Крепость Бреслау

Бреслау, четверг 15 марта 1945 года, десять вечера

Эберхард Мок доехал на Цвингерплац коляской, которую заказал для него бармен из «Schlesierland», доставляя ему этим невероятную любезность. Еще большую любезность оказал ему кучер коляски, отвозя пьяного профессора Брендла на Борсигштрассе и помогая оттранспортировать его в квартиру на первом этаже.

Кучеру коляски ассистировал при этом сторож дома, который проявлял много сострадания к пьяному профессору, знал его с детства и называл «наш малыш Руди».

— После смерти матери и сестры часто пьет, — буркнул сторож, стирая с бороды «малыша Руди» последствия смешивания ликера с паштетом.

Мок услышал это как сквозь туман и быстро погрузил эту информацию в тумане собственного беспамятства. Не расспрашивал сторожа об обстоятельствах смерти родственников профессора, так как имел довольно слезных и стынущих кровь в жилах историй об убийствах несчастных немцев вшивыми красноармейцами, он не хотел больше слышать об отважных собаках (конечно, немецких овчарках!), которые, отвечая на любовь маленьких девочек, бросались в глотки насильникам с красной звездой на шапке, после чего гибли, прошитые очередью из автомата, раздражали его очередные ужасы войны, так же как раздражали его похожие друг на друга двойные налеты, высокие вой сирен и топот ног на подвальной лестнице.

Все это его сердило, потому что утратило значение сенсации и было столь же банально, как ежедневное опорожнение кишечника, а — кроме того — имело привкус чего-то, что Мок в своей искаженной праведности души чувствовал как справедливую кару, соответствующую компенсацию за закрытие всегда доброжелательных глаз его довоенного дантиста, доктора Цукермана.

Трогательные слова сторожа Мок утопил мгновенно в объятиях беспамятства, потому что не хотел задумываться в очередной раз над смыслом исторической справедливости или несправедливости, жертвой которой пала сегодня Берта Флогнер, не хотел в сотый раз говорить себе, что смерть является прямой противоположностью жизни, а ее отсутствие помешало бы достижению синтеза кристаллической, логической красоты, о котором мечтал в начале XIX века мудрец из Берлина.

Мок стоял полупьяный в дверях квартиры профессора Брендла и — наблюдая пыль, собранную в летящие комки, и скомканное постельное белье — в этом старохолостяцкой духоте быстро забывал о словах сторожа, потому что, если бы их запомнил, должен был бы признать, что страдание рода человеческого вовсе не является необходимым условием существования божественной симфонии мира, то есть нужным ее диссонансом, но какофоничным скрежетом, ошибкой, которую не простить, так как как страшное отрицание человеческой анатомии — это сустав, из которого торчат вены и сухожилия, — как проволока из разорванного кабеля.

Мок не хотел видеть или чувствовать смерти лучшего из возможных миров — влажного и малярийный мира надодранской метрополии. Возбужденный видом полных грудей и пышных бедер, он хотел только совершить вечный ритуал. Хотел его отправить в своем доме с собственной женой. Поднялся тогда на свой третий этаж, открыл дверь и стоял в дверях кухни, окна которой закрыты были черной бумагой. В хрупком блеске свечки Мок видел заплаканные глаза жены и ее вилку, ковыряющуюся в кучках жареной капусты, покрывающей купленный на карточки свиной шницель.

Из-за двери безоконной подсобки доносилось похрапывание служанки Марты. Он подошел к Карен и — тяжело кряхтя — взял ее на руки. Не слушал протестов жены, сначала явных, потом все слабее, и погрузился вместе с ней в темноту спальни. Смеясь, как подросток, положил ее аккуратно на кровать. Он расстегнул мундир и рубашку, она боролась с пояском от халата, он стащил кальсоны, она отбросила далеко халат, он подошел к ней, она легла удобно на спину, он посмотрел вниз, она ждала в напряжении, он тихо проклял алкоголь и своих капризных и непослушных membrum uirile, она с удивлением наблюдала, как подходит к окну.

Застучали кнопки по полу, черная бумага с шуршанием опустилась на подоконник.

Лунный свет, которого так хотел Мок, который, как он думал, добудет из тьмы манящее женское тело и одарит его возвращением мужских сил, скользил по большим, обвислым грудям, сдвигаясь к подмышкам и по складкам жира на животе.

Карен посмотрела с отвращением на мужа — бледное свечение добывало из темноты зарубцевавшиеся кратеры ожогов и волосатые мужские сиськи, свисающие на выступающий живот.

Оба одновременно закрыли глаза.

— Надень маску, дорогой, — Карен сказала это так мягко, как могла. — И закрой окно. Ты знаешь, что открытие его может создать нам большие проблемы. И иди ко мне.

Мок выполнил только две первые просьбы своей жены, после чего вышел из квартиры. Он спустился в подвал, где уже издалека попискивали ему из клеток его настоящие друзья.