Крепость Бреслау

Бреслау, четверг 22 марта 1945 года, три часа ночи

В голой квартире на Викторияштрассе блеск зажженных русскими костров ползал по стенам и по потолку. Мок стоял, прижавшись к стене у окна, и внимательно приглядывался к шести русским солдатам, которые разогревались пением и водкой, попиваемой из котелков. Тоскливые и сладкие плыли в германском пространстве, залетали в немецкие квартиры и слонялись по немецким улицам. Мок посмотрел, держа ее в руке, на железнодорожную фуражку своего брата, которую нашел в подвале. Русские думы были реквиемом для его брата, когда неделю назад поднялся в Валгаллу.

Мок дал знак своим людям. Вирт и Цупица уложили Гейде на полу комнаты, в которой изнасиловали Берту Флогнер. Вирт вытащил наручники. Щелкнули ключи.

Левый сустав Гейде и рама окна, которое потеряло в результате сквозное стекло, были соединены. Тело гестаповца висело только на прикованном к окну плече.

Его суставы отреагировали болью. Сначала она охватила запястье, а потом ключицу.

Гейде очнулся и моргнул веками, желая вызвать хотя бы малейшее дуновение, которое бы смело с его век пыль. В конце концов он открыл глаза и посмотрел на своих преследователей. Мок, Вирт и Цупица, эти двое вооруженные шмайссерами, на корточках под стеной были невидимы с улицы. Мок приблизился к Гейде на четвереньках и улыбнулся ему.

— Скажи мне, Ганс, — прошептал он, — что ты делаешь, чтобы тебе было очень хорошо? Достаточно обычного трахания?

Гейде хотел что-то сказать, но помешала ему повязка. Он хотел ее сорвать с губ, но его рука торчала в железных объятиях Цупицы. Он смотрел с ужасом, как Мок подсовывает ему под нос горлышко разбитой бутылки.

— Ты вставляешь тогда девушке бутылку, — шептал Мок. — И тогда тебе совсем хорошо, а, свиное рыло? Тогда уже мокро, а?

Гейде рванулся резко. Его рука предупреждающе треснула. Он закрыл глаза и опустился на пол. От падения уберегла его цепь наручников. Рама окна также отреагировала на изменения положения эсэсовца и ударилась о стену, издавая порядочный грохот.

Русские снаружи перестали петь. Наступила тишина.

Мок дал знак Цупице, и тот ударил Гейде по лицу открытой ладонью. Мок прошептал что-то, что вербализовало мрачные предчувствия гестаповца:

— Это не суд, сукин сын, это исполнение приговора! Меня зовут Эберхард Мок. Не забудь моего имени в аду!

Русские, растревоженные треском оконной рамы, громко совещались. В конце немцы услышали шарканье их сапог по мостовой улице. Мок взял у Вирта шмайссер и стоял в окне. Когда он нажимал на курок, увидел раскрывшиеся от удивления глаза русских. Грохот выстрелов сотряс домом. Дымящие гильзы прыгали по полу. Мок стоял твердо на ногах и четко видел облака пыли на мостовой, обломки камня и кровь, растекающуюся под ногой одного из русских солдат. Затем с потолка обрушились куски кирпича и посыпались куски штукатурки.

— Вниз! — крикнул Мок, и все трое выскочили из комнаты. — В подвале остерегайтесь мины!

Топот Вирта и Цупицы забарабанил на лестнице. Мок стоял в дверях квартиры, чтобы в последний раз взглянуть на гауптшарфюрерa Ганса Гейде, который метался, прикованный к оконной раме. Мок бросился вслед за своими людьми. Когда сбегал в подвал, ударная волна после взрыва гранаты высадила стеклянные маятниковые двери и острые кристаллы посыпались по лестнице и по плащу Мока.

Сбежал в подвал. За собой он слышал топот и громкие крики. Когда уже был в безопасной темноте подземелий, среди знакомого неприятного запаха и дружественных звуков крысиного попискивания почувствовал сильное дуновение ветра, который бросил его на расстояние в несколько метров. Ударился спиной о стену и рухнул прямо на земляной пол. Мимо головы пролетели ему фрагменты дверь в подвал. Зашипел от боли, когда почувствовал на своем израненном лице острые уколы. Осколки впивались в натянутою кожу. На ушных раковинах почувствовал теплые струйки. Поднялся и пошел, прихрамывая, в сторону своей родины. Миновал вздутое тело трупа, миновал мягкие лепешки, какие остались после его брата, и стоял в дверях убежища, в котором блестели уже обеспокоенные глаза Вирта и Цупицы.

Через некоторое время он был в своем Бреслау, вытирал кровь с ушей, вытаскивал осколки из бороды и пытался отогнать настойчивую мысль, что во время побега он потерял где-то железнодорожную фуражку — единственную память о своем умершем брате.

Этим упреком совести стала возникшая другая еще мысль: не успел спросить Гейде про письмо, которое получил Франц. Я отвлекся, сказал тихо себе, справедливость слепа и рассеянна.