Крестоносцы социализма

7.1. Начало

Я сознательно остановился на процессах «50-ти» и «193-х» прежде, чем приступить к истории общества «Земля и воля». Хотя оба процесса слушались уже после того, как возникла и развернула свою деятельность «Земля и воля», они неразрывно связаны с организациями и событиями, предшествовавшими «Земле и воле» (с «хождением в народ», Большим обществом пропаганды, «кружком москвичей»), что и было предметом обвинения на процессах. Вернемся теперь на несколько лет назад, к итогам и урокам «хождения в народ» 1874 г.

Напомню читателю: народники занялись тогда пересмотром своей тактики и пришли к выводам о том, что надо, во-первых, конкретизировать содержание пропаганды; во-вторых, перейти от поверхностной «кочевой» к более выигрышной «оседлой» пропаганде; в-третьих, наладить координацию действий пропагандистов из общего центра. Разумеется, все эти выводы могли быть реализованы лишь при наличии централизованной общероссийской революционной организации. Создавать такую организацию народники принялись сразу после разгрома «хождения в народ». К концу 1876 г. она была создана в лице общества «Земля и воля».

Основателем «Земли и воли» стал один из тех революционеров, которые на рубеже 60 – 70-х годов основывали Большое общество пропаганды, великолепный организатор Марк Андреевич Натансон. В 1875 г. он вернулся из четырехлетней ссылки и немедленно приступил к соединению революционных сил, рассеянных карателями. «Человек неутомимой энергии, обладавший необыкновенной способностью привлекать людей, организовывать их и сплачивать на общей работе, человек широкого размаха, у которого в плане был крупный, всероссийский масштаб деятельности»[754], Натансон исколесил полстраны, включая Петербург, Москву, Киев, Харьков, Одессу, всюду – как «глашатай и зодчий» централизма[755], – агитируя и побуждая народников к сплочению. Потом он устремился за границу, объехал Париж, Берн, Женеву, убеждая политических эмигрантов вернуться на родину. За эту свою кипучую деятельность Марк Андреевич получил в народнических кругах прозвище «Иван Калита», «собиратель Земли Русской». Замечу здесь, что в 1904 г. уже состарившийся Натансон познакомился с В.И. Лениным и Н.К. Крупской. «Он знал массу людей, – вспоминала о Натансоне Крупская, – знал прекрасно цену каждому человеку, понимал, кто на что способен, к какому делу кого можно приставить»; Ленина он «поразил своим организаторским талантом. Только и было разговору, что о Натансоне»[756].

Поскольку народники после «хождения в народ» 1874 г. не только не пали духом, но, напротив, стремились к еще более активной борьбе с учетом допущенных ими ошибок, организаторская инициатива Натансона повсюду встречала понимание и очень скоро дала результат. К началу 1876 г. Натансон создал в Петербурге многолюдный кружок, который стал «центром тяготения для всех разбросанных по России революционных сил»[757]. Первые роли в кружке, наряду с Натансоном, играли его жена Ольга Шлейснер, Арон Зунделевич, Юрий Богданович, Дмитрий Лизогуб – все бывшие «чайковцы». Летом 1876 г. этот кружок заявил о себе акцией, исключительной по технике исполнения и замечательной по тому впечатлению, которое она произвела как в революционных, так и в правительственных кругах. Речь идет об организации побега кн. П.А. Кропоткина из Николаевского военного госпиталя[758] в центре Петербурга среди белого дня 30 июня 1876 г.

Все организаторы побега во главе с Натансоном действовали артистически. С Кропоткиным была установлена надежная связь посредством звуковых сигналов. В день побега по заранее избранным улицам на две версты от госпиталя расставили сигнальщиков, которые в назначенный момент дали знать, что путь свободен. На версту кругом были наняты все извозчики и отвлечены (разными способами, от какой-нибудь длиннейшей справки до брудершафта в пивной) все городовые. Часового у ворот госпиталя Ю.Н. Богданович занял жаркой полемикой на тему о том, есть ли хвост у вши или нет. Получив сигнал, Кропоткин, гулявший под охраной часового во дворе госпиталя, сбросил с себя арестантский халат, выбежал из ворот, вскочил в заранее приготовленную пролетку и умчался[759].

Осенью 1876 г. кружок Натансона и др. значительно вырос, подготовил собственную программу и принял наименование «Северная революционно-народническая группа» (иначе «Общество северных народников»). Эта группа стала основным ядром общества «Земля и воля» и его началом. Возникновение общества датируют поэтому именно осенью (А.Д. Михайлов конкретно называл октябрь[760]) 1876 г., хотя оформилось оно лишь в январе 1877 г. на учредительном собрании в Петербурге членов «Северной революционно-народнической группы» и южной организации народников, т.н. «Харьковско-ростовского кружка» (В.А. Осинский, О.В. Аптекман, Ю.М. Тищенко и др.). На этом собрании народники приняли в первой редакции программу и устав общества, позднее (в апреле – мае 1878 г.) пересмотренные. Название же «Земля и воля» официально было принято обществом в память о первой «Земле и воле» 1861 – 1863 гг. осенью 1878 г.[761], когда начал выходить (с 25 октября) центральный орган общества – журнал «Земля и воля».

Устав второй «Земли и воли», составленный коллективно при инициативном участии А.Д. Михайлова, провозглашал «основными принципами» не только «согласие каждого члена с программой и обязательство действовать в ее духе», но и «соблюдение полнейшей тайны относительно всех внутренних дел», «подчинение меньшинства большинству», «безусловное принесение каждым членом на пользу организации всех своих сил, средств, связей, симпатий и антипатий и даже своей жизни»[762]. Таким образом «Земля и воля» 70-х годов строилась на жесткой основе централизма, дисциплины и конспирации. Это отличало ее от первой «Земли и воли» и придавало ей внешнее сходство с нечаевской «Народной расправой». В § 9 ее устава записан даже «нечаевский» принцип «цель оправдывает средства», но с многозначащей оговоркой: «исключая те случаи, когда употребленные средства могут подрывать авторитет организации». Далее устав «Земли и воли» уже антинечаевски декларировал: «все члены Основного кружка (т.е. центральной организации землевольцев. – Н.Т.) совершенно полноправны»; каждый из них «обязан всеми силами поддерживать честь и влияние как всей организации, так и отдельных членов ее», между ними «должны существовать полнейшая искренность и откровенность в деловых отношениях».

Организационная структура «Земли и воли» была стройной и рациональной. Ее Основной кружок составили члены-учредители общества. Их было 26: М.А. Натансон, О.А. Натансон (Шлейснер), А.Д. Михайлов, Д.А. Лизогуб, В.А. Осинский, Г.В. Плеханов, А.Д. Оболешев, А.И. Зунделевич, А.А. Квятковский, М.Р. Попов, А.И. Баранников, О.В. Аптекман и др.[763] Позднее в кружок были кооптированы еще 35 человек: среди них в 1877 г. – Н.С. Тютчев, в 1878 – С.М. Кравчинский, С.Л. Перовская, Д.А. Клеменц, Л.А. Тихомиров, Н.А. Морозов, М.Ф. Фроленко, О.С. Любатович; в 1879 г. – В.Н. Фигнер, А.И. Желябов, Н.Н. Колодкевич, П.Б. Аксельрод, С.Г. Ширяев, М.Н. Ошанина, Я.В. Стефанович, В.И. Засулич, Л.Г. Дейч. Таким образом, общая численность Основного кружка «Земли и воли» – 61 человек.

Основной кружок был отлично законспирирован. Его участники скрывали от посторонних свои настоящие имена, маскируясь кличками (неожиданными и разнообразными): так, Квятковского звали «Александром I», Плеханова – «Оратором», Баранникова – «Порфирием», Тихомирова – «Тигрычем». С легкой руки острослова Клеменца[764] землевольцев стали звать «троглодитами», т.е. пещерными людьми, поскольку никто, кроме их самих, не знал, где они живут, откуда появляются и куда исчезают.

Среди ведущих деятелей «Земли и воли» вначале самыми авторитетными были супруги Марк и Ольга Натансон. О.В. Аптекман называл их обоих «строителями общества», уточняя, что Марк Андреевич был «головой этого общества», а Ольга Александровна – «сердцем его»[765]. Затем, после того как Марк Натансон в июне 1877 г. был арестован, на первое место в «Земле и воле» выдвинулся Александр Дмитриевич Михайлов – сын уездного землемера из древнерусского города Путивля, один из лучших организаторов среди всех вообще народников (в этом отношении рядом с ним можно поставить только Натансона и Желябова) и самый выдающийся из них (здесь ему не было равных) конспиратор, первый классик революционной конспирации в России.

В «Земле и воле» Михайлов очень скоро стал как бы главным администратором, «хозяином организации»[766]. Он вникал буквально в каждое дело общества, успевал всему давать ход, все направлять и оберегать, причем был «неутомим, неистощим, вездесущ и всеведущ»[767]. Ему, этому «Катону-цензору», как говорили о нем землевольцы, больше, чем кому-либо, «Земля и воля» была обязана своей жизне- и дееспособностью. Лев Тихомиров, уже отрекшийся от своего революционного прошлого, считал, что «Михайлов мог бы, при иной обстановке, быть великим министром»[768]. Землевольцы и метили его после победы революции (если бы удалось до нее дожить) в премьер-министры, а пока за неусыпные заботы о порядке в революционном подполье дали ему кличку «Дворник».

«Неутомимый» и «вездесущий» Михайлов часто оказывался в поле зрения жандармских ищеек, но до рокового дня 28 ноября 1880 г., благодаря своему конспиративному артистизму, всегда уходил от любого «хвоста»[769]. Однажды он даже попал в засаду на явочной квартире и был арестован. Когда его вывели на улицу, Михайлов вырвался из рук жандармов (он был очень силен) и бросился бежать. Жандармы, естественно, устремились за ним. Тогда Михайлов стал громко кричать, показывая рукой вперед: «Лови! Держи его!» – и увлек за собой много прохожих, которые побежали вместе с ним ловить воображаемого злоумышленника. Михайлов отчасти затерялся среди них, а потом юркнул в проходной двор и был таков[770].

Основной кружок «Земли и воли» имел свою четкую структуру. Он подразделялся на 7 специальных групп. Главной из них была Администрация. Она ведала всеми делами не только Основного кружка, но и всего общества. Члены ее (от 3 до 5 человек) выбирались большинством голосов в 2/3 членов Основного кружка и периодически сменялись. Обязательным их местопребыванием был Петербург. Члены Администрации совместно с теми членами Основного кружка, которые в данный момент находились в Петербурге, образовывали Совет «Земли и воли». Он решал наиболее важные из текущих дел. Высшим же органом «Земли и воли» был «конгресс», т.е. съезд всех (по крайней мере, не меньше 2/3) членов Основного кружка вместе с представителями от местных групп общества. На съезде предполагалось решать вопросы программные и уставные, а также связанные с «поверкой средств и дел организации»[771].

Вторая группа Основного кружка, интеллигентская, специализировалась на пропаганде, агитации и организации учащейся (главным образом студенческой) молодежи; третья, рабочая, – на том же среди рабочих; четвертая, деревенская, самая многочисленная из всех групп, – на пропаганде и агитации среди крестьян в постоянных деревенских поселениях.

Особое положение занимала дезорганизаторская группа. Ей были поручены силовые функции: освобождение из-под ареста товарищей, «обезвреживание», т.е. уничтожение изменников и шпионов и собственно дезорганизация правительства, как она трактовалась в программе общества. Группа была более строго, чем все остальные, законспирирована и лучше всех обеспечена материальными средствами, поскольку ее операции требовали наибольших затрат. Состав группы, тщательно подобранный, не превышал 6 человек: В.А. Осинский, А.А. Квятковский, М.Р. Попов, А.И. Баранников, А.К. Пресняков (вскоре прослывший «истребителем шпионов»), Н.С. Тютчев[772].

Последние две группы – редакционная и типографская – занимались делами сообразно с их названиями.

Организационное единство Основного кружка закреплялось правом его членов на переход из одной группы в другую при желании и по наклонностям каждого.

Кроме Основного кружка, в состав «Земли и воли» входили местные группы – не менее чем в 15 городах (Москва, Нижний Новгород, Казань, Самара, Саратов, Астрахань, Тамбов, Воронеж, Ростов, Киев, Харьков, Одесса, ряд мест в Прибалтике, Белоруссии, Молдавии). Местные группы общества создавались либо членами Основного кружка, либо членами-сепаратистами.

Члены-сепаратисты представляли собой вспомогательное подразделение «Земли и воли». Это были люди (даже из известных революционеров), которые почему-либо не могли или не хотели вступать ни в Основной кружок, ни в местные группы общества, а договаривались с представителями Основного кружка о совместной деятельности в какой-нибудь специальной области, кроме дезорганизаторской. В числе членов-сепаратистов одно время были Вера Фигнер, Николай Морозов, Юрий Богданович, Татьяна Лебедева – будущие герои «Народной воли», Александр Соловьев.

«Земля и воля» располагала большими денежными средствами, которые позволяли ей ставить революционное дело, что называется, «на широкую ногу». Главным источником ее «капитала» было состояние Дмитрия Андреевича Лизогуба – украинского помещика, который владел имениями в Черниговской и Каменец-Подольской губерниях с земельным массивом в 5,5 тыс. десятин[773]. Брат Дмитрия Андреевича Илья определял стоимость его имений в 187.250 руб.[774].

Дмитрий Лизогуб был уникальной личностью. По-детски добрый и отзывчивый, но принципиальный, необыкновенно чуткий ко всему хорошему в людях и нетерпимый к дурному, безукоризненно честный и преисполненный благородства в убеждениях, в отношении к делу и в обхождении с людьми, он воздействовал на окружающих, прежде всего, своим нравственным обаянием. «Было бы слишком мало назвать Лизогуба чистейшим из людей, каких я когда-либо встречал, – вспоминал С.М. Кравчинский. – Скажу смело, что во всей партии (русских революционеров 70-х годов. – Н.Т.) не было и не могло быть человека, равного ему по идеальной нравственной красоте»[775]. Лизогуб был самозабвенно предан идее освобождения России и считал своим долгом и счастьем жертвовать собой во имя этой идеи. Поскольку же самым сильным его оружием были деньги, ему приходилось главным образом материально обеспечивать борцов за свободу (сначала «чайковцев», а потом землевольцев), в то время как сам он «жил беднее последнего из своих приказчиков»[776], не желая тратить ни одной лишней копейки на себя лично. Этот исключительный, граничащий с фанатизмом, пафос самоотречения даже в ту эпоху, когда ригоризм у народников был массовым явлением, доходившим «иногда до комизма, иногда до трагизма»[777], резко выделял Лизогуба и ставил его на совершенно особое место среди революционеров эпохи. «В нашей партии, – читаем у Кравчинского, – Стефанович был организатор, Клеменц – мыслитель, Осинский – воин, Кропоткин – агитатор, Дмитрий же Лизогуб был святой»[778].

Возможно, у землевольцев был и другой, кроме Лизогуба, капиталистый, выражаясь по-современному, спонсор. После смерти Н.А. Некрасова в обществе ходили упорные слухи, что поэт тайно завещал «Земле и воле» 500 тыс. руб.[779]. Современные исследователи не исключают этого, учитывая, что Некрасов, бывший к концу жизни очень состоятельным человеком, вовсе не оставил, к удивлению родственников и друзей, денежных бумаг, между тем как сам говорил незадолго до смерти, что у него «не одна сотня тысяч в процентных бумагах»[780]. Впрочем, никаких подтверждений этим слухам со стороны землевольцев никогда не было.

Состав «Земли и воли» часто менялся, ибо она действовала буквально под огнем правительственных репрессий, которые вырывали из ее рядов одного бойца за другим. Особенно тяжкий удар был нанесен в ночь на 12 октября 1878 г., когда по анонимному доносу жандармы устроили засаду у явочной квартиры землевольцев (хозяйка – А.Н. Малиновская) и одновременно схватили, вместе с хозяйкой, еще 7 членов Основного кружка, в том числе Ольгу Натансон. Г.В. Плеханов спасся тогда по чистой случайности: у него не хватило денег на извозчика до квартиры Малиновской и он поехал на другую явку, где и был предупрежден[781].

Однако частые аресты землевольцев не могли разрушить их организацию. Она быстро пополнялась новыми членами и в целом из года в год не только не сокращалась численно, а напротив, росла. Всего, по воспоминаниям О.В. Аптекмана, к Основному кружку (61 чел.) примыкало «не менее 150 человек» из местных групп общества[782]. Автор специальной монографии о «Земле и воле» П.С. Ткаченко обоснованно заключил, что в действительности землевольцев было гораздо больше[783].

В любом случае для организации всероссийского значения, каковой являлась «Земля и воля», сил у нее даже по тому времени было все-таки немного. К тому же, и это главное, она не имела должной социальной базы. Мало того, что она не могла опереться на сколько-нибудь широкие массы народа. В ней самой группировались почти исключительно революционеры-интеллигенты плюс несколько рабочих.

Тем не менее, именно землевольцы 70-х годов впервые в истории русского освободительного движения создали по-настоящему боевую централизованную революционную организацию столь широкого, фактически общероссийского масштаба. Первые исследователи народничества, да и некоторые мемуаристы, приписывали эту заслугу народовольцам. Возражая им, Г.В. Плеханов в 1901 г. и В.И. Ленин в 1902 г. резонно указывали на «Землю и волю»: «Та превосходная организация, которая была у революционеров 70-х годов и которая нам всем должна бы была служить образцом, создана вовсе не народовольцами, а землевольцами»[784].

«Земля и воля» сделала шаг вперед по сравнению со своими предшественниками не только в организационном, но и в идеологическом отношении. Ее программа, хотя она и уступала зрелостью и основательностью будущей программе «Народной воли», была все же более рациональной, чем все предыдущие программы народников. Первая редакция землевольческой программы (январь 1877 г.) разрабатывалась коллективно при руководящем участии супругов Натансон и С.А. Харизоменова[785]. Вторая же, окончательная редакция (май 1878 г.), по свидетельству Г.В. Плеханова, «была формулирована» им[786].

«Конечным политическим и экономическим идеалом» русских народников «Земля и воля» провозглашала «анархию и коллективизм»[787]. В этом отношении землевольцы оставались на старых позициях как социалисты-утописты и анархисты. Но, в отличие от большинства народников первой половины 70-х годов, они уже не считали возможным установление анархии сразу или вскоре после революции, для них анархия – лишь «конечный идеал». «Мы, – гласит программа „Земли и воли“, – суживаем наши требования до реально осуществимых в ближайшем будущем, т.е. до народных требований, каковы они есть в данную минуту». Необходимость такого сужения мотивировалась тем, что, во-первых, «партия может быть влиятельною и сильною только тогда, когда она опирается на народные требования», и, во-вторых, тем, что стремления народа в России настолько «социалистичны», что их удовлетворение значительно приблизило бы конечную цель общества. Все программные требования были сведены «к четырем главнейшим пунктам».

1. «Переход всей земли в руки крестьянства» и распределение ее главным образом по общинам («мы убеждены, что две трети России будут владеть землею на общинном начале»).

2. «Полное мирское самоуправление», т.е. организация на территории России союзов общин, из которых «каждый определит сам, какую долю общественных функций он отдаст» своему правительству.

3. «Полнейшая свобода исповеданий».

4. Обязательство «содействовать разделению теперешней Российской империи на части соответственно местным желаниям», поскольку в состав ее входят «такие местности и даже национальности, которые при первой возможности готовы отделиться, каковы, например, Малороссия, Польша, Кавказ и пр.».

В первой редакции программы этот пункт формулировался осторожнее: «Земля и воля» «не должна препятствовать», теперь же – «обязана содействовать» разделению империи. Р.В. Филиппов усмотрел в этом пункте демократический интернационализм[788], В.М. Хевролина – бакунистский федерализм[789]. Думается, налицо здесь и то и другое.

Политических требований землевольцы не выдвигали, оставаясь на позициях специфически народнического аполитизма, т.е. полагая, что вершить следует не политическую, а более глубокую, всеохватывающую социальную революцию, побочным результатом которой, – «как дым при топке печи», – явится и политическая свобода[790].

В целом программа «Земли и воли» была глубоко демократической. Она отвечала самым насущным требованиям народов России. Афористически определил ее смысл Александр Михайлов: «В России одна теория, одна практика – добиться Воли, чтобы иметь Землю, иметь Землю и Волю, чтобы быть счастливым»[791]. Правда, социалистический (особенно ценимый самими землевольцами) акцент в программе на «общинном начале» и «мирском самоуправлении» был утопичен, но фактически он представлял собой лишь облачение вполне реального существа программы.

В самой программе было подчеркнуто, что она «может быть воплощена в жизнь только путем насильственного переворота, и притом возможно скорейшего», пока развитие капитализма не разрушило общину и не исказило «народное миросозерцание». Решающей силой революции землевольцы считали народные (главным образом, конечно же, крестьянские) массы. «Революции, – разъяснял центральный орган „Земли и воли“, – дело народных масс. Подготовляет их история. Революционеры ничего поправить не в силах. Они могут быть только орудиями истории, выразителями народных стремлений. Роль их заключается в том, чтобы, организуя народ во имя его стремлений и требований и поднимая его на борьбу с целью их осуществления, содействовать ускорению того революционного процесса, который по непреложным законам природы совершается в данный период. Вне этой роли они – ничто; в пределах ее они – один из могущественных факторов истории»[792].

Готовиться к революции землевольцы предполагали двояко – посредством организаторской и дезорганизаторской деятельности. «Часть организаторская» их программы включала в себя пропаганду и агитацию среди крестьян, интеллигенции и рабочих как словом, так и делом, «начиная с легального протеста против местных властей и кончая вооруженным восстанием, т.е. бунтом», а также собственно «организацию уже готовых революционеров». Для агитации среди крестьян предписывалось устраивать постоянные, хорошо законспирированные поселения революционеров в деревне. «Бродячая» пропаганда á la 1874 год отвергалась.

«Часть дезорганизаторская» включала средства, призванные «дезорганизовать силу государства», а именно «заведение связей в войсках», привлечение на сторону революции правительственных чиновников и, наконец, «систематическое истребление наиболее вредных или выдающихся лиц из правительства», т.е. уже индивидуальный террор. Появление этого пункта в программе «Земли и воли» было уступкой зарождавшемуся внутри народничества политическому направлению. Но в 1877 – 1878 гг., когда вырабатывалась и пересматривалась программа «Земли и воли», «красный» террор еще не был признан орудием политической борьбы и вообще отвергался как система. Он допускался лишь как совокупность отдельных актов самозащиты и мести «наиболее вредным» врагам. «С борьбой против основ существующего порядка терроризация не имеет ничего общего, – гласит передовая статья № 1 „Земли и воли“. – Против класса может восстать только класс, разрушить систему может только сам народ. Поэтому главная масса наших сил должна работать в среде народа. Террористы – это не более как охранительный отряд, назначение которого – оберегать этих работников от предательских ударов врагов»[793].

«Земля и воля» громко заявила о себе первым же своим практическим шагом, хотя этот шаг не только не был предусмотрен ее программой, но, пожалуй, даже противоречил ей. Речь идет об участии землевольцев в исторической Казанской демонстрации 6 декабря 1876 г. в Петербурге, на площади перед Казанским собором.

Инициатором демонстрации выступили рабочие. Тогда у всех петербуржцев в памяти была демонстрация, организованная народниками 30 марта 1876 г. на похоронах умершего в тюрьме студента Павла Чернышева – того, кому Г.А. Мачтет посвятил свое стихотворение «Замучен тяжелой неволей» (оно стало популярнейшей вплоть до 1917 г. революционной песней). «И вот, – вспоминал Г.В. Плеханов, – рабочим захотелось сделать свою демонстрацию, и притом такую, которая своим революционным характером совершенно затмила бы демонстрацию „интеллигентов“»[794]. Землевольцы поддержали инициативу рабочих и активно включились в подготовку демонстрации, чтобы ознаменовать ею рождение своего общества. В результате большинство демонстрантов составили «интеллигенты»[795]. Рабочих собралось примерно 50 из общего числа в 300 – 400 человек[796]. Демонстрация имела студенческий вид, и непременные шпики маскировались под студентов, да так удачно, что городовые, разгоняя демонстрацию, избивали их в первую очередь.

С речью на демонстрации выступил Георгий Валентинович Плеханов – в то время 20-летний студент Горного института в Петербурге. Восьмой ребенок из четырнадцати детей (от двух жен) гусарского штаб-ротмистра Валентина Петровича Плеханова и воспитанницы Института благородных девиц Марии Федоровны Белинской (внучатой племянницы В.Г. Белинского), Георгий Валентинович унаследовал от вспыльчивого, но трудолюбивого отца прямоту, смелость и жизненное правило «надо всегда работать, умрем – отдохнем», а от доброй и заботливой матери – душевную чуткость, неприятие зла, сострадание к простому люду. В 20 лет он уже сформировался как личность, хотя и без того европейского лоска и наружного барства, которые стали присущи ему позднее, с годами эмиграции, и бросились в глаза А.В. Луначарскому («должно быть, и Герцен был такой»[797]). Творческая мощь ума, колоссальная эрудиция, блеск остроумия, артистизм полемики отличали его уже в годы «Земли и воли», напоминая именно Герцена. Портила его смолоду лишь «феноменальная нетерпимость» к инакомыслящим[798].

В речи на Казанской демонстрации Плеханов восславил всех «мучеников за народное дело», помянув Разина, Пугачева, Антона Петрова, особо – Чернышевского, а также декабристов, петрашевцев, каракозовцев, нечаевцев, долгушинцев и от имени собравшихся объявил: «Мы собрались, чтобы заявить здесь пред всем Петербургом, пред всей Россией нашу полную солидарность с этими людьми. Их знамя – наше знамя!»[799]. Выслушав оратора, демонстранты восклицали: «Да здравствует социальная революция!» Рабочий Яков Потапов держал приготовленное к демонстрации красное знамя с вышитой на нем надписью «Земля и воля». Вместе со знаменем он был поднят на руки. Так впервые в России революция открыто развернула свое красное знамя.

Демонстрация закончилась столкновением с полицией. Первый немногочисленный отряд городовых был смят и обращен в бегство. Лишь многолюдному подкреплению стражей порядка удалось рассеять толпу демонстрантов и арестовать некоторых из них, в том числе знаменосца Потапова. Плеханов (как, впрочем, и все вожаки «Земли и воли») скрылся и перешел на нелегальное положение[800].

Арестованные участники демонстрации («декабристы 1876 года», по выражению А.Д. Михайлова[801]) судились на процессе в ОППС с 18 по 25 января 1877 г. Трое из них были приговорены к 15-ти и еще один к 10-ти годам каторги. Потапова по несовершеннолетию (18 лет) сослали было на 5 лет в тюрьму Соловецкого монастыря «для исправления», но он оказался неисправим: на заупокойной обедне в память об Александре II, дал по уху настоятелю и за это был пересослан в Сибирь[802].

Событие 6 декабря 1876 г. вошло в историю русского освободительного движения как яркая веха, первая антиправительственная уличная демонстрация. В практике же «Земли и воли» оно стоит особняком именно как политическая акция, затеянная к тому же в рабочей среде по инициативе самих рабочих. После Казанской демонстрации «Земля и воля» развернула многообразную практическую деятельность в согласии со своей программой, по двум направлениям – организаторскому и дезорганизаторскому.

7.2. Организаторская деятельность

По народнической традиции землевольцы избрали главным объектом своей организаторской деятельности крестьян. Уже с весны 1877 г., с первой своей весны, «Земля и воля» «форсированным маршем», как выразился О.В. Аптекман, двинула свои основные силы в деревню. Организаторами деревенских поселений землевольцев стали члены Основного кружка, а в помощь им были мобилизованы местные группы общества и члены-сепаратисты. Настроение «поселенцев» было почти столь же приподнятым, как в 1873 – 1874 гг. Теперь народники вдохновлялись надеждой на то, что их конкретная и оседлая, т.е. более доходчивая как по содержанию, так и по форме, пропаганда встретит понимание у народа. «Не глух народ, не безголосые и мы, – писал об этом С.М. Кравчинский. – Мы только говорили с народом до сих пор на не понятном народу языке <…> Пять лет тому назад мы сбросили немецкое платье и оделись в сермягу, чтобы быть принятыми народом в его среду. Теперь мы видим, что этого мало, – пришло время сбросить с социализма его немецкое платье и тоже одеть в народную сермягу»[803].

Главными очагами землевольческих поселений, их операционным базисом были избраны, как и в 1874 г., Поволжье, Дон и Кубань. Эти места, богатые стародавними традициями крестьянского протеста, казалось, сулили землевольцам непременный успех. «Мы верили и надеялись, – вспоминал О.В. Аптекман, – что там, где 200 и 100 лет тому назад разыгрались величайшие исторические драмы народной жизни, бунты Стеньки Разина и Пугачева, <…> нам удастся создать в народе рать, призванную осуществить народную революцию»[804].

Все поселения устраивались примерно по одному плану. В каждой избранной местности оседала группа агитаторов под видом учителей, писарей, фельдшеров, а то и деревенских кулаков, ряженых под кулацкие манеры, говор и внешний вид: «в смазных сапогах и „спенджаках“, как называли тогда крестьяне появившиеся впервые у них пиджаки, в красных рубахах, с волосами, подстриженными в скобку и смазанными постным маслом»[805]. Тогда кулак в деревне не был одиозной фигурой, какой он стал много позднее; напротив, кулак 1870-х годов (другими словами, «крепкий крестьянин») считался среди земляков авторитетным и уважаемым лицом. Вся эта группа «поселенцев» должна была в повседневном общении с крестьянами избранного региона (уезда или губернии) доводить их сознание до нужного градуса революционности.

Руководил каждой такой группой местный центр из состава участников группы, который размещался в ближайшем городе, а над всеми группами «в качестве согласующего и направляющего центра главенствовал петербургский Основной кружок»[806].

Самыми крупными из деревенских поселений «Земли и воли» стали два саратовских. Весной 1877 г. в Саратов для организации поселения были направлены Ольга Натансон и Василий Трощанский. К тому времени землевольцы уже имели в общественных кругах Саратова деловые связи – с нотариусом В.С. Праотцевым, адвокатом Г.Г. Борщовым, отставным чиновником А.П. Гофштеттером. Благодаря им, Натансон и Трощанский основали саратовское поселение. Правда, через три месяца оба они были срочно вызваны в Петербург по случаю ареста Марка Натансона, но им на смену приехали в Саратов А.Д. Михайлов, Г.В. Плеханов, О.В. Аптекман, С.А. Харизоменов. Они и составили местный центр саратовского поселения, в котором первую роль играл Михайлов. Члены центра жили в самом Саратове (их «штаб-квартирой» стала коммуна в доме № 76 по Камышинской улице, ныне – улица Рахова) и не только координировали отсюда деятельность «рядовых» землевольцев, расселившихся по деревням, но и сами вели пропаганду и агитацию среди горожан – преимущественно гимназистов, семинаристов и рабочих. Здесь самым активным был Плеханов.

В Саратове тогда уже зарождались конспиративные ячейки рабочих, и слово Плеханова, блестящего пропагандиста и агитатора, встречало у них живой отклик. По свидетельству Аптекмана, Плеханов агитировал среди саратовских рабочих «очень удачно; рабочие были прямо в восхищении от него, высоко ценили, гордились им»[807]. Сам Плеханов, однако, рвался в деревню. С разрешения центра он уехал в Аткарск и там подал в училищный совет прошение назначить его учителем в одно из сел уезда, но получил отказ.

Александр Михайлов, не довольствуясь заботами центра, колесил по губернии. Он отыскивал места для поселений, заводил связи с крестьянами, а к осени 1877 г. поселился у раскольников в с. Синенькие Саратовского уезда, вошел в их среду (что стоило колоссального труда, ибо, по словам самого Михайлова, «для интеллигентного человека это значит исполнять 10.000 китайских церемоний и притом исполнять естественно»[808]) и повел среди них революционную пропаганду, пока не убедился, что «ничего у них нет, кроме всеобщего перепуга перед воображаемым ими скорым страшным судом»[809].

Общее число работников саратовского поселения «Земли и воли» превысило тогда 20 человек. Поселение действовало до осени 1877 г. меньше восьми месяцев. В октябре 1877 г. местная полиция, слывшая чуть ли не самой зоркой на периферии, выследила членов центра и разгромила их «штаб-квартиру». Михайлов и Аптекман успели скрыться, Плеханов был арестован в числе хозяев и «гостей» квартиры, но уже из-под ареста сумел вырваться на свободу и уехать в Петербург. Гибель центра повлекла за собой распад всего поселения, которое оказалось в положении войска без штаба. Той же осенью почти все землевольцы разъехались из саратовских деревень.

Саратовское поселение 1877 г. было первым, но не единственным. Землевольцы продолжали считать Саратовскую губернию одной из самых перспективных для агитации среди крестьян. Поэтому с весны 1878 г. в Саратове организуется центр нового землевольческого поселения, которое просуществовало до мая 1879 г., т.е. почти до конца «Земли и воли».

На этот раз в Саратов приехали В.Н. Фигнер, Н.А. Морозов (вскоре вернувшийся в Петербург), Ю.Н. Богданович, А.И. Иванчин-Писарев, А.К. Соловьев, Н.А. Армфельд и сестра Веры Фигнер Евгения. Кроме них в саратовских деревнях уже «оседло» действовали тогда еще 8 – 10 землевольцев. Всего таким образом второе саратовское поселение насчитывало не менее 16 агитаторов[810].

С помощью нотариуса В.С. Праотцева, который имел обширнейшие связи по всей губернии, вплоть до близкого знакомства с начальником ГЖУ, Богданович, Иванчин-Писарев и Соловьев устроились писарями в селах Вольского уезда[811], а сестры Фигнер – фельдшерицами в Петровском уезде (с. Вязьмино). Для саратовской деревни 1870-х годов приезд из столицы интеллигентных барышень в качестве фельдшериц был диковинкой. Вера Фигнер вспоминала, что мужики гурьбой шли к попам за разъяснением, для всех ли приставлены «лекарки» или только «для баб». После разъяснения к фельдшерицам хлынули и больные и здоровые, желая не только полечиться, но и поглазеть на новых людей, добровольно приехавших «аж из самого Питера» в такую несусветную глушь. «Бедный народ, – читаем у В.Н. Фигнер, – стекался ко мне, как к чудотворной иконе, целыми десятками и сотнями. Около фельдшерского домика стоял с утра до позднего вечера целый обоз»[812].

В первый же месяц работы сестры Фигнер приняли 800 больных, а за 10 месяцев – 5 тыс. Не только врачебная помощь, но и чуткое, сердечное отношение к простым людям со стороны барышень-фельдшериц, отношение, которого прежде крестьяне не знали, снискало сестрам широчайшую популярность среди крестьян. «Скоро моя слава, – вспоминала В.Н. Фигнер, – перешла за пределы трех волостей, которыми я заведовала, а потом и за пределы уезда». Еще более популярными сестры Фигнер стали после того как им удалось открыть школу, и Евгения Николаевна взялась бесплатно учить крестьянских детей. Крестьяне отзывались о Евгении Николаевне не иначе, как «наша золотая учительша» (впрочем, Веру Николаевну звали даже «богородицей»).

Доверие и признательность крестьян, естественно, облегчали сестрам Фигнер революционную пропаганду. Сестры использовали для этого и приемы больных, и уроки в школе, и, в особенности, беседы и чтения в крестьянских дворах.

Однако местные власти, боясь растущего влияния пропагандисток, чинили им всяческие препятствия в их благотворительности и, наконец, заподозрив «крамолу», стали бдительно следить за ними. В Саратов полетели доносы, что Евгения Фигнер внушает ученикам: «Бога нет, а царя не надо», и что обе сестры «ходят из избы в избу и читают прокламации»[813]. Вести пропаганду становилось все труднее. В таком же положении оказывались и другие землевольцы. Джордж Кеннан, изучавший тогда Россию, свидетельствовал, что народников, которые устраивались, например, писарями, «скоро арестовывали, заключая об их революционности по тому, что они не пьянствовали и не брали взяток»[814] (сразу было видно, что писари – не настоящие). Богданович, Иванчин-Писарев и Соловьев вынуждены были, спасаясь от ареста, уже в конце 1878 г. уехать из Саратовской губернии.

После того как Соловьев совершил 2 апреля 1879 г. в Петербурге покушение на царя и выяснилось на следствии, что он до приезда в столицу вел революционную пропаганду на саратовщине, землевольцы уже не могли более оставаться в саратовских деревнях и, один за другим, разъехались оттуда. Последней скрылась из с. Вязьмино Вера Фигнер – 20 апреля 1879 г., за день до того, как жандармы явились арестовать ее.

Мне еще придется часто называть имя Веры Николаевны Фигнер, но не будет повода говорить о ней так подробно, как теперь. Поэтому здесь уместнее всего – несколько штрихов к ее портрету. Как личность она отличалась всеми достоинствами, о которых каждый революционер и каждая женщина могут только мечтать. Умница и красавица, слывшая «мадонной» и даже «Венерой» русской революции[815], высший авторитет в партии после гибели Желябова и Перовской, «мать-командирша» как называли ее (не достигшую и 30-ти лет!) товарищи по делу, Вера Фигнер производила на всех, кто с ней сталкивался, неотразимое впечатление. Писатель В.В. Вересаев так вспоминал о первом знакомстве с нею: «<…> ей было за 60 лет, но и теперь она поражала сдержанно-гордой, властной красотой и каким-то прирожденным изяществом. Что же было, когда она была молода!»[816].

У этой сильной и властной натуры была одна чисто женская слабость, за которую друзья прозвали ее «Топни-Ножкой». Вересаев, узнав об этом, был поражен, так не ладилось с величественным и строгим обликом Фигнер столь легкомысленное прозвище. Вот что написал он об этом Максиму Горькому: «Истинно-соколиная душа, одна из самых трагических фигур русской революции (что она должна была пережить после 1 марта до своего ареста, когда весь мир изумлялся могуществу Исполнительного комитета, а весь Исполнительный комитет была она одна! И ничего уже не могла сделать!) и извольте видеть – „Топни-Ножкой!“»[817].

Жители с. Вязьмино хранят благодарную память о Вере Фигнер из поколения в поколение, сохранили поныне и дом, где она жила. В 1974 г. на этом доме была открыта мемориальная доска.

Одновременно с двумя саратовскими поселениями и однотипно с ними действовали другие (все – меньшие по масштабам) поселения землевольцев. Сравнительно крупными были Самарское, Нижегородское, Царицынское, Астраханское, Тамбовское, Воронежское, Торопецкое в Псковской губернии; малолюдными и менее действенными (вопреки ожиданиям самих народников) – поселения на Дону, на Кубани и на Урале. Впрочем, и в малых и в крупных поселениях землевольцы чувствовали себя «небольшим авангардом, не имеющим за собой армии»[818]. Силы «поселенцев» были незначительны, а репрессии со стороны властей стесняли и пресекали деятельность даже этих немногих сил. К тому же трудно было приноровиться к различиям в интеллектуальном уровне крестьян. Сами народники озадаченно констатировали, что «в одном, например, селе было несколько таких крестьян, которые читали, с претензией понять, такие туманные сочинения, как Милля, Спенсера, Смита и т.п.», но «были и такие села, где ни одного грамотного»[819]. В результате, поселения рушились одно за другим, и нигде землевольцы не добивались большего, чем расположение крестьян к ним самим и внимание к их беседам, без революционного настроя. Фактически 1878 год стал последним годом землевольческих поселений. «Они еще жили, эти поселения, – вспоминал О.В. Аптекман о 1879 годе, – но ангел смерти уже витал над ними». Землевольцы постепенно разочаровываются в деревенских поселениях и тяготеют к новому пересмотру тактики, к изысканию более действенных способов борьбы. В связи с этим легко понять их отношение к т.н. Чигиринскому заговору 1877 г.

Дело в том, что группа народников, действовавших в 1876 – 1877 гг. на Украине и формально не входивших тогда в «Землю и волю», решила практически приступить к организации крестьянского восстания. Это был кружок «южных бунтарей»: В.К. Дебогорий-Мокриевич, Я.В. Стефанович, Л.Г. Дейч, М.Ф. Фроленко, А.М. Макаревич, В.И. Засулич и др., всего – до 25 человек.

В то время Киевская губерния (особенно ее Чигиринский уезд) была очагом сильных крестьянских волнений, охвативших 19 волостей с населением в 40 тыс. человек[820]. Крестьяне требовали душевого передела земли и отказывались подчиняться помещикам. Защиту от помещиков они искали у царя. Один из них, Фома Прядко, вызвался быть «ходоком» к царю и добрался до Петербурга, но там был арестован и отконвоирован на родину. Теперь Прядко больше прежнего уверовал в то, что царь – за народ (потому дворяне и не допускают к нему крестьян!) и развернул среди земляков пламенную агитацию за передел земли, категорически им внушая: «царь скоро сам прикажет сделать это». Власти учинили массовые аресты, вызвали войска, подвергли крестьян дикой экзекуции с поркой, тюрьмой и высылкой, но долго не могли подавить волнения. Этим и решили воспользоваться «южные бунтари».

По их мнению, просвещать крестьян, распространять среди них книжки – значило попросту терять время; нужно вооружиться, возглавить крестьянский люд и повести его в бой. С этой целью «бунтари» начали приобретать револьверы и казацкие седла, учились стрелять и ориентироваться по картам, готовясь поднять новую «гайдаматчину» á la «Колиивщина» 1768 г. Но первые контакты с крестьянами убедили их в том, что крестьяне повсеместно верят в царя и только от него ждут передела земли. Тогда «бунтари» задумали поднять крестьян на восстание от имени и во имя царя. Вся группа не успела осуществить этот замысел, поскольку она к концу 1876 г. распалась, но трое ее участников во главе с Яковом Стефановичем довели задуманное до конца.

Стефанович и его помощники Лев Дейч и Иван Бохановский завели сношения с Чигиринскими крестьянами и вызвались хлопотать об их деле перед царем. Стефанович взял на себя роль ходока к царю, на время исчез, якобы в Петербург, а на деле по соседству, в Киев, сочинил с помощью Дейча и сам себе вручил тайные «царские» манифесты, а к началу 1877 г. вновь объявился перед крестьянами и рассказал им, с каким трудом он изловчился проникнуть к царю, какую имел с царем беседу и как царь назначил его – Дмитрия Найду – своим комиссаром с полномочиями действовать среди крестьян от царского имени. При этом Стефанович показывал крестьянам напечатанные в подпольной типографии подложные документы: «Высочайшую тайную грамоту» Александра II и «Устав Тайной дружины», высочайше утвержденный царем. В грамоте мнимый царь доверительно признавался крестьянам, что он 19 февраля 1861 г. даровал им «всю землю без всякого за нее платежа», но дворяне «хитростью и обманом» отрезали себе лучшие угодья; что царь вот уже 20 лет безуспешно ведет борьбу с дворянами за крестьян и, наконец, осознал: «только вы сами можете свергнуть с себя дворянское иго <…> и завладеть всею землею». Поэтому грамота призывала народ к восстанию и заканчивалась вдохновляюще: «Итак, осени себя крестным знамением, православный народ, и призови благословение Божие на святое дело твое <…> Александр II»[821]. «Такой бессовестной мистификации и такого могущественного орудия для того, чтобы волновать умы русской крестьянской массы, не придумывала ни одна забубенная воровская головушка из разинской или пугачевской ватаги», – вспоминал об этом С.М. Кравчинский[822].

Фигурируя поддельно-царскими документами, Стефанович с помощью Дейча и Бохановского начал вербовать крестьян в повстанческую «Тайную дружину» и за каких-нибудь семь-восемь месяцев вовлек в нее до 2000 человек. Возглавил «Дружину» ее атаман – отставной унтер-офицер Ефим Олейник, подчиненный «царскому» комиссару Дмитрию Найде, т.е. Стефановичу. На 1 октября 1877 г. уже намечалось восстание[823]. Но в августе, вследствие доноса священника, который выдал сыскным властям тайну исповеди заболевшего «дружинника», Чигиринский заговор был раскрыт.

Расправа с участниками заговора была короткой. Власти залпом арестовали до 1000 крестьян, но почти все они отделались административными взысканиями. Царизму выгодно было изобразить перед общественным мнением людей из народа обманутыми жертвами революционных совратителей. Так он и сделал. Суду были преданы лишь 47 крестьян-чигиринцев[824]. Стефанович, Дейч и Бохановский еще до суда, где им грозил смертный приговор, бежали из тюрьмы, благодаря фантастической изобретательности М.Ф. Фроленко (об этом речь – впереди). Что касается крестьян, то суд принял во внимание их политическую безотчетность и снисходительно приговорил шестерых из 47-ми к недолгим срокам тюрьмы, а всех остальных оправдал. Сенат пересмотрел приговор и определил Олейнику, Прядко и еще двоим чигиринцам по 12 лет каторги, но царь заменил для всех четырех каторгу ссылкой[825].

Часть землевольцев отнеслась к чигигиринскому начинанию Стефановича сочувственно, их оно «совершенно ослепило»[826]. Самый факт создания (впервые в России) массовой революционной организации из крестьян настолько магнетизировал их, что они готовы были если не забыть, то простить неблаговидный способ достижения цели. На Совете «Земли и воли» в Петербурге в 1878 г. «чуть ли не большинство»[827] во главе с Валерианом Осинским выступило за использование Чигиринских методов борьбы. Плеханов и Аптекман возглавили противников чигиринщины, ссылаясь, в частности, на авторитетное предостережение М.А. Бакунина: «народа никогда и ни под каким предлогом и для какой бы то ни было цели обманывать не следует»[828]. В результате, чигиринский способ действий народники раз и навсегда отвергли.

Чигиринское дело осталось беспрецедентным в практике народников, но не случайным эпизодом. Оно отразило в уродливой форме (как ранее нечаевщина – по отношению к самим народникам) революционный порыв народников по отношению к крестьянству. Непоколебимо веруя в революционность крестьянских масс и не осязая ее, народники ради того, чтобы поднять крестьянство на выступление, готовы были эксплуатировать существующее крестьянское мировоззрение, наивную веру крестьян в царя. К чести народников, они в большинстве своем отвергли чигиринщину, как в свое время нечаевщину, и сберегли нравственную основу русского освободительного движения.

Агитация среди крестьян занимала главное место в практике землевольцев. М.Ф. Фроленко даже называл «Землю и волю» «народнически-поселенческой партией»[829]. Вместе с тем «Земля и воля» активно действовала среди интеллигенции и рабочих. Эта ее деятельность развивалась главным образом в Петербурге. Особый размах она приняла с весны 1878 г., когда «конгресс» «Земли и воли» обновил программу и устав общества.

В то время общественная атмосфера в столице была наэлектризована только что закончившимся процессом «193-х» и покушением Веры Засулич на жизнь петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова. Общество становилось все более оппозиционным к правительству. Наиболее решительно вела себя учащаяся молодежь, которая «буквально рвалась в бой, куда бы ее ни повели»[830]. В такой обстановке землевольцы мобилизуют значительную часть сил на пропаганду и агитацию среди петербургского студенчества. Именно студенческую среду – молодую, энергичную, просвещенную – народники всегда считали самой благоприятной для вербовки революционных кадров. Землевольцы в своей пропагандистско-агитационной деятельности среди студентов тоже рассчитывали прежде всего на подготовку кадров для своего общества.

Формы пропаганды и агитации в студенческой среде у землевольцев не изменились по сравнению с первой половиной 70-х годов: подбирались надежные помощники, организовывались кружки, в них обсуждались рефераты, проводились беседы и дискуссии на злобу дня, выдвигались требования к властям. Только теперь содержание пропаганды стало конкретнее, ближе к народным потребностям и к корпоративным интересам самих студентов.

Положение российского студенчества и в политическом, и чисто в материальном положении было тогда крайне бедственным. Например, в Московском университете, где к началу 80-х годов было больше 2 тыс. студентов, преобладали разночинцы – в массе своей необеспеченный, остро нуждающийся люд. По общему мнению, тогда в Москве прожить меньше, чем на 25 рублей в месяц, было почти невозможно. А между тем, очень многие студенты имели всего 15 руб. в месяц. Питались они кое-как: чаем, сыром и черным хлебом, на обеды денег не хватало. По подсчетам П.И. Иванова, 11% московских студентов не имели на месяц и 15 руб. Они пользовались бесплатными обедами в кухмистерских – для самых бедных. О таких обедах студенты говорили: «Не успеешь дойти до дому, как опять есть хочется»[831]. Сверх всего надо было еще платить за учебу. Немудрено, что когда наступал срок вносить плату, до трех четвертей студентов Московского университета оказывались в списках подлежавших исключению и лихорадочно, но зачастую тщетно, изыскивали возможность продолжить учебу.

Прибавив к этому произвол властей, мелочный надзор, полицейскую опеку над вузами, бесконечные запреты, преследования всякого инакомыслия (не в одной Москве, а по всей России), легко понять тот дух недовольства и брожения, которым было проникнуто российское студенчество 1870-х годов. Землевольцы использовали этот дух, идейно вооружали студентов, придавали их брожению организованность. Не довольствуясь пропагандой, они развернули среди петербургских студентов агитацию: устраивали самочинные сходки, обструкции властям, попытались даже организовать уличную демонстрацию, которая, правда, не состоялась, но, тем не менее, вошла в историю под названием «паленская демонстрация».

Дело в том, что Г.В. Плеханов в декабре 1877 г. составил адрес на имя министра юстиции гр. К.И. Палена с обличением карательного беспредела властей. Землевольцы напечатали адрес в своей типографии и провели по всем вузам Петербурга сходки, призывая студентов выйти на демонстрацию и завершить ее вручением адреса Палену. Организовать демонстрацию не удалось (большинство студентов боялось, что власти закроют университет), но подготовка к ней усилила брожение студенческой массы. Слухи о «паленской демонстрации» дошли до Москвы. В Петербург прибыли делегаты от московского студенчества с целью согласовать действия студентов обеих столиц, и землевольцы снабдили их прокламацией «Адрес Палену от московской учащейся молодежи». Такие же адреса были составлены в Киеве и Харькове, причем под харьковским адресом подписалось до 400 человек[832].

В конце декабря того же 1877 г. землевольцам удалась демонстрация с участием студентов на кладбище Новодевичьего монастыря в Петербурге, когда хоронили Н.А. Некрасова (их организатором здесь, как и на Казанской демонстрации 1876 г., выступил – кстати, вслед за Ф.М. Достоевским – Плеханов). Довольные собой землевольцы провели тогда в ближайшем к кладбищу трактире еще и революционную сходку. «А что, – вспоминал очевидец, – если бы начальство окружило трактир солдатами и арестовало находившихся там! Ведь в его руках оказался бы чуть не весь штаб русской революции»[833]. 25 февраля 1878 г. замлевольцы все-таки организовали и уличную антиправительственную демонстрацию на похоронах студента-народника Антона Подлевсного, умершего в тюрьме[834]. Примерно 300 молодых людей (почти исключительно студентов) пронесли в тот день гроб с телом своего товарища по центральным улицам столицы с вызывающими остановками у зданий Окружного суда и Дома предварительного заключения. Наконец, 31 марта 1878 г. землевольцы приняли инициативное участие в самой крупной за 70-е годы демонстрации 1,5 – 2 тыс. «лиц всех званий» (по жандармской терминологии), но преимущественно учащейся молодежи, перед зданием Петербургского окружного суда по случаю оправдания Веры Засулич[835].

«Земля и воля» не оставляла без внимания и стихийно возникавшие студенческие акции. После того как в Москве 3 апреля 1878 г. мясники и лабазники Охотного ряда, провоцированные полицией, зверски избили студентов, которые собрались проводить в ссылку своих товарищей, – после этого газета М.Н. Каткова «Московские ведомости» напечатала, а «Правительственный вестник» перепечатал такое заключение: «Это – ответ русского простого народа на скандал „избранной“ публики 31 марта в Петербурге». Землевольцы в специальной прокламации по этому поводу[836] разоблачили и высмеяли попытку властей отождествить «русский простой народ» с «толпой разъяренных мясников».

Поддержать и повести за собой студентов землевольцы стремились не только в столицах, но и в провинциальных центрах: в Казани, Вильно, Риге, Киеве, Харькове, Одессе – практически везде, где были вузы. Например, в Харькове 14 декабря 1878 г. местный губернатор кн. Д.Н. Кропоткин явился на студенческую сходку с двумя сотнями казаков и приказал им бить студентов нагайками. «Земля и воля» откликнулась на это гневными прокламациями[837], а кн. Кропоткин вскоре поплатился за свое карательное усердие жизнью.

Во многом благодаря «Земле и воле» волнения студентов в течение 1878 г. неуклонно росли и к концу года приняли всероссийский характер. Центральный орган землевольцев систематически освещал ход студенческого движения, призывая студентов быть стойкими и последовательными. «Наш совет студентам, как и всегда, – писал Д.А. Клеменц в № 3 „Земли и воли“, – продолжайте раз начатое дело, не останавливайтесь на полдороге!»[838] Царизм подверг студентов беспощадным репрессиям. Всю зиму 1878 – 1879 гг. в Петербурге шли аресты (преимущественно студентов), общее число которых «Земля и воля» определила более чем в 2 тыс.[839]. Однако студенческое движение продолжало нарастать, составив один из факторов сложившейся в 1879 г. в России второй революционной ситуации.

В обстановке нараставшего демократического подъема землевольцы пытаются расшевелить осмотрительных, а то и просто трусливых российских либералов, пассивность которых была предметом насмешек в революционно-народнической печати. «Что делают либералы для завоевания политической свободы? – вопрошали, например, землевольцы в декабрьской прокламации 1876 г. и сами отвечали. – Самое страшное – показывают правительству угрожающий кукиш в кармане»[840]. Но уже с конца 1877 г. революционеры вступают в деловые сношения с либералами, проводят ряд совещаний о возможности совместных действий[841]. Еще до начала 1878 г. в Киеве В.А. Осинский и В.К. Дебогорий-Мокриевич вели переговоры с либералами И.П. Ювенальевым и В.В. Лесевичем (известным философом), а весной 1878 г. в Петербурге Л.К. Бух – с тверскими гласными А.М. Унковским и А.А. Головачевым, издателем журнала «Слово» А.А. Жемчужниковым и др. Самое представительное из таких совещаний состоялось 3 декабря 1878 г. в Киеве на квартире преподавателя местной Военной гимназии В.Л. Беренштама[842]. Здесь революционеров представляли В.А. Осинский, В.К. Дебогорий-Мокриевич, С.А. Лешерн-фон-Герцфельд, Л.А. Волкенштейн и др., либералов – земцы И.И. Петрункевич[843] и А.Ф. Линдфорс, романист и поэт М.П. Старицкий, возможно гр. А.С. Панина. Всякий раз переговоры срывались из-за неуступчивости сторон в одном пункте: либералы предлагали «соединиться для добытая конституции» исключительно легальными средствами, революционеры же настаивали на сочетании легальных средств с нелегальными.

Тем временем землевольцы энергично действовали и в рабочей среде. Для них, как и для народников первой половины 70-х годов, рабочие представляли собой вспомогательную силу революции, посредников между народнической интеллигенцией и крестьянством. Из рабочих землевольцы рассчитывали подготовить надежные кадры для последующей, совместной с интеллигентами, революционной деятельности в деревне.

Главным центром «рабочего дела» «Земли и воли» стал, естественно, Петербург, а первым лицом в этом «деле» – Г.В. Плеханов. Общение землевольцев с рабочими было строго упорядоченным. Те члены общества во главе с Плехановым, кому было поручено «рабочее дело», составляли кружки из интеллигентной (в первую очередь студенческой) молодежи, примыкавшей к «Земле и воле», и через них заводили связи с рабочими. Поскольку тогда среди петербургских рабочих встречались уже подготовленные ученики Большого общества пропаганды 1871 – 1874 гг., землевольцы прежде всего разыскали этих людей и создали из них Центральную рабочую группу. Далее сами землевольцы, участники их молодежных кружков и рабочие из Центральной группы всячески содействовали возникновению в фабрично-заводских районах Петербурга местных рабочих кружков. Руководить такими кружками поручалось Центральной рабочей группе.

Пропагандистские беседы и чтения землевольцы проводили и в Центральной группе, и в местных кружках, соблюдая при этом сугубую конспиративность: даже проверенные рабочие не знали имен и адресов пропагандистов. Если бы на такие чтения и пробрался некий шпион, «он мог бы донести только, что какой-то Федорыч, или Антон, или „Дедушка“ в том-то месте и в таком-то часу потрясал основы, а где искать этого Федорыча, или Антона, или „Дедушку“, оставалось покрыто мраком неизвестности»[844].

Содержание землевольческой пропаганды среди рабочих было многообразным. Наряду с общедоступными брошюрами (типа «Хитрой механики» В.Е. Варзара) землевольцы читали в рабочих кружках серьезные книги по истории, социологии, политэкономии, излагали основные идеи Адама Смита, Карла Маркса, I Интернационала[845].

Вместе с пропагандой землевольцы вели среди рабочих Петербурга революционную агитацию. Так, в декабре 1877 г. по случаю взрыва пороха в мастерской на Василеостровском патронном заводе, когда шестеро рабочих погибли, многие были искалечены, «Земля и воля» выступила с двумя прокламациями. Они связывали аварию с общим положением рабочего класса и будили в рабочих чувство протеста: «Долго ли еще будешь терпеть ты, рабочий народ?!»[846] Мало того, шесть землевольцев (Плеханов, Осинский, Михаил Попов и др.) пришли на похороны жертв аварии с намерением устроить антиправительственную демонстрацию. Оказалось – нельзя: многолюдная полиция буквально конвоировала похоронное шествие, а потом встала вокруг могил. Едва один рабочий сказал: «Мы хороним сегодня шесть жертв, убитых не турками, а попечительным начальством…», как раздались полицейские свистки и околоточный опустил кулак на плечо оратора со словами: «Я тебя арестую!» Толпа рабочих негодующе зашумела. Плеханов первым бросился на околоточного. Арестованного освободили и ушли с кладбища так организованно, что полиция не посмела задержать никого[847].

Новым и большим шагом вперед в практике «Земли и воли» стала ее связь с рабочим стачечным движением. Землевольцы выступали на собраниях стачечников, разъясняли в своих прокламациях требования рабочих, собирали средства в фонд помощи стачечникам. Так было во время стачек на Новой Бумагопрядильне в феврале – марте 1878 и январе 1879 г., на прядильной фабрике Кенига в ноябре 1878 г., на ткацкой фабрике Шау в феврале 1879 г. В дни февральско-мартовской 1878 г. стачки на Новой Бумагопрядильне Плеханов, Попов и другие землевольцы попытались было организовать уличную демонстрацию стачечников под видом шествия с прошением к наследнику престола (текст прошения составил Попов). Удалось собрать лишь около 200 человек, которые 2 марта 1878 г. пришли к Аничкову дворцу, где жил наследник. Их встретил градоначальник А.Е. Зуров, который рассеял демонстрацию легко и остроумно, одной фразой, заявив, что наследник охотно примет прошения и все их удовлетворит, НО «подача прошений на имя наследника и государя разрешается только поодиночке и не лично, а через канцелярию». Рабочие поверили и разошлись[848].

«Рабочим делом» занимались и местные группы «Земли и воли». В Саратове, например, руководили рабочим кружком И.И. Майнов и А.В. Кирхнер; в Одессе вели пропаганду среди рабочих А.И. Желябов, М.Ф. Фроленко, Н.Н. Колодкевич; в Харькове организовала два рабочих кружка (на заводах Вестберга и Рыжова) Е.Н. Ковальская. В Ростове-на-Дону действовало целое «противозаконное сообщество» рабочих, устроителями которого были В.А. Осинский, М.Р. Попов, Ю.М. Тищенко. Как явствует из материалов дознания, землевольцы здесь внушали рабочим «мысли о том, что царь, его двор и правительство грабят рабочий класс, что все они живут за счет рабочего класса; что необходимо, чтобы все сравнялись, надо переменить правительство; что рабочих больше, чем других, и потому они могут все сделать; что революция во Франции все изменила и что им следует сделать так, как во Франции; что для начала улучшения быта рабочих следует устраивать стачки с целью увеличения заработной платы и уменьшения числа рабочих часов»[849].

В целом «рабочее дело» «Земли и воли» развивалось успешно, но в главном пункте, в том, что должно было, по мысли землевольцев, все дело венчать, а именно в привлечении рабочих к пропаганде среди крестьян, – рабочие с народниками не соглашались. К концу 70-х годов первенцы рабочей демократии в России уже не мирились с той ролью посредников между интеллигенцией и крестьянством, которую отводили им народники. Они начали осознавать историческое предназначение своего класса как самостоятельной и даже главной революционной силы и занялись созданием собственных организаций.

Первая такая организация возникла еще в 1875 г. под названием «Южнороссийский союз рабочих» во главе с народником Е.О. Заславским и в конце того же года была разгромлена. Петербургские рабочие, с которыми общались землевольцы, создали к концу 1878 г. более крупный и зрелый «Северный союз русских рабочих» под руководством слесаря В.П. Обнорского и столяра С.Н. Халтурина. Землевольцы приветствовали создание «Северного союза» как «самостоятельной социалистической организации русских рабочих, гласно вступивших на борьбу с эксплуататорами»[850] и оказывали «Союзу» помощь в устройстве касс, библиотек, кружков, сходок, стачек, в тонкостях конспирации, печатали в своей типографии и на страницах своего центрального органа документы «Союза». Однако «Союз» в двух принципиальных вопросах ушел с народнических позиций и вступил в полемику с землевольцами, после того как те попытались отечески одернуть рабочих. Члены «Союза» отстаивали самостоятельность рабочего движения и рассуждали о необходимости политических свобод[851], а землевольцы считали такие рассуждения «буржуазными». Так «Земля и воля» оказывалась по отношению к рабочим в роли курицы, которая высидела утят.

Это вовсе не значит, что «рабочее дело» «Земли и воли» было бесплодным. Землевольцы, при всей их недооценке рабочего класса, сумели во многом стимулировать рабочее движение, пробудить революционное сознание рабочих, расширить их общественный кругозор. Агитатор-народник воздействовал на рабочих не только словом, но и делом, личным примером, всем своим обликом: «он шевелил, будил и увлекал вперед рабочих своей подвижностью, своим самоотвержением, своей удалью и своей безграничной склонностью ко всякому „отрицанию“»[852]. В общении с землевольцами набирались ума-разума, политически просвещались и росли даже самые «темные» поначалу, невежественные рабочие, вроде того смазчика по кличке «серый», который при первой встрече с Плехановым в дни герцеговинского восстания умозаключил в ответ на рассказ Плеханова (с пропагандистским расчетом, конечно) об одном из «славных защитников Герцеговины»: «Он, должно быть, любовник ейный». – «Кто? Чей?» – удивился Плеханов. – «Да, герцогинин-то защитник. С чего же бы стал он защищать ее, кабы промеж них ничего не было?»[853] Подобно тому, как из рабочих кружков Большого общества пропаганды вышли Петр Алексеев и Виктор Обнорский, в землевольческих кружках выросли такие рабочие-революционеры, как, например, знаменитый Петр Моисеенко и малоизвестный Андрей Карпенко, который «успел прочесть и Адама Смита, и Дарвина, и Луи Блана, и кое-что из Маркса, да и чего, чего он только не читал»[854].

Наши представления об организаторской деятельности «Земли и воли» были бы неполными без данных о работе землевольческой типографии и о функционировании центрального органа землевольцев – журнала «Земля и воля». Вторая «Земля и воля» стала первой в России революционной организацией, которая издавала на родине собственный литературный орган (все прежние организации не шли дальше издания отдельных прокламаций)[855].

Решение издать центральный орган под названием «Земля и воля» было принято на Совете общества весной 1878 г. Тогда же первым редактором органа был намечен С.М. Кравчинский, которого землевольцы с этой целью вызвали из-за границы. Кравчинский в то время странствовал по восстаниям в Европе: сражался против турок в Герцеговине и Боснии, потом в Италии примкнул к повстанцам против короля, был арестован и ждал суда, но тут один король умер, а другой Кравчинского амнистировал[856]. К лету 1878 г. Кравчинский вернулся в Россию и с увлечением стал редактировать журнал «Земля и воля», однако 4 августа он, как бы между прочим, убил шефа жандармов, что заставило товарищей Кравчинского вновь отправить его в эмиграцию. Он отредактировал только 1-й номер журнала, который увидел свет 25 октября 1878 г.

Вместо Кравчинского главным редактором «Земли и воли» стал Д.А. Клеменц, но и он успел отредактировать только один (2-й) номер, после чего был арестован. Тогда, в феврале 1879 г., землевольцы учредили постоянно действующую редколлегию своего центрального органа в составе Н.А. Морозова, Л.А. Тихомирова и Г.В. Плеханова. Любопытно, что Плеханов – бесспорно, лучший литературный талант из всех народников, вообще один из лучших русских публицистов и, после Герцена, самый яркий, – считал себя тогда не подготовленным для литературной работы и отказывался войти в редакцию, ссылаясь на то, что ему нужно еще «поработать над собой». На это Александр Михайлов резко возразил Плеханову: «Если ты откажешься, то я начну писать в „Земле и воле“, но знай, что я буду писать хуже тебя!» Против такого аргумента Плеханов не устоял. Позднее он вспоминал, что если бы не Михайлов, то он, Плеханов, может быть, и не стал бы литератором[857]. Плеханов, Тихомиров, Морозов вместе отредактировали три номера «Земли и воли». Последний, 5-й, номер вышел 16 апреля 1879 г.

Журнал отличался богатством и разнообразием публикаций. В нем печатались программные статьи землевольцев, хроника революционной борьбы и правительственных репрессий, секретные документы властей, политические фельетоны, даже стихи (в № 5 впервые было опубликовано стихотворение Н.А. Некрасова «Смолкли честные, доблестно павшие»), а главное, материалы о положении крестьянских в первую очередь и рабочих масс. Плеханов был автором передовых статей для № 3 и 4 и еще трех материалов в тех же номерах о народных волнениях[858].

Подпольная типография землевольцев работала с осени 1877 г. До учреждения журнала «Земля и воля» в ней печатались листовки, брошюры с отчетами о ходе процесса «193-х», разнообразные документы (среди них – записка министра юстиции гр. К.И. Палена об итогах «хождения в народ» и программа «Северного союза русских рабочих»). «Петербургская вольная типография» (таково было ее официальное название) содержалась в исключительной секретности. Даже редакторы и сотрудники ЦО «Земли и воли» не знали, где она находится. Только один из них (первым был Кравчинский) посвящался в тайну типографии и был связан с ней, но никогда не бывал в самой типографии, а встречался с ее работниками в нейтральных местах, где сдавал рукописи, получал корректуры и назначал время и место очередной встречи.

Агенты царского сыска сбились с ног в поисках типографии, которая печатала в столице империи революционный журнал – чуть ли не лучшим шрифтом, чем «Правительственный вестник». Шеф жандармов Н.В. Мезенцов истратил последний год своей жизни на эти поиски, но ничего не достиг. Сменивший его Н.Д. Селиверстов после месяца новых изощренных поисков 8 сентября 1878 г. докладывал царю: «Дерзаю доложить, что безуспешно производящиеся розыски подпольной типографии составляли предмет глубочайшего прискорбия покойного Мезенцова и его сотрудников. Сии последние, поистине говоря, с 4 августа (день убийства Мезенцова. – Н.Т.) не щадят себя, работают все, до самых мелких чиновников, сверх сил и все, что, по крайнему разумению, возможно сделать для достижения цели, то делается с полнейшим рвением». Царь здесь пометил: «Желал бы видеть успех»[859].

«Где типография? Почему ее не могут отыскать? На эту тему фантазия публики разыгрывалась до белого каления, – вспоминал Л.А. Тихомиров. – Предполагали даже иные, что типография помещается в каком-нибудь дворце, и т.п.»[860].

Организатором типографии и душой всего типографского дела землевольцев был Аарон Исаевич Зунделевич. Именно он купил за границей, доставил в Петербург и установил в надежном месте типографское оборудование экстра-класса, а затем возглавил издательскую деятельность «Земли и воли». Впрочем, Зунделевич был своего рода «министром иностранных дел» землевольцев, поскольку он ведал их сношениями с эмигрантами, доставлял из-за границы литературу, переправлял через границу туда и обратно революционеров. «Он был царем на границе, – вспоминал о нем А.Д. Михайлов. – Он перевозил сотни пудов всяких книг <…>, переводил, как через лужу, через границу десятки людей, – и ни одной неудачи, ни одного несчастного случая»[861]. По роду своей деятельности Зунделевич был вечно в разъездах. На вопрос, где он живет, Аарон Исаевич отвечал: «В вагоне 3 класса».

Итак, мы рассмотрели в общих чертах пропагандистскую и агитационную работу землевольцев среди крестьянства, интеллигенции и рабочих, т.е. все то, что в программе «Земли и воли» квалифицировалось как «организаторская часть». Вместе с тем, напомню, программа землевольцев предписывала вести и т.н. дезорганизаторскую деятельность. Обратимся теперь к этой, второй стороне революционной практики «Земли и воли».

7.3. Дезорганизаторская деятельность

Вопреки распространенному мнению, дезорганизаторская деятельность «Земли и воли» отнюдь не ограничивалась терактами (против властей, шпионов и предателей). Она строилась в согласии с программой общества, а «часть дезорганизаторская» программы в первых двух пунктах (из трех) предписывала «заведение связей» в войсках и правительственных учреждениях.

Военные связи «Земли и воли» еще не изучены, но, судя по совокупности имеющихся ныне данных, они были слабыми – особенно, в сравнении с будущей Военной организацией «Народной воли». Во всяком случае, некоторые землевольцы и лица, близкие к ним, в 1877 – 1879 гг. заводили революционные связи и в офицерской, и в солдатской среде. Так, одесский землеволец Г.И. Фомичев вел пропаганду среди солдат 60-го Замосцского полка, за что был судим дважды: 9 марта 1878 г. Одесский военно-окружной суд оправдал Фомичева по недостатку улик[862], а 5 августа 1879 г. тот же суд приговорил его к вечной каторге[863]. За пропаганду среди солдат одесского гарнизона 18 июля 1879 г. был казнен землеволец Арон Янкель Гобет – казнен неопознанным, под именем Анисима Федорова. На суде он заявил: «Я скрываю мою фамилию, потому что не хочу причинить огорчения моим родным и знакомым»[864]. В той же Одессе за пропаганду среди матросов были осуждены по делу «28-ми» боцман И.И. Логовенко (казнен), мичман А.А. Калюжный (10 лет каторги), матросы П.А. Никитин и М.Г. Скорняков (по 8 лет каторги) – все из кружка С.Я. Виттенберга, примыкавшего к «Земле и воле»[865].

С землевольцами был связан (переписывался с хозяйкой землевольческой явки в Петербурге А.Н. Малиновской) также подпоручик 86-го Вильманстрандского полка В.Д. Дубровин, который пытался создать офицерский кружок в г. Старая Русса. По агентурным данным, Дубровин «пользовался особенным расположением нижних чинов»[866], а петербургские офицеры выразили «сильное неудовольствие» его казнью[867] (13 апреля 1879 г. в Петропавловской крепости). То, что не удалось Дубровину, смогли осуществить морские офицеры во главе с мичманом В.П. Дружининым, которые в 1878 г. под влиянием «Земли и воли» создали офицерский кружок в Кронштадте[868].

Интерес «Земли и воли» к военной стороне ее революционного дела своеобразно отразился в том, что десятки народников (преимущественно землевольцев) отправились добровольцами на Балканы не только помочь братьям-славянам освободиться от турецкого ига, но и «познакомиться поближе с условиями борьбы мелких партизанских отрядов с регулярными войсками и приобретенные там познания употребить с пользою в минуту народного восстания на родине»[869]. В Сербии вместе с многими другими народниками сражались Д.А. Клеменц, Н.А. Грибоедов, А.А. Хотинский, И.Ф. Волошенко, С.Л. Геллер; в Герцеговине – С.М. Кравчинский, П.А. Енкуватов, И.М. Ходько, В.П. Лепешинский, О.М. Габель; в Черногории – А.И. Баранников[870]. С той же целью приобрести боевой опыт для грядущей революции более 200 (по подсчетам В.Я. Гросула) активных народников и примыкавших к ним молодых радикалов в качестве военнослужащих, врачей, медсестер приняли участие в русско-турецкой войне 1877 – 1878 гг.[871]

Что касается связей в правительственном лагере, то они у землевольцев были количественно минимальны (подкупленный писец Московской полицейской части в Петербурге А.И. Жданов[872] и засланный в III отделение с. Е.И.В. к. агент Н.В. Клеточников), но в качественном отношении случай с Клеточниковым принадлежит к числу самых выдающихся в истории не только российской, но и мировой контрразведки.

Засылкой своего агента в святая святых царского сыска «Земля и воля» всецело обязана конспиративному гению Александра Михайлова. Именно он разглядел в Клеточникове идеальный набор качеств, бесценных для любого чиновника (прилежание, сообразительность, феноменальная память, каллиграфический почерк), расположил его к себе и хитроумно, через посредство жандармских осведомителей, внедрил в III отделение, где Клеточников продержался как щит и громоотвод для революционного подполья 734 дня (с 25 января 1879 по 28 января 1881 г.), ежедневно обезвреживая всякого рода жандармские козни[873]. Так, в первый же месяц своей агентурной службы Клеточников узнал и сообщил Михайлову имя провокатора, который уже погубил «Северный союз русских рабочих» и выходил на след неуловимой типографии «Земли и воли»: Николай Рейнштейн! Михайлов тут же «составил смертный приговор Рейнштейну»[874]. Службу и само имя Клеточникова Михайлов окружил непроницаемой тайной, даже в Основном кружке «Земли и воли» «никому его не открывал, а вел все сношения с ним самолично и вообще берег его как зеницу ока, готовый лучше погибнуть сам, нежели допустить гибель драгоценного агента»[875]. Впрочем, большую часть (17 из 24-х месяцев) своей атужбы в III отделении и затем в Департаменте полиции Клеточников выполнял уже после раскола «Земли и воли» как член партии «Народная воля», где его продолжал опекать А.Д. Михайлов.

На практике главным из трех пунктов «части дезорганизаторской» землевольцев стал 3-й пункт: «систематическое истребление» деятелей и агентов правительства, «наиболее вредных» для оппозиции, т.е. индивидуальный террор. Вначале он не имел у «Земли и воли» ни системы, ни плана. Каждый террористический акт вытекал (иногда внезапно) из конкретной необходимости: либо освободить заключенных товарищей, либо обезвредить предателя, либо покарать кого-то из царских сатрапов. Большинство землевольцев в 1877 – 1878 гг. отвергало террор как систему, как особую форму политической борьбы, допуская его лишь в исключительных случаях как вынужденную меру самозащиты и возмездия, как своего рода «министерство юстиции революции»[876].

За весь 1877 г. «Земля и воля» совершила только один террористический акт: 19 июля в Петербурге А.К. Пресняков казнил предателя Николая Шарашкина (он же Финогенов), выдавшего жандармам М.А. Натансона. 1878 год начался с выстрела, который прозвучал на всю страну и повлек за собой неисчислимые последствия.

24 января 1878 г. 28-летняя учительница Вера Ивановна Засулич, формально еще не входившая тогда в состав «Земли и воли», проникла под видом просительницы в приемную к могущественному петербургскому градоначальнику Ф.Ф. Трепову[877] и в тот миг, когда Трепов, подойдя к ней, осведомился, о чем она просит, Засулич выхватила из-под мантильи вместо прошения револьвер и выстрелом в упор тяжело ранила Трепова. Градоначальник, как сказано в агентурном донесении, «с криком почти опрокинулся на пол»[878].

Засулич мстила Трепову за то, что по его приказу в петербургском Доме предварительного заключения был высечен розгами политический арестант, землеволец Алексей Степанович Емельянов (осужденный под фамилией Боголюбов, как участник Казанской демонстрации 6 декабря 1876 г.) – он всего лишь не успел, или не захотел, снять шапку перед градоначальником. То был первый в России случай телесного наказания политического узника и немудрено, что именно он спровоцировал первый в 70-е годы террористический акт против властей предержащих. «История с Треповым – новая иллюстрация старой поговорки: „Как аукнется, так и откликнется“», – сразу подметил И.С. Тургенев[879].

Вера Засулич предстала перед судом присяжных. Ее процесс стал событием мирового значения[880]. Председательствовал на суде самый выдающийся деятель русской дореволюционной прокуратуры А.Ф. Кони, а защищал подсудимую один из лучших адвокатов России П.А. Александров. На суде открылись столь вопиющие злоупотребления властью со стороны Трепова, что Александрову не составило труда внушить присяжным сакраментальную мысль: осудить Засулич – значит оправдать Трепова, а при потворстве треповым любой из них, присяжных, со временем может оказаться на месте «Боголюбова». В результате на все пункты обвинения Засулич присяжные ответили: «Нет, не виновна». Публика встретила аплодисментами слова Засулич: «Страшно поднять руку на человека, но я должна была это сделать»[881]. Присутствовал в суде Ф.М. Достоевский, уже заклеймивший революционеров в романе «Бесы», но «и тот признал, что наказание этой девушки неуместно, излишне. Следовало бы выразить, сказал он: „Иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз…“»[882].

Для властей оправдание Засулич стало шокирующей неожиданностью. Вопреки приговору суда, Александр II повелел вновь арестовать подсудимую, сразу после того как она вышла оправданною из судебного здания, но землевольцы сумели буквально вырвать ее из рук жандармов, укрыть в надежном месте, а затем переправить за границу. Реакция злобствовала против оправдания террористки. Кн. В.П. Мещерский воспринял его «будто в ужасном кошмарическом сне» как «наглое торжество крамолы»[883]. М.Н. Катков саркастически именовал процесс Засулич «делом петербургского градоначальника Трепова, судившегося по обвинению в наказании арестанта Боголюбова»[884], а К.П. Победоносцев без всякого сарказма втолковывал наследнику-цесаревичу (будущему Александру III): «Дело Трепова было делом самого правительства, и потому оно должно было отстоять Трепова во что бы то ни стало»[885].

Зато широчайшие круги русского общества приветствовали оправдание Засулич. Поначалу многие восприняли его как первоапрельскую шутку, поскольку суд заседал 31 марта и газеты сообщили о нем 1 апреля 1878 г., а затем почти вся Россия впала в «либеральное опьянение»[886]. «Казалось, – вспоминал В.Г. Короленко, – начинается какое-то слияние революционных течений с широкими стремлениями общества»[887]. Тот факт, что Трепов не был убит, смягчал естественное предубеждение людей против террора. Повсеместно нарастал подъем революционного духа, бил ключом боевой задор[888]. «Мы ликовали: начинается!» – свидетельствовал рабочий-революционер Петр Моисеенко[889].

Действительно, в течение следующих за выстрелом Засулич шести месяцев 1878 г. народники совершают террористические акты один за другим – в таком числе, какого не насчитать за все прежние годы революционной борьбы в России. Уже 30 января в Одессе Иван Ковальский с группой товарищей оказал вооруженное сопротивление отряду жандармов, который явился арестовать их. То был первый в истории русского освободительного движения случай коллективного вооруженного сопротивления при аресте[890]. 1 февраля в Ростове-на-Дону Иван Ивичевич и Людвиг Брандтнер убили шпиона Акима Никонова. 23 февраля в Киеве Валериан Осинский с двумя товарищами (Ивичевичем и Алексеем Медведевым) стреляли в местного прокурора М.М. Котляревского. Все пули застряли в роскошной шубе прокурора, Котляревский не был даже ранен, но от страха упал, и революционеры сочли, что дело сделано. Узнав истину, они расклеили по Киеву прокламацию, в которой говорилось: «Случай помешал гибели Котляревского. Но пусть помнит этот негодяй, что каждую минуту его ждет смерть, если он не оставит своей мерзкой деятельности»[891]. Один экземпляр прокламации был послан почтой самому Котляревскому[892].

Сразу после покушения на Котляревского дезорганизаторская группа «Земли и воли» обособилась от общества в самостоятельную организацию под названием «Исполнительный комитет Русской социально-революционной партии» (ИК РСРП). Вдохновителем, организатором и вождем этого первого из четырех знаменитых в истории народничества Исполнительных комитетов был Валериан Андреевич Осинский – сын генерала, яркая во всех отношениях личность, «Аполлон русской революции»[893], любимец «Земли и воли» и провозвестник «Народной воли», энтузиаст и корифей зарождавшегося в землевольчестве политического направления. Вокруг него объединились землевольцы и близкие к ним народники, в основном южане: Д.А. Лизогуб, М.Ф. Фроленко, Г.А. Попко, В.К. Дебогорий-Мокриевич, И.Ф. Волошенко, А.Ф. Медведев, В.А. Свириденко, Л.К. Брандтнер, А.Е. Сентянин, А.Я. Гобет, братья Иван и Игнат Ивичевичи, Владислав и Генрих Избицкие. Комитет изготовил даже свою печать – овал, в середине которого были вырезаны револьвер, кинжал и топор, скрестившиеся между собой.

По сути дела, первый ИК был совершенно фиктивной организацией, поскольку никакая РСРП его не избирала и ничьих решений, кроме своих собственных, он не исполнял. Его именем действовала узкая группа народников, которые стихийно занялись политическим террором, еще не выдвигая программного требования политических свобод. Валериан Осинский так определил смысл деятельности Комитета: «И естественное чувство самозащиты, и честь товарищей, и интересы революции – все зовет нас отвечать на насилие насилием»[894]. Кроме этой идеи всех членов ИК «объединял сам Осинский, не как член Комитета, а просто как личность. Ему верили, его слушались до известной степени»[895].

ИК Осинского продержался до середины 1879 г. и за это время осуществил ряд громких актов «красного» террора. 25 мая 1878 г. в Киеве Григорий Попко заколол кинжалом главаря местной жандармерии барона Г.Э. Гейкинга и благополучно скрылся. Через сутки, в ночь на 27 мая, Михаил Фроленко, устроившийся в Киевский тюремный замок надзирателем под фамилией Тихонов, вывел оттуда творцов «Чигиринского заговора» Я.В. Стефановича, Л.Г. Дейча, И.В. Бохановского, ожидавших суда с неизбежно смертным приговором, и сам ушел вместе с ними. Все это было сделано технически так искусно, что властям показалось, будто политические узники бежали сами, а надзирателя Тихонова убили (и спрятали его труп) скорее всего уголовники[896]. 24 июля в Одессе революционеры вступили в перестрелку с войсками, оцепившими здание военного суда, где в тот день был вынесен смертный приговор Ивану Ковальскому. Перестрелка всполошила судей. «Слышите, судьи, слышите? – обратился к ним Ковальский. – Это голос общественной совести. Я теперь спокойно могу умереть. За меня отомстят!»[897]

1879 год принес с собой новые акты «красного» террора. Самый громкий из них совершил Григорий Гольденберг – трагическая личность в народническом движении. 9 февраля в Харькове он подстерег местного генерал-губернатора кн. Д.Н. Кропоткина[898], вскочил на подножку кареты, в которой князь возвращался к себе с бала, у самого губернаторского дома и в упор застрелил его. После этого Гольденберг скрылся и только в ноябре 1879 г. был арестован. На дознании он проявил исключительную стойкость: наотрез отказавшись назвать кого-либо из «соучастников», смело мотивировал свое покушение («Ты имел несчастье родиться в монархической стране, где слово преследуется так, как нигде в мире, бей же их же оружием, иди и убей Кропоткина!»)[899].

Прокурор А.Ф. Добржинский, понаторевший на вымогательстве показаний у заключенных, понял, что такой узник не уступит силе, но может раскрыться перед коварством. В камеру к Гольденбергу был посажен провокатор Федор Курицын. Он повел с Гольденбергом «задушевные» беседы и помог Добржинскому подкупить твердокаменного террориста химерической идеей: открыть правительству истинные цели и кадры революционной партии, после чего, мол, правительство, увидев, сколь благородны и цели партии, и ее люди, перестанет преследовать такую партию. 9 марта 1880 г. Гольденберг написал обширное (80 страниц убористой рукописи) показание, а 6 апреля составил к нему приложение на 74 страницах с восторженной характеристикой всех упомянутых в показании (143-х!) здравствовавших к тому времени революционеров. Тут были и Александр Михайлов, и Желябов, и Перовская, и Плеханов, и Морозов – словом, вся революционная элита, и о каждом из 143-х сообщались биографические данные, обрисовывались их взгляды, личные качества, даже внешние приметы[900].

Вскоре после этого из разговора с арестованным А.И. Зунделевичем Гольденберг понял, что он натворил, и впал в отчаяние. Не выдержав мук совести, он 15 июля 1880 г. повесился в тюремной камере на полотенце. Что касается Курицына, то он на четверть века исчез с политического горизонта. О нем напоминало лишь новое ругательство: «Ах ты, Курицын сын!» Но в 1906 г. Л.Г. Дейч рассказал на страницах журнала «Былое», что Курицын жив-здоров и служит мелким чиновником в Ташкенте. Прочел об этом юный эсер Юлий Грюнберг, поехал в Ташкент и там убил Курицына[901].

Вернемся теперь в 1879 год. Еще до покушения Гольденберга на Кропоткина, 25 января, был арестован Валериан Осинский. Военный суд приговорил его к расстрелу, но Александр II потребовал заменить ему расстрел повешением (царь имел личные счеты с Осинским, поскольку еще в 1872 г. Валериан Андреевич был арестован за то, что не уступил дороги «Его Величеству» в петербургском Летнем саду). Казнили Осинского и двух его товарищей (Свириденко и Брандтнера) 14 мая 1879 г. в Киеве[902]. Казнь была проделана варварски. Троих вешали поочередно на одной веревке. Глаза, вопреки обычаю, им не завязывали, и Осинский в ожидании своей очереди вынужден был смотреть на предсмертные судороги близких ему людей. Очевидцы заметили, что голова его при этом за какие-то полчаса побелела, как снег. Но морально он остался тверд до последней минуты: гордо поднялся к виселице и, когда к нему подступил священник с распятием, энергичным жестом отстранил его, дав понять, что «так же мало признает небесного царя, как и царей земных»[903]. Когда палач накинул петлю на шею Осинскому, военный оркестр по знаку прокурора В.С. Стрельникова заиграл… «Камаринскую». С той поры в радикальной среде надолго получила хождение песня под названием «Казнь». Начиналась она словами:

а кончалась:

Казнь Осинского стала невосполнимой потерей для южного ИК. Его деятели заметно сникли и, один за другим, становились жертвами карательного террора. К середине 1879 г. ИК был почти поголовно уничтожен. Только за лето того года на Юге были казнены 11 революционеров-народников[905].

Тем временем вслед за южанами, хотя и менее активно, прибегали к террористическим актам «северяне», т.е. члены петербургского центра «Земли и воли». Весной 1878 г. по инициативе С.Л. Перовской группа землевольцев начала готовить освобождение героев процесса «193-х», осужденных на каторгу. Выяснилось, что их повезут не в Сибирь, а в центральные каторжные тюрьмы под Харьковом. Землевольцы решили напасть на конвой и отбить каторжан у жандармов. С этой целью в Харьков приехали Александр и Адриан Михайловы, А.А. Квятковский, А.И. Баранников, М.Ф. Фроленко и др., а из женщин – Софья Перовская (душа предприятия) и Мария Ошанина, всего – около 15 человек. В первую очередь попытались освободить И.Н. Мышкина, но жандармы успели провезти его незамеченным. Вслед за Мышкиным землевольцы просмотрели и С.Ф. Ковалика. Только в третий раз, когда жандармы везли в каторжный централ П.И. Войноральского, землевольцам удалось осуществить нападение.

Утром 1 июля Фроленко и Баранников в жандармских мундирах на линейке с Адрианом Михайловым в роли кучера и Квятковский верхом перехватили жандармскую тройку с Войноральским, но освободить Войноральского не удалось, главным образом потому, что жандармские лошади оказались более резвыми. Боясь попасть в Войноральского, революционеры стреляли не в жандармов, а в лошадей, но их револьверы («бульдоги») были так плохи, заряды так слабы, что пули только подхлестывали жандармскую тройку. Догнать ее было невозможно[906]. Тем не менее, этот дерзкий налет революционеров на жандармский конвой (впервые в России!) вызвал тревогу у царских властей – тревогу, которая перешла в смятение после нового и самого крупного из всех террористических актов «Земли и воли».

Дело в том, что Сергей Кравчинский вызвался казнить шефа жандармов Н.В. Мезенцова, который нес персональную ответственность за все репрессии против народников и, в частности, настоял перед царем на административной ссылке 80-ти человек из 90 оправданных судом по делу «193-х». Предложение Кравчинского было принято, и он начал готовиться к покушению. Трижды выходил он с кинжалом навстречу Мезенцову и каждый раз медлил: рука не поднималась на безоружного. 2 августа 1878 г. случилось событие, которое заставило Кравчинского действовать без промедления: в Одессе по приговору военного суда был расстрелян Иван Ковальский. То была первая после казни Д.В. Каракозова 12 лет назад политическая казнь в России. Среди народников она вызвала не столько скорбь, сколько гнев. «Действие ее, – вспоминал Н.А. Морозов, – было как неожиданный удар бича по моему лицу»[907]. Все землевольцы, а Кравчинский, наверное, больше других, испытали такое же чувство. У всех на устах были последние слова Ковальского: «За меня отомстят!» Месть не замедлила последовать. В роли мстителя выступил Кравчинский.

3 августа Петербург узнал о казни Ковальского, а 4-го, среди бела дня, на многолюдной Михайловской площади в центре столицы (перед царским Михайловским дворцом) Кравчинский преградил путь Мезенцову, который прогуливался вдоль площади в сопровождении жандармского полковника. Сразив шефа жандармов ударом кинжала, Кравчинский сел в пролетку, запряженную знаменитым рысаком «Варваром» и умчался[908]. Все это произошло так неожиданно и быстро, что полковник успел только хватить Кравчинского по плечу … зонтиком.

Убийство Мазенцова «повергло в ужас правительственные сферы»[909]. Военный министр Д.А. Милютин усмотрел в нем «сатанинский план тайного общества навести террор на всю администрацию. И план этот начинает удаваться!»[910] В чиновничьих кругах Петербурга надолго водворилась паника. По городу ползли слухи о том, что к 15 ноября революционеры готовят «Варфоломеевскую ночь» своим противникам[911]. Когда и.о. шефа жандармов Н.Д. Селиверстов доложил царю (20 августа), что он рассчитывает «устранить панику в столице» лишь «в течение нескольких месяцев», да и то «при помощи Божией», царь ответил: «Дай Бог!»[912].

Впечатление от убийства главного карателя империи было тем сильнее, что убийца не только бесследно исчез[913], но и подготовил за несколько дней брошюру с объяснением своего теракта, которая уже к 17 августа вышла в свет и распространилась по всей стране: жандармы находили ее в 32 губерниях от Архангельска до Симферополя и от Варшавы до Перми[914].

Кравчинский назвал свою брошюру «Смерть за смерть!», посвятил ее «святой памяти мученика Ивана Мартыновича Ковальского», перечислил в ней «свирепости» Мезенцова и провозгласил: «Мы создали над виновными и распорядителями тех свирепостей, которые совершаются над нами, свой суд, суд справедливый, как те идеи, которые мы защищаем, и страшный, как те условия, в которые нас поставило само правительство»[915]. И в брошюре, а затем и в программной статье 1-го номера центрального органа «Земли и воли» Кравчинский рассматривал террор как подсобное средство революционной борьбы: «террористы – это не более как охранительный отряд, назначение которого – оберегать работников (т.е. пропагандистов, агитаторов, организаторов. – Н.Т.) от предательских ударов врагов»[916]. Тогда, в середине 1878 г., большинство землевольцев разделяло такую точку зрения. Но с каждым новым террористическим актом внутри «Земли и воли» множилось число тех, для кого террор приобретал самостоятельное значение как способ расшатывания правящего режима, как средство политической борьбы с царизмом.

«Земля и воля» вступила в полосу кризиса.