Крестоносцы социализма

5.1. Подготовка

Массовое «хождение в народ» 1874 г.[558] – закономерный этап в развитии народнического движения, выросший из потребностей народничества. Теоретическая концепция народников 70-х годов была отражением интересов крестьянства. Их тактические расчеты строились главным образом на крестьянстве как решающей, по их мнению, революционной силе. Наконец, вся их практическая деятельность до 1874 г. была нацелена на создание условий и подготовку кадров для социальной пропаганды в деревне, среди крестьянства. Пропаганда среди интеллигенции («книжное дело») имела целью подготовить кадры будущих просветителей и организаторов крестьянских масс, а пропаганда среди рабочих («рабочее дело») – посредников между интеллигенцией и крестьянством. «Рабочее дело», которым в 1872 – 1873 гг. занимались не только «чайковцы», но и многие другие кружки, было предварительной пробой сил перед массовым походом в деревню, своеобразным трамплином к «хождению в народ».

Мало того, наряду с «книжным» и «рабочим» делами некоторые организации народников, включая общество «чайковцев», уже в 1872 – 1873 гг. затевали пробные, рекогносцировочные опыты пропаганды среди крестьян: в 1872 г. – С.Л. Перовская и А.Я. Ободовская в качестве учителей, в 1873 г. – С.С. Синегуб и Л.В. Чемоданова (тоже как учителя), С.М. Кравчинский и Д.М. Рогачев под видом пильщиков. Летом 1873 г. ушел «в народ» и там погиб кружок долгушинцев…

Непосредственная и повсеместная подготовка к общему походу народников в деревню началась с осени 1873 г. и заняла всю зиму 1873 – 1874 гг. Началась она и развернулась именно в это время – ни раньше, ни позже, – по совокупности ряда причин. К тому времени количество народнических кружков перешло в нужное для «хождения в народ» качество: они взаимодействовали и согласовывали между собой задачи, сроки, способы «хождения»; завершился процесс должного накопления сил. Далее, народники встревожились, узнав о страшном голоде, который летом 1873 г. поразил больше десяти губерний (особенно Самарскую), усугубив бедствия крестьян. Наконец, осенью 1873 г. народнические кружки получили стимулирующий толчок от Бакунина и Лаврова, программы которых, при всем различии между ними, звали народников к «хождению в народ».

Поскольку же Лавров и Бакунин толкали народников в народ с разными тактическими установками, в народнической среде разгорелись бурные споры по вопросам тактики. Горячие головы (а именно они составляли тогда среди народников чуть ли не большинство) поддались влиянию страстной, бесшабашной агитации Бакунина, все больше проникаясь убеждением в том, что «стоит только зажечь спичку, как всенародный пожар будет готов»[559].

Меньшая, но тоже значительная часть народников склонялась к осмотрительной тактике Лаврова, ориентируясь не на бунт, а на пропаганду. Были и еще более осторожные индивидуумы, которые готовились сначала посмотреть, «что за сфинкс народ»[560], «потолкаться» в нем, а уж потом решить, что целесообразнее – бунт или пропаганда. Но все споры сводились лишь к частным вопросам, к тому, как действовать. В главном же, в том, что действовать надо в народе, и бакунисты и лавристы проявляли абсолютное единодушие. «В народ! К народу!» – тут инакомыслящих не было. Кружки, не принадлежавшие ни к лавристам, ни к бакунистам, тоже заражались общим энтузиазмом.

Все сходились и в том, что, прежде чем идти в народ, нужно приобрести навыки к крестьянскому, физическому труду и овладеть каким-нибудь ремеслом, уметь обратиться в рабочего человека, мастерового. Отсюда родилось повальное увлечение организацией всякого рода (столярных, сапожных, кузнечных, слесарных) мастерских. С осени 1873 г. они, как грибы после дождя, стали расти по всей России. В них народники обучались всевозможным ремеслам. «Увлечение это, – вспоминал М.Ф. Фроленко, – доходило до того, что тех, кто хотел кончать свое образование, даже будучи на 3 – 4 курсе, прямо обзывали изменниками народа, подлецами. Школа покидалась, а на месте ее росли мастерские»[561].

Во главе движения шел Петербург – признанный революционный центр страны. «В эту зиму, – рассказывал Н.А. Чарушин о зиме 1873 – 1874 гг., – молодой Петербург кипел в буквальном смысле этого слова <…> Всех охватила нетерпеливая жажда отрешиться от старого мира и раствориться в народной стихии во имя ее освобождения. Люди безгранично верили в свою великую миссию, и оспаривать эту веру было бесполезно. Это был в своем роде чисто религиозный экстаз, где рассудку и трезвой мысли уже не было места»[562].

Такое же настроение, выраженное, правда, с меньшею силой, царило повсюду. Удивляясь «всепоглощающему характеру» этого движения, С.М. Кравчинский назвал его «каким-то крестовым походом»[563], а П.Л. Лавров участников похода – «КРЕСТОНОСЦАМИ СОЦИАЛИЗМА»[564].

Деятели Большого общества пропаганды относились к такому экстазу сдержанно. В принципе они тоже были за «хождение в народ». Но, обладая бóльшим пропагандистским опытом, чем любой из кружков того времени, они рассуждали более трезво о возможных итогах «хождения». На многочисленных сходках народников в страду подготовки к «хождению» «чайковцы» говорили, что надежды на скоропалительный «всенародный пожар» в деревне неосновательны. Бакунистов они высмеивали как «вспышкопускателей», старались осадить их. С.Ф. Ковалик утверждал, что общество «чайковцев» выступало в роли «сдерживающего начала для молодежи»[565] (читай: для бакунистов). Вместе с тем «чайковцы» подталкивали умеренных народников (включая и лавристов) к большей активности, призывая их не довольствоваться пропагандой, заботиться и о просвещении, и об организации крестьян.

Включившись в стихийно начавшуюся подготовку к «хождению», чтобы надлежаще влиять на нее, «чайковцы» раньше всех начали устраивать народнические мастерские. Первая из них была открыта в ноябре 1873 г. в Петербурге на Малой Невке. Она стала своего рода клубом, где собирались и дискутировали полемисты из разных кружков. Той же зимой в разных концах столицы начали создавать свои мастерские другие кружки: Ковалика, Лермонтова, Каблица. Все мастерские были однотипны и повсюду в них с ноября 1873 до марта 1874 г., ежедневно от зари до зари, шла напряженная работа. Вот как описывает одну из таких мастерских очевидец: «Небольшой деревянный флигель из трех комнат с кухней на Выборгской стороне. Скудная мебель. Спартанские постели. Запах кожи, вара бьет в нос. Это – сапожная мастерская. Трое студентов сосредоточенно работают. Один особенно занят прилаживанием двойной толстой подметки к ботфортам. Под подошву надо спрятать паспорт и деньги – на всякий случай. У окна, согнувшись, вся ушла в работу девушка. Она шьет сорочки, шаровары, кисеты для своих товарищей, собирающихся на днях идти в народ. Надо торопиться – и иголка так и мелькает в воздухе. Лица – молодые, серьезные, бодрые и ясные. Говорят мало, потому что некогда. Да и о чем разговаривать? Все уже решено, все ясно как день»[566].

Так как практической подготовкой «хождения в народ» занялись все кружки, независимо от их тактической окраски, они решили оставить на время споры по вопросам тактики и объединить усилия в организации общего дела. С этой целью перед весной 1874 г. в штаб-квартире кружка Ф.Н. Лермонтова было проведено собрание с участием 25 делегатов от всех петербургских кружков[567]. Делегаты учредили общую кассу для нужд всех участников «хождения» (из Петербурга) без различия их кружковой принадлежности. Фонд кассы составили членские взносы всех кружков в размере 10% от их капиталов. Возглавила кассу избранная здесь же комиссия: А.Я. Ободовская от «чайковцев», М.А. Рабинович от кружка Лермонтова и Н.И. Паевский от кружка Ковалика. Эти же лица, а также специально выделенные представители кружков (по одному от каждого кружка) составили центральную группу, которая должна была, оставаясь в Петербурге, поддерживать связь с кружковцами, уходившими «в народ». На октябрь 1874 г.[568] был назначен съезд участников «хождения» в Петербурге для того, чтобы обсудить итоги и согласовать программу дальнейших действий. Съезд рассматривался как важная веха на пути к созданию всероссийской революционной партии. По свидетельству Ковалика, «во всех кружках, даже наиболее далеких от петербургских деятелей, идея съезда была весьма популярной и о нем много толковали»[569].

После Петербурга наибольший размах приняла подготовка к «хождению в народ» в Москве, где руководителем всех приготовлений стала местная группа «чайковцев». С декабря 1873 г. ее усилиями в различных районах города (Девичье поле, Пресня, Спиридоновка, Бутырки, Плющиха) была устроена сеть мастерских. Башмачными мастерскими в Бутырках и на Плющихе руководил распропагандированный «чайковцами» финн-сапожник И.И. Пельконен, который вскоре окажется в Саратове.

В марте – апреле 1874 г. явочная квартира московских «чайковцев» на Тверском бульваре стала центральным сборным пунктом для участников массового похода в деревню. Хозяйкой квартиры была Олимпиада Григорьевна Алексеева – энергичная и яркая женщина, которой посвящены восторженные страницы в мемуарах Н.А. Морозова[570]. Люди из самых разных кружков, отправлявшиеся «в народ», преимущественно из Петербурга в губернии центральной России, съезжались сюда, чтобы в последний раз уточнить маршрут следования. «С каждым поездом из Петербурга, – вспоминал Морозов, – приезжало по нескольку лиц, и на вопрос: „Куда вы едете?“ получался всегда один и тот же ответ: „В народ! Пора!“ <…> Один за другим, и отдельными лицами, и целыми группами, являлись все новые и новые посетители, неизвестно какими путями получавшие всегда один и тот же адрес – Алексеевой[571]. Пробыв сутки или более, они уезжали дальше, провожаемые поцелуями, объятиями и всякими пожеланиями, как старые друзья и товарищи, идущие на опасный подвиг <…> Настроение всех окружающих становилось все более и более лихорадочным»[572].

Пункты, подобные квартире Алексеевой, и всевозможные мастерские создавались зимой 1873 – 1874 гг. в разных концах европейской России от крайнего Севера до Кавказа, и везде кипела лихорадочная подготовительная работа. Уже в феврале – марте 1874 г. почти все народнические кружки были готовы к выступлению. Большая часть их настраивалась крайне оптимистично, воображая, как вспоминал Г.В. Плеханов, «что „социальную революцию“ сделать очень легко, и что она очень скоро совершится: иные надеялись, что года через два-три»[573]; «никак не позднее, чем через три года», – подтверждал М.Ф. Фроленко[574]. Поэтому среди народников тогда «были и такие, что даже шли уже выбирать позиции для будущей артиллерии»[575].

Многим казалось символическим то совпадение, что их отделяли от Емельяна Пугачева, как Пугачева отделяли от Степана Разина, 100 лет. Такая символика уже настраивала крайних бунтарей, «вспышкопускателей» на ожидание в 1874 г. (теперь – с их помощью) новой пугачевщины или разинщины.

Под стать бунтарям были и некоторые фанатики пропаганды. «Арифметически вычисляли, что через самое короткое время совершенно легко распропагандировать всю Россию, – вспоминал о них современник, известный общественный деятель, либерал И.П. Белоконский. – Пусть каждый пропагандист распропагандирует в месяц троих лиц, что вовсе, казалось, не трудно. В год получится головокружительная цифра. Лично у меня составлена была такая табличка: январь – я сам + 3 распропагандированных мною = 4; февраль – каждый из 4-х пропагандистов по 3 = 12; март (12 × 3) = 36; апрель (36 × 3) = 108; май (108 × 3) = 324; июнь (324 × 3) = 972; июль (972 × 3) = 2916; август (2916 × 3) = 8748; сентябрь (8748 × 3) = 26.244; октябрь (26.244 × 3) = 78.732; ноябрь (78.732 × 3) = 236.196; декабрь (236.196 × 3) = 708.588. Таким образом, работа одного пропагандиста даст в год 708.588 последователей. В России во всяком случае найдется 100 пропагандистов, – получится в год 70.858.800 распропагандированных! И дело кончено!»[576].

Разумеется, звучали в кружках народников и отрезвляющие голоса, более осторожные даже, чем у петербургских «чайковцев», – например, как у одного из героев Ф.Н. Юрковского дяди Павы: «Мы стоим перед хорошо вооруженной крепостью с голыми руками <…> Вот вы говорите мне: „Вперед! За нами стомиллионная армия народа!“ А я вижу, что этот стомиллионный арьергард отстал на целое столетие от своего авангарда, и пока мы будем штурмовать крепость лбами, нас будут бить на выбор, как поросят к Рождеству, и приготовят из нас бифштекс гораздо ранее, чем подоспеют главные силы»[577]. Но такие пессимистические, очень редкие соло тонули в многотысячном оптимистическом хоре.

С начала 1874 г. повсюду, как в Петербурге и в Москве, царило в кружках приподнятое, до предела возбужденное настроение. Все ждали лишь наступления весны.

5.2. В народ!

С наступлением весны 1874 г. народническая молодежь повсеместно («как по команде», – заметил А.А. Корнилов) устремилась в народ. Бакунисты, лавристы, бланкисты, их единомышленники и оппоненты группами и в одиночку отправлялись «по железным дорогам из центров в провинцию. У каждого молодого человека можно было найти в кармане или за голенищем фальшивый паспорт на имя какого-нибудь крестьянина или мещанина, а в узелке – поддевку или, вообще, крестьянскую одежду, если она уже не была на плечах пассажира, и несколько революционных книг и брошюр»[578].

так описывал пропагандиста 1874 г. участник движения М.Д. Муравский[579].

Петербургские, т.е. наиболее многолюдные и сильные кружки пошли «в народ» преимущественно четырьмя путями: одни (включая Большое общество пропаганды) – на родину или в те места, где у них были какие-нибудь связи; другие (кружки Ковалика, Лермонтова) – в Поволжье, где предполагалась благоприятная почва для социальной агитации; третьи (например, кружок Каблица) – на Юг, в украинские губернии, вплоть до Крыма, тоже богатые освободительными, бунтарскими традициями; наконец, четвертые – в различные губернские города, чтобы предварительно вовлечь в движение местные силы народников. Что же касается провинциальных кружков, то они рассредоточились по своим или соседним губерниям.

В свое время Г.В. Плеханов объявил характерной чертой организации «хождения в народ» 1874 г. «отсутствие организации»[580]. Такой взгляд, бытующий в научной литературе[581], опровергнут усилиями ряда исследователей (в первую очередь, Б.С. Итенберга и Р.В. Филиппова). «Хождение» не было централизованным, но считать его неорганизованным нельзя. За четыре года (1869 – 1873), которые отделяют массовое «хождение в народ» от начала революционного подъема, сложились сотни народнических кружков. Все они готовили «хождение» теоретически, тактически, организационно – в тесном взаимодействии. Но так было до начала «хождения», а как только оно началось, его организация сразу и существенно ослабела. Мало того, что различные кружки, уходя «в народ», теряли друг друга из виду, но и члены отдельных кружков разбрелись по губерниям и уездам, действовали на собственный страх и риск, лишь эпизодически общаясь с другими участниками «хождения». Даже центральная группа представителей петербургских кружков самоликвидировалась вскоре после начала «хождения», ибо ее люди почувствовали себя не у дел и фактически сбежали из столицы «в народ»[582]. Функции группы были переданы члену Большого общества пропаганды А.Я. Ободовской, которая, естественно, не смогла координировать действия всех кружков, тем более что она была привлечена к дознанию по делу долгушинцев и в июле 1874 г. предана суду.

Все, кто шел «в народ», устраивались, как правило, по одному – по двое у родных и знакомых (чаще всего – в помещичьих усадьбах и в квартирах учителей, врачей и пр.), или же в специальных «пунктах» пропаганды, которые создавались повсюду, обычно под видом мастерских. Устроившись в том или ином пункте, народники либо вели пропаганду на месте (т.н. «оседлая» пропаганда), либо совершали отсюда пропагандистские рейды по соседним селам, волостям, уездам и даже губерниям (т.н. «летучая» или «кочевая» пропаганда). Почти в каждом кружке были энтузиасты и той и другой разновидности пропаганды, но «летучие» («бродячие») пропагандисты явно преобладали.

Разношерстный состав участников «хождения в народ» не помешал принципиальному единству их деятельности. Бакунисты, лавристы и прочие шли «в народ» без конкретных программ, но с различными тактическими идеями и с уверенностью в том, что народ, воображаемый ими, воспримет именно их идеи. Однако реальный, живой народ оказался гораздо менее восприимчив к социализму, чем того ожидали не только бакунисты, но и довольно многие их противники, что поневоле заставляло народников считаться с реальностью и на ходу менять способы действий. К тому же сказывалась и недостаточная организованность деятелей «хождения в народ». «Каждый действовал совершенно в одиночку, – вспоминал С.М. Кравчинский. – Ну а в одиночку возможно либо ничего не делать, либо вести только пропаганду. Поэтому даже т.н. „вспышечники“, в сущности, вовсе не бунтовали, а вели пропаганду»[583]. Таким образом лаврист и бакунист, которые перед началом «хождения в народ» различались, словно лед и пламень, «в народе» «походили друг на друга, как одно куриное яйцо на другое»[584]. Тем не менее, Большое общество пропаганды и на этот раз выгодно отличалось от других кружков наличием обстоятельной программы действий, которой следовали «в народе» почти все участники Общества.

Вопрос о характере пропаганды среди крестьян был решен в программной Записке П.А. Кропоткина вполне определенно. «Ходить по деревням, сеять на ходу мысль о необходимости восстания, производить мимолетное впечатление <…> мы считаем бесполезным. Всякое кратковременное впечатление в этом направлении не будет прочно: оно очень скоро изгладится, если та же мысль впоследствии не будет постоянно поддерживаться местными народными агитаторами <…> Поэтому мы считали бы более полезным оседлое влияние»[585].

Конкретно Записка рекомендовала создавать в каждой деревне кружки распропагандированных «лучших личностей», связывать их между собой и побуждать к тому, чтобы они, в свою очередь, вели пропаганду среди односельчан. Но здесь же предписано использовать «всякий способ» и для влияния на «общее расположение умов во всей массе»: «влияние на личности и влияние на массу должны идти одновременно, рука об руку»[586].

Наконец, в Записке особо подчеркнуто, что пропагандист должен уметь в любом случае правильно подойти к народу, что необходима гибкая и разнообразная пропаганда: «как вести дело с каждым человеком, какую струну затронуть, насколько откровенно высказывать свои конечные мысли, – все будет обуславливаться подготовкою того человека, того общества, с которым имеешь дело, и осторожностью, нужною в том или другом случае»[587]. В частности, как явствует из дополнения к Записке Кропоткина, «чайковцы» считали необходимым строить пропаганду среди крестьян каждой местности прежде всего на их конкретных нуждах. «Неразвитый крестьянин или рабочий не поймет общественных идей о социализме, равенстве и солидарности. Его не тронут за живое (особенно, в первое время) нужды и страдания его же собратьев, не тождественные с его собственными <…> Революционер может рассчитывать на успех только тогда, если будет выдвигать на первый план местные интересы»[588].

Судя по дополнению к Записке Кропоткина, «чайковцы» считали, что «непрактично в высшей степени задевать религиозные верования» крестьян и, «кроме того, непрактично задевание царя. Надо всячески обходить вопрос, обрушиваясь всей тяжестью на правительство и господ, – слова, которые на всей Руси каждому известны»[589].

Практическая деятельность «чайковцев» «в народе» развивалась, за редким исключением, в согласии с требованиями их программы. Они старались доходить до каждого крестьянина, завоевывать доверие каждого, а со временем отбирали из числа своих слушателей наиболее отзывчивых и надежных крестьян, объединяли их в особые кружки и побуждали к самостоятельным опытам пропаганды. Так, В.Н. Батюшкова организовала крестьянский кружок в с. Измалково Елецкого уезда Орловской губернии, М.В. Ланганс – в одном из сел Екатеринославской губернии, А.А. Франжоли создавал такие кружки в деревнях Херсонщины и Черниговщины. Видный земец 70-х годов, впоследствии председатель ЦК партии кадетов И.И. Петрункевич вспоминал о Франжоли: «После его неожиданного ареста в с. Фастовцы (Борзенского уезда Черниговской губернии. – Н.Т.) произошло среди населения возбуждение, и горячие головы предлагали идти отбивать своего учителя из рук жандармов»[590].

Первой же по значению и пропагандистской, и организаторской акцией «чайковцев» «в народе» стало т.н. Даниловское дело, т.е. деятельность среди крестьян, которую вела в апреле – мае 1874 г. группа петербургских и московских членов Общества (А.И. Иванчин-Писарев, Д.А. Клеменц, Н.А. Морозов, О.Г. Алексеева и др., всего – 9 человек) в с. Поталово Даниловского уезда Ярославской губернии. Морозов обоснованно считал это «дело» «самым крупным и самым успешным из всех бывших когда-либо предприятий революционной пропаганды среди крестьян за все время движения 70-х годов»[591].

Опорными пунктами пропаганды в Даниловском уезде были столярная мастерская и школа в Потапове, открытые еще в ноябре 1873 г. Иванчиным-Писаревым, и кузница в с. Коптеве, где обосновался Морозов. Здесь проводились чтения и беседы с крестьянами, устраивались народные гулянья (с участием до 500 человек и более), на которых «чайковцы» закрепляли старые и заводили новые связи, распространялись запрещенные книги и брошюры. Для продажи таких книг Иванчин-Писарев открыл лавки в с. Вятском и в г. Середе. «Книги раздавались, смотря по голове, кому даром, а кому не продавались и за деньги», – докладывал следователь Ф.Ф. Крахт прокурору[592]. Кроме того, «чайковцы» подготовили из крестьян десятки книгонош, которые разносили нелегальную литературу по всем деревням уезда. Главной же опорой пропагандистов в Даниловском уезде был созданный ими кружок из «десятка молодых парней», работавших в столярной мастерской и посвященных во все революционные тайны.

Пропаганда в Даниловском уезде шла в буквальном смысле слова весело. По данным следствия, в квартирах пропагандистов, на гуляньях и в школе разучивались и пелись антиправительственные, «возмутительного содержания», песни, в том числе «Тятька, эвон что народу собралось у кабака …»[593]

Стремясь закрепить и развить успех Даниловского дела, «чайковцы» занялись устройством типографии в Потапове, но местный поп, проведав о революционерах, донес на них полицейским властям. В результате Даниловское дело было ликвидировано.

Острым оружием пропаганды среди крестьян служила для «чайковцев», как и для других народников, нелегальная литература. «Чайковцы» использовали в деревне главным образом народные («ряженые», как их называли тогда) брошюры – и свои собственные («Чтой-то, братцы», «Сказку о четырех братьях», «Сказку о копейке»[594]), и других авторов («Хитрую механику» В.Е. Варзара, «Стеньку Разина» А.А. Навроцкого, «Дедушку Егора» М.К. Цебриковой). Такая литература, «ряженая» под сказки, притчи, легенды, вполне удовлетворяла запросы крестьянского люда и, как нельзя лучше, соответствовала форме пропаганды среди крестьян – максимально (до упрощенчества) непритязательной и доходчивой. Она указывала на безысходность крестьянской доли («Встанет солнце – мужик думает: где бы мне добыть копейку? Заходит солнце – мужик думает: где бы мне добыть копейку?»); призывала обездоленных сплачиваться воедино для борьбы с «лиходеями»-барами («Тогда всей землей, как один человек, поднимется вся Русь-матушка, и никакая сила вражья не устоит против нас!»); рисовала идеал будущего строя жизни («Народ может устроиться только сам, по своему разуму и по своей воле, без всякого начальства. Как умен ни будь человек, а нет того человека, чтобы он был умнее всего народа»[595])[596].

Итак, деятельность Большого общества пропаганды среди крестьян в страдное время массового «хождения в народ» имела целью лишь заложить основы социалистического воспитания и революционной организации крестьянства. Тактика Общества в деревне не была уникальной. Примерно так же (но менее последовательно из-за отсутствия конкретной программы взаимоотношений с крестьянами) действовали кружки лавристов. Правда, лавристы, в отличие от «чайковцев», не ставили вровень с пропагандой организацию крестьян.

Бакунисты же, составлявшие большинство участников «хождения», вели себя по-иному. Они устремились в деревню с намерением разжечь там пожар всенародного бунта и даже после того, как столкнулись с реальным настроением крестьянства и были вынуждены не бунтовать, а пропагандировать, их деятельность сохраняла более острый и менее рациональный характер по сравнению с «чайковцами». Бакунисты явно предпочитали «летучую» пропаганду и стремились, в отличие от «чайковцев», не к последовательному революционизированию крестьянской массы, а к тому, чтобы вызвать в ней «революционное брожение»[597]. Они делали именно то, что было осуждено в Записке Кропоткина: ходили по деревням, сеяли на ходу мысль о необходимости восстания, производили мимолетное впечатление и т.д., причем такой пропагандист «считал себя вполне удовлетворенным, если ему говорили: „начинайте, мы поддержим“»[598]. Естественно, что сторонники «летучей» пропаганды действовали больше устным, нежели печатным словом; им попросту негде и некогда было возиться с книгами.

Бунтарский ажиотаж и неуемную энергию бакунистов метко шаржировал И.С. Тургенев на страницах романа «Новь» в образе молодого пропагандиста Кислякова, который так описывал свою деятельность:

Большинство участников «хождения в народ» совершенно не заботилось о тактической гибкости и разнообразии форм пропаганды, что так отличало «чайковцев». Многие народники просто не умели подойти к народу. Поэтому «хождение в народ» 1874 г. изобиловало курьезами, вроде того, который случился с Д.М. Рогачевым и С.М. Кравчинским во время их пробного рейда в деревню осенью 1873 г., еще до начала массового «хождения».

При первых же попытках распропагандировать крестьян народники наталкивались на два непреодолимых препятствия в крестьянском сознании – на частнособственнический индивидуализм и царистские иллюзии. Характерный пример приводил О.В. Аптекман. Однажды, находясь, по его собственному признанию, «в ударю», он с воодушевлением развернул перед слушателями «картину будущего социального строя после народного восстания, когда сам народ сделается хозяином всех земель, лесов и вод». Оратор уже вообразил, что крестьяне, наэлектризованные его речью, готовы хоть сейчас к беззаветной революционной борьбе, как вдруг один из них торжествующе воскликнул: «Вот будет хорошо, когда землю-то поделим! Тогда я принайму двух работников, да как заживу-то!». «Весь мой социалистический пыл, – вспоминал Аптекман, – разлетелся, словно меня ушатом холодной воды окатили»[601].

Любые рассуждения народников о возможности всеобщего равенства крестьяне воспринимали либо как занимательную сказку о «царствии небесном», либо как пустословие. Рабочему-пропагандисту А.В. Васильеву, который начал разговор об этом, один из крестьян заявил: «Не ладно, брат, ты говоришь. Взгляни-ка на свою руку: на ней пять пальцев, и все неравные!» Против такого аргумента Васильев не знал, что возразить[602].

Что же касается царистских иллюзий, то они были столь же распространены, сколь живучи. Например, повсюду, где ходили толки о грядущем переделе земли (а толки эти шли по всем губерниям Центра и Юга России), крестьяне были убеждены, что «передел должен совершиться по воле царя»: «прикажет царь, приедут землемеры и поделят между всеми»[603]. Разубедить их в этом было почти невозможно.

Примеров взаимного непонимания между народниками и крестьянами было много. Надежды народников на возможность скорого крестьянского бунта рушились буквально с первых шагов «хождения в народ». Но революционный энтузиазм участников «хождения» был настолько велик, что они до последнего дня своего rendes-vous с народом не опускали рук и настойчиво продолжали начатую пропаганду. Более того, после самороспуска центральной группы петербургских кружков они пытались наладить координацию своих действий «в народе», устроив нечто вроде явочной квартиры всероссийского значения.

Такой квартирой-явкой стала башмачная мастерская в Саратове на Царицынской улице (ныне ул. Первомайская, 88), открытая 21 мая 1874 г.[604]. Для технического руководства мастерской был вызван И.И. Пельконен, возглавлявший ранее такие же мастерские Большого общества пропаганды в Москве. Материальные средства для нее представил один из главных деятелей «хождения в народ» и его, как мы теперь сказали бы спонсор, бывший мировой судья Порфирий Иванович Войноральский.

Это был незаконнорожденный сын княгини В.М. Кугушевой, принявший фамилию своего отца, надворного советника В.С. Ларионова, прочтенную наоборот и с прибавлением «ский» (Воноиралский, подправлено для благозвучия: Войноральский)[605]. Ветеран народничества, друг и одноклассник по Пензенской гимназии Н.А. Ишутина и Д.В. Каракозова, он участвовал еще в студенческом движении 1861 г. и до 1868 г. был в ссылке, на Севере. В 1873 – 1874 гг. Войноральский установил деловую связь с рядом самых крупных народнических кружков и, формально не входя ни в один из них, действовал вместе с ними: создавал новые кружки, мастерские, явки, снабжал народников деньгами, паспортами, литературой, налаживал между ними шифрованную переписку. На это он отдал все свое состояние, завещанное ему отцом и полученное от матери.

Саратовская мастерская Пельконена была не только явочной квартирой, где встречались и обменивались информацией участники различных кружков (кроме Войноральского, «чайковцы» Д.М. Рогачев, И.Ф. Селиванов, И.Ф. Рашевский, а также С.Ф. Ковалик, А.И. Фаресов, С.А. Лешерн-фон-Герцфельдт, Р.А. Ширмер, Н.И. Паевский, П.А. Ломоносов и др.). Здесь же размещался крупнейший в России передаточный склад нелегальной литературы. Именно сюда пересылалась из Москвы для распространения через Саратов, Самару и Пензу литература, отпечатанная в типографии Мышкина.

Ипполит Никитич Мышкин – этот, как назвал его В.Г. Короленко, «страстотерпец революции»[606] и ее трибун, сын солдата и крепостной крестьянки, выбившийся «в люди» к высотам образования, правительственный стенограф, – устроил с помощью «чайковцев» свою типографию в доме № 5 по Арбату. Открыв ее 4 мая, он успел в течение месяца напечатать тиражами по несколько тысяч экземпляров и распространить народническую переделку «Истории французского крестьянина» Э. Эркмана – А. Шатриана, двухтомник сочинений Ф. Лассаля, выдержки из журнала «Вперед!» и прокламацию «чайковца» Л.Э. Шишко «Чтой-то, братцы». Работа типографии была пресечена в связи с разгромом саратовской мастерской Пельконена.

Мастерская (она же явочная квартира и склад нелегальной литературы) действовала меньше двух недель. Ее хозяева и клиенты вели себя, как гласит обвинительный акт по делу «193-х», «странно и подозрительно» – никто из них никогда не был замечен пьян. Непьющих сапожников местные жандармы восприняли как нонсенс и 31 мая 1874 г. учинили в мастерской обыск. Их добычей, кроме пары дамских туфель – «единственного изделия мастерской», стали десятки книг «преступного содержания», фальшивые паспорта, конспиративные записки, адреса и т.д. – всего до 170 вещественных доказательств «крамолы». Именно разгром мастерской Пельконена убедил жандармские власти в существовании «революционного сообщества, имевшего разветвления в разных местностях империи», после чего и было начато «повсеместное расследование преступной деятельности обнаруженного сообщества»[607], т.е. фактически всероссийская облава против участников «хождения в народ».

Размах «хождения в народ» 1874 г. был для России беспрецедентным. По данным министерства юстиции, «хождение» захватило 37 губерний[608]. К ним надо прибавить 4 губернии, которые дополнительно названы в документах царского сыска, а также еще 10 губерний, где факт «хождения в народ», не раскрытый карателями, установили советские историки[609]. Итого, «хождением» 1874 г. были охвачены 51 губерния Российской империи! Общее число его активных участников простиралось «по меньшей мере <…> от двух до трех тысяч человек, причем вдвое или втрое больше этого сочувствовало и всячески помогало боевому авангарду»[610]. «Целый легион социалистов, – читаем в жандармском обзоре движения, – принялся за дело с такой энергией и самоотвержением, подобных которым не знает ни одна история тайного общества в Европе»[611].

Мы видели, что единственным оружием этого легиона было слово – устное и печатное. Оно не просто возбуждало, а главным образом просвещало крестьян. При всей «революционности» программы народников их «хождение» к крестьянам было мирным, пропагандистски-просветительным движением. Крестьяне же реагировали на него не опасно для самодержавия. Охотно слушая беседы народников о «хитрой механике» помещечье-буржуазной эксплуатации народа, они, в массе своей, оставались глухими к проповедям социализма и к призывам подниматься на борьбу. Были даже случаи, когда крестьяне выдавали слишком рьяных пропагандистов властям[612].

Цивилизованное правительство в такой ситуации сумело бы оценить и просветительный энтузиазм народников и крестьянский иммунитет к самой идее революции, а наказало бы, причем умеренно, лишь необузданных бунтарей, которых сами народники прозвали «вспышкопускателями». Вместо этого царизм обрушился на всех «ходебщиков в народ» (жандармская терминология) с жесточайшими репрессиями.

Разгром саратовской мастерской Пельконена навел карателей на след большого числа кружков, рассеянных по разным губерниям. Из Саратова началось систематическое вылавливание пропагандистов на всем пространстве Европейской России. Каратели хорошо воспользовались конспиративным простодушием народников, действовавших «самым наивным образом, без принятия каких бы то ни было предохранительных мер против обнаружения их полицией, как бы игнорируя существование полиции в России»[613]. 4 июля 1874 г. дознание «О пропаганде в империи», уже начатое повсеместно, Александр II повелел централизовать в руках начальника Московского ГЖУ И.Л. Слезкина и прокурора Саратовской судебной палаты С.С. Жихарева. Юридически ответственным распорядителем дознания стал именно Жихарев – этот, по мнению кн. В.П. Мещерского, «настоящий Баярд без страха и упрека» и «гениальный обличитель», а в оценке А.Ф. Кони, палач, «для которого десять Сахалинов, вместе взятых, не были бы достаточным наказанием за совершенное им в середине 70-х годов злодейство по отношению к молодому поколению»[614].

Действительно, под руководством Жихарева, Россию захлестнула такая волна арестов («следственный потоп», как выразился знаменитый криминалист Н.С. Таганцев[615]), какой история русского освободительного движения еще не знала. «Слушая названия городов и местечек, в которых хватают, я повергаюсь просто в изумление, – писал в октябре 1874 г. А.А. Кропоткин П.Л. Лаврову. – Буквально: надо знать географию России, чтобы понять, как велика масса арестов»[616]. Жандармский генерал В.Д. Новицкий, который осуществлял «проверку числа арестованных лиц», насчитал таковых за 1874 г. только по 26 губерниям больше 4 тыс.[617] (М.И. Венюков по всей стране – до 8 тыс.[618]). Отметив, что «неразысканными оказались всего 53 из числа тех, кого полиция желала иметь», М.Н. Покровский справедливо заключал: «Такого полного провала революционное движение в России ни разу не испытывало ни раньше, ни после»[619].

Царизм провел 30 судебных процессов над «ходебщиками в народ» 1874 г. Венцом царской расправы с ними стал процесс «193-х» – самый крупный из политических процессов за всю историю России.

5.3. Процесс «193-х»

Разгромив «хождение в народ», царизм замыслил устроить грандиозный показательный судебный процесс против «крамолы», чтобы выставить русских революционеров в одиозном и устрашающем виде как закоренелых злодеев, ополчить против них российскую и мировую общественность, вырвать с корнем всякое доброе чувство к ним со стороны россиян и, таким образом, излечить страну от заразной болезни под названием «революционная пропаганда». На специальных заседаниях по этому поводу 18 и 26 марта 1875 г. Комитет министров империи выражал уверенность в том, что ни революционные теории, которые, мол, суть не что иное, как «бред фанатического воображения», ни нравственный облик революционеров, проникнутый будто бы «неимоверным цинизмом», «не могут возбудить к себе сочувствия». Поэтому, заключали царские министры, большой показательный суд над «ходебщиками в народ» весьма желателен, и его должно устроить так, чтобы на нем была вскрыта «вся тлетворность изъясненных теорий и степень угрожающей от них опасности»[620].

Начали готовить суд, и тут выяснилось, что жандармские власти, к негодованию даже К.П. Победоносцева, «нахватали по невежеству, по самовластию, по низкому усердию множество людей совершенно даром»[621]. Пришлось наспех отделять овец от козлищ. Из многотысячной массы арестованных были привлечены к дознанию 770, а к следствию (после нового отбора) – 265 человек[622]. Для вящей тяжести обвинения следственные власти усердно подтасовывали факты, шельмовали обвиняемых и науськивали на них свидетелей. В результате следствие затянулось на 3,5 года. А тем временем подследственные томились в жутких условиях тюремных казематов, теряли здоровье и умирали (к началу процесса 43 скончались, 12 – покончили с собой и 38 – сошли с ума[623]).

Только осенью 1877 г. заключенным вручили обвинительный акт: суду предавались 197 наиболее опасных «крамольников». Из них еще четверю умерли, не дождавшись суда. Процесс был учинен над 193 лицами. По масштабам дела и числу обвиняемых столь крупного процесса в России не было ни раньше, ни позже. «Процесс-монстр», – называли его современники.

Обвинительный акт по делу «193-х» монтировался сообразно установке Комитета министров. Дабы устрашить общество «размерами пропаганды», он наклеивал на две сотни участников 35-ти кружков ярлык единого «преступного сообщества», сложившегося в исполнение всероссийского злодейского заговора. Все «сообщество» обвинялось в том, что оно готовило «ниспровержение порядка государственного устройства», а сами народники изображались прямо-таки чудовищами: обвинительный акт клеймил их «готовность к совершению всяких преступлений», инкриминировал им намерение «перерезать всех чиновников и зажиточных людей» и поносил их «учение, сулящее в виде ближайше осуществимого блага житье на чужой счет»[624]. Устроители процесса надеялись, что такое обвинение (если суд поддержит его, в чем власти не сомневались) ужаснет общество и побудит его из страха и отвращения перед «крамолой» пасть в объятия к правительству.

Суд по делу «193-х» открылся 18 октября 1877 г в ОППС. Председательствовал умудренный карательным опытом сенатор К.К. Петерс, обвинял скандально знаменитый в 70 – 80-х годах прокурор В.А. Желеховский – «судебный наездник», «воплощенная желчь»[625].

Подсудимые, в большинстве своем, к началу процесса уже договорились, как вести себя, в зависимости от характера суда. В том случае, если суд будет гласным, открытым, они намеревались использовать его как трибуну для пропаганды своих идей (62 из них отказались от услуг адвокатов, чтобы самим выступить с защитительными речами[626]). Если же суд будет закрытым, они решили бойкотировать его.

Власти, со своей стороны, нашли возможным сделать процесс ни закрытым, ни открытым. Он был объявлен публичным, но для него выбрали такое помещение, где едва уместились судьи и подсудимые. На обычные места для подсудимых (возвышение за барьером, которое обвиняемые тут же назвали «Голгофой») были усажены мнимые организаторы «сообщества»: Мышкин, Рогачев, Войноральский, Ковалик, а все остальные подсудимые заняли места для публики. На оставшиеся 15 – 20 мест, отгороженные в уголке зала, допускалась по именным билетам лишь проверенная «публика», которую для пущей надежности «цементировали» агентами III отделения. Сановные зеваки заполняли проход за судейскими креслами. «В зале суда, – вспоминал А.Ф. Кони, – были во множестве расставлены жандармы, и ворота здания, как двери храма Януса, заперты накрепко, будто самый суд находился в осаде»[627]. Все это позволяло властям и соблюсти юридический декорум, и гарантировать себя от излишней огласки возможных на суде эксцессов. Больше того, чтобы облегчить расправу над подсудимыми, суд поделил их на 17 групп для раздельного разбирательства дела с мотивировкой: «ввиду недостаточности помещения»[628].

Подсудимые ответили на это юридическое шулерство самым энергичным протестом. 120 из них бойкотировали суд, т.е. отказались являться на его заседания (их назвали «протестантами»), и только 73 человека, прозванные в отличие от них «католиками», согласились участвовать в суде. Бойкот суда «протестанты» мотивировали так: «Останемся чисты в глазах России. Она видит, что не мы дрогнули перед гласностью, а враг наш; она видит, что, убедившись в невозможности употребить суд как средство дать ей отчет в наших действиях и разоблачить перед нею действия нашего и ее врага, мы прямо и открыто плюнули на этот суд»[629].

При этом каждый из 120 «протестантов» не только заявил о непризнании суда, но и сопроводил свое заявление смелыми обличительными репликами, как бы удостоверяя афоризм Фридриха Шиллера: «Тот, кто ничего не боится, не менее могуч, чем тот, перед кем все трепещут». Мария Гейштор воскликнула: «Я должна заявить, что настоящий строй в России мне ненавистен, потому что в нем всем живется очень гадко не исключая и вас, господа судьи!»[630]. Александр Артамонов высказал догадку, что «приговоры Особого присутствия составляются в III отделении, и по этой причине Особое присутствие скрывается от лица всего мира»[631], а Феофан Лермонтов насмешливо предложил сенаторам «вместо всего другого лучше прочитать сегодня же окончательный приговор, который, вероятно, уже давно заготовлен у суда»[632].

Почти полторы сотни «протестантов» держались правила «один – за всех, все – за одного». Когда судья К.К. Петерс прервал вызывающе дерзкое заявление подсудимого Ивана Чернявского окриком «Довольно!», обвиняемые с мест потребовали: «Слушайте, когда вам говорят!». Петерс дослушал Чернявского до конца и только потом распорядился вывести его из зала. Тогда все «протестанты» дружно поддержали своего товарища возгласами: «Всех уводите! Мы все не признаем суда! К черту суд!»[633]. Петерс вынужден был удалить всех подсудимых и закрыть заседание. Такие сцены продолжались до тех пор, пока «протестантов» вообще не перестали водить в суд. Ничего подобного в истории царского суда не было ни до, ни после этого процесса. А дальше его устроителей ждали еще худшие сюрпризы…

«Протестанты» с первых же дней процесса поставили суд в затруднительное положение. Расчет царизма дискредитировать народников перед всей Россией и Европой был сорван. Наступательная тактика активного бойкота, избранная подсудимыми, выбивала из рук судей их главное оружие – инициативу обвинения. Перед бойкотом они оказались беспомощны. «Каждое заседание суда преисполнено скандалов <…> Судьи не знают, что им делать», – писал об этом наследнику престола К.П. Победоносцев[634].

Ход суда над «католиками» тоже не оправдал надежд властей. Почти все подсудимые держались гордо и смело[635]. Представить их монстрами (в согласии с обвинительным актом) не было никакой возможности. Разоблачительных улик недоставало. В лучшем для суда случае выяснялось, что тот или иной подсудимый вел «предосудительные беседы» и распространял «запрещенные книжки». Даже свидетели, бывшие главным козырем для обвинения, в большинстве своем (исключая лишь платных агентов) отказались чернить подсудимых, ссылаясь на то, что за долгие годы дознания и следствия они «все забыли»[636], или же объявляя свои прежние показания «ложными», данными под диктовку запугавшего их прокурора[637]. «Забывчивых» свидетелей сенаторы попытались наводить на ответы, желательные для суда, но тщетно, ибо одни свидетели стояли на своем («забыл и все тут»)[638], а других мастерски обезвреживали защитники.

Никогда в России, – ни раньше, ни позднее, – состав защиты на политическом процессе не был таким блестящим, как по делу «193-х». Здесь был представлен почти весь цвет российской адвокатуры, связанный к тому же в значительной степени идейными, личными и даже родственными узами с революционным лагерем: «король адвокатуры» В.Д. Спасович – ближайший друг Сигизмунда Сераковского; «совесть адвокатского сословия» Д.В. Стасов – добрый знакомый А.И. Герцена и Н.Г. Чернышевского; первый боец сословия, оратор-громовержец П.А. Александров, зарегистрированный III отделением в списке «неблагонадежных»; Е.И. Утин – брат основателя и руководителя Русской секции I Интернационала Н.И. Утина; Г.В. Бардовский – брат одного из вождей польской социалистической партии «Пролетариат» П.В. Бардовского, повешенного царскими палачами; B.О. Люстиг – брат народовольца Ф.О. Люстига, осужденного на 20 лет каторги; близкий друг М.Е. Салтыкова-Щедрина, автор революционных стихов А.Л. Боровиковский; тогда еще молодой, впоследствии первый адвокат России Н.П. Карабчевский, женатый на сестре народовольца C.А. Никонова; друг юности П.И. Чайковского, тоже бывший на подозрении у жандармов, В.Н. Герард и др., всего – 35 адвокатов.

Поведение защиты на процессе «193-х» было выше всех похвал. Защита разоблачала предвзятость царской Фемиды, уличала в невежестве, доносительстве и прочих грехах подкупленных свидетелей обвинения и вообще «шла с подсудимыми рука об руку»[639], веруя в закономерность и неодолимость освободительного движения. «Никакие политические процессы, никакие заключения, – говорил Д.В. Стасов, – не остановят того хода мысли, который есть неотъемлемое достояние жизни общества в данный момент его исторического развития»[640]. Не зря III отделение за два дня до окончания процесса жаловалось царю: «Защитники, вместо того, чтобы сдерживать подсудимых, подстрекали их»[641]. На одном из последних заседаний суда П.А. Александров имел смелость заявить по адресу устроителей процесса: «Вспомнит их история русской мысли и свободы и в назидание потомству почтит бессмертием, пригвоздив имена их к позорному столбу!»[642].

Но, разумеется, главными героями процесса были не адвокаты, а подсудимые. Центральным, кульминационным его событием стала речь Ипполита Мышкина 15 ноября 1877 г. – одна из самых замечательных в истории политических процессов и «наиболее революционная речь, которую когда-либо слышали стены русских судов»[643].

Мышкин к тому времени был уже знаменит героической, обросшей легендами, попыткой освободить из Вилюйского острога Н.Г. Чернышевского (летом 1875 г.), но свой звездный час он пережил на процессе «193-х». По отзывам современников, он «обладал всем, что делает великим оратора»: силой убеждения, даром слова, воодушевлением, проникновенным голосом, который звучал, «как священный гром»[644]. Когда он говорил, то магнетизировал слушателей, и даже враги не могли не поддаться его обаянию[645].

Речь Мышкина по делу «193-х» была предварительно согласована с другими подсудимыми и выражала их общую точку зрения[646]. Мышкин для того и не присоединился к бойкоту суда (по договоренности с товарищами), чтобы выступить перед судьями и публикой с такой речью. В ней он провозгласил идеалы народнического социализма («союз производительных, независимых общин», «право безусловного пользования продуктами труда» для каждого работника, «полнейшая веротерпимость» и пр.), но не в этом ее сила, а в обличительном пафосе и прогнозе. Разоблачив антинародную политику царизма после «мнимого освобождения» крестьян, Мышкин доказывал, что именно «невыносимо тяжелое положение народа» грозит революционным взрывом: «Не нужно быть пророком, чтобы предвидеть неизбежность восстания».

Председатель суда то и дело (60 раз!) прерывал Мышкина, одергивал его, грозил лишить слова. Тогда Мышкин бросил в лицо судьям убийственное обвинение: «Теперь я вижу, что у нас нет публичности, нет гласности, нет <…> даже возможности выяснить истинный характер дела, и где же? В зале суда! <…> Здесь не может раздаваться правдивая речь, за каждое откровенное слово здесь зажимают рот подсудимому. Теперь я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая комедия, или …нечто худшее, более отвратительное, позорное…»

При словах «пустая комедия» председатель суда закричал: «Уведите его!». Жандармский офицер волком рванулся к Мышкину. Подсудимый Моисей Рабинович задержал его. Офицер оттолкнул Рабиновича, набросился на Мышкина и пытался зажать ему рот, но Мышкин, вырываясь из рук офицера, продолжал все громче и громче начатую фразу: «…более позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества!»

Друзья, защищая Мышкина от жандармов, дали ему возможность досказать речь до конца. В агентурном донесении сообщалось, что уже после того как Мышкин умолк, вокруг него «более пяти минут происходила борьба с ужасным шумом, криком и бряцанием оружия. Наконец, Мышкин был вытащен со скамьи через головы других подсудимых, причем жандармы тащили его за волосы, руки и туловище несколько человек разом»[647]. Когда Мышкина поволокли из зала, подсудимый Сергей Стопане бросился к судьям и в упор кричал на них: «Это не суд! Мерзавцы! Я вас презираю, негодяи, холопы!»[648]. Богатырь Дмитрий Рогачев, который мог связать в узел железную кочергу, «подбежал к решетке, отделявшей сенаторов от подсудимых, и привел судей в ужас, с огромной силой сотрясая эту решетку»[649].

Очевидцы вспоминали, что в тот момент в зале царило величайшее смятение. Председатель суда сбежал, забыв объявить о закрытии заседания. Все сенаторы последовали за ним. Подсудимые выкрикивали проклятия, публика металась по залу, несколько женщин упали в обморок. Наконец, многочисленная свора жандармов с саблями наголо выпроводила и подсудимых и публику из зала. Прокурор Желеховский, который в замешательстве сновал между покинутыми судейскими креслами с лицом, как говорят французы, «puce evanonie» («цвета блохи, упавшей в обморок») мог только сказать: «Это настоящая революция!»[650].

Речь Мышкина, сразу обошедшая мировую прессу[651], сильно ударила по авторитету суда и всего царского режима. Сергей Кравчинский передавал очень характерный отзыв о ней из уст царского генерала: «Сотни нигилистов за целый год не могли сделать нам столько вреда, сколько нанес этот человек за один-единственный день»[652].

Последующие дни на процессе «193-х» тоже не принесли лавров царизму. 23 января 1878 г. процесс закончился так же бесславно для властей, как и начался. Нацеленный на посрамление «крамолы», он дал прямо противоположные результаты. «Едва ли наше правительство когда-нибудь и чем-нибудь оскандалилось так, как настоящим процессом»[653], – читаем в перлюстрированном письме из Москвы в Архангельск от 10 января 1878 г.

Дабы хоть как-то сгладить невыгодное впечатление от суда, Особое присутствие смягчило приговор по сравнению с тем, на что рассчитывали правящие «верхи», и дерзнуло оправдать 90 обвиняемых, отсидевших, кстати, по 3 – 4 года в предварительном заключении (теперь им было объявлено, что они невиновны). Александр II, однако, вновь – уже во второй раз после суда над С.Г. Нечаевым в 1873 г. – использовал прерогативу монарха не для смягчения, а для отягчения судебной кары. Своей властью он отправил в административную ссылку 80 человек из 90 оправданных судом[654]. «Это, – вспоминал В.Г. Короленко, – произвело самое отрицательное впечатление даже на нейтральное общество и, может быть, решило участь Александра II»[655].

39 обвиняемых суд приговорил к ссылке, 32 – к тюрьме, а 28 (в том числе 11 «чайковцев») – к каторге на срок от 3,5 до 10 лет. «Таким образом, – отметил С.М. Кравчинский, имея в виду не только этот, но и другие процессы народников-пропагандистов (долгушинцев, Н.А. Шевелева, Е.С. Семяновского, „50-ти“), – то самое, что делается совершенно свободно в любом западноевропейском государстве, у нас наказывается наравне с убийством»[656]. Самый большой каторжный срок (10 лет) получили пятеро: Мышкин, Войноральский, Рогачев, Ковалик и Муравский. Ипполит Мышкин 19 апреля 1882 г. бежал с Нерчинских рудников, добрался до Владивостока, но там был схвачен и доставлен в Шлиссельбургскую крепость, где заточен навечно в одиночный склеп. Он и в Шлиссельбурге не опустил рук, боролся, протестовал, запустил арестантскую тарелку в физиономию смотрителю-изуверу М.Е. Соколову[657] и за это 26 января 1885 г. был расстрелян.

Никто из осужденных по делу «193-х» не просил о помиловании. Напротив, 24 «протестанта» (из них 14 – «чайковцы») 25 мая 1878 г. перед отправкой на каторгу и в ссылку, рискуя еще более ухудшить свою участь, обратились к «товарищам по убеждениям», оставшимся на воле, с завещанием: «идти с прежней энергией и удвоенною бодростью к той святой цели, из-за которой мы подверглись преследованиям и ради которой готовы бороться и страдать до последнего вздоха»[658].

Процесс «193-х» – этот трехмесячный «поединок между правительством и революционной партией»[659], – произвел громадное впечатление на современников. «Внимание всей Европы приковано к этому чудовищному процессу» – писала французская газета «Равенство»[660]. Такого, чтобы людей за слово их веры судили, как за убийство, и чтобы при этом подсудимые обратили в бегство весь судебный синклит и вступили врукопашную с жандармами, на Западе еще не видели. В самой России под впечатлением процесса революционные силы резко активизировались, а «кредит социалистов <…> поднялся до небывалой прежде высоты»[661]. Откликаясь на завещание осужденных по делу «193-х», редактор журнала «Община», член Большого общества пропаганды Д.А. Клеменц в сентябре 1878 г. пророчески утверждал: «Суждено ли нашим товарищам погибнуть в тюрьме среди пыток и мучений, удастся ли им снова попасть на вольный свет, все равно: они будут жить между нами, будут жить, пока останутся на Руси живые люди, способные понимать живое слово <…> Ни казни, ни осадные положения не остановят нас на пути исполнения завещания наших товарищей – и оно будет исполнено!»[662]

5.4. Итоги

Итоги «хождения в народ» 1874 г. были с достаточной ясностью оценены самими его участниками. Несмотря на ряд случаев, удовлетворивших народников, движение в целом не оправдало «тех радужных, можно сказать почти ребяческих надежд, которые на него возлагались»[663]. Практический результат пропаганды в народе по всей России был «почти неуловим»[664].

Весьма критически оценивали итоги «хождения в народ» «чайковцы», которые еще до начала движения призывали его участников более трезво смотреть на революционные возможности масс. Видный организатор «хождения» А.Я. Ободовская в августе 1874 г. разочарованно констатировала, что народники лишь «пропорхнули по Руси» и что они вообще не смогут добиться «чего-нибудь путного», поскольку «народ не знают и a priori решают»[665]. Еще более резко высказался С.М. Кравчинский. По его мнению, 1874 г. показал «с одной стороны, громадность сил, бесконечное самоотвержение, героизм в деятелях; с другой стороны – совершенную ничтожность результатов». «В конце концов, – заключал Кравчинский, – необходимо было признать, что лбом стены не прошибешь»[666].

Главная причина неудачи «хождения в народ» известна: народники ошибочно рассматривали крестьянство как силу, способную осуществить социалистическую революцию, держались «совершенно иллюзорного представления о „перманентной революционности“ народа»[667]. Ошибочность, иллюзорность народнических представлений о крестьянстве в значительной степени объяснялась тем, что они строились абстрактно, не из жизни, а из теоретических умозаключений, плохо связанных с жизнью. В результате, народники, естественно, разочаровались в настроении народа, а народ, со своей стороны, не понял их.

Итак, с точки зрения реализации народнических замыслов «хождение в народ» потерпело крах. Но, оказавшись неудачным, оно не стало бесплодным. Напротив, опыт «хождения в народ» был во многих отношениях плодотворным. Во-первых, он неизмеримо расширил круг борцов за свободу и приумножил их активность. «Движение не только не уменьшается, но идет crescendo, – писал Д.А. Клеменц П.Л. Лаврову после арестов 1874 г. – Вместо паники вы встречаете энтузиазм, люди вырастают словно из земли»[668]. С 1875 г. начался новый этап движения, приведший к созданию гораздо более крупных, чем в 1871 – 1874 гг., революционно-народнических организаций всероссийского значения.

Во-вторых, практическая безрезультатность «хождения» ударила по иллюзиям народников, заставила их усомниться в «перманентной революционности» народа. «Все почувствовали, – вспоминал Кравчинский, – что таким путем, каким шли до сих пор, идти дальше нельзя»[669]. В итоге народники занялись поисками других, более рациональных путей борьбы и сумели поднять освободительное движение на новый этап. Началось их высвобождение из-под груза специфически народнического аполитизма. Выдающуюся роль в этом сыграл процесс «193-х». Он резко ускорил переход народников от аполитичной пропаганды в деревне к политической борьбе непосредственно против самодержавия, поскольку столкнул их лицом к лицу с царским правительством и помог им убедиться в необходимости поставить борьбу против деспотизма такого правительства во главу угла. Именно с 1878 г., сразу вслед за процессом «193-х», начался новый террористический (нацеленный уже против царизма) фазис движения: 23 января был объявлен приговор по делу «193-х», а 24 января Вера Засулич стреляла в царского сатрапа Ф.Ф. Трепова.

В-третьих, «хождение в народ» 1874 г. сильно обеспокоило «верхи»: правительство, по выражению Кравчинского, хоть и «сдуру», но «перепугалось» (В.Г. Короленко отметил даже: «перепугалось насмерть»)[670]. Власти считали тогда народ «гранитным пьедесталом престола» и недоумевали, «отчего агитаторы пошли в гранит»[671]. Сочувствие крестьян в ряде мест и случаев к пропаганде народников вызвало переполох в «верхах». С конца 1874 г. царизм начал собирать одно за другим представительные совещания, чтобы исследовать причины «быстрого распространения разрушительных учений» и «обсудить, не представляется ли необходимым принять какие-либо другие (помимо репрессий. – Н.Т.) меры с целью уменьшения влияния обнаружившейся деятельной пропаганды»[672]. Документы этих совещаний, а также майский 1875 г. циркуляр обер-прокурора Синода Д.А. Толстого и записка министра юстиции К.И. Палена под выразительным названием «Успехи революционной пропаганды в России» (1875 г.) требовали мобилизовать «все благомыслящие элементы общества» на борьбу с пропагандой[673].

Важным (хотя и побочным) результатом «хождения в народ» явилось падение П.А. Шувалова. В самый разгар «хождения», когда стала очевидной тщетность восьми лет диктатуры «Петра IV», царь разжаловал его из диктаторов в дипломаты, сказав ему однажды за карточным столом, будто бы между прочим: «А знаешь, я тебя назначил послом в Лондон»[674]. 22 июля 1874 г. пост шефа жандармов занял Александр Львович Потапов – не столь грозный, как Шувалов, совсем не умный (современники находили в нем лишь «канареечный ум»[675]), но во всем, даже в собственном неразумии, последовательный и злопамятный: он, например, всегда останавливался проездом в Майнце, чтобы «показать язык статуе Гутенберга»[676]. Царь заменил Шувалова именно Потаповым скорее всего потому, что Потапов из-за ничтожества своего лучше других позволял царю отдохнуть от тяжелой опеки со стороны Шувалова, но на жандармском поприще все-таки проявил отменную сноровку, подтасовав в свое время т.н. «дело Чернышевского». Можно было надеяться, что теперь, когда требовалось не только давить á la Шувалов, но и лавировать, ловчить, сноровистый Потапов окажется удобным шефом жандармов.

Наконец «хождение в народ» отчасти все-таки пошевелило крестьянскую массу, положив начало небывалым ранее сдвигам в ее сознании, вплоть до антицаристской настроенности. В.А. Виноградов по данным только верхневолжских губерний выявил сотни крестьян, привлеченных в 70-е годы к следствию за участие в народнической пропаганде[677]. Другие губернии не были исключением. Даже если эти сотни слагались в тысячи, в многомиллионной массе они были тогда мало заметны, но многое значили как провозвестники новой, революционной эпохи. Г.В. Плеханов, вопреки мнению Д.Н. Овсянико-Куликовского[678], соглашался с той оценкой итогов «хождения в народ», которую дал по свежим следам событий Альфонс Тун: «Жертвы были многочисленны и тяжелы, результаты весьма незначительны. Но не следует думать, что пропаганда прошла без всяких следов. Во многих случаях социалистические идеи запали в головы крестьян <…> Пропагандистское движение пустило в народе более глубокие корни, чем все прежние заговоры, и заложило основы для будущей революционной партии»[679]. В наше время хорошо сказал о «трагедии одиноких борцов» 1874 г. В.Г. Базанов: «Это была оптимистическая трагедия»[680].