Крестоносцы социализма

8.1. Россия в осадном положении

Уже к началу 1878 г. внутреннее положение в России стало напряженным. Война с Турцией 1877 – 1878 гг. усугубила бедствия и недовольство трудящихся масс. Участились крестьянские волнения, слухи о переделе земли, рабочие забастовки (с конца февраля до 20 марта в Петербурге продолжалась небывало крупная стачка на Новой Бумагопрядильне с участием 2000 рабочих). В такой обстановке переход народников от пропаганды к террору крайне обеспокоил «верхи».

31 марта 1878 г., в тот день, когда суд присяжных неожиданно для правительства оправдал Веру Засулич, Александр II повелел созвать чрезвычайное Совещательное присутствие или, как оно стало именоваться позднее, «Особое совещание для изыскания мер к лучшей охране спокойствия и безопасности в империи». Этот орган был создан, как гласил журнал его заседаний, «ввиду постоянно усиливающегося социально-революционного движения, некоторые участники коего в последнее время обнаружили даже попытки к осуществлению крайних положений своей программы»[917]. Состоял он из министров, так или иначе ответственных за карательную политику (внутренних дел, юстиции, просвещения и военного), а также шефа жандармов и главноуправляющего II отделением[918] под председательством министра государственных имуществ П.А. Валуева и созывался лишь в экстренных случаях – как правило, после наиболее «устрашающих» актов «красного» террора. Второй раз это было 28 июля 1878 г., в ответ на действия ИК В.А. Осинского; третий – 15 марта 1879 г., сразу после покушения на шефа жандармов А.Р. Дрентельна; четвертый – 27 апреля т.г., вскоре после покушения А.К. Соловьева на царя.

Деятельность Особых совещаний подробно исследована П.А. Зайончковским[919]. Здесь важно подчеркнуть, что все они созывались для того, чтобы найти способ пресечения «красного» террора народников, именно в народническом движении усматривали главную опасность и все, как одно, заключали, что пресечь это движение обычными мерами невозможно, – нужны особые, экстраординарные меры. Исключительность самого института Особых совещаний (купно с его бесплодностью) побудила П.А. Валуева иронически величать его (в дневнике) «Comité du quasi-salut public»[920].

«Красный» террор народников воспринимался тогда в России как чуть ли не самая острая национальная проблема. «Дай Бог, чтобы я ошибался, – писал о нем 6 апреля 1878 г. Лев Толстой, – но мне кажется, что все вопросы восточные и все славяне и Константинополи – пустяки в сравнении с этим»[921]. Первоочередность проблемы «красного» террора отмечали и либеральные журналисты, уверявшие, что «пока не вырезана эта болячка, Россия не может двинуться вперед»[922], и наиболее здравомыслящие царские министры П.А. Валуев и Д.А. Милютин, которые уже к середине 1879 г. независимо друг от друга сочли, что под натиском революционного лагеря в правительстве «по частям все крушится и рушится»[923], и вообще «все государственное устройство требует коренной реформы снизу доверху»[924].

В таких условиях силы крайней реакции, которые и не помышляли о каких бы то ни было уступках крамоле, естественно, ждали, а то и требовали от правительства именно экстраординарных мер против «красного» террора. «Правительство должно проснуться и встать, или оно погибнет», – внушал наследнику-цесаревичу 8 апреля 1878 г. его ментор К.П. Победоносцев[925]. «Еще ли государственный меч будет коснеть в своих ножнах?» – вопрошал со страниц «Московских ведомостей» и требовал (2 и 5 апреля 1879 г.) ни много, ни мало военной диктатуры («сосредоточения власти в одной сильной руке при полном согласии правительственных ведомств») М.Н. Катков[926].

Однако высшие власти, хотя и планировали много исключительных мер, не сразу и не все эти меры решались осуществить. Опыт 1878 – 1879 гг. показывал, что «красный» террор не только не пасует перед «белым» террором, но, напротив, усиливается в ответ на репрессии. Такой оборот дела вызывал в правящих сферах растерянность. Они не были вполне уверены в надежности исключительно палаческого способа правления и при случае воздерживались от крайних мер. Так, на Особом совещании 17 апреля 1878 г. (где, кстати, царь мрачно заметил: «Вот как приходится мне проводить день моего рождения») была отклонена идея А.Е. Тимашева объявить Петербург на военном положении[927], 15 марта 1879 г. – предложенная П.А. Шуваловым «высылка разом из столицы всех подозрительных людей»[928], а 2 апреля т.г. – проект П.А. Валуева устроить в ночь перед объявлением чрезвычайных мер одновременные аресты по всей стране, «чтобы по возможности разбить существующую организацию»[929].

При дворе и в правительстве заговорили о новых реформах. «Даже в высших сферах, – констатировал Д.А. Милютин, – толкуют о необходимости радикальных реформ, произносится даже слово „конституция“»[930]. Сам царь в июне 1879 г. не раз заговаривал с Валуевым о «конституционных толках», а затем передал «для прочтения и доклада» анонимное письмо, «в котором проводится мысль о необходимости и неизбежности конституции»[931]. Сочетать репрессии с послаблениями предлагали в своих проектах борьбы против крамолы министр путей сообщения К.Н. Посьет (1 июля 1878 г.)[932] и даже начальник сыскной полиции Г.Г. Кириллов (12 февраля т.г.)[933], а генерал Е.В. Богданович прямо утверждал, что «теория устрашения бессильна. Соловьев знал участь Каракозова и многих ему подобных, но страх казни не остановил святотатственную руку»[934].

Все это не могло не сказаться на позиции и решениях правительства. Вскоре после убийства Н.В. Мезенцова царизм позволил себе даже такой, уничижительный для него, шаг, как обращение за «единодушным содействием» ко «всем сословиям русского народа»[935]. Но, хотя в ответ на этот призыв изъявили готовность «вырвать с корнем зло» 14 губернских и 12 уездных земств[936], в целом ничего похожего на «единодушное содействие» со стороны «всех сословий» царизм не получил. В докладе об итогах Особого совещания 24 мая 1879 г. Валуев обратил «особое внимание» царя на «безучастие почти всей более или менее образованной части населения в нынешней борьбе правительственной власти» с крамолой[937]. Что же касается «необразованной части», то ее отношение к власти демонстрировали участившиеся именно в 1878 и, особенно, в 1879 г. волнения как рабочих, так и крестьян[938].

Таким образом царизм мог рассчитывать лишь на свою единственно надежную социальную опору, т.е. на помещиков, а помещики (за редким исключением) после 1861 г. больше не хотели идти ни на какие уступки. Поэтому при всех колебаниях в частностях карательной политики и несмотря на «конституционные толки» в устах отдельных министров и даже членов царской семьи (вроде вел. кн. Константина Николаевича), верх в правительстве неизменно брала партия крайней реакции, которая признавала только одно средство борьбы с крамолой – подавление.

Воротилы, либо ставленники, именно этой партии занимали в правительстве ключевые по отношению к внутренним делам посты, невзирая на все, нередкие в 70-е годы перемещения. Должность шефа жандармов после Мезенцова исправлял сначала генерал-лейтенант Н.Д. Селиверстов, бездушный и безжалостный сатрап, которого даже такой самодур, как начальник Киевского ГЖУ В.Д. Новицкий считал «полнейшим самодуром»[939], а с 15 сентября 1878 г. ее занял генерал-адъютант Александр Романович Дрентельн – личность заурядная умственно, но недюжинная чисто полицейски, хотя и сомнительная нравственно, судя по тому, что кн. В.П. Мещерский, – подхалим, доносчик, склочник, вконец лишенный чести и совести, – почитал Дрентельна как «идеал честного человека»[940]. Министром внутренних дел 19 февраля 1879 г., вместо А.Е. Тимашева, стал Лев Саввич Маков, столь же реакционный, как и его предшественник, но более молодой, напористый и добродетельный, что он и доказал, покончив с собой от угрызения совести после того, как обнаружились учиненные им хищения казенных денег. На посту министра юстиции 30 мая 1878 г. гр. К.И. Палена сменил Дмитрий Николаевич Набоков (дед писателя В.В. Набокова). Он был не воротилой, а ставленником реакции, ибо не имел ни черносотенной крайности убеждений, ни силы характера, но, в отличие от Палена, который плохо знал свое дело и вообще считал, что «есть только одна хорошая сторона в положении министра юстиции, это – очаровательный дом»[941], Набоков обладал необходимыми для министра юридическими познаниями. К тому же слабохарактерность Набокова позволяла воротилам реакции легко помыкать им как своим ставленником.

Гр. Д.А. Толстой, с 1866 до 1880 г. бессменно соединявший в своем лице министра просвещения и обер-прокурора Синода, и бессменный же председатель Особых совещаний, министр государственных имуществ, а с 25 декабря 1879 г. председатель Комитета министров (с 19 февраля 1880 г. – граф) П.А. Валуев в карательной политике были заодно с Дрентельном, Маковым и Набоковым. Лишь военный министр (с 30 августа 1878 г. – граф) Д.А. Милютин[942] в данном случае, что называется, выпадал из ансамбля по своей склонности не столько к репрессиям, сколько к реформам, однако и он тоже поддавался общеправительственному репрессивному курсу, хотя наедине с собой (в дневнике) и фрондировал против правительства.

Революционная борьба народников устрашила «верхи» не сама по себе, а на фоне тяжких народных бедствий, усугубленных последствиями войны, на фоне рабочих и крестьянских волнений и массовых слухов о переделе земли, что создавало в стране крайне напряженную обстановку. Поскольку же главным, самым опасным своим врагом, потенциальным застрельщиком возможной революции царизм считал «социально-революционную партию» народников, то именно против нее, в первую очередь, он нацеливал свою карательную политику. Более того, так как правящие верхи знали, что составляет эту партию «небольшое сравнительно число злоумышленников»[943], расчет подавить ее путем непрерывного усиления репрессий казался реальным. Поэтому в 1878 – 1879 гг. «белый» террор свирепел от месяца к месяцу.

За эти два года царизм, как никогда прежде, расширил и усилил свою низовую опору – полицию, и политическую и общую. 9 июня 1878 г. была организована целая армия конно-полицейских урядников (5 тыс. человек), между прочим и для «охранения общественной безопасности»[944], а 19 ноября того же года при общей полиции в каждой губернии учреждена специально для ловли «политических» сыскная часть с выделением на ее нужды 138 тыс. рублей ежегодно[945]. На усиление жандармского корпуса 8 августа 1878 г. Совет министров ассигновал дополнительно (сверх «высочайше разрешенного» перед тем кредита в 100 тыс. рублей) еще 300 тыс. рублей[946]. Кроме того, в девяти городах, которые власть признала «особо важными центрами деятельности агитаторов» (Одесса, Киев, Харьков, Казань, Саратов, Нижний Новгород, Самара, Ростов-на-Дону, Николаев), 19 ноября 1878 г. полиция была подкреплена субсидией в 9795 рублей единовременно и по 267.400 рублей ежегодно[947].

Сильная по тому времени численно и материально полиция к тому же имела и большую юридическую силу. «Исчисляют, – сообщала 5 мая 1881 г. либеральная газета „Порядок“, – что в наших кодексах существуют, по крайней мере, пять тысяч статей, возлагающих на полицию самые разносторонние обязанности». Если это и преувеличение, то не удивительное для тогдашней России.

Тьма тех обязанностей, которые возлагались на полицию, открывала простор для злоупотреблений обысками и арестами. В конце 70-х годов, когда полиция обыскивала подозрительных с такой целеустремленностью, как будто «„потрясение основ“ спрятано у кого-нибудь в кармане»[948], подобные злоупотребления были настолько обыденными, что самый факт обыденности как бы придавал им законную силу. Во всяком случае, правительству и в голову не приходило наказывать любые злоупотребления и, тем более, пресекать их. «Полицейские, – писал об этом ЦО „Земли и воли“, – получили от его величества безденежно индульгенцию на все грехи, которые им заблагорассудится совершить против публики»[949].

Досадуя на уклонение «публики» от содействия карателям, царизм подозревал в неблагонадежности и карал «все русское общество „без различия званий и состояний“»[950]. Поэтому никто в России (если он сам не был карателем) тогда не чувствовал себя в безопасности от неожиданного обыска или ареста. «Едва ли, – свидетельствовал С.М. Кравчинский, – хоть одна семья из среды интеллигенции, отправляясь на покой, не дрожит при мысли, что еще до утра ее могут поднять с постели царские каратели»[951]. Полицейский произвол особенно усиливался, когда царизм мстил за какое-нибудь покушение. Так, после апрельских 1879 г. выстрелов А.К. Соловьева в царя Литовский замок в Петербурге был переполнен арестованными не столько на основании каких-то улик, сколько по одному подозрению. Ложась спать на тюремном полу, эти люди мрачно шутили: «Сегодня мы хоть поспим спокойно – здесь мы в полной безопасности!»[952]

Этот град арестов тем более терроризировал (главным же образом возмущал и озлоблял[953]) людей, что за арестом часто следовала административная ссылка, причем в иных случаях, как это было, например, с народником М.Ф. Грачевским[954], адвокатом А.А. Ольхиным[955], будущим писателем В.Г. Короленко[956], без объяснения причин. Усугубили административный произвол высочайше утвержденные 1 сентября 1878 г. Временные правила. Они дали чинам Корпуса жандармов, а в их отсутствие – полицмейстерам и уездным исправникам, право не только арестовывать всех «подозреваемых в совершении государственных преступлений или в прикосновенности к ним» (подозреваемых в прикосновенности!), но и определять любому из них в качестве исправительной меры административную ссылку – все это «без участия чинов прокурорского надзора» (этим последним надо лишь сообщать о том или ином аресте «для сведения»)[957]. Мало того, чтобы отягчить ссылку, 8 августа 1878 г. на заседании Совета министров под председательством царя всех, подлежащих административной ссылке, было «высочайше повелено ссылать преимущественно в Восточную Сибирь»[958]. В общем, страну захлестнула «какая-то оргия доносов, сыска, обысков, арестов и высылок»[959]. Царский министр адм. И.А. Шестаков, и тот признавал: «Явно, осязательно все убедились, что новые судебные уставы – просто фарс, что полиция может довести каждого до отчаяния»[960].

Столь необузданный разгул преследований, конечно, затруднял деятельность «сообщества» революционеров, но сбивал с толку и самих карателей, ибо они изо дня в день убеждались в том, что бесчисленные обыски и аресты, как правило, чинятся вслепую и не только не приводят к раскрытию «сообщества», но и редко ведут к захвату его отдельных членов. Более того, по мнению карательных верхов, такие облавы давали даже «повод предполагать, что повели к сокрытию следов преступности заподозренных лиц преждевременным возбуждением осторожности в их соучастниках»[961]. Поэтому царизм все настойчивее применял, наряду с мерами общего устрашения и подавления, средства особые, специально предназначенные для того, чтобы выявить и обезвредить революционный центр. Главными из этих средств были шпионаж и провокация.

Никогда прежде царизм не отряжал против революционного подполья столько шпионов, сколько их роилось вокруг «Земли и воли» 70-х годов. Судя по разоблачениям, которые печатали органы «Земли и воли» и затем «Народной воли», царизм вовлекал тогда в агентурную службу широкий круг лиц от малограмотных филеров до таких персон, как, например, гофмаршал двора Борис Александровский-Черкасский и чиновник особых поручений при правительстве Болеслав Гильхен, редактор «Петербургской газеты» Иван Баталин и судебный следователь Петр Рачковский (будущее светило царского сыска)[962]. Иные провокаторы-семидесятники причинили революционерам большой урон. Это, в первую очередь, – упомянутые ранее Федор Курицын, выдавший ряд лиц из Южного ИК во главе с В.А. Осинским, и Николай Рейнштейн, который провалил явки «Северного союза русских рабочих» и напал на след неуловимой типографии «Земли и воли».

Однако в целом до начала 80-х годов правительственный шпионаж не был особенно удачливым. Явно отставала его организация. Царизм не имел в достатке ни опыта, ни людей с талантами шпионов и провокаторов. Поэтому он полагался больше на число и усердие агентов, чем на их способности, что нередко оборачивалось ему же во вред, ибо усердные, но бесталанные шпионы дезориентировали его ложными сведениями. Провокатор В.А. Швецов, к примеру (из самых «толковых»), 22 июля 1879 г. сообщил в III отделение, что русский революционный центр состоит из 17 лиц, среди которых – М.Е. Салтыков-Щедрин, адвокат Г.В. Бардовский, редактор журнала «Домашняя библиотека» Эм. Хан, жена главного военного прокурора империи А.П. Философова, а также «Петров, поручик» и «некто Илья». Донос был курьезным, а доверие к нему начальника сыскной части III отделения генерала Г.Г. Кириллова – тем более. Получив донос Швецова, Кириллов «с сияющим лицом объявил, что теперь он не только шефу (жандармов. – Н.Т.), но и самому государю императору готов подтвердить, что революционный центр пробит, и что не пройдет и двух месяцев, как все революционеры будут переловлены»[963].

За границей до начала 80-х годов царизм вообще не имел постоянной агентуры и проявлял абсолютную неразборчивость в выборе агентов, радуясь любому случаю заполучить лишнего осведомителя, как бы сомнителен он ни был. В мае 1879 г. шеф жандармов А.Р. Дрентельн жаловался царю на «шантаж, столь часто употребляемый различными предлагателями агентурных услуг»[964], после чего царь велел принять услуги очередного «предлагателя» – бельгийца Майна. Этот аферист обязался раскрыть связи революционного подполья «как в Петербурге, так и в провинции», выманил у III отделения 40 тыс. франков и с ними как в воду канул[965].

Были у царизма за границей и удачливые агенты. Один из них (парижский), по кличке «Жозеф», в октябре 1878 г. в Берне проник в дом, где жили тогда Вера Засулич и Анна Макаревич, и скопировал, а частью выкрал их корреспонденцию. В последующие месяцы, по май 1879 г., он присылал в III отделение копии или даже оригиналы писем с важными сведениями[966]. 10 мая 1879 г. Дрентельн доложил царю, что из переписки эмигрантов, перехваченной «Жозефом», удалось, наконец, выяснить, кто убил Н.В. Мезенцова (Сергей Кравчинский)[967].

Но отдельные удачи как внутренней, так и заграничной агентуры только оттеняли общую слабость разведывательной службы царизма в конце 70-х годов. Слабость же эта лишний раз объясняет, почему «белый» террор был тогда «слепым» и терзал не столько организацию революционеров, сколько нейтральную «публику». То была, по выражению В.Г. Короленко, «изуверская реакция»[968]. Ответом на нее стали выстрелы А.К. Соловьева в Александра II, а вслед за этими выстрелами наступил апогей «белого» террора 70-х годов.

Царизм был разъярен и обескуражен дерзким покушением Соловьева[969], мстил за него и в то же время боялся его повторения, даже восстания. «Как будто самый воздух пропитан зловещими ожиданиями чего-то тревожного», – записывал в те дни гр. Д.А. Милютин. Петербургский гарнизон был поставлен под ружье: «в разных местах города секретно расположены части войск, полки удержаны в казармах»[970].

Из Петербурга военно-карательный психоз перекинулся на всю страну. 5 апреля 1879 г., спустя три дня после выстрелов Соловьева, Россия была расчленена на шесть сатрапий (временных военных генерал-губернаторств), во главе которых встали временщики с диктаторскими полномочиями, сразу «шесть Аракчеевых». В дополнение к самодержцу всея Руси воцарились еще петербургский, московский, киевский, харьковский, одесский и варшавский самодержцы, которые соперничали друг с другом в деспотизме и жестокости. О петербургском «аракчееве» И.В. Гурко Ф.М. Достоевский рассказывал, что ему «ничего не значит сказать: „я сошлю, повешу сотню студентов“»[971]. Киевский «аракчеев» М.И. Чертков в апреле – августе 1879 г. ежемесячно подписывал по нескольку смертных приговоров, а когда (27 июня т.г.) знаменитый адвокат Л.А. Куперник обратился к нему с письмом об опасности злоупотреблений казнями, Чертков велел ответить через полицмейстера: «Я у него, Куперника, советов не спрашиваю и в них не нуждаюсь»[972]. Еще большей жестокостью отличался одесский «аракчеев» Э.И. Тотлебен (герой обороны Севастополя 1854 – 1855 гг. и осады Плевны в 1877 г.). Осенью 1879 г. он представил царю «Записку о положении края», в которой хвастался «значительным уничтожением» крамолы, перечислив при этом действительно крупные цифры повешенных, осужденных на каторгу, высланных[973]. За это 5 октября т.г. Тотлебену был высочайше пожалован титул графа.

Впрочем, московский (кн. В.А. Долгоруков) и варшавский (гр. П.Е. Коцебу) «аракчеевы» были под стать Гурко, Черткову и Тотлебену. Лишь харьковский генерал-губернатор гр. М.Т. Лорис-Меликов не столько из гуманных, сколько из политических соображений довольствовался сравнительно умеренными репрессиями.

В целом масштабы репрессий против крамолы при «шести Аракчеевых» превзошли все, что Россия испытала в этом отношении прежде, даже при Муравьеве-Вешателе. Еще более массовыми стали и без того частые обыски, аресты и высылка (вплоть до Восточной Сибири) всех подозрительных. По официальным данным, с апреля 1879 по июнь 1880 г. генерал-губернаторы выслали за «неблагонадежность» без суда 575 человек[974]. Эта цифра явно занижена. С.М. Кравчинский, ссылаясь на документы, им добытые, утверждал, что с апреля 1879 до марта 1881 г. только из трех южных сатрапий (Киев, Харьков, Одесса) были административно высланы 1767 «неблагонадежных»[975]. Больше всех высылал Тотлебен: «подозрительных» тогда «вагонами отправляли из Одессы»[976]. Газета «Порядок» 2 февраля 1881 г. сообщила, что в целом по стране только в Сибирь ежегодно ссылаются до 10 тыс. человек – и политических, и главным образом уголовных.

Повсеместно царил лютый жандармский произвол, который «аракчеевы» Александра II не только санкционировали, но и поощряли карательными инструкциями самого различного свойства (Тотлебен, например, повелел каждого приезжающего в Ялту и Симферополь – морем или сухим путем – обыскивать). Вообще, чрезвычайные узаконения все новых и новых функций полиции – крупные и мелкие, гласные и секретные – следовали тогда изо дня в день. Всего за 1879 г. царизм, по подсчетам М.И. Хейфеца, сочинил, преимущественно стараниями шести «аракчеевых», 445 законодательных актов административно-полицейского назначения[977]. Это – своего рода всероссийский рекорд.

С середины 1878 г., когда народники все более решительно стали отвечать на «белый» террор правительства «красным» террором, царизм взялся за радикальное «исправление» судебных уставов 1864 г. Все еще рассчитывая одолеть крамолу одними репрессиями, он придумал военизировать свою карательную систему. 9 августа 1878 г. был принят закон «О временном подчинении дел о государственных преступлениях и о некоторых преступлениях против должностных лиц ведению военного суда, установленного для военного времени»[978]. Смысл этого закона – не столько устрашить самих революционеров, сколько облегчить карателям нещадную расправу с ними. С.М. Кравчинский имел все основания заявить, что военные суды «являются лишь узаконенными поставщиками палача; их обязанности строго ограничены обеспечением жертв для эшафота и каторги»[979].

Закон 9 августа 1878 г. передавал военным судам не все политические дела, а лишь тех из них, которые были связаны с «вооруженным сопротивлением властям». Но 5 апреля 1879 г. Александр II специальным указом дал право своим «шести Аракчеевым» предавать военному суду, «когда они признают это необходимым», обвиняемых в любом государственном преступлении[980]. Теперь военные суды стали решать даже такие дела, в которых не было и намека на насилие (например, о распространении или даже «имении у себя» запрещенных изданий).

Порядок прохождения политических дел через военные суды был устрашающе прост. Любой генерал-губернатор мог предавать обвиняемых суду без предварительного следствия; военный прокурор был обязан изготовить обвинительный акт «в течение суток», а суд – начать разбирательство дела «немедленно и не позже как на следующий день»; приговор надлежало объявить в течение 24 часов от начала суда[981].

Таким образом, главной чертой военно-судебного разбирательства оказывалась чисто воинская оперативность, неминуемо сопряженная здесь с крайней бесцеремонностью. Вся карательная политика царизма, включая судопроизводство, переводилась с нормального на чрезвычайный лад.

О том, как накалена была в 1879 г. обстановка в России, красноречиво свидетельствуют компетентные современники. «Вся Россия, можно сказать, объявлена в осадном положении», – записывает в дневник 3 декабря 1879 г. военный министр гр. Д.А. Милютин[982]. «Все мечутся в страхе», – вторит ему морской министр адм. И.А. Шестаков[983]. «Почва зыблется, зданию угрожает падение», – заключает председатель Комитета министров П.А. Валуев[984]. Наследник престола, будущий Александр III, и тот признал на заседании Государственного совета, что в 1879 г. империя оказалась «в положении, почти невозможном»[985].

Действительно, режим «шести Аракчеевых» со всей очевидностью засвидетельствовал кризис самодержавия, подспудно нараставший с весны 1878 г. И в 1878, и в 1879 гг. налицо была, собственно, одна сторона кризиса – невиданный ранее шквал репрессий. Что же касается уступок, реформ, то эта, другая сторона всякого кризиса «верхов» пока исчерпывалась лишь конституционными толками и неофициальными проектами (К.Н. Посьета, Г.Г. Кириллова, Е.В. Богдановича), да разногласиями в действиях правительства, которые кн. Д.И. Святополк-Мирский определил как «административные прыжки в разные стороны»[986]. Иначе говоря, царизм в 1878 – 1879 гг. считал себя еще достаточно сильным и способным искоренить крамолу путем наращивания репрессий, не прибегая к реформам.

В такой ситуации «Земля и воля» оказалась перед выбором: либо самоликвидироваться по примеру «Земли и воли» 60-х годов, либо вступить в открытую политическую борьбу с правительством. К лету 1879 г. выбор был сделан. Еще не выйдя из недр «Земли и воли», инициаторы ее политического крыла в ответ на карательный шабаш военных генерал-губернаторов объявили: «Мы принимаем брошенную нам перчатку, мы не боимся борьбы и в конце концов взорвем правительство, сколько бы жертв ни погибло с нашей стороны»[987].

8.2. «Деревенщики» и «политики»

До конца 70-х годов революционные народники (землевольцы, в частности) почти все были анархистами. Правда, объективно борьба народников против существующего строя всегда, даже в зените аполитизма (1871 – 1874 гг.) имела политический характер, ибо отрицать «всякое вообще государство» в российских условиях значило отрицать именно «нынешнее полицейско-сословное государство», царский режим[988]. Больше того, народники 70-х годов, хотя и «считали всякого рода политические задачи не более как буржуазными выдумками, на деле все-таки занимались (и субъективно. – Н.Т.) политической борьбой, потому что невозможно было не заниматься ею»[989]. Об этом говорят многочисленные прокламации тех лет с обличением «безграничного произвола царя» и всего «царского да боярского отродья»[990], пропаганда идей I Интернационала в рабочих кружках, знаменитая Казанская демонстрация 6 декабря 1876 г., демонстрации на похоронах П.Ф. Чернышева (1876 г.), Н.А. Некрасова (1877 г.), А.А. Подлевского (1878 г.), по случаю оправдания Веры Засулич и осуждения Ивана Ковальского (обе – в 1878 г.). Но борьба за политические свободы как самостоятельная задача в программах всех революционно-народнических организаций от Большого общества пропаганды до «Земли и воли» отрицалась.

Анархизм народников был естествен. Он коренился в самой идеологии народничества. Его питала вера народников в возможность для России миновать капиталистическую стадию развития, «выскочить из капитализма или перескочить через него»[991]. Гарантированным средством для такого скачка народники как идеологи крестьянства считали крестьянскую революцию. Отсюда – и «хождение в народ» 1873 – 1874 гг., и землевольческие поселения 1877 – 1878 гг. Ориентируясь на революцию не политическую, а социальную, народники направляли острие своей революционности как бы мимо правительства. Неудача всех форм пропаганды и агитации среди крестьян вызвала кризис народнической идеологии, отход большинства народников от анархизма.

Мы видели, что после разгрома 1874 г. народники предприняли лишь частичный пересмотр своей тактики. Они продолжали верить в возможность крестьянской революции и считать главной для себя деятельность в деревне, изменив только отчасти формы этой деятельности: от пропаганды социализма перешли к агитации за насущные крестьянские требования, от самотека – к организации, от кочевой страды – к постоянным поселениям.

Когда же землевольческие поселения потерпели крах, народники вообще разочаровались в работе среди крестьян: она «перестала казаться им вернейшим и скорейшим средством повалить существующий порядок»[992]. Землевольцы усомнились в самой возможности крестьянской революции – не в принципе, а пока, в современных условиях. Отсюда – их поиски новых путей борьбы, уже не связанных с деревней.

Кардинальной причины своего фиаско в деревне народники и на этот раз, как в 1874 г., не поняли. Тогда они объяснили все главным образом недостатками в организации и способах пропаганды и лишь отчасти репрессиями правительства. Теперь же, после того как они устранили очевидные недостатки в организации и способах пропаганды и все-таки опять потерпели неудачу, было решено, что всему виной – репрессии. А.И. Желябов на процессе первомартовцев заявил без обиняков, что «хождение в народ» «разбилось исключительно о многочисленные преграды, которые встретило в лице тюрем и ссылок»[993]. Отсюда напрашивался вывод: надо сосредоточить усилия на борьбе с правительством, т.е. уже на политической борьбе.

Итак, первая, главная причина зарождения в народничестве 70-х годов (т.е. уже в землевольчестве) политического направления – неудача революционной практики землевольцев в деревне и, как следствие этой неудачи, новый после 1874 г. и более глубокий пересмотр народнической тактики.

Ускорили этот пересмотр грандиозные политические процессы 1877 – 1878 гг. (участников Казанской демонстрации, «50-ти» и «193-х»), которые столкнули народников лицом к лицу с царским правительством и помогли им убедиться в необходимости поставить борьбу против деспотизма такого правительства во главу угла. Воздействие процессов на политическую жизнь страны было столь сильным, что сами народники переоценили его, считая, что именно процессы (особенно – «193-х») «раскрыли глаза обществу» и «резко изменили настроение революционной партии от пропаганды к терроризму»[994].

Наконец, способствовала возникновению политической направленности в народничестве и сама обстановка назревшей к 1879 г. революционной ситуации. В связи с разорительными последствиями русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг. обострились бедствия «низов», росло число рабочих и крестьянских протестов, к ним добавились студенческие волнения, обозначился кризис «верхов». Либералы роптали и превращались, по выражению К.Н. Леонтьева, «из оппозиции Его Величества в оппозицию Его Величеству»[995].

Землевольцев всегда раздражала пассивность российского либерализма. «Не надобно забывать, – внушали они соотечественникам-либералам, – что в Западной Европе не ждали пожалования конституции, там ее добивались. Там приходилось вышибать ее прикладом из челюстей абсолютизма. Мы говорим: „Ваше Величество, дайте нам конституцию – мы Ваши рабы по гроб!“. На Западе говорили: „Ваше Величество, извольте дать конституцию, а то худо будет!“»[996]. Попытки землевольцев-южан во главе с В.А. Осинским радикализировать либералов на переговорах с ними в 1877 – 1878 гг. не дали результата. Но в обстановке нарастания демократического подъема и, конечно же, не без воздействия революционной активности землевольцев либералы так осмелели, что отважились даже на дело, неслыханное ранее, – нелегальное организационное оформление своей оппозиции. 1 – 2 апреля 1879 г. в Москве состоялся первый т.н. земский съезд. Здесь 30 – 40 левых либералов, среди которых были М.М. Ковалевский, В.А. Гольцев, И.И. Петрункевич, А.И. Чупров, обсуждали идею создания собственного тайного общества для борьбы за конституцию. Правда, хорошенько поразмыслив, они единогласно… отвергли эту идею[997].

Как бы то ни было, либеральная оппозиция становилась все более важным показателем антагонизма между властью и обществом в России. Землевольцы не могли не учитывать этого. Революционная ситуация, словно политический индикатор, выявляла несоответствие между анархистской программой «Земли и воли» и теми задачами, которые ставила перед землевольцами жизнь, выдвигая на первый план борьбу с самодержавием. В обстановке революционной ситуации землевольцы начали стягивать свои силы из деревенских поселений в города. Показателен написанный Львом Тихомировым 15 января 1879 г. вызов землевольцев с мест на помощь центру. Тихомиров констатировал «сильное брожение» среди различных слоев общества, молодежи и рабочих столицы. «Оставаться только зрителями этого движения, – заключал он, – значит признать свою полную ненужность для народа и неспособность дать ему что бы то ни было. При таком способе действий мы, как партия, уничтожаемся, выходим в тираж»[998].

Двоякая причина, характерная для самодержавной и полукрепостнической России, втесняла политическое направление в форму террора. С одной стороны, крайняя отсталость и задавленность масс, так и не поднявшихся на борьбу вопреки всем стараниям народников (пропагандистов и агитаторов) поднять их, вынуждала революционное меньшинство к поискам такого – более радикального, чем пропаганда и агитация, – средства, которое могло бы активизировать, возбудить массы. С другой стороны, правительственный террор, поскольку он мешал революционерам идти «в народ» и губил их собственные силы, постольку заставлял их искать средство (тоже наиболее радикальное) отпора и самозащиты. В самодержавной и полукрепостной стране, при полном отсутствии гражданских свобод и крайней неразвитости массового движения, единственным «радикальным» средством, которое могло быть использовано и для отпора правительству, и, в меньшей степени, для стимулирующего воздействия на массы, оказывался в руках народников именно террор, «красный» террор. «Скрепя сердце, – гласит одна из прокламаций ИК В.А. Осинского, – мы решились прибегнуть к средству, против которого во всякое другое время протестовали бы всеми силами души»[999]. Мирные пропагандисты взялись за оружие потому, что рабски молчать они не хотели, а за свободное слово их карали. «Когда человеку, хотящему говорить, зажимают рот, то этим самым развязывают руки», – так объяснил переход от пропаганды к террору Александр Михайлов[1000].

«Красный» террор 1878 – 1879 гг. был главным показателем формирования политического направления внутри «Земли и воли». Менялись не только идеи, но даже экипировка революционеров: вместо слова – дело, вместо книги – кинжал или револьвер, вместо крестьянского армяка – «барский» сюртук. Однако до середины 1879 г. политическая борьба землевольцев оставалась стихийной. Она представляла собой тогда лишь совокупность отдельных актов антиправительственного террора без программного требования политических свобод. Вспомним, что программа «Земли и воли» допускала террор, но только как орудие самозащиты революционеров от репрессий правительства, а вовсе не средство политической борьбы. Таким образом, в самой программе землевольцев скрывалось противоречие, ибо самозащита граждан в условиях политического бесправия есть не что иное как борьба за политические права. Выходило, что землевольцы совершали акты политического террора 1878 – 1879 гг., следуя своей аполитичной программе, но смысл этих актов противоречил духу и букве их программы.

Долго так продолжаться не могло. С начала 1879 г. политический террор землевольцев становится все более осознанным. Тем временем их теракты следуют один за другим – то в дальнем краю империи, то в ближнем, а то и в самой столице. 26 февраля 1879 г. в Москве, в одном из номеров гостиницы Мамонтова, М.Р. Попов, Н.В. Шмеман и третье лицо, которым был либо А.А. Квятковский, либо Н.П. Мощенко[1001], казнили провокатора-виртуоза, гордость царского сыска Николая Рейнштейна, когда этот виртуоз уже подкапывался под центр «Земли и воли» и мог погубить ее бесценного контрразведчика Н.В. Клеточникова, если бы Клеточников не узнал о Рейнштейне раньше, чем он о Клеточникове. На трупе Рейнштейна землевольцы оставили записку: «Изменник, шпион Николай Васильевич Рейнштейн осужден и казнен нами, русскими социалистами-революционерами. Смерть иудам-предателям!». Через неделю в Киеве О.И. Бильчанский и П.Г. Горский убили шпиона Тараса Курилова. Еще через неделю очередной жертвой «красного» террора едва не стал новый шеф жандармов А.Р. Дрентельн.

13 марта 1879 г. в Петербурге на набережной Фонтанки 20-летний Леон Мирский (один из активных сотрудников «Земли и воли») верхом на коне погнался за каретой, в которой ехал к царю Дрентельн. Поравнявшись с Дрентельном, Мирский выстрелил в него через окно кареты. Только непостижимый промах помешал террористу отправить шефа жандармов на тот свет – следом за его предшественником Н.В. Мезенцовым.

Кстати, – о Мирском. Промахнувшись, он поскакал прочь. У Литейного проспекта лошадь его поскользнулась на повороте и упала… возле городового. Мирский успел ловко соскочить с нее и, не теряя самообладания, поднял лошадь, подвел ее к городовому со словами: «Подержи-ка, братец. Я пойду оправиться…» – и ушел за угол. Городовой так и стоял, держа под уздцы лошадь Мирского, пока на него не наскочила погоня во главе с Дрентельном. Мирского же и след простыл[1002].

В землевольческом толковании «красного» террора отчетливо зазвучал политический протест. В отличие от брошюры «Смерть за смерть!» с ее перечнем «свирепостей» Мезенцова, прокламация о покушении на Дрентельна гласила: «Нам нет необходимости указывать здесь преступления Дрентельна. Он достоин смерти уже за одно то, что был при существующих политических условиях шефом жандармов»[1003]. Таким образом, Дрентельн интересовал землевольцев не сам по себе как личность, а как проводник особого политического курса, ответственный за «белый» террор.

Кроме покушений на жизнь царских сатрапов или шпионов, другим проявлением «красного» террора были вооруженные сопротивления при аресте. В 1876 и 1877 гг. их не было. Зато с января 1878 г. (после выстрела Засулич) вооруженные сопротивления стали для народников как бы правилом чести. Вот их количество:

1875 – 2

1878 – 7

1879 – 9[1004].

В условиях перехода от пропаганды к террору участились и побеги революционеров из заключения. М.Г. Седов верно заметил, что «один 1878 год дает столько примеров организации побегов, сколько не знала до этого вся революционная русская история». По моим подсчетам, в 1878 г. из тюрем и разных мест ссылки бежали 23 русских революционера[1005] (в 1877 – 9, в 1876 – 4, а в предыдущие годы – и того менее, причем не каждый год)[1006].

Разумеется, и покушения на власть имущих, и вооруженные сопротивления (как система), и побеги из тюрем, а также агентурная контрразведка требовали первоклассной организации дела. «Земля и воля» ее обеспечивала. Не зря В.И. Ленин считал «Землю и волю» «превосходной организацией» и ставил ее в образец русским марксистам[1007]. «Образцовость» ее сказалась, между прочим, и в том, как «Земля и воля» ставила «дезорганизаторскую» (т.е. прямо нацеленную против правительства) отрасль своей деятельности.

Сами землевольцы в передовой статье своего центрального органа от 15 декабря 1878 г.[1008] указывали на два главных преимущества «красного» террора в России перед террористическими актами жестянщика Макса Геделя и доктора Карла Нобилинга против императора Германии Вильгельма I, бочара Хуана Рамона Олива Монкаси против испанского короля Альфонса XII, повара Джованни Пассананте против короля Италии Умберто I. Во-первых, если покушения западных террористов представляли собой вспышки личной инициативы и воли, самопожертвование одиночек, то в России «красный» террор был делом рук революционной партии, которая не только несла ответственность за теракты, но также и назначала, мотивировала и даже анонсировала их, предупреждая намеченные жертвы об ожидающей их каре. Такие предупреждения отсылались, в частности, шефам жандармов Н.В. Мезенцову (доставил «почти что прямо лично» Петр Моисеенко[1009]) и А.Р. Дрентельну. После каждого покушения землевольцы, как правило, выпускали специальные прокламации с объяснением причин и значения случившегося. Все это производило сильное впечатление как в демократических кругах, так и в стане карателей. «Решавшие одним росчерком пера вопрос о жизни и смерти человека с ужасом увидели, что и они подлежат смертной казни», – писала об этом «Земля и воля» 15 декабря 1878 г.[1010].

С первым преимуществом «красного» террора народников тесно увязывалось и второе: если западные террористы действовали примитивно, без каких-либо шансов на спасение (Гедель выходил на монарха с револьвером, а Пассананте с ножом, тот и другой – без прикрытия), то землевольцы тщательно готовили и надлежаще обеспечивали каждое покушение, оставляя покушавшемуся возможность спастись. Именно так было организовано внешне безумно дерзкое покушение С.М. Кравчинского: группа сигнальщиков выследила особенности прогулок Н.В. Мезенцова (где, как и с кем он ходит) и в удобный момент дала Кравчинскому знак к нападению; напарник Кравчинского А.И. Баранников отвлек на себя внимание провожатого Мезенцова, а кучер А.Ф. Михайлов мастерски угнал пролетку с террористами по выверенному заранее маршруту. Точно так же и попытка освобождения П.И. Войноральского была предпринята лишь после обеспечения необходимых условий (место и время, удобные для нападения, нужное число людей, экипаж с лошадьми, оружие, жандармская форма и конспиративная квартира для укрытия освобожденного).

Еще одно отличие народников от западных и восточных (прошлых и нынешних) террористов и от царских карателей: народники всегда старались – по возможности, конечно, – избегать в своих терактах посторонних, невинных жертв. И это им удавалось при всех без исключения покушениях до тех пор, пока «Народная воля» не начала охоту на царя. Что касается такого средства борьбы, как заложничество, столь «модное» сейчас у террористов всего мира, то его в террористическом арсенале русских народников (включая и народовольцев) вообще не было. Наконец, «Земля и воля» санкционировала экспроприацию на революционные нужды свыше 1,5 млн. рублей посредством подкопа из Херсонского государственного казначейства[1011], но вообще держалась по отношению к экспроприациям того принципа, который позднее декларирует «Народная воля»: «партией допускается конфискация только казенного имущества. Всякий же грабеж имущества частных лиц, а тем более общественных филантропических учреждений, настолько же в корне противоречит нашим принципам, насколько составляет обыкновенное явление в сфере императорской бюрократии»[1012].

«Красный» террор был главным, но не единственным проявлением политического направления в «Земле и воле». Другими, хотя и менее заметными, симптомами нового направления были, во-первых, устройство политических демонстраций студенчества; во-вторых, антиправительственная пропаганда и агитация среди рабочих, внесение политического смысла в рабочие «беспорядки»; в-третьих, элементарные опыты революционной пропаганды в армии. Однако, все эти симптомы в 1878 – 1879 гг. отступали перед террором на второй план и служили как бы вспомогательным дополнением к нему.

С начала 1879 г. деятельность землевольцев явно сосредоточивается в городах, а деревенские поселения теряют былую значимость. Свежий приток сил в деревню почти прекращается, а бесплодность агитации среди крестьян все чаще служит в «Земле и воле» мишенью для насмешек, вроде следующей:

Начинается (с первых же месяцев 1879 г.) идейное оформление сторонников политической борьбы в особую фракцию внутри «Земли и воли».

«Политики», как стали называть людей нового направления в отличие от прочих землевольцев – «деревенщиков», пытались выступить с изложением своих взглядов в центральном органе «Земли и воли». «Деревенщики» противились этому. В редакции ЦО началась междоусобица: Плеханов выступал от «деревенщиков», Морозов – от «политиков», а Тихомиров колебался, склоняясь, однако, к Морозову. В результате, договорились об отдельном издании для «политиков». Таким изданием стал Листок «Земли и воли», первый номер которого вышел в свет 12 марта 1879 г.[1014] Редактировал Листок Н.А. Морозов.

Программная статья Морозова в № 2 – 3 Листка «Земли и воли» от 22 марта 1879 г. открыто провозглашала курс на политическую борьбу с правительством, причем главным средством ее объявляла индивидуальный террор – оружие-де более страшное для правительства, чем «годы пропаганды» и «века недовольства во всей России»[1015]. «Деревенщики» буквально восстали против такой позиции. Особенно резко возражал Плеханов: «На кончике кинжала нельзя утвердить здание парламента!»[1016] Морозов упорствовал, ссылаясь на бесплодность иных, кроме террора, уже испробованных средств борьбы. Его поддержали немногие, но авторитетные землевольцы во главе с Александром Михайловым.

Вслед за идейным оформлением «политики» начали и организационное оформление своей фракции. Не позднее февраля 1879 г. они создали внутри «Земли и воли» новый Исполнительный комитет социально-революционной партии. В.А. Твардовская установила, что это наименование у землевольцев-«северян» впервые появилось в прокламации по поводу убийства Н.В. Рейнпггейна от 1 марта 1879 г.[1017]. К тому времени южный ИК В.А. Осинского был уже истреблен, и «северяне», принимая его название, тем самым подчеркивали свою преемственность от «южан». С Юга привезли в Петербург и вызывающую печать Осинского.

Северный ИК, как и южный, не имел ни программы, ни устава, ни строго определенного состава. Под «фирмой» ИК группировались в «Земле и воле» все активные «политики»: А.Д. Михайлов, Н.А. Морозов, А.А. Квятковский, Л.А. Тихомиров, М.Ф. Фроленко, А.И. Баранников, А.И. Зунделевич, М.Н. Ошанина и др., «не более 15 человек на всю Россию»[1018]. Их разлад с «деревенщиками» достиг предела, после того как в Петербург из Саратова приехал (к началу 1879 г.) Александр Константинович Соловьев – приехал и заявил, что он намерен убить царя. Вслед за ним объявились с таким же намерением «южане» Г.Д. Гольденберг и Л.А. Кобылянский. «Политики», к негодованию «деревенщиков», поддержали кандидатов в цареубийцы. До тех пор «Земля и воля» вела войну против наиболее вредных царских слуг, а не против самого царя. Но по мере того, как террор народников принимал все более осознанный политический характер, он фатально, «в силу централизованности правительственной машины и единого санкционирующего начала – неограниченной власти царя»[1019] толкал террористов к цареубийству. «Становилось странным, – вспоминала Вера Фигнер, – бить слуг, творивших волю пославшего, и не трогать господина»[1020].

Итак, 29 марта 1879 г. состоялось самое бурное в истории «Земли и воли» заседание ее Совета, на котором обсуждался умысел новых «каракозовых». Лидеры «деревенщиков» Плеханов, Аптекман, Попов резко осудили идею цареубийства. Плеханов упрекал «политиков» в том, что они подрывают основы программы «Земли и воли». «Под влиянием ваших затей, – говорил он, – наша организация вынуждена покидать одну за другой наши старые области деятельности, подобно тому как Рим покидал одну за другой свои провинции под напором варваров»[1021]. «Мы легко можем совсем сойти с рельсов», – вторили Плеханову Аптекман и Попов. «Политики» стояли на своем. О том, как была накалена обстановка на заседании, говорит такой факт. «Господа! – воскликнул Попов. – Если среди вас найдется Каракозов, то не явится ли из нашей среды и новый Комиссаров?» В ответ на это лучший друг Попова Квятковский, вместе с ним ходивший «в народ», запальчиво пригрозил: «Если Комиссаровым будешь ты, то я и тебя убью!»[1022]

Заседание 29 марта впервые ясно обнаружило угрозу раскола «Земли и воли». Перед лицом такой угрозы Совет принял компромиссное решение, больше удовлетворившее, однако, «политиков», чем «деревенщиков»: террорист волен покушаться на жизнь царя, но не от имени «Земли и воли», а как частное лицо, причем землевольцы вправе помогать ему, но каждый – индивидуально[1023]. Во избежание национальных осложнений кандидатуры еврея Гольденберга и поляка Кобылянского были отведены. На смерть пошел русский – Соловьев. Больше всех помогал ему и был очевидцем его покушения Александр Михайлов.

Утром 2 апреля 1879 г. на Дворцовой площади в Петербурге Соловьев улучил момент, когда царь, рискнувший прогуляться вокруг Зимнего дворца, опрометчиво отдалился от стражи. Террорист выстрелил. Промах! Александр II пустился бежать почему-то к Главному штабу, Соловьев – за ним, продолжая стрелять, а царские стражники – за Соловьевым. Царь, хоть и перетрусил в те минуты, наверное, как никогда в жизни, все же сообразил, что бежать надо зигзагами. Убегая от Соловьева, он потерял фуражку, споткнулся и упал, но и тут не потерял присутствия духа, а побежал дальше… на четвереньках. Соловьев же очень нервничал: яростно гонялся он за самодержцем по площади, расстрелял в него всю обойму из пяти патронов, но только продырявил царскую шинель[1024]. Схваченный стражниками, он раскусил орех с ядом, но яд не подействовал. Судьба обрекла его пережить здесь же, на площади, зверское избиение, а затем допросы с пристрастием (и, по слухам, с пытками), суд и смерть на виселице.

Покушение Соловьева еще больше обособило «политиков» от «деревенщиков» и, таким образом, ускорило процесс высвобождения народничества из-под груза аполитизма. М.Г. Седов верно заметил, что значение случившегося 2 апреля «состояло отнюдь не в самом факте покушения», ибо такие факты уже имели место; теперь «менялась вся постановка революционной проблемы»[1025]. Выстрелы Соловьева подтолкнули народников к такому рубежу, когда сочетать терроризм и аполитизм становилось невозможным; землевольцам предстояло либо отказаться от террора, либо развивать его как чисто политическое средство борьбы с правительством, закономерно нацеленное против царя. Чтобы разрешить эту дилемму и попытаться урегулировать разногласия между «политиками» и «деревенщиками», решено было созвать общий съезд землевольцев.

А пока, в мае 1879 г., «политики» сделали еще один шаг в организационном оформлении своей фракции. В качестве вспомогательного боевого отряда ИК они тайно от «деревенщиков» учредили группу под названием «Свобода или смерть»[1026]. По совокупности мемуарных свидетельств[1027], ее составили 14 человек: Н.А. Морозов (как представитель ИК), С.Г. Ширяев, Н.И. Кибальчич, А.В. Якимова, Г.П. Исаев, Л.Н. Гартман, С.А. Иванова, В.В. Зеге фон Лауренберг, А.Б. Арончик, Е.Д. Сергеева (жена Л.А. Тихомирова)[1028], Н.Н. Богородский (сын смотрителя Трубецкого бастиона Петропавловской крепости), Г.Д. Гольденберг, юные Н.С. Зацепина и В.М. Якимов. Двое последних вступили в фиктивный брак и полученные таким образом 20 тыс. рублей приданого отдали на нужды группы.

Группа выработала устав в духе строжайшей конспирации и дисциплины. Согласно уставу она должна была действовать «способом Вильгельма Телля» (любимое выражение Морозова), т.е. готовить акты индивидуального террора – только по указаниям ИК и без ведома «деревенщиков». Для большей эффективности действий группы при ней была организована динамитная мастерская. Ее возглавил Степан Григорьевич Ширяев – выходец из крепостных крестьян Саратовской губернии, бывший студент-ветеринар, искусный электротехник (учился в Париже у самого П.Н. Яблочкова, тоже, кстати, саратовца), позднее первый руководитель динамитной лаборатории «Народной воли», предшественник в этом качестве гениального изобретателя Н.И. Кибальчича, который в группе «Свобода или смерть» и в начале «Народной воли» был еще на вторых ролях.

Практически группа до раскола «Земли и воли» не успела себя проявить. Ее участники вместе с членами ИК из фракции «политиков» активно готовили съезд своей фракции, чтобы согласовать фракционную линию поведения перед общеорганизационным съездом.

8.3. Липецк – Воронеж: съезды «Земли и воли»

Главной задачей своего фракционного съезда «политики» считали изменение программы «Земли и воли». Они сохраняли верность основополагающим идеям народничества (в частности, идее «все для народа и посредством народа») и не отвергали землевольческую программу в принципе. Они намеревались только дополнить ее признанием необходимости политической борьбы, а затем выступить с обновленной программой на общеорганизационном съезде и добиться ее утверждения большинством общества. Иначе говоря, «политики» не хотели раскола «Земли и воли» (даже боялись его, резонно полагая, что раскол ослабит революционный лагерь). Их план состоял в том, чтобы завоевать общество изнутри, скорректировав его программу. Таким образом, «политики» не видели всей глубины противоречия между своими политическими задачами и аполитичной программой «Земли и воли». Они ведь считали, что их политическая борьба, даже в таком, крайнем ее выражении, как попытки цареубийства, тоже направлена на пробуждение революционного сознания народных масс, а в конечном счете на осуществление идеи «все для народа и посредством народа».

Поскольку общий съезд «Земли и воли» был назначен в Тамбове, «политики» предварительно собрались неподалеку от Тамбова – в Липецке. Здесь уже тогда был лечебный курорт (железный источник, открытый еще при Петре I), что привлекало на лето много приезжих. Среди них нелегалы (а таковыми были уже все «политики») могли легко затеряться.

Всего на Липецкий съезд прибыли 11 человек: семь – от Исполнительного комитета: А.Д. Михайлов, Н.А. Морозов, Л.А. Тихомиров, А.А. Квятковский, М.Ф. Фроленко, А.И. Баранников и М.Н. Ошанина; С.Г. Ширяев от группы «Свобода или смерть» и трое приглашенных «южан»: А.И. Желябов, Н.Н. Колодкевич, Г.Д. Гольденберг. Читатель видит, что среди участников съезда была только одна женщина, которая, однако, не уступала как революционерка и заговорщица своим товарищам-мужчинам.

Это была 26-летняя Мария Николаевна Ошанина, урожденная Оловеникова, по второму мужу Кошурникова (а фактически Баранникова, ибо по паспорту Кошурникова – из конспиративных соображений – венчался с Ошаниной Александр Баранников), партийные псевдонимы – «Марина Полонская», «мадам Якобсон». Женщина такого же склада ума и силы характера, как Софья Перовская и Вера Фигнер, хотя и менее цельная идейно и нравственно, очень эрудированная и светски воспитанная, изящная, красноречивая, властная и честолюбивая, Ошанина пользовалась в «Земле и воле», а затем и в «Народной воле» большим авторитетом и влиянием, репутацией «торговца сердцами», как говорил Ф. Шиллер о своем Фиеско. Достоинства революционного вожака она соединяла с недостатками, характерными чуть ли не для всякой красивой женщины (вспомним Веру Фигнер и «Топни-Ножкой»), но достоинства Ошаниной были крупными, а недостатки мелкими. «Мария Николаевна была, несомненно, по-мужски умна, выражаясь банально, хотя и не без примеси того, что столь же банально называется женским лукавством, – вспоминал близко знавший ее Н.С. Русанов. – Когда она защищала свой взгляд, она прибегала не только к логике, но… повелительно молила, дружески-горячо упрашивала согласиться с ней, обнаруживая своеобразное, я готов почти сказать милое, упрямство хорошего, но избалованного ребенка, который повторяет все те же аргументы, чтобы настоять на своем, и в конце концов получает то, чего хочет»[1029].

Сочетание мужского ума и женского лукавства (выражаясь банально) сказалось в том, что Ошанина была отличным конспиратором, часто рисковала, но с блеском выходила из самых затруднительных ситуаций и ни разу за всю свою жизнь не была арестована. Вот как, например, ускользнула она из Харькова после неудачной попытки освободить П.И. Войноральского – ускользнула с вокзала, где ее уже стерегли жандармы, которые знали Ошанину в лицо. «Мария Николаевна вышла к отходу поезда, изящно одетая и под густой вуалью, опираясь на руку какого-то генерала, знакомство с которым завязала тут же на вокзале и который настолько был ею очарован, что взялся все устроить по части билета и багажа и пришел за нею в дамскую комнату, когда надо было садиться в поезд. Проехав несколько станций в обществе этого генерала и не доезжая до Орла (место назначения, где, кстати, Ошанину тоже поджидали жандармы. – Н.Т.), Мария Николаевна вышла на одной из станций под предлогом необходимости заехать к родственникам, поручив любезному спутнику отправить ее багаж в Орел по данному адресу. Багаж был аккуратно доставлен, а в нем находились кинжалы и револьверы, которые Мария Николаевна и А.Д. Михайлов увезли из харьковской квартиры»[1030].

Вернемся к Липецкому съезду. Он работал три дня – с 15 по 17 июня 1879 г.[1031]. Любопытным было открытие съезда. Делегаты приехали под видом гуляющих в загородный лес, нашли там уютную поляну, расселись, приготовили вина и закуску, наполнили стаканы и – начали… обсуждать проблему революционного переустройства России.

Протоколы и решения съезда до нас не дошли, но свидетельства его участников, сохранившиеся в их мемуарах и следственно-судебных показаниях, а также опубликованные лишь в 1982 г. тюремные записи А.Д. Михайлова, позволяют наглядно представить, как работал Липецкий съезд. Главным его делом было обсуждение проекта новой программы «Земли и воли». Проект составил Михайлов с участием Тихомирова, Морозова и Квятковского. Основная идея проекта формулировалась в первых же его фразах: «Мы видим, что в России никакая деятельность, направленная к благу народа, невозможна вследствие правительственного произвола и насилия. Ни свободного слова, ни свободной печати для действия путем убеждения в ней нет. Поэтому <…> необходимо прежде всего покончить с существующим у нас образом правления»[1032].

Такой вывод все участники съезда поддержали единодушно. Но по вопросу о методах борьбы с царизмом голоса «политиков» разделились. Морозов и Гольденберг предлагали бороться исключительно «способом Вильгельма Телля». Все остальные склонялись к точке зрения, которую наиболее веско отстаивал на съезде Андрей Желябов, именно здесь впервые сделавший заявку на роль вождя нового направления в народничестве. Он выступал за «насильственный переворот путем заговора» при условии «организации революционных сил в самом широком смысле»[1033]. Судя по разъяснениям Михайлова, Квятковского и Ширяева, террор при этом рассматривался лишь как одно из средств политического заговора, а самый заговор в конечном счете был бы поддержан народным восстанием[1034]. В ходе дискуссии выяснилось, что Желябов, как никто другой, умел формулировать идеи, согласовывать мнения, регулировать разногласия, подытоживать прения. Он был выбран секретарем съезда, и в итоге съезд принял липецкую программу в формулировке Желябова, которого справедливо считают поэтому истинным автором программы[1035].

Окончательный текст программы конспективно изложен в тюремных записях Александра Михайлова. «Общая цель» формулировалась так: «отнятие власти у правительства и передача народу для декретирования нового строя на социалистических началах». Для достижения этой цели «намечены несколько главных средств, между которыми было цареубийство, но непременно в связи с другими главными средствами». Далее следовал перечень этих средств, предусмотренных старой программой «Земли и воли». Здесь – и «организация тайных обществ, сплоченных вокруг одного центра», и «деятельность пропагаторская и агитационная», и «приобретение влиятельного положения и связей в администрации, войске, обществе и народе» и т.д.[1036].

Итак, липецкая декларация была не столько проектом новой программы, сколько поправкой к старой программе. Однако эта поправка настолько расходилась с анархистским началом старой программы, что фактически представляла собой новую программу. Смысл ее состоял в том, что она провозглашала необходимой и первоочередной задачей русских социалистов политическую борьбу с правительством. Это главным образом и определяет значение Липецкого съезда, его место в развитии русского освободительного движения.

Вместе с тем Липецкий съезд обозначил новый шаг вперед в организационном сплочении «политиков». Участники съезда объявили себя новым Исполнительным комитетом Социально-революционной партии и приняли устав своего ИК. То был уже третий народнический ИК и первый, вооруженный уставом. Авторами устава Тихомиров называл себя и Александра Михайлова[1037], но редакция «Архива „Земли и воли“ и „Народной воли“» по совокупности разных источников установила, что проект устава был выработан Морозовым и дополнен Желябовым, Квятковским, Михайловым и Тихомировым[1038]. Устав обязывал членов ИК блюсти три главных принципа: централизм, дисциплину, конспирацию, В нем впервые была установлена иерархическая структура ИК, которую унаследует «Народная воля»: агент 1-й степени, агент 2-й степени, член Комитета. На вопрос Морозова, «почему агенты 1-й степени должны быть с самым малым доверием, тогда как с первого взгляда это кажется наоборот», Тихомиров ответил: «Для того, чтобы никакой агент не мог знать, сколько степеней еще остается ему пройти для того, чтобы достигнуть самому Комитета»[1039].

Съезд избрал также Распорядительную комиссию для руководства текущими делами ИК (Михайлов, Фроленко, Тихомиров) и двух редакторов будущего органа – Морозова и Тихомирова[1040]. На последнем заседании съезда с обвинительной речью против Александра II выступил Михайлов. «Это была, – вспоминал Морозов, – одна из самых сильных речей, какие мне приходилось слышать в своей жизни, хотя Михайлов по природе и не был оратором»[1041]. Выслушав эту речь, участники съезда единогласно решили: «Ставящий себя выше закона тем самым ставит себя вне его. Если власть императора от Бога, то пусть Бог его и защищает»[1042]. Однако смертного приговора царю здесь «политики» еще не выносили. По свидетельству Тихомирова, это «было решено условно, „если будут продолжаться смертные казни“»[1043].

Так закончился Липецкий съезд. Его участники предвидели два возможных исхода общеорганизационного съезда. В случае, если бы общий съезд согласился с липецкой программой, ИК должен был взять политическую борьбу (включая вероятные попытки цареубийства) на себя от имени «Земли и воли». В случае же раскола он становился самостоятельной организацией.

Тем временем «деревнщики» тоже готовились к общему съезду «Земли и воли», надеясь, по выражению Тихомирова, «искоренить самые ростки» нового направления. Наиболее решительно были настроены против «новаторов» Плеханов и Попов. Второй из них даже «предпринял окружное путешествие по всем местам, где жили-были землевольцы», чтобы сплотить их на позициях «деревенщиков»[1044]. В Тамбове перед открытием съезда (в то время как «политики» заседали в Липецке) «деревенщики» тоже провели ряд предварительных совещаний. Плеханов, Попов, Аптекман пытались здесь организовать энергичный отпор «политикам», но без особого успеха. Землевольцы большей частью колебались: старый путь уже терял, а новый еще не обрел для них притягательности. Поэтому предсъездовские совещания отнюдь не настроили «деревенщиков» на боевой лад. Плеханов прямо говорил о своем настроении перед съездом: «Я был вполне готов к поражению»[1045].

Общий съезд «Земли и воли» (первый революционный съезд всероссийского значения) открылся не в Тамбове, как было назначено (поскольку тамбовские совещания «деревенщиков» привлекли к себе внимание полиции), а в Воронеже. Там находился знаменитый Митрофаньевский монастырь, куда съезжались отовсюду на лето тысячи богомольцев и любопытных. Среди них два десятка нелегалов терялись от недреманного ока карателей. Съезд работал четыре дня, с 18 по 21 июня 1879 г. В нем приняли участие 20 человек, а именно 10 делегатов Липецкого съезда (т.е. все, кроме Гольденберга) и 10 участников тамбовских совещаний: Г.В. Плеханов, М.Р. Попов, О.В. Аптекман, С.Л. Перовская, В.Н. Фигнер, Ю.М. Тищенко, С.А. Харизоменов, О.Е. Николаев, Н.А. Короткевич, Е.Д. Сергеева[1046]. Отсутствовавшие члены Основного кружка «Земли и воли», которые были приглашены на съезд, но почему-либо не смогли приехать (А.И. Зунделевич, В.Н. Игнатов, А.А. Хотинский и др.), поручили свои голоса особо доверенным единомышленникам из тех, кто приехал. По подсчетам Морозова, 19 участников съезда имели 37 голосов[1047].

Съезд заседал в разных местах: в Ботаническом саду[1048], в Архиерейской роще за городом и даже в лодках на р. Воронеж. Первым вопросом порядка дня стал прием новых членов. Именно здесь формально были приняты в «Землю и волю» «политики» Желябов, Колодкевич, Ширяев и (для равновесия сил) «деревенщики» Дейч, Стефанович, Засулич. Такое, внешне равнозначное, пополнение резко усилило фракцию «политиков», ибо кандидаты «деревенщиков» пребывали пока… за границей, а их «запасливые противники» (по выражению Плеханова) держали своих «новобранцев» в Липецке и сразу после избрания вызвали их в Воронеж.

Вслед за избранием новых членов Морозов огласил на съезде предсмертное письмо Валериана Осинского. «Последний раз в жизни приходится писать вам, и потому прежде всего самым задушевным образом обнимаю вас и прошу не поминать меня лихом, – обращался к друзьям Осинский. – <…> Мы ничуть не жалеем о том, что приходится умирать, ведь мы же умираем за идею, и если жалеем, то единственно о том, что пришлось погибнуть почти только для позора умирающего монархизма, а не ради чего-либо лучшего, и что перед смертью не сделали того, чего хотели <…>»[1049]. Уходя из жизни, Осинский оставлял в этом письме политическое завещание землевольцам. Он доказывал необходимость в сложившейся обстановке «красного» террора («Ни за что более, по-нашему, партия физически не может взяться»). Оглашая его письмо на Воронежском съезде, «политики» не просто чтили память любимца, героя и мученика «Земли и воли». Они тем самым ставили перед съездом сакраментальный вопрос «что делать?» и давали свой ответ на него, подкрепленный авторитетом Осинского. Таким образом, чтение письма Осинского явилось своеобразным прологом к обсуждению на съезде программных вопросов.

Именно обсуждение землевольческой программы было главной заботой съезда. Вся программа пересматривалась с начала до конца. Каждый ее параграф зачитывался отдельно, после чего обсуждались поправки к нему, и вопрос об изменении параграфа ставился на голосование. Позицию «деревенщиков» наиболее энергично и бескомпромиссно защищал Плеханов. Он выступил против самой постановки вопроса о политической борьбе, заявив, в частности, что «стремиться народному революционеру к конституции почти равносильно измене народному делу». Здесь налицо очевидная слабость его позиции. Вместе с тем Плеханов верно подметил и разоблачил несостоятельность террора как средства борьбы. Во-первых, он доказывал, что «красный» террор дезорганизует не столько правительство, сколько самих революционеров, истощая их силы, а во-вторых, предсказывал, что «даже полная удача самого главного дезорганизаторского плана приведет к перемене лица, но не политической системы»[1050]. «Единственная перемена, которую можно с достоверностью предвидеть, – говорил он, – это вставка трех палочек, вместо двух, при имени „Александр“»[1051].

К удивлению и раздражению Плеханова его филиппику против «красного» террора никто не поддержал. «Политики» горячо возражали ему, «деревенщики» угрюмо молчали. «В таком случае, господа, – заявил Плеханов, – здесь мне больше нечего делать. Прощайте!» – и он ушел со съезда (т.е. с лесной поляны, которая служила «залом» заседаний, – в глубь леса). Вера Фигнер бросилась было его удерживать – Михайлов остановил ее. Еще четверо «деревенщиков» вскочили со своих мест, чтобы последовать за Плехановым, но тут же снова сели, нервно переговариваясь между собой. Кто-то предложил считать Плеханова «добровольно выбывшим» из общества. Большинство согласилось. Этим печальным инцидентом закончился первый день работы Воронежского съезда[1052]. А на следующий день к «политикам» прибыло подкрепление: Желябов, Колодкевич, Ширяев. Таким образом, проникшая в литературу и даже в кино (фильм «Софья Перовская») увлекательная версия о том, как на Воронежском съезде Плеханов и Желябов схватились друг с другом, лишена оснований: сам Плеханов со всей определенностью утверждал, что он покинул съезд раньше, чем появился там Желябов[1053].

Тем не менее, именно Желябов столь же энергично и бескомпромиссно, как это делал Плеханов, отстаивал позицию своей фракции, призывая землевольцев «все силы и средства партии употребить исключительно на политическую борьбу». «Какие вы революционеры! – обращался он к „деревенщикам“. – Вы просто культурники!»[1054]

Плеханов и Желябов были единственными представителями обеих фракций, выступавшими на Воронежском съезде без околичностей, прямо, не боясь раскола «Земли и воли». Все остальные (и «деревенщики», и «политики») явно стремились избежать раскола, что и обусловило в целом сдержанный, дипломатичный тон прений. «На съезде царило общее желание – не разделяться», ибо «все боялись потери сил от разделения»[1055]. Поэтому решения съезда обрели компромиссный характер.

Съезд сохранил старую программу общества, но записал в своем постановлении, что «находит необходимым дать особое развитие дезорганизаторской группе в смысле борьбы с правительством, продолжая в то же время и работу в народе»[1056]. Показательно, что «борьба с правительством» объявлена здесь делом не всего общества, а его специальной (дезорганизаторской) группы. Такое решение не выходило за рамки старой землевольческой программы и не вносило в нее ничего принципиально нового. Борьба с правительством не имеет здесь политической нацеленности, а предусматривает лишь дезорганизацию власти на пути к социальному перевороту, средство самозащиты и мести. В этом смысле съезд признал даже возможность цареубийства. Однако резолюция сформулирована так, что она не мешала «политикам» трактовать их борьбу с правительством именно как политическую. По существу, резолюция признала законность политического направления в обществе, как бы легализовывала его и, значит, оставляла «политикам» возможность завоевания «Земли и воли» изнутри, не доводя дело до раскола. В этом состоял двойственный, компромиссный смысл важнейшего из решений Воронежского съезда.

Более того, съезд легализовал и существование ИК «политиков» как «боевого отряда» внутри «Земли и воли», определив ему даже особую смету расходов. Правда, и здесь «деревенщики» усматривали в ИК лишь орган, предназначенный для дезорганизаторской, но не политической борьбы. Однако ничто не мешало «политикам», со своей стороны, рассматривать ИК в «липецком» духе, т.е. как организацию, нацеленную на политическую борьбу с правительством. Дальше – больше: съезд узаконил издание Листка «Земли и воли» как самостоятельного органа ИК. В редакции же самой «Земли и воли» место выбывшего Плеханова занял Г.Н. Преображенский[1057]. Соотношение сил в редакции осталось прежним: два «политика» (Морозов и Тихомиров) и один «деревенщик». Такое же соотношение сложилось и в Администрации общества, куда были избраны Александр Михайлов, Фроленко и Тищенко[1058].

Итак, вопреки ожиданиям, Воронежский съезд не стал «решающей битвой» между двумя фракциями «Земли и воли» и вообще «прошел бледно»[1059]. Но при всей этой «бледности», он ярко продемонстрировал идейный кризис землевольчества. Достигнутый на нем компромисс не удовлетворил ни одну из сторон. Фактически съезд не только не устранил фракционную борьбу, но, напротив, усилил ее, поскольку он, с одной стороны, подтвердил старую программу и тактику, а с другой стороны, санкционировал внутри общества ядро новой организации со своей программой и тактикой, собственным руководством, печатным органом и материальными средствами.

Еще до окончания съезда, в кулуарах его, «политики» начали осуществлять свой план завоевания «Земли и воли», т.е. привлечения на свою сторону большинства землевольцев. С этой целью они занялись индивидуальной обработкой (в частных беседах) тех лиц, которые колебались между фракциями. Так, Желябов «особенно хлопотал» около Софьи Перовской, а Морозов с той же целью «делал всякие подходы» к Вере Фигнер[1060]. В результате, к закрытию съезда выяснилось, что некоторые авторитетные «деревенщики», включая Перовскую и Фигнер, готовы примкнуть к «политикам».

После Воронежского съезда разногласия между «политиками» и «деревенщиками» обострялись буквально с каждым днем, и спустя полтора месяца обе фракции осознали, что сохранить единство «Земли и воли» (сочетать, как тогда говорили, «квас и спирт») нельзя. 15 августа 1879 г. в Петербурге на последнем собрании центра «Земли и воли» «деревенщики» и «политики» договорились разделить общество и назначили комиссию уполномоченных по оформлению раздела. В составе комиссии О.В. Аптекман называл четырех членов: Морозова, Тихомирова, Преображенского и себя[1061], Л.Г. Дейч – шестерых: Тихомирова, Александра Михайлова, Зунделевича от «политиков», Преображенского, Попова, Стефановича от «деревенщиков»[1062].

Раздел «Земли и воли» был оформлен в октябре 1879 г. весьма полюбовно. Все материальное достояние общества (деньги, типографское оборудование, явочные квартиры, динамитная лаборатория, «паспортное бюро», оружие и пр.) разделили по взаимному согласию. Решено было, что ни одна из фракций не воспользуется названием «Земля и воля», чрезвычайно популярным в революционных кругах. Только такое решение смогло примирить «деревенщиков» и «политиков», ибо и те и другие претендовали на старое название и не желали уступать друг другу. В итоге, «деревенщики» приняли название «Черный передел», а «политики» – «Народная воля»[1063]. Таким образом, разделено было, по выражению Н.А. Морозова, само название общества: «деревенщики» взяли себе землю, «политики» – волю, и каждая фракция пошла своей дорогой.

8.4. Общество «Черный передел»

Итак, в составе «Черного передела» объединились землевольцы-«деревенщики», оставшиеся верными старой народнической программе. Официальное наименование организации – «Общество социалистов-федералистов» – не прижилось в литературе. Общество вошло в историю под неофициальным названием («Черный передел»), которое было принято с целью отразить в нем стремление крестьян к «черному», т.е. всеобщему переделу земли.

Признанными лидерами «Черного передела» были Плеханов, Аксельрод, Стефанович, Попов, Дейч, Аптекман, Засулич. Среди них первую роль, бесспорно, играл Георгий Валентинович Плеханов – главная интеллектуальная сила «Черного передела», его идеолог. Ближайшим соратником и самым преданным другом Плеханова была Вера Ивановна Засулич. Эта первая русская женщина-террористка, ставшая впоследствии первой русской женщиной-марксисткой, прошла все этапы народнического движения с конца 60-х годов, познала тюрьму и ссылку, скамью подсудимых и эмиграцию. При этом она сумела выделиться редкой ученостью, овладеть несколькими иностранными языками и стать едва ли не самой сведущей из русских женщин в области истории революций. Ее личное обаяние признавали даже недруги. «Я прямо не помню в ней недостатков, – вспоминал ренегат Л.А. Тихомиров. – Она была весьма умна, начитана, ее мнения были продуманы и хорошо защищены. Но она была в высшей степени скромна, даже как будто не замечала своего ума и не имела ни одной искры самомнения»[1064]. Мягкая, деликатная, Засулич умела сглаживать полемическую резкость Плеханова, но когда ей этого не удавалось, она кротко, «с героизмом раба» несла «ярмо плехановщины»[1065].

Третий лидер «Черного передела» Павел Борисович Аксельрод тоже был выдающимся деятелем революционного народничества. Ранее авторитетный «чайковец», землеволец, теперь он стал правой рукой Плеханова в «Черном переделе». Широко образованный литератор, пропагандист и агитатор, он, благодаря природному уму и разносторонним знаниям, мог бы стать оригинальным мыслителем, но привык десятилетиями преимущественно вторить Плеханову, ибо, по наблюдению А.В. Луначарского, «был преисполнен благоговения и изумления перед Плехановым»[1066].

Остальные лидеры «Черного передела» тяготели не столько к теории, сколько к практике революционного дела: все они были предприимчивы, изобретательны, житейски напористы, а Стефанович, к тому же, нравственно небрежен, что он и продемонстрировал в организации нашумевшего Чигиринского заговора 1877 г.[1067]. Наряду с перечисленными, видную роль в обществе играли также Николай Щедрин, Елизавета Ковальская, Анатолий Буланов, Георгий Преображенский, Василий Игнатов. По воспоминаниям Аптекмана, в центральную петербургскую группу «Черного передела» входили 22 человека.

Кроме того, кружки чернопередельцев были созданы в Москве[1068], Киеве, Одессе, Харькове, Минске, Казани, Самаре, Саратове, Ростове, Курске, Перми. Все они взаимодействовали на основе федерализма при полном равноправии и автономии каждого кружка. Всего «Черный передел» насчитывал несколько сот участников.

По некоторым данным, чернопередельцы обсуждали проект устава своей организации, причем Ковальская и Дейч решительно возражали «против всего, что напоминало централизм». Мнения разделились. В результате, устав не был принят[1069].

Центральным органом «Черного передела» стал журнал под тем же названием: «Черный передел». В первоначальный состав редакции вошли Плеханов, Аксельрод, Стефанович, Дейч и Аптекман. Возглавлял редакцию Плеханов. Он был «главным, если не сказать правильно, фактически единственным редактором»[1070]. Журнал выходил с января 1880 по декабрь 1881 г. (всего вышло 5 номеров). Одновременно, с декабря 1880 по ноябрь 1881 г. чернопередельцы издали 6 номеров нелегальной газеты для рабочих под названием «Зерно». Редактировали ее сначала Плеханов и Аксельрод, а после их эмиграции – Буланов.

Программа «Черного передела» (автором которой был Плеханов при участии Аксельрода, Засулич, Дейча и Стефановича) покоилась на тех же основах, что и программа «Земли и воли». В частности, чернопередельцы восприняли от землеволъцев их рациональную идею: «Освобождение народа должно быть делом самого народа»[1071]. Конечно, под народом здесь традиционно-народнически разумелись крестьяне: «гордиев узел современной безурядицы будет разрублен топором крестьянина»[1072]. Важнейшая задача формулировалась так: «аграрная революция», земельный передел, т.е. «отобрание земли у высших сословий и передача ее в руки земледельцев»[1073]. Поэтому «Черный передел» выступил за «сосредоточение главных сил общества в деревне с целью агитации на почве земельного передела», а «необходимым дополнением» к этому объявил «пропагандистскую, агитационную и организаторскую деятельность в среде промышленных рабочих». При этом, однако, в программе «Черного передела» признавалась и «необходимость т.н. террора политического», но лишь как вспомогательного средства.

Вообще, специфически-народнический аполитизм чернопередельцев не был таким последовательным, как у землевольцев. Взгляд «Черного передела» на политическую борьбу эволюционировал[1074] от условного ее допущения к безоговорочному признанию, хотя и в подсобном качестве. В № 3 «Черного передела» (январь 1881 г.) Плеханов заявил, что «требование политической свободы войдет как составная часть в общую сумму ближайших требований» революционного подполья, а в письме к П.Л. Лаврову от 31 октября т.г. выразился еще энергичнее: «История хватает за шиворот и толкает на путь политической борьбы даже тех, кто еще недавно был принципиальным противником»[1075].

Практическая деятельность чернопередельцев, согласно их программе, должна была развиваться преимущественно в деревне. Но к тому времени, когда «Земля и воля» раскололась, почти все землевольцы, удрученные пассивностью крестьянства, ушли из деревни. О.В. Аптекман с грустью констатировал, что «деревня, очевидно, опротивела им хуже самого правительства». Землевольческие поселения распались. Поэтому чернопередельцам пришлось начинать все заново: подбирать людей, создавать новые поселения, налаживать в них работу. Они принялись было за это с подъемом и… почти сразу опустили руки: людей, желающих работать в деревне, попросту не оказывалось. Это «безлюдье», вспоминал Аптекман, «подрезало тот народнический сук, на котором мы сидели до сих пор. Деревня ушла от нас и, по-видимому, бесповоротно и надолго»[1076].

Вот почему чернопередельцы («деревенщики» до мозга костей!) вынуждены были сосредоточить всю свою практическую деятельность в городах. Они заводили связи, в первую очередь, со студентами петербургских вузов, пытаясь увлечь их идеей нового «хождения в народ». Однако молодежь не проявляла к этой идее большого интереса. Ее увлекала чреватая опасностью романтика борьбы с правительством. «Конечно, – свидетельствовал Аптекман, – были в Петербурге и у нас сторонники, но их можно было счесть, самое большее, десятками, а к народовольцам шли непрерывно целые толпы молодежи»[1077]. То же самое происходило в Москве и на периферии: в Киеве, Одессе, Харькове… Землеволец Э.А. Серебряков в разговоре с Плехановым так определил тогда настроение харьковской молодежи: «Теоретически вы правы, но психика у молодежи теперь иная; она, молодежь, не пойдет за вами, в деревню ее калачом не заманишь»[1078].

Большего успеха чернопередельцы добились среди рабочих, но не в Петербурге, а в Киеве. Здесь весной 1880 г. Е.Н. Ковальская и Н.П. Щедрин создали на платформе «Черного передела» крупную (в несколько сот участников) рабочую организацию под названием «Южнорусский рабочий союз»[1079]. Члены «Союза» допускали фабричный террор как средство борьбы за экономические права рабочих, но были против политической борьбы. После казни Александра II они обнародовали прокламацию, которая гласила: «десяток убитых царей не поможет народному горю, если этот самый народ не подымется дружно, как один человек, и не выскажет свою волю»[1080]. «Союз» не без успеха пытался завести связи с рабочими других городов: Одессы, Ростова, Кременчуга. Он уцелел и продолжал действовать даже после ареста Ковальской и Щедрина в октябре 1880 г. Но к весне следующего года с помощью провокаторов власти разгромили «Союз». Ковальская, Щедрин и третий лидер «Союза» Г.Н. Преображенский были осуждены на вечную каторгу.

«Южнорусский рабочий союз» стоит особняком в практике «Черного передела» как серьезное достижение. В общем же, и «рабочее дело» чернопередельцам не удалось. Ни в Киеве, ни в других городах рабочие не проявляли желания идти с целью пропаганды в деревню, к крестьянам. Самый подход чернопередельцев к ним как всего лишь к посредникам между интеллигенцией и крестьянством (подход традиционно-народнический) не удовлетворял рабочих, которые все чаще задумывались над тем, что они могут играть самостоятельную и даже главную роль в борьбе за свободную Россию.

Уже с начала 1880 г. «Черный передел» начал терять свои основные кадры и, по существу, медленно умирать, агонизировать как революционная организация. В январе т.г., спасаясь от царского сыска, эмигрировали сразу четыре его лидера – Плеханов, Стефанович, Дейч и Засулич. С их отъездом, грустил Аптекман, «душа отлетела от нашего общества, от осиротелого „Черного передела“»[1081]. Вскоре после этого в Москве был арестован рабочий-наборщик чернопередельческой типографии Александр Жарков. Струсив перед угрозами карателей, он выдал типографию и всех членов общества, о которых знал хоть что-либо[1082]. По его указанию жандармы в ночь на 28 января 1880 г. арестовали типографию и оказавшихся в ней чернопередельцев, а 31 января схватили еще одного из лидеров «Черного передела» О.В. Аптекмана.

Кстати, – о судьбе Жаркова. Агент ИК «Народной воли» в III отделении Н.В. Клеточников раскрыл его предательство. ИК постановил казнить предателя. 5 февраля 1880 г. (в тот вечер, когда Степан Халтурин взрывал царскую столовую в Зимнем дворце) народоволец Андрей Пресняков на льду Малой Невы у Тучкова моста, как раз напротив Зимнего, убил Жаркова и скрылся. Это убийство осталось нераскрытым[1083]. Но Пресняков 24 июля 1880 г. был арестован как давно разыскиваемый убийца провокатора Н.А. Шарашкина, оказал при аресте вооруженное сопротивление и за это был казнен.

Итак, в начале 1880 г. «Черный передел» был, что называется, при смерти. К концу т.г. он пережил (правда, ненадолго) как бы второе рождение. Павел Аксельрод, приехавший в Петербург из Одессы, заново организовал центральный кружок общества, в котором главную роль стал играть Анатолий Буланов, ибо Аксельрод вскоре уехал на время за границу, где и задержался… до 1917 г. Этот кружок «молодых чернопередельцев» насчитывал до 30 (по подсчетам О.К. Булановой-Трубниковой), а может быть, и до 40 человек, как полагает Е.Р. Ольховский[1084]. Большей частью то были студенты и курсистки, к которым Буланов (воспитанник Морского училища в Петербурге) присоединил около 10-ти своих товарищей-моряков.

«Молодые чернопередельцы» попытались восстановить провинциальные связи общества, почти совершенно заглохшие с начала 1880 г. Они даже возобновили издание журнала «Черный передел», который, начиная с № 3, стал выходить в Минске под редакцией А.П. Буланова, К.Я. Загорского и М.И. Шефтеля. Там же, в Минске, были изданы № 3 – 6 газеты «Зерно». Однако «молодым» удалось лишь несколько продлить существование «Черного передела»; ни активизировать, ни расширить его деятельность они не смогли. Дело не только в том что «Черный передел», в отличие от «Народной воли», не имел должного притока сил. Главное, его изнутри разъедали программно-тактические разногласия. Сами чернопередельцы все больше разочаровывались в собственной программе и тактике. Иначе говоря, внутри «Черного передела» продолжался начавшийся еще в «Земле и воле» процесс идейного распада старого, анархистского народничества.

Утратив веру в жизнеспособность «Черного передела», его лидеры (и «молодые», и «старые») летом 1881 г. вступили в переговоры с «Народной волей» о соединении обеих организаций. Такой шаг был отчасти уже подготовлен рядом совместных действий чернопередельцев и народовольцев. Так, в Киеве заявил о себе объединенный кружок тех и других во главе с одним из столпов «Черного передела» М.Р. Поповым и народовольцем Д.Т. Буцинским. Кружок был связан и с центром «Черного передела» и с ИК «Народной воли», действовал же в народовольческом духе, готовил даже покушение на киевского «аракчеева» М.И. Черткова. В феврале 1880 г. кружок был разгромлен, а его уцелевшие члены присоединились к «Народной воле»[1085]. Объединить «Черный передел» и «Народную волю» не удалось, но поздней осенью 1881 г. еще несколько видных деятелей «Черного передела», в том числе вернувшийся из-за границы один из основателей общества Я.В. Стефанович и лидер «молодых чернопередельцев» А.П. Буланов, ушли к народовольцам. В то время Плеханов, Аксельрод, Дейч, Засулич, Игнатов уже стали эмигрантами, а Попов, Аптекман, Ковальская, Щедрин, Преображенский были арестованы. К концу 1881 г. «Черный передел» растерял все свои основные кадры и фактически перестал существовать.

Революционная деятельность «Черного передела» в целом, особенно по сравнению с «Народной волей», оказалась малозначительной. «Все, что я видел и пережил с „Черным переделом“, – признавался О.В. Аптекман, было серо, сонно, вяло в эмоциональном отношении, инертно, бездеятельно и неудачливо в волевом»[1086]. Еще уничижительнее оценка В.К. Дебогория-Мокриевича: «Итак, „Черный передел“ был мертвечиной»[1087]. По совокупности всего им содеянного «Черный передел» представил собой как бы агонизирующую «Землю и волю».

Тем не менее, в истории русского освободительного движения «Черный передел» занял важное место, главным образом потому, что идейная эволюция внутри чернопередельчества привела к выделению из его среды первых русских социал-демократов. Под воздействием кризиса анархистского народничества чернопередельцы не только переходили, подобно Стефановичу и Буланову, на позиции «Народной воли». Часть их вообще порвала с народничеством, разуверившись во всех его разновидностях, включая народовольчество. При этом одни чернопередельцы (даже такие видные, как С.А. Харизоменов, К.Я. Загорский, М.И. Шефтель) потеряли вместе с народническими убеждениями всякую веру в возможность революции и отошли от революционного движения. Другие же, порвав с народничеством, не отказались от революционной борьбы и встали под знамя социал-демократии. В сентябре 1883 г. пять бывших вожаков «Черного передела» – Г.В. Плеханов, П.Б. Аксельрод, Л.Г. Дейч, В.И. Засулич, В.Н. Игнатов – основали первую русскую социал-демократическую организацию, группу «Освобождение труда». «О чернопередельцах принято говорить, что их направление было мертворожденным, – писал об этом Плеханов. – Но из него развилась русская социал-демократия. Оказывалось, что если чернопередельческая организация умерла, то умерла родами, произведя на свет такое направление, которого даже самый заклятый враг не решился бы назвать мертворожденным. Подобная смерть стоит продолжительной и, как говорят французы, хорошо наполненной жизни»[1088].

Эта плехановская оценка нуждается в уточнении. Русская социал-демократия развилась не только из «Черного передела». Гораздо больше социал-демократов вышло из «Народной воли». Среди них – такие имена, как И.Ф. Дубровинский, А.А. Богданов (Малиновский), В.К. Курнатовский, М.С. Ольминский, В.Л. Шанцер (Марат), П.Н. Лепешинский, П.И. Стучка, Л.М. Книпович, А.П. Скляренко, О.А. Варенцева, С.И. Мицкевич. Но подлинными основоположниками русской социал-демократии стали те пятеро чернопередельцев, которые создали группу «Освобождение труда».

Новая социал-демократическая доктрина, судя по тому, как она уже зарекомендовала себя в Европе, была более целесообразной и перспективной, чем народническая. К несчастью для России, здесь она приняла отличную от западной социал-демократии экстремистскую форму большевизма.