Крейцерова соната. Повесть о любви.

4

— Светлые кошачьи глаза, — сказал я ему. — Когда она на вас смотрит, то возникает ощущение, что она немного над вами подтрунивает, впрочем, вполне непринужденно и дружелюбно. Рот у нее маленький, симметричный, верхняя и нижняя губа одинаково полные. Цвет ее волос я назвал бы, пожалуй, ореховым, когда она их распускает, они у нее до пояса, я это с удивлением обнаружил на этой неделе, впрочем сегодня волосы Сюзанны заплетены и уложены на затылке. Это подчеркивает линию ее подбородка, надо сказать, очень нежную, и изящный профиль.

Мы сидели в гостиничном холле Шато Мелер-Брес. Лицо Ван Влоотена с интересом было повернуто в сторону большой комнатной пальмы в медном горшке, мой взгляд был направлен на полметра правее, туда, где расположились Сюзанна Флир с каким-то молодым человеком, она постоянно кивала головой, как это было ей свойственно, когда она была чем-то сильно воодушевлена. Сам ли Ван Влоотен попросил меня описать ему ее внешность? Я уже не помню. Я познакомил его с ней в тот день, когда он прибыл в гостиницу, в час, когда участники мастер-класса начали присоединяться к живущим в Мелер-Брес постояльцам, собравшимся с террасы или через открытые двери полюбоваться на виноградники на фоне заката. Он протянул ей руку, она вложила в нее свою. Они обменялись несколькими обычными при знакомстве фразами, стоя возле постоянно открывающихся дверей, в которые входили и выходили какие-то люди, и вот наконец ее увлекли за собой четверо шотландцев, члены Анонимес-квартета, после того как она наполовину обернулась посмотреть, кто это там похлопал ее по плечу.

Я знал Сюзанну Флир еще со студенческой скамьи, и до этой минуты, когда мне волей-неволей “пришлось поверить собственным ушам”, я не замечал, что она настоящая красавица.

Она была первой скрипкой, к тому же очень хорошей, в Шульхоф-квартете. Сюзанна Флир относилась к числу тех редких талантов, про которые сразу не скажешь, откуда они, если не прямо из космоса. Родилась она в Рейсвейке, в рабочей семье. Должно быть, ее отец, водитель Гаагского транспортного предприятия, взяв с собой свою пятилетнюю дочку, однажды доехал на автобусе, который вел его собрат, до ближайшей к музыкальной школе остановки на Принсеграхт, в самом сердце Гааги, и направился прямиком к зданию, перед зеленой лакированной дверью которого нередко прежде делал остановку и сам. Погруженный в свои мысли человек, худой, с черными бакенбардами, я не раз его встречал. Уже овдовев, он приходил в парадном костюме в зал Королевской консерватории, послушать, как его дочь в составе квартета играет “Пять частей” Веберна.

Близких отношений у нас с ней никогда не было. Довольно долгое время мы дружили, и если порой поздно ночью мне не хотелось возвращаться в столицу, она разрешала мне остаться в ее комнате и переночевать в закутке, который почему-то прозвали Лиссабон. Поэтому, спроси меня Ван Влоотен, я мог бы рассказать ему, что Сюзанна Флир спит крепко, разговаривает во сне, что ее тело имеет характерный приятный аромат, и еще что она, во всяком случае по утрам, не думает о фигуре, а основательно заправляется сливочными рожками и свежими булочками, присыпанными зернышками, только что доставленными предупредительным гостем из пекарни. Почему мы не пошли в наших отношениях дальше дружбы, я уже не помню, насколько я могу судить, сдержанность исходила от нее. Возможно, у нее был тайный роман с кем-нибудь из ее преподавателей, или же она спала с каким-то молодым поэтом или композитором, ведь, в отличие от своих сверстниц из Амстердамского университета, консерваторки такие вещи уже тогда себе легко позволяли.

В моих глазах, студента музыковедческого факультета, Гаага была совсем не похожа на Амстердам. Когда по окруженной лугами железной дороге я переезжал на поезде с одного центрального вокзала на другой, в моем внутреннем мире свершалась полная метаморфоза. Если Амстердам, можно сказать, выдвигал оппозицию браку, то Гаага медленно, но верно подрывала господство симфонического оркестра. На своем факультете на Кейзерграхт мы, студенты и преподаватели мужеска пола, обязаны были молчать, если писсуары в туалете вдруг оказывались перетянутыми лентами. На улице, особенно на Дамраке и на Лейдсеплейн, приходилось выдерживать женские взгляды, провожавшие нас и словно свистевшие нам вслед, — это еще надо было суметь выдержать! Пройти одному мимо такого уличного кафе, в котором женская компания сидела за пивом или вином, порой казалось делом весьма щекотливым. Девушки пихали друг друга локтями, хихикали, нахально рассматривали мужской гульфик, — все это несколько смущало, если не сказать — ужасно раздражало.

Продолжительность учебы в университете в ту пору роли не играла. Заговорщицы-студентки, борющиеся с рабством брака, не переживали за оценки, а проводили акции за распространение противозачаточных таблеток. Впрочем, естественно, из политических соображений правильным считалось вообще не ложиться со своими поработителями в постель. Амстердам становился лесбийским городом, оплотом феминизма, которому со временем удалось отучить целое поколение мужчин поклоняться даме и подавать ей пальто.

В Гааге тем временем увлеченно разучивали Шёнберга.

В этом сером правительственном городе стали складываться яркие, динамичные ансамбли, которым в будущем предстояло определять музыкальную жизнь Нидерландов. Заглядывая в обветшалый особняк на Бейстенмаркт, я видел студентов, по-старомодному неподвижно застывших на скамейках вдоль голых стен помещения, которое прозвали залом ожидания. Кругом — безумная какофония звуков. В классах этого здания девятнадцатого века отсутствовала какая бы то ни было звукоизоляция. Они отличались скрипучими полами, великолепными роялями, шкафами, заполненными партитурами, и печками высотой в человеческий рост. Топил эти печки коренастый краснолицый служащий в форме по прозвищу Факел, видевший в этом занятии свое жизненное предназначение. На третьем этаже располагался актовый зал. В нем народ из зала ожидания превращался в музыкантов-инструменталистов и певцов, с удивительным энтузиазмом исполнявших вещи, никогда дотоле не звучавшие в их стране. Я всегда был рад, что не поленился зайти, потому что видеть, как исполняют музыку, это, конечно, не то же самое, что просто ее слушать. И до сих пор помню свое изумление при виде студентов, под влиянием нот вступающих друг с другом в беззастенчивую, почти запредельную связь, которая в скором времени вновь разрешалась чем-то неопределенным.

— Знаешь что, — как-то раз сказала мне Сюзанна Флир — после одной из дневных репетиций мы с ней и со всей группой направились в порт Схевенингена. — Я, пожалуй, возьму копченую селедку.

Море было зеленым, насыщенного зеленого цвета — я подумал об этом, когда входил в шумный холл гостиницы, позади меня — Ван Влоотен. Мы с ней сели на базальтовые плиты возле самого мола и стали смотреть на проплывавшие в двух метрах от нас рыбачьи шхуны. Отчего вдруг ожило и стало таким ярким это воспоминание? Сюзанна Флир протянула руку в сторону одного из суденышек, из маленького четырехугольного окошка каюты на нас смотрела женщина, которая вдруг заулыбалась и помахала нам, потому что ей показалось, что это мы машем ей.

— Ах, и я бы могла так жить… — прошептала Сюзанна Флир едва слышно.

Какой она была хорошенькой, я рассказал Ван Влоотену уже после того, как мы с ним устроились в старинных креслах, и я, сам не знаю из каких побуждений, стал описывать слепому внешность молодой женщины, с которой его недавно познакомил.

Он кивнул, ничего не сказал. Но я тем не менее заметил, что мне, а вернее сказать, ей самой, удалось пробудить в нем интерес. При всей своей сосредоточенности он опять начал характерно ерзать, потом поднял руку — и вновь сию минуту перед ним явился официант. Пока он со знанием дела наводил справки об имеющихся в баре сортах виски, я продолжал рассматривать увлеченную беседой скрипачку в снопе света, падающем сбоку сквозь двери террасы, причем не могу не признаться, что эмоции, овладевшие мной благодаря Ван Влоотену, совпадали с моим личным энтузиазмом. “При каждом новом знакомстве он, должно быть, чувствует себя совершенно посторонним”, — думал я, краешком глаза наблюдая за желтым платьем из тонкой ткани с глубоким вырезом на спине, в котором на фоне бледной кожи выделялась коса.

В какой-то момент Сюзанна Флир, должно быть, почувствовала, что кто-то неподалеку пристально наблюдает за ней. Она обернулась, встретилась со мной взглядом — в ту же долю секунды в ее зрачках отпечаталась картинка: в красиво обставленном помещении стоит официант, склонившийся к слепому критику.

“Иди сюда”, — беззвучно поманил я ее, она улыбнулась и, прикрыв веки, кивнула головой: “Хорошо, сейчас приду”.

— Ну и дальше? — вновь обратился ко мне Ван Влоотен, продиктовав официанту свой заказ.

Глядя на встающую с места Сюзанну Флир и одновременно на юношу, который, быстро поднявшись, протянул ей руку, я продолжал писать женский портрет — холст, масло — и до сих пор не могу понять, как получилось, что в этом виноградном поместье близ Бордо на меня вдруг снизошел дух Пикассо. Критик, если захочет, сможет поместить этот портрет где-нибудь над камином или на стене в одной из комнат своего воображения. Она направлялась прямо к нам, я описал ее угловатые плечи и платье цвета спелой кукурузы. Она смотрела на нас словно издалека, с выражением на лице, которое предшествует еще не начатому разговору: я несколькими штрихами запечатлел эту ее улыбку: она была открытой, но в то же время таила в себе насмешку. Три женщины, движущиеся в сторону террасы, перешли ей дорогу, она отступила на несколько шагов в сторону и остановилась в ожидании возле колонны. Слегка прищурившись, я несколькими штрихами обрисовал ее белую матовую шею и затем с удовольствием провел параллель между руками этой девушки и скрипачкой на сцене в платье с глубоким вырезом или, во всяком случае, платье без рукавов, водящей смычком по струнам и как бы обнимающей музыку, крепко, певуче, нежно, угловато, порой одним-единственным акцентом физически приближавшую ее к слушателям — любому посетителю концертов понятно, о чем идет речь. И вот она здесь. До того как Сюзанна Флир появилась перед столиком, за которым сидели мы, мне как раз хватило времени набросать для Ван Влоотена фон будущей картины: зазубренный, висящий острием вниз меч темно-зеленой пальмы.