домике у дороги, размещается их лейтенант. Вот он-то уж точно знает, как называется эта дыра.

Дорога очень узкая и мы не можем развернуться, а потому едем задом. Водитель, проклиная все на свете, крутит баранку не жалея сил. Наконец находим соответствующий описанию дом. По темной лестнице забираюсь на второй этаж и на перилах ощущаю густую пыль. Надо быть очень осторожным, кричит снизу часовой: На лестнице нет нескольких ступенек. Свет? Нет, света здесь нет. Только лейтенант имеет свечи.

Наконец различаю тонкую полоску света в щели двери. В темном углу, на соломенном тюфяке лежит лейтенант, уставившись в потолок. Увидев незнакомца в своей комнате, он испуганно вздрагивает и быстро встает. Небрежно приветствуем друг друга. Лейтенант отпустил небольшую черную бородку, что в мерцающем свете свечи делает его похожим на мрачного русского Распутина.

Перевернутой спичкой лейтенант показывает на карте наше расположение: «Сен-Жуен находится вот здесь, у пересечения дорог. Все здесь перепутано. Как вам удастся проехать, черт его знает! Дорога практически вся разрушена. Здесь сплошные кусты и рвы. Змея не проползет. Довелось же воевать в этой местности! Рота потеряла уже более 50 процентов личного состава. Нередки и нападения из засады….»

Он провожает меня, освещая лестницу свечой. На сердце тяжело.

Добравшись до перекрестка, не понимаем, куда теперь ехать. И тут обнаруживаю дорожный указатель. Водитель выходит, вытягивается у шеста и по буквам читает названия деревень, которые мне ничего не говорят. Что же делать? Сверкания артиллерийских разрывов все ближе. В этом нет никаких сомнений. Страх, что мы можем вдруг въехать в ряды противника, гонит меня дальше. На авось выбираем направление поездки.

Почти уткнувшись носом в ветровое стекло, чуть не ощупью едем дальше. Луна спряталась за густой стеной облаков. Внезапно в темноте справа и слева показываются силуэты солдат. Едем между ними словно сквозь стадо коров. Не слышно ни одного голоса, не видать и огоньков сигарет — взвод топающих в темную ночь призраков.

Впереди, прямо по курсу, в небо вздымаются красные осветительные ракеты: три, нет, четыре штуки, а вот еще целая гроздь зеленых. Гудение самолетов перекрывает звук нашего мотора.

Но вот дорога оказывается перегороженной: тяжелый грузовик с прицепом столкнулся с двухсполовиннотонным грузовиком. Над узким проездом, оставшимся между прицепом и придорожной канавой, пробирается обоз. Приходится долго ждать его проезда. Наконец, очень осторожно проезжаем мимо грузовика. Пока мы ждали свое очереди на проезд, водитель узнал, что следующее по пути местечко подверглось сильной бомбардировке. Лишь по сложным объездам можно проехать дальше — но едва ли при этой видимости.

Найдя машину, которая имеет ту же цель поездки, что и мы, пристраиваемся ей в хвост. Нас вполне устаивает занятая нами позиция.

Артналет еще более приблизился к нам. Ошибки нет.

Проехав немного, останавливаемся. Солдат полевой жандармерии предупреждает нас: «Дорога находится под обстрелом. Надо вернуться!»

Назад? Нет, мы не хотим. На карте, при свете фонарика жандарма, находим запасной вариант объезда. Нет, жандарм не знает, где мы сможем проскочить. «Ну, нарыли дырок!» — говорит водитель. «С желанием!» — отвечает жандарм.

Меня уже мутит от этой поездки, но решаюсь на объезд.

Начинается мелкий дождь. Каждый раз, увидев на дороге черное пятно, вздрагиваю. Водитель тоже, а один раз он останавливается у такого пятна и видит, что это лишь тень от дерева.

Вдруг ударяюсь головой о ветровое стекло. Проклятье! Водитель со всей силы ударил по тормозам: лоб в лоб стоим перед тяжелым грузовиком. Водитель взволнованно кричит: “Он нас чуть не раздавил!» — «Ладно, ладно!» — успокаиваю его. С трудом сдаем назад, чтобы освободить проезд грузовику.

Когда дорога пролегает под деревьями, становится так темно, что мне приходится говорить водителю, когда взять сильнее вправо или влево, т. к. он не может сориентироваться в темноте.

Еще один жандарм стоит, словно причудливый силуэт прямо посреди дороги и фонариком подает нам сигнал остановиться. Он направляет нас по другому маршруту, но через некоторое время снова останавливаемся. На дороге гигантская пробка. С грехом пополам продвигаемся на пару километров вперед, и я приказываю остановиться. Ничего не разглядеть. Я совсем измучен. Едва лишь мы стали, как мимо, настолько близко, что задевает нашу маскировку, проходит грузовик с прицепом. Нельзя нам здесь стоять! Тьма сгущается, ориентируемся лишь по слабому проблеску между вершин деревьев.

В первой же деревушке приказываю остановиться. Из темного подъезда какого-то дома выходит солдат, и я узнаю от него, что в машине, стоящей напротив сидит пленный английский бригадный генерал. Желая хоть одним глазком поглазеть на такую важную птицу, направляюсь к машине. Сидящий на заднем сиденье, между двух охранников человек, быстро закрывает лицо руками. Выглядит все так, словно ему стыдно, но на самом деле оказывается, что он всего лишь прикуривает сигарету.

Гудение самолета. Слепящие пальцы прожекторов вспарывают ночное небо. Вот прямо над нами блеснула яркая точка. Это не бомба, а всего лишь сигнальная ракета. Но нет: это опознавательный сигнал! Наш? Томми не стал бы стрелять сигнальной ракетой для своего обозначения. Но это лишь один — единственный самолет! Не звено?! Один летчик в своем фонаре — что бы это значило? Доносящийся с неба шум, испугавший меня сначала, теперь странно успокаивает меня.

От жандарма, чье лицо скрыто в тени каски, узнаю: «В сторону Виллер-Бокаж проезда нет.» Надо попытаться пробраться на юг боковыми дорогами. В крайнем случае — грунтовкой. Виллер-Бокаж был захвачен еще 12 июня.

«Но мне сказали, что его отбили наши танки!» — возражаю устало. «Да. Так было. Но уже 13 числа британцы снова его забрали и до сих пор сидят там.»

Значит, прямиком на юг. На небе ни одной звезды. Луна тоже скрылась, а потому уже после второго поворота теряю все ориентиры. Я уже спятил от этих бесконечных объездов.

Но вот, оставив линию фронта за спиной, несусь вперед, словно гончая, взявшая след. Может, я просто хочу улизнуть от всего, что произошло со мной? Нет, я спасовал, но не смываюсь. А что еще можно было бы предпринять во всей этой неразберихе и путанице? Внезапно меня охватывает страх от предвидения того, что может ждать меня в Бресте. Разве во время наших этих «ночных мотаний» не желал я втайне нашего захвата и дальнейшего плена? Который разом освободил бы меня от всякой ответственности.… Надо, как только выберемся отсюда, привести мысли в порядок. В таком состоянии растерянности, в котором сейчас нахожусь, Старик не должен меня видеть.

«THURY- HARCOURT» читаю вслух надпись дорожного указателя. Где-то рядом, в замке Ла-Кан находится командный пункт танковой группы «Вест». «Полностью уничтожен штурмовиками! Почти все офицеры погибли. Генерал танковой группы тяжело ранен» — так сказал мне командир ремроты.

Остановившись около танков, получаем возможность заправиться бензином. Пока водитель заправляет бак из канистр, стою в стороне. Никакого желания расспрашивать, кого бы-то ни было: мысленно я уже в Бресте.

Теперь мы едем несравненно лучше. Против ожидания присоединяемся к колонне. У некоторых машин очевидно газогенератор: то-то постоянно тру глаза. Водитель строго придерживается бегущей перед нами тени.

Вдруг позади нас загораются фары. Чадящий впереди дым осветился белым светом. Выгнувшись из окна дверцы, ору что есть мочи едущему позади водителю, что он включил фары. Но тот не реагирует.

Приходится остановиться. Выскакиваю из машины, вытягиваю шофера из кабины и ору на него, не сошел ли он с ума ехать здесь с включенными фарами. «Мы не собираемся получать бомбой по башке из-за такого идиота, как ты!» Хочу уже достать пистолет, но шофер в этот миг выключает свет фар.

Спустя всего несколько секунд над нами проносятся самолеты. Поскольку мы все еще стоим на месте, хорошо слышно, как один из них пролетает в поиске туда и обратно. Надеюсь лишь на то, что летчик не включит свой прожектор — искатель.

«Ну и задница, придурок чертов!» — ругается мой водитель. И добавляет: «Говно! Проклятое дерьмо!»

Впереди косогор. Колонна движется черепашьим темпом. Не можем ни обогнать ее, ни пропустить: то посреди дороги стоит машина, то встречное движение, то одно мешает, то другое.

Вдруг, совсем рядом, залаяла 20-мм зенитная пушка. В темноте ярко виден сверкающий дождь следов трассеров. С неба слепит глаза прожектор — искатель. Люди как семечки высыпают из машин и врассыпную. Спереди, прямо над дорогой несется какая-то тень. Тень быстро увеличивается в размерах, а мой водитель давит на клаксон как одержимый. И вот случилось то, что и должно было случиться: нас в передок мягко бьет прицеп. Очевидно, какой-то водила в панике забыл поставить свой грузовик на ручной тормоз.

«Ах, ты, богом проклятая скотина безрогая!» — орет мой водитель в темноту. Он буквально кипит от злости кляня, на чем свет стоит водителя полуторатонки. «Пока не повесят осветительную ракету, нам не объехать эту задницу!»

Приходится ждать. Надо попытаться убрать этот прицеп въехавший в наш передний бампер. с полдесятка солдат помогают нам. Быстро покрываюсь потом, И лишь усилием воли сдерживаю рвущиеся из груди ругательства. Изображаю из себя благородного офицера.

Наконец-то свободны!

Луна просто издевается. Темно, хоть глаз выколи. И лишь вдали, над самым горизонтом, начинает светлеть: узкий лучик, упершийся в покрывало облаков.

Голова болит так, словно хочет взорваться. Когда водитель начинает жаловаться, что тоже не может больше ехать, решаю дождаться рассвета.

— Нам надо разведать окольную дорогу! — говорю водителю, — Машину обязательно уберите с дороги!

Водитель осторожно ведет машину некоторое время дальше, а я высматриваю съезд с дороги. Впереди различаю большое дерево и справа от него съезд. В этот миг раздается взрыв, и я так стремительно нагибаюсь, что почти влипаю в ветровое стекло. Наступает тишина.

«Дерьмо!» — рычит водитель. Выбираюсь из машины. Земля под ногами ходит ходуном. Что такое? Ищу опору, но продолжаю проваливаться глубже. И тут до меня доходит: воронка от бомбы! Ну и размерчик! Водитель ругается не переставая. На четвереньках выбираюсь, но у самого края обрываюсь и опять скольжу вниз в мягкую грязь и при этом все удивляюсь: Что же за калибр был у этой бомбы?

«Сюда, господин лейтенант!» — кричит водитель и протягивает мне свою лапу. Тяжело дыша, выдавливаю: «Вот повезло!» — «Как утопленнику!» — отвечает водитель, и я недоумеваю, как он быстро сообразил ответить мне в такой форме.

Ползая на коленях, проверяем устойчивость машины. Я почти ложусь на землю, ощупывая руками грязь: кажется, влипли! Убеждаюсь еще раз: правое переднее колесо висит над воронкой, правое заднее засело в мягкой, рыхлой земле. Выясняю, что воронка тянется справа, где мы находимся, до средины дороги, и нам чертовски повезло. Эта гигантская воронка довольно необычна, т. к. выброшенная земля не образовала земляной вал, который мог бы остановить движущееся транспортное средство: ее выбросило так высоко, что земля просто рассеялась на местности. несмотря на волнение, водитель старательно объясняет мне, что случилось бы, если бы он ехал по другой стороне и врубился бы в центр воронки. Словно мне это невдомек! Но в этом месте его рассуждений мне надо похвалить его: ведь опасаясь встречных машин, я требовал, чтобы он держался как можно правее. А он-то держался середины и оказался прав. Хотя положение наше довольно невеселое, в его голосе ясно слышны нотки самодовольства.

Бегаем с ним в темноте туда-сюда, пытаясь собрать ветки и палки: безуспешно.

«Через два часа будет светло» — ворчит водитель.

Мне известно не только это, но и то, что день приведет с собой самолеты, которые разделают нас под орех. Кляну себя последними словами за то, что не взял фонарик перед поездкой. Не остается ничего другого, как лишь включить фары, чтобы точно определить размеры «сюрприза».

«Дерьмо! Дерьмо!» — подводит итог водитель. А я думаю: Дороги нет. Если бы мы могли летать.

Тем временем небо на востоке начинает светлеть. «У нас нет этих двух часов!» — ору водителю, чьи ноги торчат из-под машины.

И тут между округлых теней крон деревьев различаю две остроконечные формы. Фронтон здания! Глазам не верю: дорога, на которую мы хотели свернуть, ведет в какую-то деревню! Надо попросить там помощи.

С автоматом у бедра, бодро отправляюсь в путь. Дорогу настолько развезло, что можно двигаться с немалым усилием. Боюсь, что буду выглядеть так, словно принял грязевую ванну. Перед первым домом кричу: «Эй!», водитель у машины орет в ответ «Эй!». Обернувшись к нему, кричу: «Заткнись!»

Кажется, что водитель следует за мной по пятам: До меня доносятся шлепающие по грязи шаги. Когда он подходит ближе, яростно гоню его обратно: «Вам нельзя уходить от машины!» Не сомневаюсь в том, что он от страха в штаны наложил.

Подойдя к дому, что есть силы, грохочу прикладом автомата в дверь. Внутри этот стук откликается гулкой пустотой. Громкий женский крик заставляет нас вздрогнуть. Доносится мужской голос. Затем в окне загорается свет и из-за двери робко спрашивают: «Qui c’est?» Не подумав, ору: «C’est moi!» И словно бы я произнес волшебное слово, дверь с треском распахивается. У меня хватает присутствия духа, чтобы отступить на два шага назад, опустить автомат и произнести «Bonsoir!» Передо мной стоит средних лет женщина, с растрепанными волосами, в руках горит керосиновая лампа и сквозь ее мерцающий свет она пытается меня рассмотреть. Спрашиваю, есть ли в деревне лошади.

«Non, monsieur — pas de chevaux!» звучит в ответ, и я узнаю о том, что последнюю лошадь убило при бомбежке. И все стекла в окнах повыбивало. Кажется, и крышу наполовину снесло, да и дверь вот раскололо. Прошу женщину привести мужчину.

«Oui, monsieur! Tout de suite! — Доносится из темноты за ее спиной басовитый голос, — Je prends juste mes pantalons.»

Не заставив себя долго ждать, в дверях появляется согнувшийся так, что не могу разглядеть его лицо, человек. Дрожащим голосом он объясняет, что остался один в этой деревне и, к сожалению, очень стар и болен. Бомбы все разрушили.

Но я могу во дворе раздобыть несколько больших жердей. С помогающими мне их нести женщиной и стариком, возвращаюсь к воронке.

Водитель молча смотрит на нас. Две самые большие жерди мы подкладываем под машину, и поискав, добавляем несколько крупных булыжников. Так, теперь попытаемся приподнять машину. Женщина тоже помогает. Нам и в самом деле удается приподнять ее — а что дальше? как толкнуть ее назад?

Старик жалобно причитает: «J’ai la tete qui tourney — tout detruit. Quelle misere! La seule vache, que nous avons eue — quelle misere…»

Опустив жерди, стоим в раздумьях: домкратом тут тоже не поможешь.

И в этот миг, вблизи где-то слышу гудение мотора, визг тормозов и голоса.

«Это солдаты!» — говорит водитель, и я тоже различаю тени. «Идите сюда!» — кричу в темноту. — «Иди сам сюда, умник!» — доносится в ответ. Но, кажется, они подходят. «Где вы остановились?» — обращается водитель к первому из них. — «Там, на луговине.» — следует ответ.

Я представляюсь и вижу в ответ, как тень салютует мне. Это водитель разведмашины с сопровождающим. Поняв, что с нами случилось, он поспешно просит подцепить к машине трос и снова приналечь на жерди, поднимая машину.

Вся операция прошла на редкость удачно. Старый крестьянин получает пачку сигарет и рассыпается в десятках Merci. Водитель осматривает машину: появились новые вмятины, но кажется, все остальное в порядке. «С машиной все в порядке!» — звучит как резюме, голос водителя.

На заре проезжаем по полностью разрушенному городку. Здесь уже не просто развалины, а буквально перемолотые в пыль повторной бомбардировкой камни. Вид такой, словно это галечные поля высокогорья.

Мало-помалу светлеет, туманно, тихонько, «кошачьими шагами». Въезжаем в долину. Из предрассветной полумглы выплывают первые постройки городка Конде. Уже издали видны полуразрушенные стены, и вскоре едем по утрамбованным, укатанным развалинам. Спустя несколько минут видим дорогу, полностью перегороженную горами руин. Танки, укатывавшие целый участок разрушенных стен, кажется, не могут двигаться дальше.

«Приплыли» — вырывается невольно у меня. Водитель на этот раз молчит. Он равнодушно газует, двигая машину вперед-назад, стараясь развернуться на узком проезде. На перекрестке внимание привлекает указатель, который направляет нас к Флеру. «Но это не так! — в ужасе восклицаю, — Флер — там!» Эти слова сопровождаю жестом правой руки в противную от указанной сторону.

Водитель выходит из машины и проверяет руками устойчивость указателя. Затем, обернувшись, удивленно смотрит на меня. «Ну, что? Все цело?» — пытаюсь вывести его из ступора. Водитель же все щупает металлические штанги, а затем ругается: «Ну, конечно! Ах, проклятые свиньи! Ну, попались бы они мне!» — «Ничего не поделаешь. Едем дальше.» — успокаиваю его как могу.

Небо принимает коричневый цвет распустившихся в теплой воде дрожжей. Не очень оптимистический видок. Занимаю свою сторожевую позицию в люке, словно рысь на охоте.

По проселочной дороге проезжаем очередную долину. Хорошо! Но через каких-то 5 километров вновь наталкиваемся на глубокую воронку от бомбы. Выхожу и осматриваю новый сувенирчик от Союзников. К счастью, между воронкой и двумя деревьями достаточно места чтобы протиснуться машине.

Наконец, перед нами появляются причудливо вздымающиеся стены и торчащие трубы каминов: Флер. Город полностью разрушен. Никакой возможности проехать его. Нужно объезжать. Интересно, как? Указателей никаких. Кажется, следует ехать влево — но там дорога разбита огромной воронкой. Водитель останавливается, и мы придирчиво осматриваем ее, словно скучающие туристы. Без сомнений — свеженькая. На дне воронки лежат остатки автомобиля — одни куски искореженного металла. Наверное, прямое попадание в машину.

«Разнесло в щепки!» — говорю тихо. — «Не приведи господи!» — вырывается у водителя. — «У тех слишком много бомб, а у этих — было желание проехать. Надо убираться отсюда и поживее».

Не хочу разглядывать то, что валяется вокруг воронки, и лишь кричу водителю: «Давай, давай! Едем дальше!» Не пройдет много времени и скоро станет слишком светло для поездки, а потому надо срочно сматывать удочки отсюда.

Нигде никого. Куда могли подеваться жившие когда-то здесь люди? Как Мамай прошел: тишь, да гладь. Лишь вся поверхность, словно на луне, покрыта сотнями кратеров. Эти кратера молча отвечают на мой немой вопрос.

Так и подмывает заорать во все горло. Но, не желая выглядеть чокнутым в глазах водителя, закусываю губу.

Надо улизнуть куда-нибудь и хоть часок покемарить. Или ехать дальше смертельно опасно? Дальше на юг, должны располагаться посты воздушного наблюдения и оповещения, но кто знает, как далеко они отсюда? Может и здесь где-то есть, но где?

Я достаточно насладился уроками, преподанными в этой, ведомой англо-американцами, войне. Мне известно, как эти парни управляются со своими делами. Наши штабные крысы в Генштабе Фюрера, должны были бы в штабной тиши давно предположить, как будут развиваться события. Все, абсолютно все разрушено. Все разнесено и перемолото в щепки и щебень так, что обоз не пройдет — такая вот игра в солдатики. Сначала несут всякую ерунду, а потом кладут ни за что человеческую жизнь.

Лишь только усаживаюсь в машину, водитель замечает, что левое заднее колесо спустило. Он тут же принимается за работу. Когда он разбортовывал колесо, в хвост нам пристраиваются два грузовика. Нельзя и подумать о том, что им удастся проехать мимо нас. Водители грузовиков подходят к нам, но вместо того, чтобы помочь с разбортовкой, они язвительно ругаются и сыпят советами. В этот миг домкрат наш внезапно сдвигается, и машина оседает на одну сторону.

Присаживаюсь на валун и с наигранным спокойствием смотрю на всю эту сцену.

«Не приведи господи, самолеты налетят! Вот шороху-то будет!» — говорю так, чтобы все слышали.

Низкие облака, набежавшие как-то вдруг, уменьшают мою тревогу, но не стоит искушать судьбу. Водители, словно очнувшись при моих словах, спешно принимаются помогать. Через несколько минут все готово.

В следующей деревне в уши бьет пронзительный звук трещоток. Даю знак водителю остановиться — и вовремя: из-за угла какого-то здания прямо на нас выкатывает «Тигр». Могучая, огромная, дьявольски шумящая машина так плотно грохочет по дороге, что остается лишь узкая полоска тротуара.

Деревни, мимо которых мы проезжаем, выглядят все без исключения разрушенными. Нигде ни души. Жители словно сквозь землю провалились. Нет, в этих развалинах отдохнуть не удастся.

И тут замечаю в стороне от дороги одинокий дом, По-видимому, целый и даже неповрежденное полотно дороги ведет к нему. Едем по гравийной дороге. Дверь дома открыта. В нос бьет затхлый запах. Ставни закрыты, свет не горит. Очевидно, дом покинут жильцами, но вся обстановка цела.

«Прежде всего, поставьте машину под дерево!» — приказываю водителю. Открываю два окна и толкаю ставни наружу. На всей мебели лежит пыль серая, словно тальк. Зеркало в позолоченной раме покрыто причудливыми паутинками трещин. В большой комнате, у трех ее стен, стоят шкафы-горки. Внутри, за стеклом, видны чучела птиц. Хотя чучела находятся в «живом» состоянии, выглядят они мертвее, чем есть на самом деле. Водитель в ужасе: в этом доме с привидениями он спать отказывается. «Лучше останусь в машине» — бормочет он. — «Как хотите! Но занесите сюда наши вещи и приготовьте что-нибудь поесть.»

— Утро вечера дурнее, — бормочу себе под нос, пробуждаясь ото сна. О мудрости речь не идет. Не то чтобы я спал без задних ног, а скорее лишь смежил очи, пытаясь задать храповицкого.

Не поспать сутки — это вам не фунт изюму! Утешаю себя: такого утомления, что выпало на нашу долю теперь, мы больше не испытаем. Мы достаточно далеко от линии фронта, поэтому можем рискнуть ехать и днем.

Завтрак находим по соседству. Пока уплетаю за обе щеки горячую еду, солдаты таращатся на меня с таким удивлением, словно увидели диво-дивное.

Водитель увлеченно рассказывает в группе бойцов о нашем путешествии. Куда мы действительно едем, он едва ли понимает. Я поостерегся разъяснять ему конечную цель поездки. Скорее всего, он не представляет себе, куда мы точно направляемся. Но наверняка ему интересно, почему это мы уезжаем в сторону от линии фронта. А я не горю желанием указывать ему прямо на Брест.

Но может быть, я просто не хочу САМ как можно скорее попасть в Брест? Трепетать от нетерпения двигаться дальше и в то же время сдерживать себя — таково мое состояние духа. Мысленно представляя путь на Брест, говорю себе: это Брест, но по пути туда лежит Мон-Сен-Мишель — и мне НАДО его увидеть. А потому, вперед, на запад! А там посмотрим….

Вновь заняв свое место наблюдателя в люке машины, словно командир танка, командую «Поехали!» и указываю направление жестом фельдмаршала. Спустя некоторое время говорю себе: Коль в небе самолетов не видать, то не стоит и встречный ветер глотать, а лучше занять свое место рядом с водителем.

Сказано — сделано. Но эта позиция имеет свои недостатки: сидя внутри приходится болтать с этим угрюмым парнем. «Вы, хотя бы для разнообразия, меняли выражение лица, — обращаюсь к нему, — Мы, собственно говоря, чудом выбрались из могилы, и как я понимаю, все еще живы! А ради этого стоит жить, не так ли?»

Водитель бурчит что-то себе под нос.

Смотрю на все как зачарованный: вот на шиферной крыше оранжевый мох. Из стволов зверски расколотых деревьев торчат стволики кустов мушмулы. Еще весной избавившиеся от своих ветвей деревья стоят на лужайках как зеленые колонны.

Навстречу нам двигаются немецкие войска: одна извивающаяся червем колонна за другой. И это сейчас-то? Не верю глазам: пехотинцы, средь бела дня топающие нескончаемыми колоннами по дороге. Давненько не видел такого количества!

Потихоньку движемся вперед, но вскоре опять останавливаемся и решаем искать объезд. В самый полдень наконец-то подъезжаем к городу Авранш.

Повсюду на лугах лежат, словно коконы, стволы деревьев. Поднимается сильный ветер. Над головой серое небо Бретани.

Мелькает мысль: собственно говоря, это довольно красивый объезд — если не заглядывать никуда ни на минуту, то можно проехать довольно приличное расстояние. Совесть зазрила? Ни на малу полушку! Кроме того, надо же перекусить, а о еде и постое в Мон-Сен-Мишель я слышал лишь хорошее.

Невольно мои планы получили нежданную поддержку: когда я стал разворачивать на коленях атлас дорог, в глаза вдруг бросается слово: MICHEL, часть жирно отпечатанной фразы CARTE MICHELIN. Так тому и быть! И Бог на помочь!

Когда в далекой дымке над верхушками деревьев вырисовываются острия башен, меня пронзает: Это он, Мон-Сен-Мишель! Подъехав ближе, вижу, как из террасных рядов зданий величественно вырастают высокие цоколи. Через короткое время вся гора стоит перед взором как синий силуэт среди моря. Такой, как я видел его на многих фотографиях. Это видение продолжается недолго и затем исчезает.

Когда съезжаем по серпантину дороги в долину, внимание привлекает какая-то подвижность неба. Это не обычное, ровное, спокойной окраски небо, а картина, состоящая из множества слоев пересекающихся, наезжающих и исчезающих в глубине. Нижний слой темно-серый, Самый верхний растворяется без следа в темно-синей глубине заднего фона. «Mont St.-Michel par la baie» читаю дорожный указатель. Усталость моментально улетучивается. Чувствую себя так, словно впервые вижу мир.

— Едем туда, к крепости? — интересуется водитель.

— Так точно! Но это вовсе не крепость. Вам стоит возблагодарить Создателя и немного меня, за то, что вы ЭТО увидите.

Водитель сердито бормочет что-то под нос.

Высокие, густые заросли живой изгороди по обеим сторонам на некоторое время загораживают вид, но вот дорога делает поворот и устремляется прямо на солнце, которое вдруг выныривает между двух далеких туч. Солнце светит необыкновенно ярко. Его раскаленный добела шар висит высоко в небе: мы приедем как раз вовремя — в самый раз к обеденному столу. Наверное, целую вечность такого не имел. Все время одни лишь перекусы на скорую руку. Что за штука эта жизнь!

Несколько стоящих вплотную к дороге домов пугают меня своими черными, как смоль ставнями и фронтонами. Шиферные краски под палящим солнцем сияют как полированные. На левой, противоположной от освещенной солнцем стороне дороги, стоит ряд, похожих на вывихнувшихся в сумасшедшей пляске бомжей, черных деревьев с обрезанными макушками.

Опять россыпь маленьких, низких домиков. «ТАБАК» — «БАР» — «ХАРЧЕВНЯ» выписано на вывесках большими красными буквами. Крошечные поля, стога сена. Лошадь, буланая лошадь, стоит, упершись в фон Mont. Острая игла Соборной башни удлиняет до неба лошадиное ухо: шутливый мотив для фотографа… Острый поворот влево и солнце уходит вправо. Заросли золотистого дрока горят слева в солнечном свете золотом.

Mont быстро вырастает, становится величественнее, и вдруг оказывается за ивами, а затем над стогом овец. Совершенно ровные поля простираются до горизонта. Нас сопровождают ряды тополей, аккуратно выстроившихся как по струнке. Несколько размазанных, разлохмаченных облаков проплывают так низко над тополями, словно хотят определиться со швартовкой к их верхушкам. И вот Mont поднимается из ярко освещенной долины. Вид такой, будто больше нет воды между лугами и этой Святой Горой.

Дальше наш путь идет по Pres Sales. Из этой местности происходят самые лучшие во всем мире бараньи ножки, так мне говорила Симона. Качество им придают короткая, жесткая трава и соль.

Соляный воздух! Я не просто вдыхаю его полной грудью, но почти кусаю. Укусить воздух! У нас когда-то была собака, которая так тоже делала. И при этом вертела головой. Делаю также: верчу головой сначала вправо, затем влево.

Остановка. Выхожу и приказываю себе и водителю: «Размять ноги!» меня так и подмывает расставить широко ноги, наклониться вперед и осмотреть местность сквозь широко расставленные ноги — или, повернувшись таким «раком» к Святой Горе, смотреть на нее между ног…. Ну и вздор! Лучше не делать этого, если не хочу прослыть чокнутым.

Я обескуражен тем, что здесь ничто не напоминает о войне. Сражения на Севере здесь также далеки, как если бы они проходили на Луне.

Рассуждая так, сижу на пне спиленного дерева и смотрю на Святую Гору, а мысли все кружат свой хоровод. Меня охватывает странное, пугающее чувство: ехать дальше и как можно скорее добраться до места и оставить эту чертову машину — чувство такое же, как и то, что охватило меня, когда мы чуть не въехали в воронку, и я стоял в темном поле, во власти яростного напряжения нервов. Так же желаю сейчас оставить или хотя бы не видеть этой слепящей роскоши великолепия.

Блуждая взглядом по залитой солнцем местности, ловлю себя на том, что не испытываю никакой враждебности к окружающему меня миру. Даже к солдатам противной стороны. Собственно говоря, что мне сделали все эти томми и янки? Если они не будут стрелять прямо в меня, если какой-нибудь чокнутый парень на своем истребителе не поймает меня в визир своего прицела, то для меня они будут всего лишь симпатичными ребятами: College boys, Football fans. Да то, как лежали они в ряд у того сарая, под палящим солнцем…

С чего бы это ко мне так прилипла эта картина? Вечно будут стоять перед глазами и те парни из Боинга, у Ла Боля. Они выглядели совсем уж страшно: сплошное месиво их плоти и костей. Их вид засел во мне, будто огромная заноза. Раньше и представить не мог, что человек — это всего лишь мешок костей.

Продолжаю сидеть и думать: вести войны, убивать других, быть убитым самому — неужто это и есть смысл мировой идеи? Но тогда наш брат — всего лишь пушечное мясо?

Почти всюду, где я когда-то побывал, остались лишь щепки. Хемниц превращен в прах. Лейпциг тоже. Мое ателье в Академии …. Друзья ушли: Венц, Шварц — убиты, изничтожены…

Какие силы определяют мою судьбу? Что это за силы, бросающие меня в пекло, и все же спасающие от погибели? Не могу сосчитать, сколько раз такое со мной было.

Так и сижу со своими воспоминаниями и фантазиями. Мое святое — святых тело и моя бессмертная душа! Что за судьба предопределена мне? Кто предопределил ее? Наверняка не Масленок в Берлине или Бисмарк в Париже! «Серые Парки?» Но они существуют лишь на театральной сцене.

Нудные, тоскливые мысли. Чувство, распирающее меня изнутри, становится слабее, а затем еще уменьшается, но все же не может оторвать меня с места.

И вдруг меня охватывает чувство удивления: мой страх улетучился. Уже много недель, даже месяцев, не испытывал я такого чувства: просто жить, никого не видя, и не будучи окруженным этой чертовой бандой.

В небе никаких самолетов. Никаких звуков самолетных моторов. Вообще никакого шума. Какое яркое противоречие между вчерашним и сегодняшним днем. Эта тишина более нереальна, чем если бы гремела война. Нахожусь в совершенно другом мире.

Но: сначала нормально поесть, а потом спать. Чертовски умаялся! Чувствую себя так, словно за спиной сотни тяжелых километров. Глаза горят, стоит лишь сомкнуть веки. На лице ощущаю пыль дорог.

Водитель смотрит на меня выжидательно, и я говорю: «Ну, вот и все!» и встаю.

Там, где дорога поворачивает с материка на дамбу, насчитываю на проезжей части с десяток воронок от бомб. Спрашиваю себя: Что должно было означать это бомбометание? Шалость или зависть к таким как я странникам, желающим осмотреть Мон-Сен-Мишель?

Машина катит по ровной как доска дороге дамбы ведущей сквозь пустынную, покрытую вязким илом местность. Очевидно сейчас сильный отлив. Водитель говорит, что в Марбурге все выглядит так же, как и здесь. Требуется какое-то время, чтобы я сообразил, что он имеет в виду не ландшафт, а саму Гору с венчающей ее церковью.

В конце дамбы протискиваем машину сквозь узкие ворота. «Ничего другого, лишь бы завалиться где-нибудь!» — вздыхает водитель, остановив машину. И мне бы тоже! Мелькает мысль. А тот, сделав большой глоток из фляги, заваливается на заднее сиденье и дрыхнет без задних ног.

Медленно передвигая ноги, топаю вверх по горбатящимся булыжникам узкого проулка: Мон-Сен-Мишель — национальный памятник. При нормальном ходе событий, здесь все должно кишеть от экскурсантов. Сегодня же Святая Гора находится лишь в моем полном распоряжении. Узкая улочка словно вымерла. Даже шагов не слышно. Сувенирные лавки закрыты, по-настоящему забаррикадированы крепкими деревянными ставнями с перекрещивающими их, для полной безопасности, железными прутьями накладок. Кажется, что жители остаются в глубоком убеждении, что Союзники никогда и ни при каких условиях не будут наступать на Святую Гору.

Удивительна прочность строений: она почти такая же, как и возвышающиеся скалы. строительные элементы зданий соединяются друг с другом и друг над другом словно пчелиные соты и связаны множеством лестниц. Прохожу по темному коридору и внезапно обнаруживаю зал с тяжелыми романскими капителями, широкими каминами. Кажется, я открываю нечто неизведанное, что никому еще не открывалось.

Собор действительно древний. Как и светские здания, он стоит словно сердечник всей постройки. Никаких украшений. Все сведено к простоте и мощи. Сжатая в кулак природа…

Надо мной широко раскрыл пасть каменный лев. Тщательно пригнанные камни стен серого, устричного цвета, покрыты светлыми пятнами, будто от проказы и зелеными пятнами мха. Каждый шаг отдается гулким эхом. Лестницы постоянно разветвляются от моего основного пути, они ведут к выступам стен, с которых можно обозревать, сквозь бойницы, илистую местность у подножия Горы.

Справа открытая дверь. В помещении, куда она ведет, стоит кромешная мгла. Лишь далеко в глубине, видна светлая полоска узкого церковного окна.

Проходя дальше, под вытянутыми шеями ощерившихся открытыми пастями рожиц водостоков, попадаю на каменное крыльцо аббатства. Между валиками романского дверного свода ласточки столь искусно разместили свои гнезда, словно они являются частью архитектурного замысла.

Ласточки то и дело шныряют туда и сюда, принося корм птенцам. На пороге лежат несколько мертвых, посиневших, едва вылупившихся из яйца птенцов.

Сумрачно темный, романский зал завораживает меня. Стены, в межэтажных перекрытиях, разделены черными, плотно сжатыми балками: церковь. Никаких необычных сортов древесины, никаких декоративных украшений. Алтарь являет собой гранитную плиту. Камень колонн показывает всю свою красоту. Он охристого цвета. Лишь одна единственная колонна снизу доверху окрашена в красный цвет, как убитый, кровоточащий ствол.

Мои шаги гулко звучат под куполом, В то время как я прохожу к готическому клиросу. Прислоняюсь к колонне. Сквозь ткань формы чувствую холод камня.

Пора позаботиться о постое!

Когда вижу в столовой камин, такой огромный, словно в нем кто-то живет, понимаю: это-то я и искал. В камине горит яркое пламя.

Вино! Чтобы полностью отдаться наслаждению, закрываю глаза и запускаю мыслей своих кино, чтобы спроецировать все внимание на видах Нормандии наложенных на внутренне содержание отдельных, слышанных ранее, песен. И лишь сделав это, глотнув, задерживаю вино во рту, перекатываю его языком и впитываю вкусовыми рецепторами языка и рта.

Полегчало. Парю. Мог бы взлететь в небо. Как это называется? Ощутить себя Богом.… Все отлично. Не могу пожаловаться.

Хозяйка подает замечательный, роскошный омлет — в сковороде с ручкой, длиной в метр, приготовленный прямо над огнем камина. Женщина жалуется, что солдаты по соседству все разграбили. После бомбежки, в городке неподалеку, они достали из развалин все, что было стянуто заклепками и гвоздями. «О, ангел Господень! Оборони! \ И речи постыдные прекрати. \ Ведь, к сожалению, это — война…» Охотно процитировал бы мое любимое стихотворение Клаудиуса.

Хочу спуститься к воде еще раз. Услышав это, хозяйка остолбенело застыла у камина. Может быть, я плохо поел?

Нет, очень даже хорошо, но хочу просто размять ноги, может быть как раз потому, что омлет очень хорош. Это ее успокоило.

Перед воротами лежит белый челн с окрашенным в синий цвет буртиком комингса. Вокруг, в илистом песке, видны следы ног. Вдали по дамбе едут два велосипедиста. слышу как они говорят с часовым, стоящим спиной ко мне.

Иду вдоль скалы. Вокруг скалистого основания, словно могучий вал, лежат огромные блоки красноватого гранита. Наслоения нанесенной масляной пленки окрасили самые верхние в черный цвет. В тине повсюду торчат стволы деревьев. Земля выглядит без воды плоской и скучной. Побережье выделяется голубой полоской.

Светлое молоко неба все более покрывается облаками. Спустя немного времени, островки облаков сливаются в одно взлохмаченное поле. Прямо над горизонтом принимают они пастельно-фиолетовый оттенок и становятся темнее, чем море. Утопающее в облаках солнце бросает на прилив теплый, желтый, почти оранжевый свет, который, отражаясь, освещает все пространство от воды до утеса, на котором я сижу.

Вода прибывает. Свет приобретает все большую теплоту и вдруг — должно быть солнце сейчас довольно низко стоит — вся небесная сфера снизу окрасилась в красный цвет. В западной стороне море горит красным пожаром. Даже последние узкие полоски песка начинают пламенеть. Лишь скал не касается этот небесный огонь. Они стоят, будто черные гномы среди пламенеющего заката.

Не могу более выносить это великолепие. В облачном покрывале появляются матовые пятна, и вскоре красный свет вечерней зари напоминает узкую улыбку неба прямо над горизонтом, а затем растворяется, словно под взмахом невидимой десницы. Небесная сфера темнеет, приобретая черно-серо-фиолетовый цвет.

Ровное, накатывающееся море издает дрожащий шум. Этот звук пронзает меня насквозь. Стараясь избавиться от него, делаю попытку «настроить» свое тело на эту вибрирующую волну, чтобы создать своего рода резонанс. Когда шум совпадает с ударами сердца, чувствую себя так, словно не только я прислушиваюсь к нему: Все вокруг напряженно прислушивается к этому шуму, каждая песчинка, каждый камень. Наконец шум стихает. Облегченно вздыхаю.

Появился тонкий серп луны. Серп плывет в прорехе меж облаков в волнах собственного слабого света. Яркие блестки прыгают по мелкой ряби воды. Тут наплывает дрожащая, нежная пелена и затягивает лунный серп, напоминающий теперь лишь разводы света.

Это море, эта серебристая луна, эта дымчатая голубизна шелковой чадры лунного серпа с тонко очерченными складками…

Делаю несколько шагов по мелкому песку. Он настолько рыхл, что проваливаюсь в нем по щиколотку, но я знаю, что он влажен и потому тверд, и это позволяет мне дойти до блестящих серебром полос, что далеко впереди светятся на тонком берегу и снова исчезают.

Я устал до такой степени, что ноги начинают заплетаться. Потому присаживаюсь на бугорок, покрытый жесткими кустиками молотянки, и впиваюсь взглядом в горизонт моря, четко вырисовывающийся в темноте. Затем откидываюсь назад и медленно опускаюсь на землю. Дышу ровно и глубоко.

Мои серые клеточки работают также напряжено, как и все последние недели. В мозгу внезапно вспыхивает слово «NOMBRIL». Точно знаю, когда это странное слово слышал в последний раз: в гостинице, в Париже; оно родилось в устах Симоны. Гигантская кровать и гномик Симона, сама сильно удивлявшаяся своему пупку: «Regarde mon nombril — comme il est drele!»

Не пойму, отчего так работают мозги: я не желаю думать сейчас о Симоне, а тем более о ее nombril. Но слово возникло в голове само собой и как клещ вцепилось в мозг: nombril — nombril — nombril.

Надо думать о чем-то другом — иначе это слово взорвет мозг! Отсюда, до линии фронта, сколько времени занял бы этот путь у самолета? Пару минут полета в северо-восточном направлении — больше чем достаточно. Трудно представить, что там сейчас идет бойня. Пока я тут прохлаждаюсь на травке, там издыхают тысячи людей.

Вновь поднимаюсь и всматриваюсь в маленькие водовороты, что вздымаются в расселинах меж подводных камней. Едва заметные водяные растения, окутавшие, словно спящие бороды камни, медленно двигаются туда-сюда под бурлящими водоворотами. Эти накатывающиеся и отступающие волны производят довольно успокаивающий, шипящий, хрипящий звук.

Поддаваясь какому-то чувству, вдруг стягиваю через голову рубаху: не могу обуздать страстное желание броситься в воду. Складываю шмотки на вершину подводного камня, т. к. вода все прибывает, а я не знаю, какой высоты она достигает при приливе. Следует быть осторожным.

Как здорово шлепать босыми ногами по шероховатым и теплым камням. Ступней нащупываю сидящих на камнях ракушек. Их сотни.

Вода теплая. Приходится быть настороже, чтобы не попасть ногой в крутящийся меж камней водоворот — не соскользнуть в расщелину и не потерять равновесие. Лучше присяду, и пусть вода со мной поиграет. Вода вскоре покрывает грудь. Следующая волна буквально тащит меня и приходится уже полуплыть, упираясь в нагромождение камней.

На полный желудок — в воду — звучит во мне сигнал тревоги. Ах ты, черт…

Погружаюсь с головой в воду, потом ложусь на спину и раскидываю руки. Всем телом чувствую засасывающие звуки водоворотов. Вокруг не застойная, вонючая портовая вода, а живое море. Волны, вздымаясь и опускаясь, стараются сбросить меня со скалы. Приходится изрядно работать руками, удерживая себя на месте. Ногами ощущаю осторожные, почти ощупывающие удары, так как повсюду, скрытые от глаз лежат массивные скалистые плиты.

Меня пронзает воспоминания о черном море: в то время из черных вод взгляд привлекали огни Константинополя. И вот теперь Мон-Сен-Мишель, черным силуэтом, выделяющимся на ночном небе, и лишь несколько светлых блесток отражаются на его нижней кайме. Я двигаюсь по миру…

Широкими взмахами рук плыву, наконец, от подводных камней и осыпи прочь. Ощущаю каждую мышцу, каждый нерв, всю кожу. Все в организме работает слаженно и четко: глаза, уши, чувства, эмоции, обоняние. Я дышу! Могу наполнить легкие во всю их мощь и выдохнуть вновь — с громким фырканьем, словно морской лев. Мои движения усиливаются, моя грудь и мышцы снова полны упругой силы и энергии.

Ах, какое блаженство! Живительная влага и звезды надо мной, чувствую себя так, как, наверное, чувствовал себя самый первый человек на планете. В какой то миг я словно не знаю, плыву ли я в никуда или стремлюсь в центр земли.

Меня буквально пронзает ощущение счастья.

Довольно трудно выбираться на берег, но мне это удается без единой царапины. Забравшись на довольно устойчивый камень, стряхиваю с себя воду.

В северо-западном направлении, очень низко над линией морского горизонта сверкают зарницы: нерегулярные вспышки как при плохом контакте. Лишь спустя несколько мгновений понимаю: это не зарницы, а корабельная артиллерия.

На заре слышу карканье ворон. За железным экраном камина гуляет ветерок, шторы раздуваются от него, дверь качается под его порывами туда — сюда. А под окном тот же серо- голубой, покрытый тиной, ландшафт, что и вчера. Хозяйка давно на ногах и от нее узнаю, что лишь при новолунии и полнолунии море поднимается до подножия крепостных скал.

Воздух мягок, море опалового цвета, небо почти сизое. Солнце еще не взошло, предметы не имеют теней. Утренняя зорька — время охотников на уток. Более всего я бы хотел — ни свет, ни заря — спуститься к воде. Но останавливаю себя: для этого еще будет время. Сначала — в путь.

Мой водитель смотрит на меня таким остеклененным взглядом, что сразу ясно: вчера он хорошо поддал. Очевидно, его тошнит оттого, что я разбудил его в такую рань.

Едем на юг. Недалеко от городка Понторсона въезжаем на перекресток дорог, где я просто командую: «Направо!» Водитель ведет себя так, словно ничего не смыслит в карте. Вероятно, он не знает и в самом деле, что лежит западнее, а что восточнее. Tant mieux!

Натягивает облака. Небо словно занавешено плохо выстиранными простынями. Странно то, что хотя обычно облака вытянуты в бесконечно длинные серые простыни по горизонтали, сегодня они висят вертикально, напоминая полотенца, висящие вплотную друг к другу. Значит так: еще позавчера я был бы рад такому занавешенному небу, а сегодня этот его вид мне не приятен. Сегодня мне хотелось бы видеть голубое, безоблачное небо.

В Фельдафинге мне тоже не часто нравилось небо, поскольку я всегда думал о моем садике: Мне хотелось, чтобы почаще лил дождик, когда слишком долго стояла палящая жара, с тем, чтобы пореже поливать гряды, где освеженные дождем и согретые солнцем растут и набирают силу тугие тыквы, пупыристые огурцы и фасоль.

Небо все больше хмурится. Воздух холоднеет, а над всем расширяется размазанный светлый оттенок. Даль расплывается в нем, словно растворяясь. Начинает моросить дождик. Ветровое стекло становится мокрым, хотя капель не видно. Прежде чем мы останавливаемся, вижу на фоне мокрой соломенной крыши мелкие, висящие капельки.

Тут и там под густой листвой деревьев видны покрытые мхом, темно — коричневые соломенные крыши, к темным стенам прислонены красно- коричневые вязанки хвороста.

Перед нами появляются две женщины в национальной одежде Bigouden бретонского департамента Финистер. Меня тут же охватывает волна мыслей о Родине. Когда мы въезжаем на невысокий холм, взгляд привлекает лощина, разделенная на множество неровных прямоугольников, огороженных луговин. Луга становятся уже. За ними видна тонкая блестящая полоска — море. Луга, пыль дождя, море — все это Бретань.

Остановившись, выхожу из машины и с чувством глубокого удовлетворения отливаю. Мимо идет Старик с большим серпом, жду, пока он подойдет, желая поговорить с ним. Старик очень доверчив. Он хочет знать, приехали ли мы из Парижа. Нет, с фронта, с места Вторжения, сообщаю ему. Он поправляет меня: «Debarquement, monsieur». Ну, конечно, Вторжение по-французски так и будет.

С интересом осматриваю местность. Дома, мимо которых мы сейчас проезжаем, построены из коричневых валунов. Рядом валяются мертвые, покрытые плющом стволы срубленных деревьев; папоротник-орляк покрывает откосы. Много ржаво-коричневых кустарников, на маленьких лугах видны свежевкопанные стальные стойки. К обеим сторонам фронтонов двухскатных крыш прилеплены высокие прямоугольники больших каминов. Прямо этикетка «Cognac Martell». Фруктовые деревья согнуты, словно покалечены.

А то там, то здесь возвышаются огромные, с дом, кучи хвороста — «урожай», собранный с кустарников по межам участков. Такие же по размеру копны соломы, но светло-желтого цвета.

Кое-где окна низеньких домиков завалены кирпичами, но оконные и дверные проемы сделаны из полос гранита, а не из кирпича. А вот велосипедистка, с круто вверх торчащими из сумок багетами, движется против ветра. Она одета во все черное, как и принято в Бретани.

Дол — гранитный город. На неодинаковых по высоте усеченных башнях собора косо повисло низкое дождливое небо. Из-за этого одна из башен кажется обрубленной. Разрез приходится как раз по средине окна. Ничто не напоминает стиля flamboyant — собор больше напоминает теперь крепость. Мрачные стены покрыты лишайником. Лишь под аркой портала приютились несколько грубых фигур странной работы. Несколько розеток сломаны. Водосточная труба надо мной, разинутой пастью своей напоминает очертаниями Бретань, как я видел на старинной карте, под стеклом на стене, в Фельдафинге.

Фронтон собора похож на альпинарий: покрыт разросшимися красно-фиолетовыми цветущими «жирными курицами».

Справа стоит указатель на город Сен-Мало. Прошу остановить машину. «Опять заглянем куда-нибудь?» — «Само собой!» — отвечаю мягко.

Сразу за Долом, в нашу сторону, со стороны узкой полоски неба между горизонтом и низко висящими облаками, несутся четыре «Лайтнинга». Своевременно замечаю их силуэты на светлом фоне и направляю наш Ситроен под густую крону дерева. «Лайтнинги» летят так низко, что вскоре скрываются за ближайшими рядами кустарника. Должно быть где-то поблизости расположен полевой аэродром, и именно он является их целью. Прислушиваюсь, но не слышу ни заградительного огня, ни выстрелов бортовых самолетных пушек.

— Давай, двигаем быстро дальше! — строю из себя решительного вояку. Первая скорость, вторая, водитель ведет машину, словно на прогулке, но вот включает третью: катим дальше.

А вот и он: почти у дороги расположен аэродром. Смотрю во все глаза, но между серых ангаров ни одного самолета. А это что? Взволнованная толпа пехотинцев и солдат роты аэродромного обслуживания копошатся как муравьи. Нам навстречу выходят три парашютиста с нагруженной тачкой. Похоже на мародерство.

Лучше не смотреть. Прочь отсюда! Дальше! в следующий миг едва не врезаемся в танк «Тигр», стоящий у поворота, прямо посреди дороги словно мамонт.

— Свиньи проклятые! — ругается водитель, — Эти бараны не знают простейших правил дорожного движения!

И еще четверть часа бормочет нечто нечленораздельное.

Проезжаем по небольшому городку. Почти все фахверки имеют аккуратные белые чистые поля меж черных балок. Стены построенных из камня зданий остаются при этом серыми, с прожилками стыков, напоминающих плетеное изделие, связывающее стены. Гранитный цвет шифера на крышах дополняется множеством темно-коричневых и серых оттенков и тяжелого серо-стального цвета.

Деревья остаются позади. Дорога теперь бежит почти у самого моря. Под мрачно-мутным взором небес серая поверхность его неподвижна словно свинец. В серой дымке совсем не различим морской горизонт. Солдаты, с высоко поднятыми воротниками, стоят рядом с вооруженными автоматами часовыми. Стволы направлены в море. Черт его знает, что эти парни со своими пукалками хотят сдержать — неужто линкоры?

Прямо перед нами, на фоне неба стоит, будто вырезанный из синей бумаги, с четкими очертаниями город Сен-Мало. Едем прямиком в порт. Меня приятно удивляет то, сколько здесь находится сторожевиков и тральщиков. Большинство кораблей переполнены красными пятнами сурика. Сразу понимаю: каждое красное пятно означает прямое попадание в корабль.

Снова гавань с кораблями. Буквально впиваюсь в них глазами: нос, корма, надстройки. И этот цвет: борта окрашены в серый и умбра, а все лишенное краски покрывает ржавчина. Вода залива зеленого, бутылочного цвета.

Постепенно светлеет, но как-то очень уж несмело: небо остается покрытым облаками.

Вот какой-то сторожевик ошвартовался. У него значительный крен. От вооруженного часового узнаю, что еще один должен сейчас подойти, а другой затонул.

С пирса доносятся громкие голоса: «Убитые есть на борту?» — «Да, трое» — «Раненые?» — «Восемнадцать» — «Тяжелораненые?» — «Только четверо. Можно сгружать убитых?» — «Пока нет. У нас нет машины.» — «Но вот же какая-то машина!» — «Это санитарный автомобиль. Перевозка трупов в санитарных машинах запрещена. Это приказ штаба. Во внутренней гавани снимем их краном.» — «Ясно. Все в порядке.»

Вижу тела убитых. Из-под парусины, которой они прикрыты, видны бескровные ступни. Но почему они без сапог?

Матрос держит в руке один сапог с торчащей из него ногой. Нога косо срезана выше колена. Меня удивляет то, что на ней нет крови. Полная чепуха: матрос обнаружил эту ногу при уборке, за лебедкой, и теперь не знает, что с ней делать. Бедренная вена довольно большой сосуд. Если ее перебьет осколок, человек быстро истечет кровью.

Вахтенный унтер-офицер, боцман, идет мне навстречу по трапу и сопровождает под палубу. В узкой кают-компании находятся только первый вахтофицер, обер-фенрих. Мне тут же подают приличный завтрак. Но лишь завожу разговор с вахтофицером, как появляется командир корабля — лейтенант, как и я. Докладываю ему о явке на борт, как положено по уставу. В это время подходят еще два командира. Все выглядят невыспавшимися, лица серые от усталости.

За завтраком приходится объяснять присутствующим, откуда и куда я еду.

Чувствую себя довольно неуютно: на меня смотрят с таким удивлением, словно я диво-дивное. Командир корабля, выйдя на минуту, возвращается, держа в руке газетную вырезку, и громко зачитывает ее.

— Вот что написал о нас один из вашей фирмы: «С неполным экипажем, укомплектованным матросами разных служб, они мужественно сопротивлялись противнику и морю…» Наверное, ему кофе в голову ударило.

И опять я превратился в козла отпущения, которому приходится только утираться от помоев заверенных идиотами из нашего Отдела. Черт бы побрал их всех!

Мужественно сопротивляться морю, говорит командир корабля, у них времени не было, т. к. море было спокойно. Я молча уплетаю завтрак за обе щеки, а он продолжает: «Мы должны охранять все проходящие к островам Ла-Манша конвои, а это совсем не сахар. Острова превращены в крепость, укрепленную батареями тяжелых орудий. Весь необходимый для постройки материал доставляется туда кораблями. И когда какой-нибудь танкер или там, вспомогательный крейсер, пробирается по Ла-Маншу, нам приходится топать следом. Так сказать: мы всегда там!»

Говоря это, лейтенант кипит: «Защита Запада — звучит, черт его знает, как красиво! К примеру, нас убеждают, что здесь сосредоточено 3000 мобильных групп насчитывающих 100000 человек. Но что это за подразделения? В этих цифрах учтены, вероятно, все маломальские посудины: от краболовов до лодок-душегубок. Такими корытами можно украсить морской парад, превратив его в шоу-маскарад.»

Командир словно закусил удила: мысль о «морском шоу-маскараде» воодушевила его прямо на глазах. Он продолжает: «А что у нас за вооружение? Дюжина разномастных пугачей! И никто не верит, что в год нам надо было стащить их откуда-то сорок штук…» — «Стащить оружие? Как это?» — «Да-да. Вы не ослышались: едва ли можно в такое поверить…» — командир опускает веки, словно пряча за ними взгляд. Такое чувство, что он читает текст, лежащий перед ним. «Итак, — словно завершая разговор, начинает он, — Итак, это произошло близ Бордо. Наши парни и в самом деле стащили с тамошнего вокзала целый груз двухсантиметровых орудий. Они определенно были предназначены для Люфтваффе. Но без них нам оставалось обороняться луком и стрелами.» Вдруг в его голосе зазвучали жалобные нотки: «Мы оказались настоящим дерьмом. Даже на полевых аэродромах уже работают наши люди. С учетом находящегося на бортах оружия, можно составить настоящий каталог вооружений — я имею в виду их различные марки, виды и калибры. Но вся хреновина в том, что для очень уж экзотичного вооружения нет боеприпасов. Однако, несомненно, одно: если бы мы не позаботились о себе сами, то стреляли бы из своих писюлек. Штаб сидит в Париже. Достаточно далеко, чтобы не слышать стрельбы — прямо в Bois de Boulogne, и господа штабные офицеры регулярно поливают цветочки на своих клумбах. А в штабе у них растет — на первом этаже — такая здоровая штука, как ее: фило…, фило…» — «…дендрон» — помогаю ему. «Да, точно, так и называют этого монстра. Он, видишь ли, позволяет им думать, что они находятся не на фронте, а в джунглях. Я год охранял подлодки. Так над нами они издевались: «Вам хорошо. Вы сидите, словно в пивнушке. Что для вас значат какие-то 20–40 морских миль! Дальше-то вы не ходите!» А как мы пили нашу горькую чашу до дна, когда вдруг налетали томми, о том все молчат. Подлодки, как утки — шнырь, и нету, а мы получаем на орехи так, что небу жарко! И скажи ты, спокон веку подлодкам дают все, а о нас ни одна свинья не побеспокоится.!

Старая песня: Все для подлодок, для подлодок все делается, а до нас никому дела нет. Я мог бы возразить командиру корабля: Ах, если бы так и было! Если бы подводники тоже не шастали по углам, добывая самое необходимое, и если бы подлодки давным-давно не отслужили свой срок. Мог бы добавить и то, что штабы спят, а экипажи часто предоставлены самим себе, просто брошены на произвол судьбы, словно кроме дубины их вооружить нечем!

«Теперь на нас нападают самолеты даже ночью. Что пользы НАМ от локаторов на берегу? Подлодки ныряют и исчезают, а мы? Мы модем лишь храбро и богобоязненно ждать, пока эти бандиты наткнутся на нас и раздолбят в пух и прах.… Ах, если бы только мы могли убраться отсюда куда-нибудь! Здесь мы в дерьме по самые уши! я бы даже лучше сказал: нас обосрали по самое некуда!» — «Нас уже даже кидали на линию фронта Вторжения — так сказать с воды и суши», — добавляет 1-ый Вахтофицер. «На линию фронта Вторжения» — вырывается у меня невольно. «Да, прямо в устье реки Орн. Наверняка вы об этом ничего не слышали…» Он просто неиствует в своей ярости: «Погодите-ка. Я вам в точности опишу все. Можете делать свои записи, для потомков, так сказать…» При этих словах он криво усмехается. «Так вот: когда поднимаешься вверх по Орн, по левому берегу расположена верфь. Нас это здорово удивило: такая маленькая речушка, а между лугов располагается настоящая, большая и вполне современная верфь. Дома, в Северной Германии, тоже есть подобные верфи в рукавах рек — как раз между коровенок. А у нас были какие-то неполадки, точнее: целый список неполадок — по крайней мере, на две недели стоянки на верфи. Кроме нашего корабля было и второе. Но так как положение к этому времени ухудшилось, то мы получили приказ выдвинуться к месту высадки противника под Кан. А мы как раз, буквально, попали в довольно тяжелую ситуацию: вокруг стали садиться грузовые планеры. Второй корабль захотел уйти в море, но тут же попал под сильный обстрел. Перевернулся и затонул. Мы же ошвартовались у пирса. И на утренней зорьке сбили пять планеров и пять самолетов. Им чертовски не повезло. Они вовсе не рассчитывали нас там встретить. Им никто не сказал, что мы, с нашими пукалками, стоим как раз между коровенок — в этой самой верфи. Планеры были под завязку нагружены продовольствием и 20-мм орудиями на лафетах. Мы сбивали их с высоты в 50 метров. И вспарывали их как банку шпрот консервным ножом. Словно картошка из дырявого мешка сыпались на землю все их грузы…»

Речь плавно струится с губ 1-го Вахтофицера. Я же сижу не шелохнувшись.

«В тот раз мы потопили корабль, на входе в верфь, и создали ударную группу, чтобы определиться, как далеко охватило нас кольцо окружения. Как только позволила ситуация, мы взорвали все сооружения верфи и с боями двинулись к Кану. Так началась для нас позиционная война. Мы попали под огонь корабельных пушек — это ни на что не похоже: словно шкафы по небу летают. А грохот!» 1-й Вахтофицер смолкает. сделав хороший глоток из стакана, обстоятельно вытирает рот тыльной стороной руки и как бы случайно роняет: «Я подумал.… Тогда мы ускользнули. Захватили несколько велосипедов, легковушку, грузовик и вернулись в Сен-Мало.» — «В сообщениях Вермахта название Сен-Мало упоминалось лишь один раз, — вступает в разговор командир, — и то, лишь в качестве «Бухта Сен-Мало» — вместе с сообщением о том, что в ней был атакован английскими кораблями корабль Красного Креста. А мы об этом не знали ни сном, ни духом. Так как это произошло довольно далеко от бухты.»

Звучит довольно смешно.

«В каком мы все тут дерьме, едва ли кто знает дома.» — «Нас будут здесь медленно поджаривать, Но никто и пальцем не пошевельнет» — вступают в разговор остальные офицеры.

— Но вот же военкор! — доносится до меня. Я и должен о них здраво написать. Слова звучат полунастойчиво, полувопросительно.

Видно, предстоит стать избавителем, явившимся из ниоткуда.

Также как сейчас, я чувствовал себя лишь однажды, В Рудных горах, в Олбернхау, если не ошибаюсь. Тогда я прибыл к рабочим, строившим горную дорогу накануне рождества, чтобы сделать репортаж. Такого задания у меня еще не было. Allgemeine Zeitung послала меня — так как «настоящие» корреспонденты не хотели такого задания. Дела тех рабочих были плохи, так как черные, отполированные письменные наборы уже вышли из моды, и не было никого, у кого они были бы. А потому сидели ольбернхауэрцы полные надежд на газетную статью, которую я должен был написать. Когда я уже садился в омнибус, они и заявились: бургомистр и прораб, женщина и мужчина. И были рукопожатия и разные добрые слова.

И вот этот лейтенант пробудил во мне угрызения совести. Ладно, сделаем: Где-нибудь на долгой дороге в Брест остановимся и напишем — так, «с кондачка». А в Бресте сделаю подходящие эскизы — и плевать, напечатает хоть какая-то газета мою статью об этих парнях или нет.

«Мы постоянно несем потери, — начинает командир опять, — Наш флот абсолютно несовременен и неповоротлив, и за все это мы платим жизнями людей… Очень нужны скоростные торпедные катера, но их совсем нет. А ведь нужны всего-то небольшие, на четырех человек, например, моторки для защиты побережья в радиусе 2-х часов. Но построить такие суда никому не пришло почему-то в голову. У нас есть лишь одно преимущество перед томми: лучше знаем сложные воды перед побережьем. У нас, возможно, есть более тяжелые торпедные катера. но никто из команды не пойдет на них, не говоря уже о подлодках.»

Не пойму, что произошло с нашими военморами: тральщики не пугают мины своими резаками, сторожевики не занимают больше свои сторожевые позиции, поскольку томми господствуют на всем береговом предполье. И все же каждую ночь они несут нелегкую службу. Для этой смертельно однообразной деятельности имеется свое название. И звучит оно так: «Показать флаги!» Сотни подвижных групп могли бы показать флаги и унести ноги. Если так и дальше пойдет, то у нас останутся лишь боевые пловцы.

Ситроен одиноко стоит на берегу. Вахтенный матрос у трапа сообщает мне, что водитель спустился под палубу на корабле, наверное, чтобы пропустить рюмочку. Вахтенный, заложив два пальца в рот, свистит, подзывая пробегающего мимо моряка, и тот вызывает водителя. Когда мой водила появляется, то папа-мама сказать не может, и я понимаю, что до города придется топать пешком.

«Через час чтобы были у комендатуры!» — бросаю ему резко. Собственно говоря, надо бы сделать ему нудный и долгий разнос и выговор, но говорю лишь, что он может немного повеселиться, но чтобы больше не смел пить.

Прихожу в какое-то место, где на цоколе между кабельными барабанами, старым черным паровозом и брошенными ящиками, стоит покрытая зеленой пленкой патины статуя какого-то человека, показывающего высокозадранной правой рукой на фронтоны домов. Все тело устремлено в едином порыве за вытянутым указательным пальцем. Левой рукой он держит какое-то покрывало. Из чего-то, похожего на фартук, торчит пистолет, правая нога на куске камня, к которому прислонены якорь и топор. Голова резко вскинута вверх. Да это же Робер Сюркуф, последний пират своей страны! На корабле La Modeste нагонял он страху на англичан между Бенгальским заливом и Южной Африкой.

В то время Сен-Мало был могучим городом. Об этом говорят его суровые и неприступные дворцы. Их узкие оконца будто сжаты углами переулков. За этими темными гранитными стенами прятали доходы от работорговли. Наверное, здесь планировались и осуществлялись такие предприятия, которые едва ли можно отличить от чистого пиратства. Хранящиеся здесь богатства корона могла получать, только осуществляя постоянное давление.

Мне интересна пиратская история этого города, но картины увиденного на сторожевике не дают сосредоточиться на архитектуре дворцов и привлекательности узких проулков.

В комендатуре, перед которой уже стоит моя машина, мне выписывают направление на постой в гостиницу.

— Ну, на машине вы доберетесь туда в пять минут! — говорит вахмистр.

Гостиница, старая вилла на берегу, находится у бухты огороженной рогатками. Никто не открывает дверь, решаем попасть внутрь через черный ход — пробираемся по двору, затем по лестнице и коридору попадаем внутрь. Двери всех комнат открыты. Гостиница кажется полностью заброшенной. Уже протрезвевший водитель восклицает: «Выглядит не очень здорово, господин лейтенант!» — «Значит, вам придется эту ночь не поспать, а охранять меня!» — подтруниваю над ним. Но водитель принимает это всерьез и напускает на себя озабоченный вид, так он выглядит словно старый пес.

Нахожу большую, до потолка оклеенную обоями с синими и красными цветочками, окнами на бухту комнату: здесь широкая, с медными набалдашниками на спинке, кровать. Оборки, прикрепленные всюду, где можно, тоже с цветочками, но другого колера. Отдельно стоит узкая ширма с лимонно-желтыми, изящно собранными с сильным лоском складками, натянутыми на треугольную поворотную раму.

Увидев такую курортную роскошь, я лишь беззвучно вздыхаю. Эта комната страшно далека от битвы за Нормандию — на целую сотню оставленных за спиной километров.

Уже 10 часов вечера, но солнце еще не село. Надо бы пройтись.

Повсюду шляются кошки, большое оживление в борделях и в дюжине баров у внутренней стороны городской стены.

Морской прилив так высок, что волны бьются о стенку набережной. Отступая, они врезаются в наступающие волны и вздыбливаются в мощном ударе. Меня раздражает то, что эти порывы и удары неритмичны и непоследовательны.

Под светом скрытого за длинными, опалового цвета облаками заходящего солнца, море лежит как гладкая, зеркальная поверхность — будто умершее, и о его жизни говорят лишь эти нескончаемые удары волн о стенку.

Черные головки снарядов лежащих на козлах из толстых свай, еще торчат из воды. Когда начнется отлив, опять покажутся коварные мины-тарелки, укрепленные на бетонных подпорках.

На небе редкое скопление окрашенных в светло-фиолетовый цвет облаков, переходящих в желтые перистые облака на светло-зеленом небе у линии прибоя, За которой уже почти утонуло солнце. Над фортом «Националь» еще дрожит горящая прощальная красная полоска. Но вот исчезла и она: все краски исчезли в один миг. Стою в полном смятении. Такого неба, несвязанного с окрашивающими его цветами, я еще никогда не видел. Несколько мгновений впитываю в себя этот холодный, сине-серый вечерний свет, как последний аккорд.

Часа в три ночи меня будит бешеная стрельба: скорострельные пушки, орудия. В щель ставен то и дело врывается ярко-белый свет. Подхватываюсь и распахиваю окно. Все небо сверкает над морем. Насчитываю четыре осветительные ракеты, медленно парящих на своих парашютах и испускающих этот мертвенно-бледный свет. Напрягаю зрение, но нигде не вижу кораблей. Вдруг, почти у самой воды, проносятся зеленые и красные дорожки трассеров. За горизонтом моря видны отблески вспышек все новых выстрелов. Зеркальное море отражает и удваивает отблески вспышек и пунктиры трассеров. Их отблеск отражают и низкие облака ночного неба. Луч прожектора с мыса шарит почти над водой. Где-то вдали тяжело ухает какая-то батарея. Разрывов мне не видно.

Слышу слабое, постоянное гудение — наверное от катеров. Но вот доносится столь знакомый мне приглушенный гул: на горизонте вспыхивает огниво и тут же исчезает. Дальше, на западе, взлетают осветительные ракеты. Их дымные следы видны как распухшие облака, в которые ракеты медленно погружаются. А вот опять морзянка трассеров, отражаемых морем и небом. Точки и тире смертельных светлячков.

Стою босой на холодном каменном полу и чувствую, что покрываюсь гусиной кожей. Сверху и снизу то и дело хлопают открывающиеся ставни и окна. Много постояльцев собралось, пока я спал.

Стучусь к водителю. Никакого ответа. Конец моему терпению! Выглянув в окно, не вижу и машины.

Сон как рукой сняло. Одеваюсь, влезаю в сапоги и через открытый черный ход покидаю гостиницу.

Нигде ни души. Расстегиваю кобуру, на всякий случай. Делаю это, чтобы можно было в миг достать пистолет. Прохожу мимо часового, охраняющего какую-то виллу. Часовой бродит туда-сюда. То ли ноги у него замерзли, то ли ему все так обрыдло, что совсем его не интересует, что там где-то происходит. Несмотря на все новые отсветы взрывов и то и дело взмывающие в небо ракеты, освещающие весь берег, часовой размеренно меряет отведенный ему кусок территории равнодушными шагами.

Неужели такая пальба происходит здесь постоянно, коль совершенно ему не интересна? «Человек быстро привыкает ко всему». Затасканное выражение, но верное.

Глухой шум и грохот орудий продолжают плести свои кружева. Отчетливо различаю короткие, хлесткие выстрелы и грохочущие разрывы. Кораблей все еще не видно. Один раз вроде появился силуэт корабля, но это был всего лишь обман зрения.

Добираюсь до городской стены, а затем опять к себе в номер. Надо попытаться поспать еще хоть немного. Около половины седьмого должен начаться отлив. Мне обязательно надо нарисовать волнолом из дубовых стволов и форт «Националь». Они буквально свели меня с ума, в тот же миг, как я их увидел. Как они вплотную друг к другу стоят на мокром песке — серые и полные достоинства — омываемые набегающими волнами.

Сделать наброски карандашом или акварелью — хоть как-нибудь, наспех перенести на бумагу и опять в путь, дальше, на Запад. В конце концов, цель моей поездки не Сен-Мало, а Брест.

Внезапно в памяти всплывает латинское слово, которым хотел назвать эту ночную битву, да забыл: «Naumachie». В Древнем Риме подобные морские сражения разыгрывались в бассейнах Амфитеатра.

На берегу, полуприсыпанная песком, лежит какая-то немецкая газета. Не наклоняясь, из-за мольберта, читаю жирный заголовок: «Теперь понятно, что терпели индейцы!» Присаживаюсь заинтригованно на корточки и читаю дальше: «Статья против США. Бедные индейцы в один миг стали для нас родственными душами и друзьями по несчастью.»

Береговое предполье, украшенное валунами, покрытыми зелеными водорослями, лежит совершенно открытое. Сбрасываю сапоги и ставлю их на огромный бетонный блок. А потом несколько раз ударяю по воде босыми ногами: мне приятна ее прохлада.

По песку, открывшемуся отступавшими водами, иду, как по снежному насту. При каждом шаге немного утопаю в песке. Света для рисования не хватает: довольно сумрачно. Вечером цвета более насыщены, но одновременно и высокая вода прилива, и к форту не пробраться. Лодок здесь нет. Говорят, что жители так нервничали, что сожгли все, что мало-мальски держалось на воде.

Запечатлев желаемое на двух листах и собираясь сменить место, замечаю пробирающегося ко мне по свободным от воды камням водителя. Интересно, как это он разыскал меня. запыхавшийся водитель докладывает, что в порту идет праздник Рыцарского Креста. Какой-то командир сторожевика получил Рыцарский Крест.

— Совершенно невероятное событие, господин лейтенант. Они потопили эсминец!

Что это за сторожевик, потопивший эскадренный миноносец? Водитель кажется абсолютно трезвым. Черт его знает, что там на самом деле произошло! Надо обязательно попасть на этот праздник. Водитель уже захватил все мои шмотки. никогда не видел его таким услужливым.

Уже издали вижу вывешенный на мачте сторожевика черный пиратский флаг. Поднимаемся по трапу. Часовой отходит от группы моряков, салютует стоя навытяжку, смотря при этом прямо в лицо. Боцман с Железным Крестом I степени сопровождает меня вниз в подпалубное пространство: учтивые ребята.

А вот и кают-компания: все веселятся и ликуют. Хотя я тут совершенно чужой, меня приветствуют радостным ревом и тут же кто-то всовывает в руку бокал. «Пиво, вино, коньяк? Что предпочитаете?»

Нахожу в толчее командира корабля и по полной форме докладываю о прибытии на борт.

Командир кажется задумчивым, даже смущенным. Мотористы поспешили вырезать из жести копию нашего ордена: только слишком большим получился. А его лента сшита из кусочков лент Железного Креста II степени. Поскольку лента не сходится на шее, то ее концы сшили толстыми нитками.

Но в чем же тут фокус? Еще один свежеиспеченный орденоносец. Рыцарский Крест — и кому? Командиру сторожевика! Большая редкость. Не понимаю.

Из возбужденного говора узнаю, что корабль в бою остался один на один с британским эсминцем класса «Победитель». Давид атаковал великана Голиафа пращой и ослепил его. Поэтому неудивительно, что здесь идет такая гулянка. Кто-то надрался до чертиков и орет во всю глотку: «Это пойдет в сообщениях Вермахта!»

Паровой траулер против эсминца! И победил! такого еще не было, да и не может быть в действительности! Но в этот момент на память приходят слова, сказанные однажды Стариком: «В войне на море всякое может быть — просто всякое! Нет ничего, что не могло бы произойти на море».

Командир отличается от всех присутствующих тщательно выбритым лицом. Наверняка он хотел выглядеть свежим и бодрым, притом, что буквально валится с ног от усталости.

«Один из наших кораблей и логгер …, — внезапно начинает командир, — и никого оставшихся в живых! Эсминец тонул на наших глазах, а у нас не было никаких шансов спасти жертв кораблекрушения».

Утонуть почти у берега, будучи раненным, после долгого плавания — это должно быть ужасно. Горло сжимается от ужаса. «Но может быть, кто-то спасся на плотиках?» — невольно вырывается у меня.

Командир вчерашнего корабля и его 1-й Вахтофицер тоже пришли. Их словно подменили, поскольку ведут себя так, словно это их представили к Рыцарскому Кресту.

Мне все еще не известно, что же случилось на самом деле в ночи близ острова Jersey. Схватываю лишь то, что два логгера затонули в ходе сражения.

Командир флотилии пока не появился. Ясно, почему: эти парни, здесь, одержали победу, но флотилия в целом, потеряла два корабля.

Командир слишком занят, чтобы смотреть по сторонам. Весь его вид говорит, что он слишком устал от событий. А дверь переборки все не закрывается: все новые и новые гости приходят, чтобы поднять бокал за успех и победу. Приходится сильно напрягать слух, чтобы уловить хоть что-то из сумятицы голосов. Хочу прислушаться к 1-му Вахтофицеру этого корабля, но он очень взволнован. Рассказ его бессвязен, он то и дело перескакивает с одного на другое и при этом постоянно переходит с настоящего времени на прошедшее и наоборот.

Записывать не имеет смысла. Убираю блокнот в карман.

Командир бросает несколько реплик — тихо и деловито.

Лишь только 1-ый Вахтофицер хочет продолжать, как появляется кок и спрашивает не желает ли он еще кофе…

— Полный кувшин на бак! — орет 1-ый Вахтофицер.

Я тоже иду на мостик, там он хочет показать мне попадания в корабль.

На развороченном мостике с трудом верю, что кто-то мог выстоять на нем весь бой, не будучи раненным или убитым. Попадания имеют определенный угол. Ну и счастливчик же этот командир! В какую-то долю секунды он успел отойти в сторону, как тут же в мостик попал снаряд. В глаза бросаются дыры от разрывов, похожие на сабельные удары: вижу три, будто аккуратно взрезанные ножом, вот одна словно вырвана щипцами, а там дыра, похожая на пляшущего человека, раскинувшего в танце руки. Несколько других сдвинули и вывернули крышку выходной дверцы и располосовали ее основание резкими, сабельными ударами. Никаких криков от боли, никаких потоков крови. Дверца была откинута взрывом вверх и осталась цела, чего не скажешь о дверной коробке.

Снизу поднимается народ и с удивлением рассматривает мостик. Если бы команда была находчивее, то удлинила бы проход, и все напоминало бы пивную очередь.

— Ошибка противника была в том, что они наткнулись на нас в тумане, — произносит командир, — вблизи района с подводными скалами. И тут же он направляет на логгер все орудия правого борта. А 120-мм орудия не оставили бы от нас и мокрого места. На левый же борт они совершенно не обращали внимания, и после нашего первого же попадания, все у них вышло из строя — молниеносно! И только сдвоенная установка на их баке развернулась в нашу сторону и сделала два выстрела, попавших в нашу дымовую трубу. В результате два раненных, но они выжили.

— А второй эсминец? — интересуюсь у него.

— Тот преследовал нас тоже по рифам, но затем вдруг напал на логгер — своими орудиями и торпедами — и все это почти в упор. Мы же их больше не интересовали.

Прошу пояснить это оберштурмана.

Тот проявляет готовность и тащит меня в небольшую каморку рядом с кают-компанией и начинает свой рассказ.

— Только представьте себе, — начинает он, и тут же переходит на протокольный тон, — Передний из обоих эсминцев взял курс на нас. На всех парах. Две кормовые пушки все время выпускали в небо осветительные ракеты. Мы были ослеплены: просто ужас! По курсу вдруг вспыхивают осветительные ракеты — отчетливо вырисовывая наши силуэты. Вспышки выстрелов вражеских пушек и первые же залпы накрыли другой наш корабль. Прямое попадание в его носовую часть. Все охвачено огнем до самого мостика. Между тем стало натягивать туман. однако мы все еще видели правый борт логгера. Помочь им было нельзя. Пришлось оставить подбитое судно — водяные столбы взрывов все приближались к нам. Думаю это был крейсер. Сквозь туман видны были проблески пожара. А издалека раздаются все новые и новые выстрелы орудий. Но все мимо. Стреляли последовательно: справа налево.

Короткая пауза: проверяет, все ли понятно мне в его рассказе. Когда я утвердительно киваю головой, он продолжает:

— Идем зигзагом. Резко вправо — курсом 120; — резко влево — все время удачно увертывались от разрывов — целых 12 минут! И тут сообщение из рубки акустика: «По левому борту два шума, быстро приближающихся». Командир был на мостике по левому борту. Скомандовал орудию: Враг на корме по левому борту. Штурман, унтер-офицер, докладывает с другой стороны: «Один прямо за нами». Командир отдает приказ: «Противник на корме по правому борту. Открыть огонь!» И тут же: «Рулевой — резко на правый борт! Огонь из всех видов вооружения! Машины — полный вперед!»

Такого услужливого интервьюируемого я еще в жизни не встречал. Все еще не прошедшее напряжение боя развязало язык оберштурману — да еще алкоголь добавил. Не хочу знать чего и сколько он уже принял. Но речь его течет плавно: без сучка и задоринки.

— Эсминцы вошли в туман. В его пелене ярко высвечиваются красные вспышки выстрелов. А мы стремимся на всех парах к мелководью, где знаем каждый риф, каждую отмель. Все светло от осветительных ракет. Со стороны нашего правого борта идет логгер. И вдруг между нами и логгером возник огромный корпус эсминца. Не дальше 300 метров от нас! Они нас точно не видят, потому что все их орудия развернуты вправо. Воспользовавшись моментом, приготовили все вооружение, а затем ударили из всех стволов: огонь на поражение. Прямой наводкой! В его незащищенный правый борт. И сразу всеми орудийными расчетами. Ну и накрыли эсминец: командирский мостик, артиллерийские посты. Бронебойно-зажигательными ударили по машинному отделению. Бронебойный снаряд калибра 8,8 попадает в котел. Железные плиты взлетели вверх. Густой черный чадящий дым. Еще одно прямое попадание снесло переднее ограждение мостика, следующее — заднюю кромку, вторую трубу машинного отделения: под орех!

— А потом?

— Эсминец повернулся, развернул башню и сделал два выстрела — на большее у него не было сил. Командир орудия 8,8 был тяжело ранен близко разорвавшимся снарядом от 127 — миллиметровки. Ему прищемило руку затвором. Но он сумел освободиться и вновь зарядил орудие. Герой! На обердеке эсминца полыхает пожар. Взметается белый пар и густой черный дым. Через некоторое время эсминец затонул. Продолжаем стрелять. Второй эсминец все еще стоит в зоне акустика.

Наконец мой рассказчик прерывается, делая глубокий вдох. В следующее мгновение он продолжает тихим голосом:

— Еще почти два часа нас освещали ракеты. Торпеда прошла в трех метрах от борта. Вся верхняя палуба была усыпана гильзами. — Оберштурман в задумчивости замолкает. Полуприкрыв глаза, заставляет меня ждать. Тон его голоса меняется: «Страшным было внезапно наступившее затишье. Повсюду взрывы. В тумане ясно различаем столбы вздыбившейся от взрывов воды. И вдруг — тишина! Лишь команды командира: «Резко вправо… резко влево…» и тому подобное. То, что наш корабль все еще жил и шел своим ходом, было чудо. Просто не верили в то, что прошли мимо взрывов и выстрелов прямой наводкой. Нам пришлось работать по радио открытым текстом, поскольку все было уничтожено.

Пойдет ли все это в газету? Интересуется оберштурман, наконец. «Если цензура пропустит» — даю лаконичный ответ. «Отлично!» — восклицает оберштурман.

Остаться на борту и еще принять на грудь? Не стоит. Здесь уже становится жарко. Итак, быстрое решение: благодарю оберштурмана пожатием руки. Затем захожу в кают-компанию, чтобы попрощаться с командиром корабля. Но там гульба в самом разгаре, все то и дело говорят здравицы, поднимают тосты, ну, что же, ухожу молча — по-английски.