Крепость Бреслау

Вроцлав, вторник 25 апреля 1950 года, одиннадцать утра

Капитан Баньяк закончил читать персональное досье Манфреда Хартнера, когда панна Ядзя проинформировала его о прибытии того же. Баньяк ответил, что примет его позже, и вышел из кабинета прямо в коридор.

Пройдя арестованных, толпящихся простых, обычных ребят из мазовецких сел, спустился на завтрак в столовую. Там он съел томатный суп и легкое на кислом. Оба пустые тарелки вытер тщательно хлебом и только теперь выпил стакан чая и сотку водки. Он почувствовал, что похмелье уходит, отправился в свой кабинет, включил радио и выслушал сигнал с башни Мариацкого костела в Кракове.

Шаги идущего по башне хранителя и последующие фразы сигнала усыпили его, и только шлягер Марии Котербской «Мчатся по рельсам небесные трамваи» вырвал капитана из состояния легкого сна, во время которого плавал в заводях реки Нарвы.

После пробуждения застегнул мундир, прошелся по нему щеткой, застегнул толстый ремень, не приняв к сведению растущий живот, и открыл дверь в секретариат.

— Входите, — бросил кратко лысеющему шатену, который сидел на стуле и просматривал заметки на неизвестном Баньяку алфавите.

Капитан сидел за столом, а шатену указал на единственный стул в этой комнате. Он достал портсигар и придвинул ее своему собеседнику под нос. Когда тот отказался, Баньяк почувствовал, как внутри у него вскипает гнев. Этот швабский ублюдок, подумал он, пренебрегает моими папиросами.

— Фамилия и имя? — сказал, с трудом подавляя гнев.

— Доктор Манфред Хартнер, — ответил допрашиваемый чистейшим польским языком, без следов немецкого «r».

— Профессия?

— Преподаватель.

— Где работаете?

— Вроцлавский Университет, Институт Классической Филологии.

— Что преподаете?

— Греческий древний. А строго говоря, аттический диалект.

— Не умничайте, — прошипел Баньяк. — Происхождение?

— Интеллигенция. Отец Лео Хартнер, директор Университетской Библиотеки во Вроцлаве, мать моя — полька, Тереза из Янкиевцов, хозяйка дома.

— Хозяйка, — повторил Баньяк жестоко и нанес болезненный удар: — Вы, следовательно, полушваб, то есть полугитлеровец, да? Правда, фриц?

— То, что я полунемец, — сказал еще тише Хартнер — не значит, что я гитлеровец. Слышите, пан капитан, как я говорю по-польски? Я чувствую себя вроцлавцем, и в этом городе я хочу жить, проживать и работать.

— Ты останешься тут, если мы согласимся на это, — прервал его Баньяк. — А прежде всего, тогда получишь разрешение, когда изменишь это фашистские имя, понимаешь? Например, на «Мартин». Красивое имя, да, Мартин? — Не дождавшись реакции, он зарычал: — Дата рождения?

— 16 сентября 1923 года.

— Что делал во время войны?

— В 1942 году я получил аттестат во вроцлавской Гимназии св. Матвея. — Хартнер вынул из портфеля биографию и перечислял важные даты из своей жизни: — В сентябре того же года я был мобилизован и сражался в отрядах Африканского корпуса. 13 мая 1943 года, после капитуляции в Северной Африке, попал в английский плен. С июля 1943 по 16 мая 1945 года я находился в различных лагерях военнопленных на Ближнем Востоке. В мае 1945 освобожден из лагеря в Бейруте и вернулся в Вроцлава. В ноябре того же года я поступил в польский Вроцлавский Университет, где занялся изучением классической филологии. Дипломную работу я написал в прошлом году, а докторскую защищал через месяц.

— У вас быстрый темп.

— За магистра признали мою выпускную работу из гимназии. Диссертацию написал под руководством профессора Виктора Стеффена. Работа носит латинское название.

— Ладно, — прервал Баньяк. — Для меня важно, что ты знаешь латынь. Переведи мне это тут, на месте. — Бросил ему карточку из папки от Фридмана. — И не пытайся притворяться, если хочешь на самом деле остаться в пястовском Вроцлаве и работать для социалистического государства. У тебя есть теперь возможность что-то для него сделать.

Хартнер посмотрел на карточку и через несколько секунд сказал:

— Это Нагорная Проповедь в латинской версии из Евангелия, похоже, слова святого Матфея «Блаженны нищие духом, блаженны кроткие…» et cetera.

— Представь мне этот перевод в письменной форме, — буркнул Баньяк, рассерженный тем, что образованные люди так много говорят на латыни, что, по его мнению, приближало их к попам и отдаляло от правдивой, материалистической картины мира.

— Не переведу так, как есть в польском переводе Библии. Но переведу это дословно.

— Так переводи и не говори!

Хартнер окунул перо в чернила и заскрипел им по бумаге плохого качества. Красивая исламская каллиграфия искажалась в темных заводях, перо натыкалось на кусочки древесины, выступающие из шероховатой поверхности, чтобы в конце пробить отвратительную бумагу и поставить звезду у чернильных берегов, там, где должна быть последняя точка.

Баньяк с нетерпением заглянул собеседнику через плечо и читал библейские благословения, которыми Христос одарил на Горе свой народ: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное, блаженны кроткие, ибо что они возьмут землю в собственность, блаженны плачущие, ибо они утешатся, блаженны те, кто алчет и жаждет праведности, ибо они насытятся, блаженны милосердные, ибо они сами испытают милосердие, блаженны чистые сердцем, ибо что они увидят Бога, блаженны добивающейся мира, ибо они будут наречены сынами Божиими, блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное, блаженны вы, когда будут вас поносить и вас преследовать, и против вас говорить все злое, лгать из-за меня».

Баньяк перестал двигать губами, что — как догадался Хартнер — означало конец чтения.

— Спасибо вам, Хартнер. — Капитан перешел с «ты» на «вы», что должно быть для ученого не просто наградой.

— Это все? — спросил он с радостью, представляя себе изумление Фридмана, когда тот увидит перевод латинского текста.

— К сожалению, не все, — Хартнер потер ладонью лысеющий затылок. — Тут есть еще текст, написанный той же рукой, но довольно небрежно и, вероятно, в большой спешке. Поэтому трудно читаемый. — Филолог откинулся вместе с креслом и внимательно посмотрел на своего собеседника. — Гражданин капитан, если вы хотите, чтобы я точно перевел, нужно знать контекст и обстоятельства.

Баньяк уставился в окно, откуда уже один раз снизошло на него вдохновение.

Теперь, однако, не искал вдохновения, чтобы принять правильное решение, знал, как поступить, читал уже в деле Хартнера о его болезненном нежелании покидать прапольского города на Одре и знал способ нарушить его сопротивления перед сотрудничеством с UB.

Достаточно было одно его слова, один звонок компетентному человеку, занимающего пост несколькими коридорами дальше, чтобы Хартнер оказался в месте — по убеждению Баньяка — для себя нужном, а именно в Сибири, где немецкие военнопленные работали на рубке тайги.

Не это имел в виду Баньяк, когда вытаращил глаза на бывший немецкий дом, в котором когда-то размещалось кредитное общество, о чем информировала потертая надпись «Credit — Anstalt», пробивающаяся из-под шелушащейся краски, капитан UB думал только об одном: что означает слово «контекст».

В конце концов не выдержал и заорал на Хартнера:

— Перестаньте мне тут пиздеть в уши и говорите, что хотите знать! Ну же!

— Что это за письмо? Где его нашли? Я должен все это знать, прежде чем я переведу это последнее предложение. Это предложение может быть ключевым.

— Ты знаешь, что я с тобой сделаю, Мартин, как пикнешь слово о том, что теперь тебе скажу? — Баньяк потянул носом, закрыл окно и расселся поудобнее. — Ты уедешь отсюда далеко, ой, далеко.

— Я не скажу ни слова, — Хартнер вспомнил отца, с которым в тридцатые годы ходил по вроцлавскому Рынку и который обещал совместное пиво в «Свидницком подвале», когда Манфред достигнет совершеннолетия.

— Хорошо, ты узнаешь то, что тут есть, — Баньяк стукнул мощно пальцем в папку.

— Закуришь? — он протянул в направлении Хартнера портсигар, в котором застряли за резинкой папиросы «Шахтер».

Филолог задумался о «Свидницком подвале», где когда-нибудь сядет за стол, закажет пиво, а дух его отца будет скользить над столами. Тогда поднимет символический тост. Частично выпьет, а несколько капель выльет под стол — сделает так, как иногда делал отец, когда выпивал за упокой души деда, застигнутого врасплох в Сахаре туарегами. Чтобы это осуществить, он должен оставаться в этом разрушенном городе. Он посмотрел в налитые кровью глаза Баньяка и на этот раз не отказался от папиросы.