Крепость

Часть 1. Конец морского путешествия

«Начало проводов сегодня, после обеда», возвестил Старик и тяжело устроился на покрытой клеенкой кушетке на баке. Затем, большим и указательным пальцем правой руки поскреб бороду и бросил неодобрительный взгляд на завтрак. Снежинки перхоти из бороды оседали на его темную рубашку, а отдельные оседают и на стоящую перед ним яичницу.

После обеда! Хорошее время. Надеюсь, что обер-штурман получил необходимые координаты, с которыми мы без всяких фокусов найдем нужный нам курс. Затем мы peu-a-peu должны пройти к Бель-Нью. Как долго мы будем тогда еще иметь достаточную глубину, это мне уже скажет обер-штурман.

Или Старик, если он в последний день путешествия опять не примется бурчать по всякому поводу.

Можно пока не ломать голову, а заняться своими рисунками. Я давно хотел рассортировать их на официальные и неофициальные — такие, которые я сдам по приезду, и такие, что смогу использовать на стороне. С пленками также. Сейчас сделаю работу так, как если бы Я должен все так сделать, словно эти полдюжины пленок, которые я уже распределил, полностью были бы моей добычей. Хорошие — в одну кучку, плохие — в мусорную корзину. Я бы просто спятил, если бы мне не удалось спасти хорошие пленки с боевым походом. Нежными движениями скольжу я пальцами по непромокаемому мешочку с «личными» пленками. Еще пару миль и они будут в безопасности.

Надо сразу после швартовки посетить лаборанта, чтобы он, при обработке пленок сделал все безошибочно, — наметил я себе план. Однако я тут же оборвал себя: что за чепуха! Ведь если эти пленки попадут в лапы лаборанту- то пиши пропало… итак, лучше не поднимать никакого шума. Надо провезти пленки не проявленными.

Меня беспокоил вопрос, где я смогу безопасно спрятать эти свои пленки. Если меня скоро направят в Берлин, это все равно не поставит меня в затруднительное положение. Затем возможно даже появиться какой-нибудь окольный путь как-то попасть в Фельдафинг. В Фельдафинге можно было бы все пленки и документы, что я со старательностью белки снес в одно место сложить безопаснее, чем в сейф положить, а именно между всяким хламом на чердаке домика на опушке леса, в котором у меня есть своя комнатушка. Прямо над узенькой прихожей расположен люк на чердак. Может раз в полгода трубочист и залезет на чердак, но навряд ли его внимание привлечет хранящийся там хлам да пара покрытых пылью чемоданов. Однако два — самые потрепанные — они то и представляли собой настоящие ценности. Слава Богу, что там наверху не очень тепло. Я сделал все что, мог: каждая пленка лежит в своем футляре, затем все обернуто в плотную бумагу, а затем еще и уложено в картонную коробку. В довершение, все завернуто в газетную бумагу. Никому не должна даже мысль придти в голову, что наверху лежит секретный материал.

Между тем Старик упорно трудился у пульта с картами. «Так, сделано!» произнес он, «В 10 морских милях проведено перекрестное пеленгование. Дело пойдет на лад, если условия видимости позволят нам определить береговую линию. Мы не сможем выйти прямо на Нани, значит возьмем курс на полуостров Нуармутьер, т. к. мы будем еще некоторое время иметь глубокую воду — около 70 метров.»

Удивляюсь, каким разговорчивым вдруг оказался наш Старик. Но он вновь занят возней с циркулем и треугольником и замолкает в глубокой концентрации своего внимания. Тихо становлюсь рядом и живо представляю себе наше возвращение: в этот раз это будет шумный праздник. Мы спрыгнем с мостика — шириной не больше волоса и …. Останавливаю себя — эй, не заглядывай так далеко!

«Нам необходимо рассчитать временной фактор из-за возможной остановки под водой в случае воздушного налета!» говорит Старик. Он подзывает меня ближе к пульту с картами и показывает пальцем на лежащую перед ним морскую карту: «Вероятное перемещение течения относительно господствующего направления ветра — в 30 милях от берега…» «…а также приливно-отливное течение», — произносит обер-штурман.

«Чудесно, чудесно!»- произношу глухо. Значит, также точны должны быть и корабли сопровождения….

«Мы придем значительно позже, чем ожидалось. Однако никаких проблем. Время нашего прибытия уже скорректировано…».

Нам также известно, что в пункте встречи появится вовремя проход через волнорез.

«С защитой от преследования можно не считаться.», произносит Старик вполголоса, «а при нашем нынешнем раскладе, нам бы она как раз не помешала бы…».

«Раньше здесь имелись входящие в порт суда…» доносится до меня голос обер-штурмана.

«Да, раньше!» отвечает Старик. Звучит так издевательски, как если бы он хотел отыметь обер-штурмана прямо на трапике. Однако обер-штурман прав: с тех пор, как я видел в небе наш одинокий мессершмит, кажется прошла целая вечность. Я уже забыл, если честно, как выглядят эти самые наши самолеты. Отхожу от Старика, насколько позволяет место, внимательно смотрю на него, пережевывающего очередную проблему. Может быть он собирает свои вымученные силы перед прибытием в гавань? Обдумывает ли он свой выход на подиум перед театром абсурда, что ждет его на земле? Кажется, что Старик обеспокоен тем, что у радиста работа в самом разгаре.

«Так много радиообмена», бормочет он быстро «у нас еще никогда не было». А затем, резко бросает: «Мне кажется, нет».

«Что нас ждет?» интересуюсь.

«Кто знает?»

Наступил полдень. Нервное напряжение гонит меня вверх по трапу. Старик сейчас на мостике и насколько я его знаю, больше не покинет его. Из башенного люка сюда же протискивается матрос принесший обед и пытается накрыть столик не отвлекая внимания вахты и Старика. Матрос накрывает небольшое местечко в креплении мостика и выставляет еду: кофе, студень, хлеб, горчицу и огурцы. Никто никого не трогает. Что-то неладно. Старик замкнулся. Думает ли он о прибытии или решает свои задачки?

Над бурнокипящей за кормой лодки водой охватываю взглядом облака, которые слегка освещены. Старик следует за моим взглядом, окидывает всю панораму неба за нами скептическим взором, и вновь повернувшись, поднимает к глазам бинокль.

Смотря в бинокль, говорит: “В общем прекрасное повреждение всего коридора. По крайней мере четыре недели ремонта на верфи. Для команды хороший отпуск. Ну, а для тебя — нет…”

Звучит несколько самодовольно. Что хочет Старик этим сказать?

“Тебе же нужно еще пристроить свой материал, если я не ошибаюсь.”

“Так точно!” имитирую его интонацию и чувствую себя успокоенным. Кроме того, хочу написать портрет Старика, как только закончится его бормотанье. Точно также как на моих набросках, но в натуральную величину: с морским биноклем в руках, а руки в толстых кожаных перчатках простеганных темными нитками. Взгляд устремленный сквозь бинокль блуждает по горизонту, охватывает небо и море. Старик уже знает, что с ним случится: по крайней мере три раза придется быть натурщиком.

“Внимание, господа, внимание!” Старик пристально всматривается в небо. При этом он почти полностью вращается по своей оси. Заметив мой взгляд произносит: “Они обнаглели!” А затем, как только снова подносит бинокль к глазам: “Вот на этом месте Крамер получил прямое попадание!” “Подтверждаю”, бормочет обер-штурман себе под нос, не выдавая однако что он может сказать о той атаке, что фигурирует в рубрике “Чудо”. Бомба, которую поймал Крамер, была из серии “Уничтожитель”. Она ударила его в левый борт под наклоном в щиток ветроотражателя на башне и взорвалась.

Повезло! Даже если такое счастье разделить на пятьдесят человек команды и то будет много. Они могли бы после такого везения отмечать день своего прибытия в порт как второй день рождения. Но, вероятнее всего, большинство команды уже почти забыло свою удачу. Со мной такое тоже бывает. Как часто, в последний момент вскакивая в шлюпку или сбегая по трапику, выходил сухим из воды. Во время войны человек должен иметь свое счастье.

Без какого-либо перехода, не отнимая бинокля от глаз, Старик произносит: “Только в этот раз, пожалуйста, никакого большого факельного шествия. Я сыт всем этим по горло.” При этих словах он проводит ребром ладони по горлу. “Итак, небольшое факельное шествие”, бормочет обер-штурман, “бутылка пива и булочка”.

Для меня нет ничего лучше, чем вот это. Но более всего меня привлекает то, что как только мы пришвартуемся, я пожму всем руки и растворюсь в толпе. Пришвартуемся? К сожалению, это будет не скоро.

Меня охватывает странное настроение: обыденная корабельная рутина, и все же есть что-то отличное от вчерашнего состояния дел. Какое-то электрическое поле распространилось во все уголки корабля и охватило каждого члена команды. Напряжение, в котором мы живем, ощущается почти телесно. Между тем, каждый занимается своим делом, для того чтобы спрятать ощущение того, что считает эти долгие часы — однако в одиночку, через свои хлопоты, показывают свою толстокожесть и нечувствительность к ощутимым изменениям. “Прямо на пороге” — эта фраза стала метафорой для того несчастья, что еще может случиться в последний момент.

Touche bois! Приказываю себе и тихо протискиваюсь к складному столику стоящему на мостике, где остывает чашка кофе Старика.

“Внимание! Проклятье!” командует Старик вахтенному на корме по левому борту. Затем, повернувшись ко мне вполоборота произносит: “Наши друзья наверняка знают наши пункты перехода, да и наше время прибытия, вероятней всего, тоже. Единство времени и места…”

старик отставляет свою чашку и вновь окидывает небо взглядом. Легкая облачность прямо по курсу заметно обеспокоивает его. Бог знает почему, но кажется, что эта местность таит в себе угрозу. Старик тихо ругается. Это напоминает рычание собаки.

Старая проблема — нырять или оставаться наверху? — не стоит перед нами только в случае прикрытия с воздуха. Однако прикрытия нет. Значит — ныряем! — приходит шальная мысль. Ведь мы открыты со всех сторон, словно на ладони. Моя тревога, кажется, передается и Старику. По тому, как он, со сдержанным недоверием, осматривает небо, я понимаю, что вскоре нам придется-таки нырнуть в глубину.

Не то, чтобы Старик проявлял нервозность — для этого он слишком замкнут — однако я достаточно хорошо его знаю, чтобы заметить, в каких случаях он едва выдавливает из себя слова.

Вот он снова произносит слова и они звучат с явным раздражением: “Я же всегда был против приветственного балагана. Ведь в таком случае, слишком много людей знают наверняка когда нас ждут.”

И Симона знает тоже, добавляю про себя. Но ведь это хорошо. Лодка теперь шла зигзагами. Никто не знает, известен ли англичанам наш конечный пункт, и не подстерегает ли нас какая-нибудь их подлодка с приглушенными двигателями.

“Я так не думаю”, бормочет Старик себе под нос. И в тот же миг по ушам бьет его зычный приказ: ” Приготовиться к погружению!”

Я бросаю вокруг последний взгляд и докладываю:”На мостике один человек!” и занимаю свое место.

На этот раз я не остался в центральном посту управления. Хочу пройти еще раз через кормовые помещения лодки — этакий своего рода Farewell. сейчас для этого как раз подходящий случай. С самого утра меня не покидает чувство какого-то замешательства и внутреннего разлада. В то же время я чувствую радость от предстоящего возвращения и внутреннее сопротивление. Своего рода Tristesse: пара шагов по трапу на берег будут означать для меня прощание с лодкой и экипажем. Утешением для меня служит то, что я буду не единственный, кто оставил гостеприимный борт. Лейтенант-инженер тоже покидает лодку. И, между прочим, тоже окончательно. Своего приемника, толстяка Бекера, он уже знает.

Я хочу начать обход с кормы, а потому действую так, словно ничего не знаю.

В электромоторном отсеке я и в самом деле широко открываю глаза. Над трубой кормового торпедного аппарата разложены для просушки насквозь мокрые штормовки — они повсюду, словно декорации какого-то спектакля. Два матроса стоят согнувшись над гудящими электромоторами. Взгляд упирается в воздушный компрессор: отличный аппарат! Если бы он не работал с полной отдачей все время похода, мы бы погибли. Без сжатого воздуха в известных ситуациях, мы бы ничего не сделали.

В дизельном отсеке царит необычная тишина. Цернер сидит прямо за переборкой, в углу. Он спит, на коленях лежит раскрытая книга. Иоган стоит у пульта управления и заносит цифры в дневник. Как только он замечает меня, пытается со смешными ужимками достать что-то из правого кармана брюк. Наконец ему это удается, он участливо смотрит на меня и шепчет: ” Господин лейтенант! Это для вас сделала моя машина: тушилка для сигарет.”

Беру согретую его телом маленькую шестиугольную латунную пластинку со стилизованной рыбой пилой, символом нашей подлодки, и при свете лампы над пультом, читаю изящные, глубокопрорезанные слова: “На память о 5./6. походе на врага на U96.” Все это приводит меня в глубокое смущение. И заикаясь от переполнившего меня чувства удивления, от неожиданности всего случившегося тут, говорю слова благодарности.

Мой взгляд скользит по обоим дизелям. Трудяги! Хорошо выдержали все нагрузки до конца похода. Каждый дизель здорово помучился в этом путешествии — и еще их служба не закончилась. С трудом понимаешь как они это выдержали. Меня вдруг охватило необыкновенное желание протянуть руку и ласково погладить ближний ко мне дизель по левому борту, даже скорее похлопать его по теплому крупу, словно лошадь после скачки.

Но не осмеливаюсь сделать это, так как на меня с недоумением смотрит моторист.

Быстро делаю несколько шагов по корме и веду себя так, словно хочу узнать температуру — сначала левого, а затем правого дизеля. Делаю это так, чтобы никто не смог потом высмеять мою сентиментальность. Обжегшись, отдергиваю руку. Если бы мне кто-нибудь раньше сказал, что я испытаю грусть прощания в моторном отсеке, я бы рассеялся ему в лицо. Однако сейчас это произошло. В конце-концов, такое предприятие может переродиться в своего рода “sentimental journey”.

На камбузе корабельный кок устанавливает на плиту большую кастрюлю с водой. Вода будет нужна ему для чистки овощей.

В следующем помещении, за открытыми пологами видны подвесные койки. На баке сидят трое матросов: дин чистит бинокль, другой читает, третий “клюет носом”. Здесь же посуда с остатками пищи: восемь тарелок, ножи, вилки.

Назад — в центральный пункт управления. После всего переполоха здесь также царит удивительная тишина. Помещение выглядит пустым.

Унтер-офицер ЦПУ дремлет сидя на корточках. Как бы там ни было, но ЦПУ служило мне жильем более шести недель. Где бы еще слово “жилье” так много весило, как здесь! Моя жизнь поистине зависела от прочности этого помещения. Корпус выдержал все перипетии — конечно список для верфи длинен: повреждения корпуса и днища в изобилии. Но мы живы. Томми не удалось сделать из нас утопленников.

Ногу вверх и вперед через переходной люк переборки. Радист все еще сидит за своим аппаратом. На голове наушники, рука на ручке настройки — идет прослушивание электромагнитного пространства.

В офицерской кают-компании усердно трудится наше руководство: один ремонтирует каким-то мелким инструментом свой фотоаппарат, первый вахт-офицер изучает предписания по дежурству, второй инженер-лейтенант лежит в койке. Рядом, в кубрике, оберфельдфебели что-то едят. Оберштурман и Номер Один так низко склонились над бумагами, что мне видны только их затылки. Тушилка для сигарет, что лежит в моем кармане, вот что меня сейчас очень радует. Блестящая работа: она терпеливо выточена напильником из целого куска латуни. Уверен, что эта идея принадлежит инженер — лейтенанту. А может и чертеж изделия.

Во мне звучат строки:

Да. Еще пара часов и все закончится. Однако в такие моменты я всегда даю волю предрассудкам: Если все удастся…, Если все пойдет, как запланировано…, Если никто не подложит лодке какую-нибудь свинью….

Немного времени спустя, в ЦПУ стали раздавать из большой картонной коробки презервативы. Номер Один вел себя при этом как ярмарочный зазывала:

“Подбегайте, налетайте! Кто опоздал — тот не взял! Первоклассные резиновые изделия! Марка “Морская ласточка”, для активных и чувствительных. Это самое лучшее, что есть сегодня на ярмарке. Прислушиваюсь к тому, что говорит машинный унтер-офицер:

— Морские ласточки! Это чертовски красивое имя для презерватива!

— Три штуки на нос! Такого еще не было!

— Подавай! Только подавай покрепче которые!

— На нос? Ты это хорошо сказал.

— Можешь отдать их святошам!

— Как он их получил?

— Он же не может себе этого позволить!

— Дружище, ты прав — это интересная мысль.

Между тем, 1-ый вахтофицер, заикаясь, читает прилагаемую памятку. Вперед выходит Старик и прищурившись всматривается в него. Если 1 вахтофицер еще раз ляпнет что-то подобное, Старик взорвется.

Инженер-лейтенант тихо обращается ко мне: “Вас это не касается — вы лучше прикрыты, если я не ошибаюсь…”. Старик мог бы это услышать. Я мог бы убить этого инженеришку за такие слова!

В пол-уха я слушаю то, что составитель памятки написал в ней о разного рода женщинах. 1 вахтофицер читает заикаясь о “Женщинах”, “Бабах”, “Уличных девках”. Никто из присутствующих не осмеливается смеяться над текстом или самим 1 вахтофицером. Внезапно все ловят на себе прямой, злобный взгляд Старика. Я смотрю на световой сигнал, оповещающий, что “тритон ” освободился. Старик тоже видит табло и уходит первым.

Своим уходом и то, что произошла раздача презервативов, развязали людям языки. Такого вздорного трепа, как сейчас, на лодке еще никогда не было. В полутьме присаживаюсь на корточки, чтобы привести в порядок свои мысли, на своем месте вплотную к распределителю системы затопления и осушки.

“Поразительно разумно! Я лично сыт уже по горло консервированной жрачкой…”, дизельный унтер-офицер Роланд делает при этом такое движение рукой, словно хочет отпилить себе голову.

Свободный от вахты унтер-офицер службы электромоторов прилежно вторит ему: “Так точно! Что в общем-то было бы неплохо сейчас заложить в жабры, так это зеленые клецки с жарким, тушенным в уксусе с, например, краснокочанной капустой, но дважды проваренной…. А ты о чем сейчас мечтаешь?”

“О курином супе в китайском ресторанчике, супе с мясом — конечно, если у китайцев все еще есть этот ресторанчик…”

“Почему ты так говоришь?”

“Ну, может его уже разбомбили, нет?”

Тут только до меня дошло, что Роланд родом из Гамбурга. Воцаряется тишина, однако затем Роланд говорит, странно расставляя слова: “Я всегда удивлялся, почему это у китайцев, сразу за Гербертштрассе, все было так дешево…”. Его растянутое произношение слов побудило встречный вопрос из нашего кружка: “Ну и что?” — это включился боцман. “Да потому что китайцы своих курей сначала обваливают в птичьем помете, а затем бросают в кастрюлю — за которую уже отдельно заплачено. Понятно?” — “Вот свинья! Если ты сейчас же не заткнешься, я тебя точно взгрею!”. Однако Роланд продолжает, словно не услышал прозвучавшую угрозу. “Вот почему они называют курицу птицей? Из-за куриного помета. Китайцы обнаружили это первыми. Еще наверное тысячу лет назад. А вы этого не знали? Что же мы, идиоты, не задумываемся почему эти куриные супы такие питательные?…”

“Заткнись, свинья, или я тебя сейчас точно отдубасю!” — “Спокойно, спокойно!” говорю спорщикам. Разговор прямо возбуждает волчий аппетит. Да, нужно просто радоваться еде. — ”Вообще-то есть еще пара фокусов с куриным пометом…”. Удивляюсь, что после этих слов нет новых протестов. “Так вот. Обычно делают так: курицу сначала потрясут так, чтобы гребешок пришел в нужное состояние — а затем, сразу, как только гребешок стоймя стоит — ей сворачивают башку.” — “А для чего все это действо?” “Ну, дело все в том, что в этом случае отверстие в куриной жопе пару раз откроется, и вы сможете получить несравненное удовольствие…”. “Ты так говоришь, словно уже попробовал!” “Да нет. Мне все это просто описал один китаец.” “Китайцы — свиньи!” “Хм. Как на это посмотреть…”.

Мы снова идем в надводном положении. Суша должна бы показаться миль через десять. Затем оберштурман сможет взять первый крюйс-пеленг, полагаю, что он найдет две заметные точки.

10 миль. Это значит, что нам предстоит еще около часа идти в надводном положении, пока мы сможем увидеть землю. И это будет чертовски длинный час! На этом последнем отрезке этот час просто должен быть удачным. Я повторяю про себя, как заклинанье: Веди себя спокойней! Будь ниже травы! Не испытывай судьбу!

Навигационный пункт Нани-один: звучит красиво. У Нани-один нас должен встретить заградитель. Остается только надеяться, что он там есть. По слухам, в последнее время прием лодок в Нани-один не осуществляется. Наведение лодок на проход сам по себе является довольно рутиной операцией, и оставался бы таковым, если бы не неприятель. Да еще приплюсуем возможные диверсионные неожиданности. Что касается мин, Томми предоставляют на выбор два сорта: морские мины, которые расставлены с их подлодок вдоль побережья, и донные мины с магнитными и акустическими взрывателями, которые устанавливаются по ночам с самолетов. Этот вид хлопушек в первую очередь и является целью заградителя.

Служба на заградителе должно быть довольно однообразна: туда-сюда и вновь туда. И всегда со страхом получить мину в брюхо. Наверное, чуть не тысячу бочек рома могли бы выпить от страха. А в трюме возят с собой чуть не тысячу пустых бочек, выпитых до дна за каждое благополучное возвращение. А на мостике, эти хитрецы уже наверное подготовили себе трамплин для прыжка за борт, если вдруг напорются на мину. Но при воздушном налете, какой толк от всех этих трамплинов? И нырнуть эти бедолаги тоже не смогут. Во всяком случае, я был бы благодарен, если бы мне предложили выйти в бой на заградителе. Еще десять дней тому назад Старик послал шифрованное радиосообщение, которое гласило: “Приступаем к возвращению из-за расхода топлива.” Торпеды у нас еще были, однако запас топлива настолько мал, что едва ли хватит даже на этот переход.

“При экономном движении хотя бы так…”, доложил инженер-лейтенант, и при этом каркнул, что слишком велик риск того, что нам придется преодолевать последние метры под парусом.

Раньше Старик должен был бы послать длинную радиограмму с сообщением о положении лодки и рапорт об успехах в походе. Сейчас же есть реальная опасность быть запеленгованными.

Старик объясняет свою сдержанность просто: “Мы не хотим успокаивать противника.”

Мое нервозное нетерпение приводит меня к пульту с картами. Наконец-то развернута карта, которая также показывает побережье, но уже не только сетку квадратов: изрезанная шхерами в виде фьордов бухта Луары; на верхней кромке вершина полуострова Квиберон, а внизу Бельиль. Наш курс уже выведен на карте тонкой карандашной линией. Устье Луары! Замки Луары! Как часто я хотел, будучи вызванным в Париж, выехать к Луаре и провести там немного времени. Да все никак не получалось!

Нанни — один отмечен оберштурманом карандашным крестиком. Эта точка очень интересует меня: я накладываю параллельный угольник и соединяю Сант — Жильдас — южный нок входа в Сент — Назар — с Сант — Марком, на севере.

Вторым транспортирным угольником измеряю длину проведенного карандашом курса от этой линии: около восьми миль. Крестик лежит на вест-зюйд-вест от проведенной линии. Глубина везде здесь около пятидесяти метров. Интересно, как далеко от этого побережья тянется двухсотметровая шельфовая граница? Она доходит по карте до широты Нанни — один до шести градусов на запад.

Когда-нибудь оберштурману все же придется измерить глубину. Захочет ли он с помощью лота получить линии пеленга? Последние определения нашего местоположения уже устарели на пару часов. Однако, стоит ли мне ломать над всем этим голову? Наш оберштурман старая лиса. Если бы Старик должен был бы сказать на кого он может слепо положиться, он мог бы это сказать только об оберштурмане.

Наверху стало на удивление пасмурно. Наступает время, когда можно будет что-то увидеть.

“Разрешите на мостик?” спрашиваю, задрав голову.

“Разрешаю!” отвечает Старик тихим, глухим голосом, как будто рычит собака.

Ветер свежеет. Все покрыто влагой. Наверное прошел небольшой дождь. Небо выглядит как свернувшееся молоко. Поверхность воды темна и небо вовсе не отражается в ней. Тут я замечаю, что поверхность воды вдалеке рябит под порывами ветра. Под этими порывами ветра разбивается поверхность моря. Не хочу сейчас спрашивать Старика чего он ждет от этой погоды. Старик сейчас весь внимание. Можно подумать, что ясное синее небо и зеркальная поверхность моря с утра больше нравились ему, чем нависшие облака. Так как опасность нападения с воздуха значительно уменьшилась, то я лишь оглядел горизонт, да скользнул взглядом по небу, и снова нырнул в глубину лодки. Старику это понравилось.

Вчера 1-ый вахтофицер разделил всю команду на три группы: первая будет очищать лодку, выгружать неиспользованный провиант — старый провиант не разрешается брать с собой вновь; также сдать старый боезапас, а принять новый. Эта же группа будет охранять лодку во время ремонтных работ. Вторая группа будет послана на отдых, в поместья и замки, которые так далеко от гавани находятся, что ребята не пострадают от воздушных налетов. Эта группа “на пикнике” должна будет меняться с первой группой по охране лодки.

Парням из третьей группы повезло: им предстоит отпуск на родину. Счастье на войне! В централе два матроса превращают белый треугольный вымпел в вымпел победы. Они разложили все необходимое на пульте для карт и макая кисточки в тушь оберштурмана выписывают на полотне тоннаж двух потопленных нами кораблей. Старик снова спускается с мостика. На этот раз он подходит к столу с картами. Турбо вырисовывает цифру 8000. старик подходит к нему: “Брось все это!” Турбо непонимающе смотрит на всех. На помощь ему приходит оберштурман: “Марш в носовой отсек! Вы не должны это здесь выписывать!” Турбо тупо смотрит на него, а затем быстро собирает свои принадлежности и исчезает через передний люк. Как только Старик вновь занял свое место, оберштурман бросил на меня вопросительный взгляд. Однако я никак не мог ему помочь, лишь пожал плечами. Как в зеркале, оберштурман также пожал плечами в ответ. Быть на волосок от спасения — чего еще надо Старику? Ведь вместо того, чтобы чувствовать себя как победитель после битвы, он ведет себя так скорбно, словно все это ему приносит большую боль. Да, трудно понять Старика.

Снова иду в носовой отсек. Пять человек сидят на корточках, словно портные, вокруг пустой миски и чешутся. Баковый, разносивший пищу, тут же собирает в кучу тарелки с остатками пищи и столовые приборы. И делает это как можно шумнее.

Протискиваюсь между торпедными аппаратами, для того, чтобы в последний раз почувствовать, как человеку здесь, впереди всей лодки — так далеко от централи — понравится, если станет “жарко”.

Матрос Брит поносит бакового: “Скажи коку, что эти детские извержения, называемые у него кашей, он может жрать сам. И все это порошковое дерьмо, лот которого пронесет даже негра.”

В носовой отсек протискиваются Швале и Викман. Стаскивают с себя кожаные куртки и валятся на койки. Бэрман, сидящий у переборки, спрашивает обоих:

— Ну, как там дела?

— Comme ci, comme ca,” — отвечает Швале. А Викман говорит:

— Кажется, все идет по плану.

— Не трепись.

— Да ну тебя, поцелуй меня в задницу.

— Тебе нравится в этом стойле?

— Можешь называть это как хочешь. В любом случае мне нравится быть внутри лодки, — лениво произносит Викман.

Швале тут же выдает: “Было бы и мне так мило принять внутрь, и затем аккуратненько разгладить….”

Глубоко в полутьме кто-то вздыхает: “Дерьмо. Все дерьмо, пока не выберемся на воздух. Ох, боже мой!”

Весь в нетерпении, я едва могу оставаться на одном месте. А так как я, кроме всего прочего, хотел бы узнать не изменилась ли столь капризная погода, осмеливаюсь принять решение еще раз подняться на мостик.

“Разрешаю!” раздается сверху голос Старика. Забираюсь по вертикальному алюминиевому трапу наверх — на переднюю башенную площадку, где наш рулевой согнулся над своим инструментом. Едва поднялся через рубочный люк, как Старик тут же проворчал: “Стараешься изо всех сил, для того чтобы в означенное время прибыть в условленную точку, а этих мокрых мешков все еще нет!”

На мостике сейчас стоит вторая вахта. На этот раз я прихватил с собой бинокль и теперь внимательно всматриваюсь в горизонт, с тайной надеждой, что своим свежим взглядом смогу первым увидеть хоть какие-то признаки заградителя: либо признаки густого дыма, либо иголки мачт.

Море снова зеркально спокойно, как если бы кто-то вылил на воду уйму масла. Облака впереди по курсу почти разошлись. Надеюсь, что такая погода не привлечет истребители противника!

Старик неподвижно стоит с биноклем у глаз, словно памятник. Неужели он уже обнаружил тральщик? Наконец он опускает бинокль и осматривает небо. Ничего.

Мои мысли устремляются в Сант-Назар. Рисую себе картину, как Симона и я встречаемся сначала взглядом, а потом крепко обнимаемся. Отчетливо слышу ее глубокий, горловой голос: “Enfin, mon grand. C’etait trop longue….”

Я полуприкрыл веки: взор мой устремлен внутрь меня. Со стороны можно подумать, что я напряженно высматриваю нашего сопровождающего.

Возможно мы поедем с ней в Париж — и вероятнее всего в курьерском купе спального вагона. Своего рода авантюра, как и обычно: если нас накроет в таком купе поездной контроль, сидеть мне на “губе”. К счастью, офицеры из поездного контроля не проверяют курьерское купе. Остается только все так устроить, чтобы моя дама попала туда незамеченной.

Потягивать шампанское из пупка! Наша роскошная, монументальная кровать в отеле Deux Mondes, рядом с оперой. Симона вновь не позволит бросить в кучу обуви перед дверью ее туфельки и мои сапоги. В гостиницах ей более всего нравится всунуть чьи-нибудь дамские туфельки на высоком каблучке в стоящие рядом сапоги, а затем эти сапоги поставить перед другими дверями. Некоторым постояльцам связывает обувь так, что можно только догадываться о сути происходящего по раздающимся потом ариям — воплям. Так, однажды, мы с ней прослушали подобный утренний театр: какой-то полковник, с красными лампасами на брюках, вел себя перед нашими дверями как дикий шаман.

С Симоной в Париж! Боль в паху сжала мне ноги. Господи Боже мой! Еще целый час!

Старик наклонился над рубочным люком и потребовал к себе оберштурмана. Через несколько секунд тот появился и сразу же приставил к глазам бинокль. Меня удивило, что Старик не сказал ни слова, а вместо этого невооруженным взглядом осматривает небо, и я невольно делаю то же самое. В этот момент раздается голос оберштурмана: “По-настоящему только тральщик отполировал бы эту задницу.”

Я думаю: Зачем здесь нужен тральщик? Обращаюсь к Старику и узнаю: “Тральщики нам сейчас очень нужны. Они хорошо оборудованы зенитными орудиями. Может так случиться, что Томми хорошо известно куда мы придем, и если мы не сможем нырнуть в глубину в такой момент… ” Старик бросил на меня быстрый взгляд и я кивнул: “Понял!”

“Для нас очень важна в такой момент хорошая огневая защита”, он медленно цедит слова, и как будто только для себя.

Удивительно и то, что он теперь хочет иметь при себе оберштурмана. Старик выглядит так, как будто борется с принятием какого-то решения: снова и снова прикладывает он к глазам бинокль и осматривает горизонт, ничего при этом не говоря. Затем молча вешает бинокль на грудь. Взгляд его угрюм. Мне кажется я знаю почему: мы уже на рейде Нанни — один. Старик мог бы просто продолжить движение вперед не ожидая конвоя. Он молча ждет, когда оберштурман выскажет свое мнение. Но тот не доставляет Старику такого удовольствия: просто молчит.

Вахтенные на мостике стоят словно каменные. Только тогда, когда кто-либо направляет бинокль в небо, в группе происходит легкое движение. Старик и оберштурман направляют бинокли в одном направлении: Наверное, каждый из них хочет первым обнаружить корабли сопровождения.

Из рубки раздается голос старпома: “Разрешите на мостик?” Старик немедленно реагирует: “Разрешаю!”

Старпом тихо, словно кошка, забирается на платформу. Наклонившись, берет поданный ему из люка бинокль. Затем осматривает горизонт через трос антенны. Он очевидно тоже хочет принять участие в соревновании.

Старик бормочет: “Они тянут время — они слишком тянут время!” и опускает бинокль на грудь. Делает несколько шагов назад и протиснувшись мимо меня опирается на перила мостика. Вскоре к нему присоединяется и старпом.

“Они сорвали нам все, что мы выиграли по времени”. В моей голове все смешалось: Надо мыслить более шире. Держаться как можно дольше глубоководья, а тут еще эта чепуха, что высказал 1 вахтофицер: “Пакетное движение!” Конечно, Томми все это давно просчитали. Было бы очень просто послать нашим сигнал о том, что мы рядом. Но, к сожалению, не только наши друзья получат его. Этакий звонок колокольчика: мы здесь! Может быть наши братишки нас уже обнаружили. Может быть даже начали движение нам навстречу — либо предоставят нам самим бороться со смертью, что висит где-то в верху.

“Весь бы этот театр не стоил и гроша, если бы эти засранцы …”

Старик не закончил фразу. Да ему и не надо было продолжать, мне кажется, я даже знаю, что он хочет сказать: Наше люфтваффе это одно большое недоразумение. Невольно задаю себе вопрос: Почему это господа наши противники имеют преимущество в самолетах, а мы нет? У нас же такие специалисты как хвастун Геринг и вся его клика. Хотеть выиграть войну с такими героями — трепачами — это не может привести ни к чему хорошему.

Ладно, помолчим. Надо тихонечко играть дальше свою роль. Да чтобы коленки не дрожали. Ждать, да чаи гонять — милый Боженька, должно быть хороший парень. Сейчас бы над любым другим кораблем носились чайки. Однако чайки умные птицы — они знают точно: здесь за борт ничего не выбрасывают. Мы же не хотим стать организаторами своих похорон. Достойно удивления то, что чайки отличают друг от друга идущие по акватории типы судов, например, подлодки от тральщиков.

Когда же, в конце — концов, появятся эти проклятые тральщики? А может быть за этой затяжкой спрятан какой-то умысел? Может быть, специально устраивают нам нервотрепку? С этой бандой завистников больше вони и стукачества, чем дела. Тральщик — это что-то! Говорят себе наши люди и насмешливо называют его: “Качан цветной капусты”. Также интересен у тральщика и его боевой знак отличия: стоит только сдетонировавшей мине взорваться, она выглядит в этот момент словно качан цветной капусты.

Старик весь вне себя. Вновь рывком подняв бинокль, оглядывает горизонт и сдерживаясь, ругается: Не можем же мы терять здесь столько времени, пока господа распорядятся на наш счет — no, Sir! Мы так не договаривались!

Все мои чувства крайне напряжены: я хочу запомнить все, что происходит, до мельчайших подробностей, для того чтобы позже написать несколько картин об этих сценах на мостике, для выставки. Мысленно я уже делаю наброски этих картин. Старик тяжелой походкой возвращается на свое прежнее место. “Они оставляют нас подыхать на расстоянии вытянутой руки”, — произносит он глухо. И словно в подтверждение своих слов громко чихает. Затем с шумом вдыхает воздух и отрывисто бросает: “Достаточно!”. Помолчав, отрывисто бросает: “Приготовиться к погружению!” Для меня это приказ немедленно покинуть мостик. Остальные следуют за мной. Старик остается на мостике один. Стоя прямо под башенным люком, слышу его голос: “Только не халтурить!” Однако никаких новых приказов не поступает.

Лодка снижает ход. “Мне так не кажется, мне так не кажется…” говорит Старик сам себе. “Проклятье!” — бормочет оберштурман. Рулевой в башне докладывает на верх: “Обе машины готовы!”. Старик отдает приказ: “Обе машины — малый вперед!”. Следует доклад боцмана наверх: “Нижняя палуба к погружению готова!” Сверху грохочет голос Старика: “Приготовиться к продувке!”. Снова голос боцмана: “К продувке готовы!”. Стоя вполоборота вижу как Старик задраивает крышку рубочного люка быстрыми движениями винта. Затем тяжело спускается вниз. Еще стоя обоими ногами на последней ступени лестницы приказывает: “Заполнить цистерны!”. И эхом голос боцмана: “Заполнить цистерны!”. Находящиеся в централе производят с шумом удаление воздуха и задраивают маховик на передней сферической переборке для продувки отсека погружения цистерны № 5 в носовой части лодки. Слышу как воздух, придававший лодке плавучесть, шипя и свистя, с громким шумом вытесняется поступающей в цистерны забортной водой. Так задористо, молодцевато, думаю я, этого еще не было. Обычно, вспоминаю, это проходило долго и нудно, с сипеньем и кряхтеньем, словно у чахоточного.

Стрелка манометра глубиномера вибрирует. Она стоит на 20 метрах, затем ползет вниз: 30, 40, 50, 55. боцман стоит вплотную к управлению рулем глубины. Он дает лодке повибрировать, для того, чтобы удалить из цистерны оставшийся воздух. Затем наступает давящая тишина. Слышен лишь тихий зуммер работающих двигателей. Боцман опускается на ящик с картами и вытягивает правую ногу. Острый профиль боцмана, почти бесформенные спины обоих рулевых, а между ними перевязанная как фашинный шест стойка и срезанные на полумесяц стекла обоих манометров глубины: тоже картина, которую я должен перенести на холст, как только удастся.

Кажется, что Старик снова оказался прав в том, что мы стоим под водой. “Нужно сделать еще кое-что”, произносит он холодно. Что это значит? Словно отвечая на мой вопрос, Старик перечисляет: “Требования к вооружению: калипатроны, кожаные куртки, штормовки, бортовой запас униформы. Так, слава Богу, дневник боевых действий в порядке. Оценочные ведомости для прикомандированных к экипажу тоже. Пока отсутствуют предложения по награждению. А еще несколько расходных ведомостей — например, учет расхода по артиллерии…”. “Но мы же не сделали ни одного выстрела из орудия?” “Не играет роли!” — чуть не с радостью восклицает Старик. “В рапорте следует, тем не менее, отметить — именно это: нулевой расход!”

Затем он перебирается через переднюю переборку и усаживается перед маленьким пультом в своей каюте. Когда я следую за ним, чтобы пройти в офицерскую кают-компанию, то вижу сидящего в радиорубке радиста с отсутствующим видом, по сантиметру вращающего ручку настройки рации.

Теперь это именно он, тот, кто ищет наши корабли сопровождения. В офицерской кают-компании я один. Устало присаживаюсь, и мои мысли тут же устремляются в Сен-Назер и Ла Боль. Но сейчас эти мысли несколько иные, чем были раньше. Сейчас меня переполняет настоящий страх. Страх, что могло бы произойти, когда мы были в море. Сотню раз повторенный боязливый вопрос: что меня ждет? Теперь, в ожидании высадки на берег, страх звучит не в глубине моих чувств, но он начинает переполнять меня, рваться наружу. Неделями никакой почты, никаких новостей — это уже слишком для христианина, особенно в такое время. Это может просто свести с ума. Наверное, такое же настроение и у оберштурмана. Как часто он пытался вооружиться напускным равнодушием, я замечал его нервозность в течение многих дней: когда ему казалось, что его никто не видит, он метался в своей каюте, словно тигр в клетке. Он женат, имеет детей; семья живет где-то в Рурпоте. Бог даст, ему не придется получить плохие вести, вести такого рода, когда их сообщают срочной телеграммой. Кажется, и боцман так же погружен в мысли о доме. И только Старик ведет себя как всегда. Хотя навряд ли можно за это поручиться: Старик превосходный конспиратор. И кроме того: у него нет семьи. В крайнем случае, его ждет какая-то зеленая каракатица, и именно этой даме, с бойким почерком и экстравагантным цветом чернил, Старик не кажется таким уж суровым и неприступным. Очевидно, ему придется взять на себя заботу о ней, как о вдове летчика. Затруднительное решение ничего более? Но надо знать Старика! Легок на помине, Старик появляется на пороге кают-компании и говорит: “Нужно бы уже и подкрепиться. Посмотрим, что там предложит наш кок. И тут же обращается к проходящему мимо свободному от вахты матросу: “Позови-ка кока!”

Матрос в пару шагов добирается до переборки и кричит: “Кок — к командиру!”. Его слова дважды, эхом, проносятся дальше: “Кок — к командиру!”.

Едва Старик удобно разместился на покрытом клеенкой диванчике, как блестящий от пота и запыхавшийся от бега кок появляется в проеме переборки кают-компании.

“Ну, петушок, магазин уже закрылся?”

“Так точно, господин капитан-лейтенант!”

Старик подмаргивает мне: “А, между прочим, нет ли чего перекусить?”

“Консервированная говядина с глазуньей сверху?” — с надеждой в голосе предлагает кок. “А на десерт половинки персика?”. Взгляд кока останавливается на губах Старика. Но тот не спешит с ответом. Лишь глубокомысленно кивает головой, словно решая важную проблему.

“Тоже и для второй вахты!”- наконец произносит Старик. Кок облегченно вздыхает, затем рвет во всю глотку: “Так точно, господин капитан-лейтенант!”, уморительно дергается всем телом и скрывается в сторону кормы.

Старик вскидывает на меня довольный взгляд и произносит: “Хороший парень! Я предложу его на поощрение.” Затем, откинувшись назад, поднимает правую руку и кладет себе на затылок. Наступает молчание. Акустик докладывает о шуме винтов.

“Это они!” произносит Старик и резко встает.

Итак, никакой яичницы и персиков! Слышу, как в централе кто-то говорит: “Дерьмо!”, а другой голос добавляет: “Ну, слава Богу!”. Тот, кто ругнулся — лоцман. Вижу, как он в спешке собирает разложенные на пульте для карт инструменты, приготовленные им для ремонта фотоаппарата. Очевидно, что он не успел его отремонтировать. Потому-то и ругается теперь на чем свет стоит, т. к. в суете один крошечный винтик закатился за штаг.

По громкой связи раздается голос Старика. “Приготовиться к всплытию!”

Второй вахтофицер поддразнивает лейтенанта-инженера. “Если ты думаешь, что уже имеешь …”

“… вечернюю звезду”, глупо шутит оберштурман, “тогда наградят тебя большущей сковородкой!”

“Будет день и будет пища!” выдает Второй вахтофицер.

Мне разрешается подняться на мостик к Старику. Через бинокль смотрю в том же направлении, что и Старик. Прямо за нами стоит оберштурман. На очереди третья вахта. Оберштурман быстро оглядывается и докладывает, не отрывая от глаз бинокль: “Дымы на 92 градуса!”

Старик: “Где?”. Оберштурман оставляет бинокль висеть на ремешке на груди, встряхивает руками и указывает Старику: “Под правым обрезом большого кучевого облака!”.

Старик спрашивает вниз: “Курс?”

Доносится ответ рулевого: “110 градусов!”

Старик командует: “Держать 110 градусов!”

Спустя некоторое время рулевой докладывает: “Есть курс 110 градусов!” Старик поднимает к глазам бинокль, затем опускает его: “Обе машины — малый вперед!” Затем отходит к поручню. Расслабленно облокотившись на поручни, копошится в карманах штормовки и, достав сигару подносит ко рту, откусывает кончик, сплевывает через борт и чиркает спичкой. Прикрывшись ладонью, с наслаждением делает первую затяжку.

Небо над горизонтом на востоке сизо-серое. И на этом фоне отчетливо видна вытянутая, слегка темная, тонкая, голубовато-серая полоска, словно прорисованная одним движением кисти. Мой взгляд словно прикован к ней. Еще и еще прорабатываю детали там, где, словно кто-то величественный поработал сначала шкуркой, а затем тонкой кистью сначала окрасил всю поверхность крупными мазками, а затем ниже проложил тонкие, чистые линии. Затем, как-то вдруг, полоска пропала: морская дымка все смазала. Была ли это земля? Или мне все это лишь привиделось?

Море вновь зеркально-гладкое и также светло, как и небо. Проклятая бретонская погода! Все так внезапно меняется! Удивительно, как быстро подходит конвой сопровождения. Могу уже отчетливо различить корабельные надстройки: это два тральщика.

“Они могли бы идти и с меньшим дымом”, бросает Старик. Внезапно, словно кусок канифоли, с одного тральщика засверкал световой сигнал.

“Вызов с тральщика!” докладывает вахтенный на мостике. Но Старик уже смотрит в бинокль и читает мигающий сигнал, прямо дуэтом с лоцманом: “д-о-б-р-о-п-о-ж-а-л-о-в-а-т-ь”.

Вахтенный на мостике бормочет: “Шли бы вы в жопу!”

Старик слышит эти слова и говорит: “Всему свое время, господа!”. Затем приказывает поднять наш семафор и находит в этом достаточно основания для оскорблений, поскольку трос заело за передний замок крышки люка. Лейтенант-инженер поспешно прыгнул к нему, а Старик сам хватается за семафор, устанавливает его на штангу дальномера и начинает высвечивать сигналы. Лейтенант-инженер безмолвно шевелит губами. Уловив мой вопрошающий взгляд, произносит: “Спасибо”. “Довольно лаконично”, бормочу в спину Старика. Очевидно услышав меня, он спрашивает: “Нужно ли их поблагодарить за то, что они держат нас на расстоянии вытянутой руки от прохода в базу?”

Да, я не заблуждаюсь: между обоими тральщиками я вновь вижу сизо-серую полоску — чуть темнее, чем свинцовый цвет неба, и теперь уже убежден — это земля! Но мне не хочется воспринимать это как реальность. В долгом пути возвращения на базу, в этот момент никто в команде не верил. Наша крайняя надежда называлась “плен”. То, что мы сами, на собственной подлодке прибыли в пункт назначения — это просто чудо!

Мне доподлинно известно, в каком настроении находится сейчас Старик, я тоже живу сейчас в этом чувстве ожидания и такого же охлаждения ко всему. Сердце у меня стучит где-то в горле, а в груди стеснение. Могу почувствовать чувства Старика из смеси гордости и готовности к обороне — обороне до враждебности к находящимся на пирсе людям: их-то задницы в полной безопасности, в то время как наши — словно на сковороде.

“Можно пока и покемарить!”, слышу бормотание вахтенного. “Только сначала примем душ”, отвечает матрос третьей вахты. В тот же миг, подчеркнуто церемониально, доносится голос оберштурмана: “Мы еще не пришвартовались!” А затем тихо ругается: “Проклятье, проклятье — слишком большое внимание. Ах, вы черти летучие!”

Отношу это высказывание к себе и недоверчиво осматриваю небо — прежде всего над кормой: мне тоже неизвестно, что там за новым нашествием облаков. Опустится ли вновь на море белесая пелена? На западе видны пара облаков цвета обтирочной ветоши, словно скирды сена возвышаются на горизонте. Погода могла бы быть и получше сегодня.

На траверзе должен располагаться Котэ Суваж. Там я много рисовал. Там каждый день мне по-новому виделись разделенные штормовым морем скалистые утесы, т. к. море и само постоянно изменялось — не только благодаря игре света и тени, а, скорее всего, причудливой игре приливов и отливов.

Где-то там у нас была наша пещера, которую трудно было бы обнаружить с суши. Только во время отлива можно было туда забраться, не замочив ног. Во время прилива вход в пещеру превращался шумящий водоворот, и только далеко в глубине пещеры оставалась пара метров сухого места, и там-то мы и смыкали наши объятия. Лишь наши велосипеды, стоящие на вершине утеса могли бы выдать наше местопребывание, в то время как мы, в мягкой полутьме чрева земли, любили друг друга под шум и шипение, всплески и чмоканье морских волн. Как наяву слышу голосок моей Симоны вырывающуюся из моих объятий с наигранным удивлением: “Regarde ton grand lui an moins sait ce que je veux…”. Особенно ей нравился обсыпанный мелким песком “mon grand”, а затем, резко поднявшись, броситься в поток и плыть против течения, чтобы не быть затопленными в пещере. Ах, что за прелесть этот крошечный пляж! Какое наслаждение лежать там, прижавшись ухом к обнаженному животу Симоны! А затем слизывать соль с ее животика, когда мы меняемся местами…

Названия мест, что будоражат мой ум, пропитывали меня своей нежностью произношения: Понт Д’Круасак, Понт Д’Кастелли …. Сразу же во мне возникли как наяву, воспоминания: В Понт Д’Кастелли довелось нам жить в старом, поросшем плюющем доме, который был оставлен бывшими хозяевами. Этот старый дом стал нашим любовным гнездышком.

“Tu dois prendre la fuite assitot que poirble!” осаждала меня Симона, когда мы в последний раз сидели на солнышке перед домом, смотря в море, а спинами прижавшись к теплым кирпичам: “Je t’en supplie!”

Симона поступала так, как если бы она была посвящена в планы союзников. Но тогда ничего не произошло. Да и сейчас ничто не предвещает того, что союзники когда-либо отважатся совершить прыжок во Францию.

Симона должна бы увидеть меня таким, каков я сейчас: и обветренные руки в карманах серой кожаной куртки, и эту густую черную бороду. Усталый и очерствевший, бледный, со впалыми щеками, с темными кругами под глазами. Мой видок наверное еще тот: штормы Атлантики и вегетарианство в этой узкой трубе для ныряния, не могли не оставить на мне своих следов. Мой белый шарфик, связанный Симоной, несмотря на все невзгоды плавания под водой остался все еще достаточно светлым, чтобы оттенять мою густую бороду. Ноги слегка скрещены. Тяжелые морские сапоги прочно пробиты гвоздями.

Пока у меня есть время, пробую нарисовать во всех подробностях что меня ждет по прибытии. Если, в самом деле, как утверждала Симона, для нее не представляет труда знать наверное время прихода и отхода каждой подлодки, то она должна придти прямо на шлюз или по крайней мере быть где-то рядом с ним. Возможно, ей уже удалось сплутовать и пробраться через оцепление и смешаться с комитетом по организации нашей встречи. Симона под маской репортера или в виде серой мышки — это еще та картинка!

“Очевидно, что она способна на любую выходку,” слышал я бормотанье Старика при нашем отходе в поход, “но, нужно признать, до чего же красивая дамочка!”

Старик! Знал бы Старик, что действительно нужно Симоне: У моей Симоны красивые, прямо как в журнале мод, груди с коричневыми, просто шоколадными пуговками сосков, и бархатный подтянутый плоский живот, в котором, в одной складке кожи спрятано сокровище…. Возможно, Симоне лучше было бы остаться в доме в Кер Биби и там уже ждать моего возвращения. Среди бабья на нашей базе имеется достаточно зависти и ревности к нашим французским подружкам. Дальше, чем встречный сигнал, я и без того никуда не попаду, т. к. вынужден буду остаться с экипажем на празднике во флотилии. Может быть, мы придем слишком поздно. И мне, скорее всего, все равно не отвертеться от пьянки.

Поднеся бинокль к глазам, легко узнаю пару фронтонов Бац-Сюр-Мэр. Там, вблизи от побережья, у нас было еще одно гнездышко. Когда шел дождь, а дожди в этой местности идут часто, мы нередко сидели под крышей нашего домика в Баце. Симоне удалось под каким-то предлогом приобрести у местной администрации ключи от этого домика. И справа и слева от него стоят брошенные, пустые дома.

Этот дом стоит несколько позади обрывистого берега, где за серой гранитной стеной растут туи и лавровишни, рододендроны. Только выше этой стены растения разрастись не могут: постоянный западный ветер просто сбивает их верхушки. На многих кустарниках в саду лежит отпечаток запущенности — брошенные одноэтажные домики сумеречно темнеют безмолвными глыбами. Бал правит гниль и затхлость. Дорожки поросли какими-то грибами. Везде слоями лежит пыль. Деревянные конструкции домов изъедены мириадами муравьев. Не обычными крошечными мурашами, а большими, ярко блестящими летающими муравьями.

Словно наяву, вижу нас лежащими на матраце, на первом этаже, и прислушивающихся к ровному шуму дождя. На окнах блестят остатки занавесей в мелких бисеринках стекляруса.

Когда Симона босиком проходит по полу между муравьиных дорожек, и начинает греметь тарелками на кухне, при этом напевая свою французскую песенку, и когда звон столовых приборов показывает, что скоро будет готова еда — обычно это были консервы, паштет из свиной головы, корнишоны и красное вино, — тогда меня наполняет чувство покоя и безопасности, и в этот миг никакие мировые потрясения не могут меня запугать.

В этот раз я хочу пережить все этапы швартовки. Швартовка сама по себе длится какие-то мгновения. Но для моряка, который возвратился невредимым из боевого похода, в этом мгновении есть нечто отличное от того, что чувствует обычный морской путешественник. В моих мыслях как-то вдруг всплыл “Царь Петр”. Ничего удивительного: ведь это он был моим издателем и ментором, Петр Зуркамп — тот, кто вложил мне в руку мой первый желтый томик Йозефа Конрада, и не мимоходом, походя, а с такой настойчивостью, словно вручил мне руководство к моей последующей деятельности.

Ловлю себя на том, что всех моих мыслях топчусь на одном месте, переступая с ноги на ногу. Не смешно ли звучит: топтаться на месте? Я всегда считаю, что это всего лишь метафора. Сейчас я понимаю ее значение буквально и стараюсь дать отдых затекшим мышцам ног. Сдвигаю, Бог знает, в какой раз за день, узкий обшлаг моей водолазки на левом запястье, для того, чтобы украдкой взглянуть на часы. Как трепетно бьется сердце! А время будто остановилось. “Где мы, где?/ А ведь до будущего есть еще минут пятнадцать…”

Сейчас у нас на левом траверзе островок в бухте Ла Боль. Я так плотно прижимаю бинокль к глазам, словно хочу там увидеть некое чудо. Я часто бывал на этом островке с Симоной: Это было еще то чувство: перед всеми постройками, но под защитой песчаных дюн, играть с нею в наши “игры”. Еще раз, а затем еще и еще раз. Мне до сих пор в течение прошедших недель удавалось как-то противостоять наплыву горячих воспоминаний, но сейчас они захлестывают меня с неистовой силой…. Через бинокль я могу даже различить небольшой погребок, который мы вырыли для себя.

С тех пор, как из очередного отпуска я привез с собой складную лодку-душегубку, остров был в нашем полном распоряжении. Симона старалась так глубоко спрятаться на баке лодки, что ее можно было бы увидеть только с самолета. И так вот кататься на лодке с Симоной, спрятавшейся между моими широко раздвинутыми коленями, ее головой уткнувшейся в низ моего живота — это было что-то!

Черт! Когда же прибудем на базу? Надеюсь, что удастся быстро проскочить через шлюз. Жаль, что не спросил оберштурмана, придем ли мы с приливом. Ведь в таком случае нам можно было бы пройти через шлюз — если вода в гавани будет одного уровня с морем, тогда оба шлюзовые ворота будут открыты одновременно. Однако едва ли можно рассчитывать на такое везение….

Мне нужно побыстрее спуститься вниз, чтобы упаковать фотопленки по-другому. Но, едва став на нижнюю палубу лодки, слышу: “Вряд ли пролетим как птицы… У меня уже нервы на пределе: как все пройдет на этот раз. Пред последним отпуском было довольно плохо!”

“Я всегда говорю, что чувства с каждым разом все острее и острее!”

“Пятый год войны! Чего еще ждать?”.

Не могу все это больше слышать. Я тоже, только физически присутствую на борту, а мысленно представляю себя идущим по узким сходням на берег. Бодро отдать воинскую честь Старику и лодке, а затем — прочь! Скользнуть мышкой через приветствующую толчею, парусиновую сумку в руку, и прямым курсом туда, где я определю координаты Симоны. Вот так было бы все по моему вкусу. Ладно, еще одна фотопленка уложена на новое место. Руки дрожат от нетерпения, и я прилагаю немало усилий, чтобы сдержать мандраж и разложить пленки по порядку: Так, пять U-пленок, семь F-пленок. Хм…Довольно много. 12 пленок умножить на 36 кадров, это будет, так …триста плюс семьдесят две, это будет …, ага 432. Вряд ли будет столько же удачных фотографий, т. к. обычно половина пленки плохая экспозиция. Ну, возможно штук триста — это все равно чертовски много.

Надеюсь, что в этот раз и руководство и бабье флотилии обрушат на нас нечто иное, чем духовой оркестр и охапки цветов. Старик опять будет топтаться на месте, словно неуклюжий медведь. Знаю, что охотнее всего он сделал бы, как он это называет: “подтасовку”, когда хочет показать свой ужас перед сухопутной бандой.

Перед выходом в боевой поход Старик был просто встревожен и взволнован, а сейчас он выглядит озлобленным и ожесточенным.

Едва сдерживаясь, он командует вахтенным: «Мы еще не ошвартовались! Прошу вас быть максимально внимательными!»

Старик прав. Во время вражеского воздушного налета уверенней чувствуешь себя все же в бункере на твердой земле, нежели на лодке в море. Видя в каком положении находится Старик, не могу сказать ему ни слова.

«Да что же это такое!» доносится до меня бормотанье старпома. Взглянув в ту же сторону, куда смотрит старпом, вижу: какой-то баркас идет нам навстречу и с каждым мгновением становится все больше и больше.

Ах, мерзавец! Да это же радиорепортеришка Кресс! Этот ужасный писака еще всех нас потопит здесь! А я хотел бы еще испить до дна все прелести своего возвращения на землю, да тут этот трижды проклятый засранец со своим придурошным приветствием.

«Если это опять ваш полоумный репортер, я его пристрелю!» рычит Старик.

«Вполне может быть», холодно парирую в ответ.

В бинокль отчетливо видно, что господин Кресс одет в голубое кожаное пальто, да еще с галстуком и выступающим воротником. В правой, высокоподнятой руке у него зажата бутылка шампанского, а в левой — фужеры.

Что-то теперь Старик предпримет? Боковым зрением вижу, что Старик закусил зубами нижнюю губу и молчит. Протаранить баркас? Он бы очень этого хотел, да не может себе позволить такой радости. Старик и так уже слишком извалял себя в дерьме своей вспыльчивостью.

Боцман с тремя матросами уже стоит наготове на верхней палубе. Приказа я не слышал. Наконец баркас сворачивает вправо и мне отчетливо видно, как открывает рот этот идиот репортеришка. Пройдет ли Старик молча мимо? Или нет? Господи! Что же будет?

Сквозь зубы Старик цедит приказ: «Обе машины — стоп!» Более сдержанно он просто не мог произнести эти слова. Мы проходим мимо баркаса на траверзе, словно мимо бакена.

Два, нет, три человека приветственно машут нам руками. Какое счастье, что на нашем мостике никто не замахал в ответ; мы все стоим как истуканы, словно Старик приказал нам не сметь пикнуть в ответ на эти приветствия.

Все идет пока по плану. Идет, как учили. Старику будет приятно, что мы все такие молодцы. Проклятье — опять этот театр фарса!

А вот и господин Кресс собственной персоной прибывает на борт. Без обиняков, запростецки, один из матросов отбирает у него шампанское, а другой — фужеры.

Господин обер-лейтенант Кресс, перебирая ступени-скобы, забирается наверх и докладывает о себе бодрым, чуть хрипловатым голосом, прикладывая одновременно правый плавник к козырьку фуражки.

А Старик? Тот, несмотря на близкое расстояние, окидывает Кресса взглядом сверху вниз, затем небрежно прикасается к козырьку низко надвинутой фуражки и так задирает нос, словно у него вот-вот из обеих ноздрей покажутся сопли. Однако, судя по всему, господина Кресса это ничуть не беспокоит. Он, почти насильно, всунул в руку Старика один из фужеров, другой — мне, остальные старпому и 1-му Вахтофицеру. Затем, схватив бутылку шампанского, продемонстрировал свой опыт по этой части: пробка громко выстреливает, едва он взял бутылку в руки.

«Пьем до дна!» слышу его возглас, но медлю поддерживать тост. «Пьем до дна!», повернувшись к Старику, осмеливается приказывать господин Кресс. Старик же уже чуть не кипит от злости. Этой «заднице радиопередач», как называет Кресса Старик, следовало бы знать, что за такую инициативу его вполне могут загнать на пальму, поэтому он мог бы и другие слова использовать в своем тосте. Но, очевидно, похотливые радиокомментаторы имею в своем арсенале такое, чем могут заклеймить и утопить любого победителя.

Старик с отвращением отворачивается от имперского радиорепортера — да с таким явным отвращением, что последний даже не успевает заметить такое оскорбление. Но Старику на это, по всему видать, глубоко наплевать. Если ему уж кто-то неприятен, то это чувство долго не покидает Старика. Его трудно упрекнуть в большой любезности к людям. Мне тоже глубоко плевать на господина Кресса. Он достаточно черств и одной неприязнью меньше или больше для него не играет особой роли. Он представляет собой этакую адскую смесь из назойливости, дерзости и всезнайства, которые ему любы, и которым, несмотря ни на что, он строго следует, идя напролом к лишь ему известной цели.

Меня не удивит, если Кресс так же не пожелает больше иметь дел с нашим упрямым Стариком. Как бы то ни было, все это действо очень любопытно.

Матросы на верхней палубе готовят швартовы, отбалансировывают швартовные палы, подготавливают гаки. Лодка направляется прямо к входу в шлюз. На пирсе уже видна волнующаяся толпа встречающих. Через бинокль отчетливо виден комитет по организации встречи: вон стоят они, эти ужасно прелестные белокурые козочки, с крепко прижатыми к животам букетами цветов. А рядом с ними морские и армейские офицеры, несколько гражданских парней из организации Тодта, солдаты и просто любопытные.

Тетушка из Красного Креста — полковница, или что-то в этом роде — держит охапку цветов, словно для сердечного друга.

Однако Симоны нигде не видать…

«Ну, где же спряталась твоя подружка?» участливо интересуется Старик. «Хотел бы я знать…» отвечаю ему в унисон и тут же прикусываю язык, т. к. мои слова звучат несколько невежливо. Старик глубоко и шумно вдыхает сырой воздух — так он обычно выражает свое неодобрение. От этого меня охватывает тоскливое чувство пустоты и тяжелой тревоги. Чувство гнетущего беспокойства сдавливает мне сердце.

На баке лодки выстраивается экипаж. Впереди — швартовая команда, позади — свободные от вахты моряки. Командир сам проводит маневры причаливания.

Жаль, что мы не можем сбросить в воду господина Кресса! Мостик нашей лодки вероятно являет собой интересное зрелище со стороны: вся эта толпа на святом для моряка месте. Один забрался так высоко, как только мог. Остальные ведут себя так, словно принадлежат к членам экипажа лодки. Тут уже расположились фотоаппараты и несколько фоторепортеров делающих красивые, хвастливые снимки наших героев-подводников возвращающихся из боевого похода. Мы хорошо угадали со временем прибытия: стоит высокая вода. Словно притягиваемые магнитом входим в ворота шлюза. Дошли! Справились! Хочется кричать во все горло, да момент еще не настал. Позволяю себе лишь прошептать: «Дошли! Дошли!»

Неужто Старику не доставляет радости тот факт, что мы дошли? Он выглядит холодным и неприступным, как тюлень на льду. Окружающий ландшафт изменился с тех пор, как я фотографировал на шлюзе при отплытии. Теперь видны лишь почерневшие остатки ограждающих его стен и одинокий домишко. На красовавшейся ранее на домике рекламной надписи БИРХ осталась только буква Б. Дальше в глубине, в мусоре и щебенке торчат остовы еще двух — трех домиков, провалы крыш ощетинились проломленными стропилами, темные оконные проемы пусты.

Неужели же Симоны точно нет среди встречающих на пирсе? Внимательно всматриваюсь в фигуры стоящих стеной на пирсе людей. Старик стоит вплотную ко мне. Ему не нужно приглядываться ко мне, чтобы заметить мои поиски Симоны. Хитрый лис и так уже все заметил.

Симоны нигде не видно. Плохое начало. Надеюсь у нее все хорошо. А может быть, ей просто не удалось пройти сквозь оцепление? Возможно, она крутится где-то рядом? От охватившего меня чувства сильного разочарования чувствую себя словно паралитик, но нахожу силы подумать: «возможно, это всего лишь простая осторожность, которая и запрещает ей показываться пред ясными очами нашего Комитета по встрече?» Слежу за боцманом, за тем, как он сбивает вместе раскрасневшихся от волнения людей. Гости, которыми он время от времени пугает своих людей на верхней палубе, так зажаты, словно никогда не были на подлодке. Затем он кричит швартовым на пирсе: «Эй, вы, пивные глотки, держи концы!»

Стены шлюза все ближе и ближе. За лодкой смыкаются шлюзовые створы, которые закрывают шлюз. Старик командует: «Стоп! Машины стоп! Команде построиться на верхней палубе!» уже во второй раз он задирает голову и недоверчиво вглядывается в небо. Было бы совсем плохо, если бы братишки атаковали нас в эту минуту. И наше умение держать ушки на макушке может нам вовсе не помочь. Между тем, приветственный шум, производимый музыкальным взводом, буквально оглушает нас. Толстяк — дирижер, стоящий перед музыкантами, трясет жирной спиной в такт музыке. Ремешок каски глубоко врезался в его второй подбородок.

Ну, что за отпетая банда! Мне хочется отвести взгляд от этого кавардака на пирсе, словно все мое внимание поглощено процессом швартовки, но словно по принуждению я буквально сверлю взглядом членов Комитета по встрече.

Корреспондент Маркс тоже явился. Господин Маркс держит себя так же важно, как и господин Кресс. «Крепыш Маркс», — это человек без шеи, который выглядит так, словно его голова растет прямо из шеи. Этот до мозга костей нацист, в основе своей лишь грязная свинья. Когда он сидел за своей пишущей машинкой на террасе в Пен Авеле, смотря через пирамидальные туевые заросли на линию горизонта, с бокалом хереса в руке, то являл собой этакого карикатурного божка.

Можно видеть, как он постигает вдохновение и словно в оргазме переживает поэтические муки.

Красавчик Керпа, наш кинооператор, отсутствует. Толстяк Мёртельбауэр тоже.

«Где другие?» кричу через открытую пока еще двухметровую полосу воды.

«Все в командировке — длительной командировке!» кричат мне в ответ. Старик слышит все это. Наши взгляды встречаются.

«Что же это за …», спрашиваю себя.

Когда мы подходим к стенке на метр ближе, радист заговорщицким тоном сообщает: «Опасность высадки десанта союзников!»

«Как раз здесь», бормочет Старик и насмешливо кривит губы. Затем рычит: «Благородный краб на блузке — трудно поверить!»

Следую его взгляду. М-да, и в самом деле на пирсе стоит какая-то одетая в серую полевую форму с приколотым партийным значком грудастая дама.

«Может она из службы занятости?» обращаюсь к Старику. Кинув на меня злобный взгляд, тот произносит нечто похожее на: «Кто его знает?».

Среди людей в голубой униформе я вдруг различаю еще одного в сером полевом мундире и наутюженных бриджах: не армеец, а некто с серебряным черепом на фуражке. Во мне поднимается волна негодования. Итак, нас уже встречает еще и эта сволочь на причале! Стоит, расставив ноги, а обе руки сложив на своем члене так, словно по примеру своего великого фюрера, хочет вдвойне его защитить.

Наблюдаю за Стариком. Он тоже увидел офицера СД, делает глубокомысленное лицо и скребет пятерней бороду.

Когда музыка немного стихает, слышу, как кто-то сзади меня произносит: «По полной программе!»

«Полное дерьмо, ты это подразумеваешь?» следует чей-то ответ.