Крейцерова соната. Повесть о любви.

13

Это произошло в поезде. Сюзанна сидела напротив него и рассказывала, что они сейчас проезжают зеленые поля, по краям обрамленные полосками маков и васильков. Они гостили у друзей в Брюсселе, провели с этими людьми часок за ленчем в привокзальном ресторане и вот теперь ехали домой. Под ритмичный перестук колес разговор коснулся семейных проблем, тех неприятностей, которые случились в семье Эмили и ее мужа проектировщика, они негромко обсуждали “фортель”, выкинутый его сестрой.

— Ах, — вздохнула Сюзанна. — Ты слишком вспыльчив на ее счет.

И затем, подавляя зевок, добавила:

— Ведь в каждой семье порой что-нибудь случается?

Словно в трансе он услышал, как сам соглашается с ней. Поерзал, улыбнулся в ответ на ее шутливый вопрос и словно в трансе подтвердил: “Ну да, конечно случается”. И затем, в ответ на ее следующий вопрос, поведал об одном милом пустяке, случае, произошедшем с ним год или два назад, об одной англичанке, участнице симпозиума “Зеркало музыкальной критики” в Мюнхене.

Важно отметить, что в их жизни с Сюзанной вновь наступил тот период, когда по ночам они часто и от души наслаждались друг другом, что их всегда невероятно сближало.

— Мариус! — воскликнула Сюзанна добродушно-шокированным тоном, и он усмехнулся, так и не решив для себя, относится ли его вновь пробудившееся чувство вины к ней, свободомыслящей Сюзанне, либо к той ученой молодой женщине, об округлом и сдобном теле которой он на секунду не без удовольствия вспомнил.

Купе трясло.

— Фландрия прекрасна, — сказала Сюзанна.

Продолжая весело щебетать на эту опасную тему, она тоже исповедалась перед ним в одном своем давнем проступке.

Он сделал вид, что не слушает.

А она, словно радуясь тому, что может наконец облегчить душу, наконец-то играть с ним в открытую, ведь в браке это, вероятно, самое правильное, особенно если муж не видит, привела несколько довольно точных деталей своей гастрольной поездки по Израилю, куда она ездила пару лет назад. Он закрыл глаза. Чуть опустил голову набок. Ее поклонником был милый юноша, живший в домике из деревянных планок на пляже возле Эйлата — она захихикала. Он решил, что лучше сосредоточиться на чем-нибудь еще — первым на ум пришел проектировщик — и он стал медленно и глубоко дышать, словно человек, который вот-вот заснет. И пока он, тихонько посапывая, представлял себе новейшее, в стадии постройки, детище своего шурина, “композицию из бетона и мрамора”, девять этажей, оригинальная разбивка помещений, и ко всему прочему главный козырь: вид на Северное море, — ее болтовня потихоньку умолкла. Ладно, супруг решил вдремнуть, что ж, неплохая идея, и он услышал, что она сняла туфли и стала устраиваться с ногами на диване.

Все это произошло дней за четырнадцать до попытки убийства; она мирно заснула в купе, в котором, кроме них, никого не было. Она не знала тогда, что напротив нее сидит маньяк, человек, которого слегка подташнивало от настойчиво ищущего себе выход беспокойства. Когда кондуктор открыл дверь в их купе, он лично передал ему билеты. Лишь после того как состав въехал под перекрытие железнодорожного вокзала Гааги, он тронул ее за колено: “Проснись, приехали”. Когда они садились в такси, он вдруг подумал совершенно спокойно и с уверенностью в своей правоте: “Я бы хотел от нее избавиться”, после чего назвал водителю их домашний адрес.

Неоформленное желание, вряд ли больше, чем фантазия. Каким образом нечто случайное может привести к решению? На следующее утро будильник зазвонил без четверти семь. Он отлично выспался. В то время как она еще оставалась в постели, а он минут пять стоял под горячим душем, а затем еще несколько секунд принимал холодный, его сознание почти ничем не отличалось от нормального. Обдумывая планы на день, он взвешивал одновременно и другой план, другую идею — вчерашней ночью она, возможно, была подсказана ему безумием, но теперь предстала в кратком отточенном виде, как один очень хитроумный вывод.

Предумышленное убийство. Из всех мерзких поступков этот считается самым омерзительным.

— Ведь правда?

Ван Влоотен пробормотал свой вопрос, кивком головы показав в сторону стоявшей напротив понурой очереди пассажиров, словно хотел сказать: “Попробуйте-ка что-нибудь на это возразить!”

Я отвернулся от него и стал рассматривать зал ожидания, странную тишину которого нарушал лишь словак, выбивавший трубку об оконную раму.

— Ах, — наконец произнес я. — Какое это имеет значение? Тщательно продуманное преступление или преступление, совершенное в состоянии аффекта? Мне кажется, и то и другое рождается из одного и того же безумного источника.

На мое замечание он не отреагировал. Промолчал он и после того, как я высказал следующее: “Длительное безумие — оно ведь, что ни говори, коварнее, соблазнительнее, и можно даже сказать, разумнее?”

Он сел за стол завтракать. Его руки освещали лучи солнца, падавшие из окна. Только что по лестнице спустился вниз их сынишка, за ним Сюзанна, она собиралась поставить тосты, снять со сковородки яичницу, налить чаю. Пока он, как всегда, болтал с шестилетним парнишкой, обычные, повседневные вещи соединились вместе в единую конструкцию и закрыли несколько крайне важных вопросов: “когда?” и, главное, “как”?

Перед домом на дорожке стояли две машины, которые подогнал шофер, Сюзаннина была первая. Квартет всегда репетировал в Ворбурге, дома у альтиста, к которому из всех четверых проще всего было добираться.

— Вы, может быть, подумали, что это тоже сыграло какую-то роль? Нет, это уже не стоило каких-то особых мыслей и слов, ведь она годами с легкостью обманывала меня в самых благоприятных для нее обстоятельствах с нашим добрым знакомым из Шульхоф-квартета, ансамбля, которому она посвятила всю свою жизнь. Я, естественно, понимаю, что мое убеждение исходило всего лишь из предположения о ее вине, в которой она не признавалась и которую к тому же невозможно было доказать, это было дьявольское наваждение, что вовсе не значит, что оно не могло соответствовать действительности. Сцены, в которых принимала участие моя жена, разыгрывались не только в моей голове, но и за пределами моей черепной коробки, среди движущейся мебели нашего дома и среди наших друзей и знакомых, которые, как паиньки, ходили на цыпочках!

Вскоре после того, когда его шурин однажды вечером снова заговорил о жилых башнях на море, критик вдруг проявил такой интерес, что даже спросил, а нельзя ли съездить и посмотреть?

— Не смейтесь, благодаря отражающейся акустике, многие слепые развивают в себе с годами очень утонченное, специфическое чутье по отношению к стенам, коридорам и потолкам, они словно всё видят ушами и способны оценить эти конструкции не хуже самих архитекторов.

В результате на следующее утро, в холодный вторник, он попросил высадить его из машины рядом со строительной площадкой. “Двадцать минут, — сказал он своему шоферу. — Через двадцать минут я вернусь!”

Он немного постоял, почувствовал хаос стройки, где-то играло радио, затем на деревянном настиле загремели шаги и навстречу ему раскатисто зазвучал голос. Шурин поздоровался с ним, пожал протянутую им руку.

— Пойдем. Там лифты.

— Нет, — ответил он. — Я лучше поднимусь по лестнице.

Тот, казалось, понял, что ему, как инвалиду, хочется физически почувствовать высоту здания, все девять бетонных этажей.

Восхождение заняло минут шесть-семь. Он стоял, хватая ртом воздух, на плоской крыше квартиры на самом верхнем этаже. Полупьяный от недостатка кислорода, он с удовольствием ощущал, как раскатистый гул моря поднимается снизу вверх и смешивается с его мыслями.

— Это самый прекрасный, единственный вид на первозданную природу, который у нас в Нидерландах еще остается, — воскликнул у него за спиной его шурин, тоже запыхавшийся. — Вода, облака, потрясающий корабль на горизонте!

— Неужели? — отозвался он, а сам про себя подумал: кончай свою рекламную болтовню. Я и сам могу назвать причины, по которым Сюзанна, возможно, захочет жить в этом просторном, светлом пентхаусе.

Гомон чаек. Ветер, хлещущий невидимой плеткой по лицу — зрячему он не показался бы таким соленым и возбуждающим такие безумные мысли, как, например, раздающийся надо всем голос Сюзанны, которая вначале заманчиво перечислила, что она уже с себя сняла: платье, чулки, — а затем описала то, что на ней еще оставалось: что-то очень дорогое из светло-зеленого шелка, ведь она была из тех женщин, для которых очень важно, чтобы ими восхищались.

— Рассказать вам, от каких мыслей я затем пару дней никак не мог избавиться?

— Мне кажется, я об этом догадываюсь, — уклончиво ответил я.

— Меня занимали больше всего размеры и расположение террасы на крыше, я ее всю простучал своей палкой до самого края, неважно, считал ли это опасным мой шурин или нет. Там еще не установили заказанную в Карраре балюстраду из зеленого мрамора.

Сюзанна была в те дни свободна, поэтому он спокойно мог рассказать ей все подробности, касающиеся этой квартиры на море, заразить ее идеей переезда и пробудить в ней охоту сходить с ним туда вместе разок и посмотреть. Шурин предоставил ему чертежи.

— Это были большие листы ватмана, — сказал мне Ван Влоотен и признался, что с удовольствием развернул их перед Сюзанной на письменном столе и попросил ее их ему описать.

Она перегнулась через его плечо.

— Гостиная площадью шесть на восемь, — задумчиво произнесла она.

Она опиралась левой рукой на спинку стула, а правой водила по извилистым черным линиям. Слегка привалившись к нему грудью, она сказала: “Терраса с дверями на полозьях, их можно полностью раздвинуть”.

Что творилось в эти минуты в его душе?

— Даже и не пытайтесь понять, — сказал Ван Влоотен. Он рассказал мне, что оставаясь все последующие дни дома, он хладнокровно готовился к тому, в чем видел свою задачу, трудную, но посильную, одно щекотливое дельце, на которое должен быть способен каждый мужчина. Сюзанна, постоянно крутившаяся дома, ему мешала. Он, собственно, вообще не желал больше с ней разговаривать, она из-за этого злилась, вставала в коридоре напротив его кабинета, кричала и требовала, чтобы он наконец-то отверз уста, в ответ он раздраженно вскакивал из-за письменного стола, молча подходил к ней, закуривал сигарету и захлопывал прямо перед ее носом дверь, возвращался и, не откладывая, принимался снова сосредоточенно думать о поступке, который ни секунды не рассматривал как реальность, но мысли о котором его одновременно будоражили и успокаивали.

— Так, любезный сударь, все и происходило, — сказал Ван Влоотен, — когда я был дома, задуманное казалось всего лишь этюдом, партитурой, не расписанной на инструменты, ведь она была не предназначена для исполнения. — Угол его рта вдруг снова сильно дернулся. — Но когда я поднимался на девятый этаж, в который раз преодолевал эти чертовы ступеньки, что за последнюю неделю случалось дважды, я чувствовал снова такую злость, что принимал твердое решение выполнить то, что задумал.

В четверг вечером Сюзанна, сидя на застекленной веранде, болтала по телефону. Это был один из бесконечно-длинных ее разговоров с кем-то из квартета — его это не интересовало. Когда она положила трубку, он сказал: “Послушай”. Она встала, прошла через всю комнату и неохотно присела рядом с ним на диван. С абсолютно безличным возбуждением по поводу поступка, подготовка к которому зашла так далеко, что он казался уже совершённым, он спросил ее, не хочет ли она завтра утром поехать с ним вместе и посмотреть.

На всякий случай он побывал там еще и накануне. Солнце сияло, дул легкий ветерок. Шофер высадил его возле стройки, и вот он один зашел в подъезд, шурин был ему больше не нужен. Напряженный, очень внимательный, он поднялся наверх, напустил на лицо безразличие, опасаясь рабочих, о присутствии которых он догадывался и которые за это время уже начали его узнавать. Когда он поднялся наверх, с першением в горле из-за бетонной пыли, сердце в его груди бешено колотилось, но все чувства были обострены так сильно, что он вдруг представил себе ее лицо как никогда отчетливо, этот ее почти стершийся портрет — “Сюзанна, Боже правый!” — и мысленно дорисовал себе ее фигуру в чем-то ярко-желтом, такой, какой она была однажды летним днем, когда под голоса пирующих друзей повернулась к нему лицом. Расстаться с действительностью. Это длится всего один миг, потом обычно настает удручающая пустота. В поисках лифта он поплелся вначале не в ту сторону, затем отыскал кнопки и спустился внутрь голого скелета строящегося здания, протиснулся сквозь суету строительной площадки, гул и грохот бурильных машин и услышал где-то вдали беспокойный, взъерошенный крик, возможно, чье-то приветствие.

Он знал эту ее привычку молчать, надув губы.

— Ты хочешь сказать, посмотреть квартиру? — спросила она.

— Да, — ответил он.

Он почувствовал, что она колеблется. Атмосфера в доме в последнее время была не из приятных.

— Хорошо.