Крепость Бреслау

Вроцлав, вторник 25 апреля 1950 года, одиннадцать утра

Капитан Вацлав Баньяк, несмотря на полученное обещание конфиденциальности, долго не мог решиться на раскрытие подробностей дела. Когда открывал рот, чтобы обо всем рассказать своему собеседнику, в отверстие рта капитана вторгался воздух и высушивал горло и язык, покрытый серым налетом.

Так усиливалось, кроме того, чувство едкого похмелья, которые капитан временно заглушил соткой водки и легким на кислом.

Баньяк внезапно осознал, что чем быстрее расскажет все Манфреду Хартнеру, тем быстрее выкинет его из своего кабинета и выпьет полстакана водки, чтобы забыть о похмелье еще на час.

— Около пристани у политехники, — он смотрел на папку Фридмана и быстро излагал ее содержание, — на дне нашли маленькую подводную лодку. Был в ней труп женщины. В момент смерти между тридцатью и сорока годами. Останки были идентифицированы. Благодаря зубам. Это известная антифашистка Гертруда фон Могмиц, муж которой был замешан в покушении на Гитлера. В братской ГДР есть улицы Могмицов. Без этого проклятого «фон». Письмо найдено в плотно закрытом портфеле для рапорта. Это все. А теперь скажите, что там еще есть, кроме этой бредни «Блаженны те, и те».

Манфред Хартнер снова подумал о своем отце. Он видел теперь, как Лео Хартнер сидит на представительной Шенкендорфштрассе, в своем зеленом кабинете, в котором библиотечные полки прогибались под тяжестью арабских и персидских рукописей. Это была прекрасная вилла, думал Хартнер, достойная директора Университетской Библиотеки. Теперь в ней детский сад, а старопечатные книги послужили в качестве топлива. Да, он напоминал себе, часто сидел мой отец в кабинете над шахматами — в одиночку или со своим лучшим другом, самым высоким офицером полиции, с которым никогда не перешел на «ты».

Этот полицейский звался Эберхард Мок и жил в настоящее время, — как утверждал Курт Смолор, знакомый абориген, который вернулся с вырубки тайги — либо в ГДР, либо в Америке. Хартнер видел теперь это имя на листке, написанном женщиной, закрытую в неподвижной гробнице на дне реки. Видел теперь серьезное лицо отца, который говорит — так, как тогда, когда сын информировал его о решении пойти добровольцем на африканский фронт: «Дорогой Манфред, все в пределах твоих возможностей. Можешь разрушать или вызывать к жизни. Каков твой выбор?»

— Здесь есть еще одна важная вещь, — медленно сказал Хартнер, раздавливая папиросу «гурник» в пепельнице и наблюдая, как выходит из нее кусок палки и рвет серую бумагу. — Тут эта женщина пишет, кто ее убил. Указывается фамилия.

— Какая это фамилия? — Баньяк вскочил и посмотрел на листок. — Что это за письмо? Не знаете нормальных букв?

— Так нас учили. Это письмо готическое. Здесь написано «Ekkehard Mark».

— Как? Запишите мне это!

Хартнер зачернил прекрасным готиком листок, который Баньяк сразу же сунул в папку.

— Ну, хорошо поработали, доктор. — Капитан нагнулся и достал из стола бутылку водки и два стакана. Наклейка с надписью «Чистая» перекосилась ромбовидно на бутылке, а стаканы были запачканы.

— А теперь молчи! — Он налил в стаканы. — А так в моих страницах подтверждаются выводы. No to siup!

Манфред Партнер поморщился, проглатывая теплую водку. Это развеселило подвыпившего Баньяка.

— Ты молодец, — сказал он, сверкая налитыми кровью глазами. — Только поменяйте это швабское имя!