Крейцерова соната. Повесть о любви.

15

Было чудесное майское утро. Поднявшись с постели как обычно первым, он отодвинул в сторону тяжелую штору — окна всю ночь оставались открытыми — и вдохнул запах сада, еще влажного, но уже немного нагретого солнцем, издалека доносился песчаный запах дюн, не пропускавших звук прибоя, — в тот день не было ни дуновения ветерка. Все это было ему знакомо, знакомо с самого рождения, минуту или больше он так и простоял, желая почувствовать, как это таинственно, когда все прошедшее делает тебе тайный знак, что движется неотвратимо по направлению к тому, что пока еще не совершилось. Может быть, это и есть судьба?

Выходит, двадцать минут спустя судьба приняла облик женщины, мужчины и мальчика, сидевших за завтраком? Может быть и так, а может быть, лишь наполовину, а вторая половина заключалась в его сердце, сжимавшемся, кровоточившем и все же упрямо продолжавшем биться.

— Почему ты не ешь? — в виде утреннего приветствия спросила Сюзанна, которая по утрам никогда не была особенно разговорчива.

Он сделал вид, что не слышит, и ради приличия задал вопрос своему сынишке: “Бенно, что тебе приснилось сегодня ночью?” Ребенок, не задумываясь, начал что-то лепетать, его это ни капли не интересовало, но заставило с отвращением подумать: “Скоро! Скоро все совершенно изменится, но потом все снова встанет на свои места!

Он поднялся, держа в руках чашку кофе, в которую опустил указательный палец, чтобы узнать, много ли еще осталось. Очень медленно, словно отдыхая от того, чего он пока еще не совершил, но твердо задумал довести до конца, он прошел через открытую дверь к цветочному бордюру, служившему границей между садом и огородом.

— Я не ем, потому что не голоден!

Прислоняясь к освещенной солнцем стене дома, он подумал: “Хорошо, мы уже встали, завтрак почти закончен, и если Сюзанна сейчас немного поторопится и отведет ребенка в школу, мне это будет на пользу. Пока он ощупывал свои часы, на руку ему пролился кофе. Он быстро допил остававшееся в чашке, поставил ее рядом с собой на землю, зевнул и с трудом подавил подступающий приступ зевоты. Его глаза слезились. Вот такое начало злополучного дня, — подумал он, — но пока что еще ничего не произошло и все подчиняется старому доброму правилу, согласно которому естественная природа вещей — это спокойствие, а не упрямое безумие, позволяющее отклонению взять верх над человеческой волей и заставляющее стать пленником чего-то очень странного в себе самом.

В четверть девятого вернувшись из школы, она погудела ему, не выключая мотора. Он сел в машину. “Проедешь Вассенарсевег и потом — сразу же резко вправо, в общем ты знаешь”, — сказал он, откинувшись на спинку кресла и чуть вытянув шею, прислушиваясь к петляющей дороге, ставшей ему уже очень знакомой. Когда в ответ на ряд его указаний она отозвалась лишь словом “да”, а после “Дейн-отель” поехала не в ту сторону и пришлось возвращаться назад, он понял, что она не слишком внимательно его слушала, ее отвлекало что-то происходящее в ней самой.

— Это здание, ну теперь ты, наверное, его уже видишь!

То самое место. Она поставила машину на настил из листового железа, специально выложенного для парковки машин возле строительной площадки. Синее безоблачное небо и снова чайки — он представлял себе это, выходя из машины. На расстоянии метров в пятьдесят громыхал кран с лязгающим захватом. Шума моря отсюда слышно не было.

— Пошли.

Постукивая перед собой палкой, он шел впереди нее, зашел в холл, в котором из-за отсутствия окон и дверей гулял сквозняк. Почему она не протестовала? Почему не предложила просто сесть в лифт? По первой лестнице он шел в темпе человека, который хорошо представляет себе отрезок маршрута, на котором ему нужно правильно распределить свои силы. Не оборачиваясь к ней — для чего оборачиваться? — он говорил об ожидаемых сроках сдачи объекта, но потом замолчал, когда с ее стороны не последовало никакой реакции. На второй или третьей лестнице у него даже возникло ощущение, что он здесь один, до того тихо было у него за спиной, мелькнула мысль, что его затея обвела его вокруг пальца, по зрелом размышлении предпочла остаться тем, чем и была до сих пор — сводящей с ума идеей. Он схватился за перила, потная рука соскальзывала. Но на пятом этаже, когда он остановился на секунду возле прислоненной к стене лестницы и нескольких банок с краской, он отчетливо услышал ее тихое дыхание — она запыхалась. В этот момент он интуитивно понял: она чует, чует неладное всей душой, это место завораживает ее и опасность, опасность, которую она еще не до конца осознает, тем сильнее ее интригует, настойчиво заставляет двигаться шаг за шагом вперед.

Они взбирались все выше. На лестничной площадке самых верхних этажей лежали спутанные клубки не то телефонного, не то электрического кабеля, — нити, которыми будущие жильцы вскоре свяжут себя с миром. Он прошел мимо них, его шаги отдавались гулким эхом, в то время как ее шаги были беззвучны. Он помотал головой, пытаясь стряхнуть с себя дурноту. О, это из-за нее, из-за этой ее парализующей покорности, их согласованное движение, дыхание, молчание стало приобретать черты опасной, устрашающей церемонии!

Он стремился очутиться поскорее на площадке под открытым небом, ему мешал холодный поток воздуха, сквозивший с нижних лестничных пролетов. При всем том у него возникло странное чувство, что это не он, а она слепая и что это ей стоит чудовищного напряжения не потерять его в темноте. Он пересчитывал ступеньки. Надо только быть внимательным и ни о чем не думать, разумеется, ни о чем. Такие минуты — это минуты не мысли, а минуты памяти и сильного воображения.

Ее обычная манера себя вести. Ее одежда. Ее запах. Ее хорошее настроение и приступы уныния. Ее голос — компас, по которому он всегда мог ее найти: стрелка на север в мире, в котором ничто не стоит на месте. Свою косу она недавно отрезала и теперь носила распущенные волосы до плеч. Ее взгляды, которые его успокаивали, ее талант все описывать и редкая любознательность. Ее приятная манера подластиться к нему, когда она усаживалась поздним вечером рядышком с ним на диван, всегда действовала на него обезоруживающе. После того как она родила сына, она несколько раздалась в бедрах, но ее щиколотки и запястья оставались все такими же тонкими. Ее нескончаемая болтовня по телефону. Как она любила посмеяться с друзьями! — плачущей он ее почти никогда не видел. Вечеринки для своих. Детские утренники. Их совместные походы в театр или гости, от запаха ее духов у него уже в машине начинала кружиться голова. Ее музыкальность. Часто он слышал, как она репетирует, где-то высоко под самой крышей, сквозь все этажи ему было слышно пение скрипки: печально, энергично, largamente. Когда в такие минуты он поднимал голову и прислушивался, ему казалось, что он от нее дальше, чем ее футляр для скрипки, ее подставка для нот, ее партитуры и сами ноты, в которых она, сидя за столом возле лампы, что-то отмечала карандашиком.

Все это ему вспомнилось, отчетливая, радующая душу картина, но какой-то внутренний голос продолжал нашептывать: “Еще немного!” Так он подошел к последнему лестничному маршу, на котором уже ощущалась та разреженная, соленая атмосфера, что и на самом верху. В предвкушении, уже давно на грани нервного срыва, он не чувствовал колебаний, ведь ее предательство не вызывало сомнений, но теперь это уже даже не причиняло боли.

Он с силой притопнул ногой по полу, выложенному плиткой — просчитался на несколько ступенек.

— Мы пришли, — сказал он.

— Ты весь дрожишь, — произнесла она со вздохом.

Он слышал, как она ходит по пустым помещениям. Мысленно представляя себе план жилища, она осматривала их, очевидно, придумывая мебель для “комнаты отдыха”, “комнаты без названия”, “кухни”, “ванной” и еще одной “комнаты отдыха”, при этом не говоря ни слова, за что он был ей благодарен. Он выжидал. Стоял на открытой террасе возле стеклянной стены гостиной с раздвинутыми настежь створками и ждал, когда она переступит границу так называемого “внешнего помещения”, появится в этом самом привлекательном месте квартиры.

Он почти не думал о ней. Абсолютно не думал о ней как о женщине, которая вертит по сторонам головой, часто останавливается или прищуривает глаза, чтобы получше изучить дом, в который она, возможно, вскоре переедет, причем, вопреки странному настроению, где-то в ее мозгу уже замаячили мысли о том, как они проведут остаток дня. Для него представить себе это было невозможно. Точно так же, как ее шелковые спортивные брюки, широкие, с карманами на пуговицах под коленями, ее замшевые мокасины и ее футболку из мягкого трикотажа, все это стало абсолютно непредставимо для него с момента, когда она уже почти превратилась в то, чем, не считая одного последнего завершающего жеста, ей предстоит быть: безбудущностью.

Он слышал плеск откатывавшихся волн, был отлив. И еще рычанье мотора, должно быть, джипа пляжной полиции, звук медленно удалялся в северном направлении и там угасал. Тщательно примериваясь к ней, остановившейся в нескольких шагах от него, он не чувствовал ни малейших сомнений. Напротив, из головы не выходило дело, которое во что бы то ни стало нужно было выполнить, побудительную магическую силу которого он чувствовал в мышцах собственных рук. В таких случаях уже не имеет смысла говорить “хочу — не хочу”, “да” или “нет”. Ведь, по крайней мере, один раз он уже доказал, что наклонности к убийству он не чужд и способен в решительный момент сказать: сейчас!

Он побрел к террасе. Остановился на пороге. Быть может, она засмотрелась на море и, как это со всеми обыкновенно случается, нырнула в бескрайность стихии воды и неба, в их вековечную неизменность? В этот час оттенок волн был темнее неба, к вечеру все станет наоборот. Он ничего не сказал, не шевельнул пальцем в ее сторону, лишь только сжал челюсти, протянул вперед руку, несколько нарочито постучал палкой, прошел несколько шагов в сторону засады, размеривая их с точностью до дециметра, и обратился в слух. Она следовала за ним, как животное, которое с какого-то момента уже не бежит от опасности, а, наоборот, устремляется к ней, связанное с ней вечными неразрывными узами.

Так случилось, что она встала точно на свое место. Не видно и не слышно. И тем не менее он знал, что сейчас они оба занимают друг относительно друга положение мишени и прицела, равное приказу. Поэтому, предельно сосредоточенный, он сделал вдох.

Двое на залитой солнцем площадке, внизу строители во времянке пьют в половине десятого свой утренний кофе, а что касается его сердца, то в нем в этот момент вряд ли оставалось еще что-то личное. Таков был этот очень абстрактный момент, когда ему почудилось, что он вправе, абсолютно вправе совершить поступок, о котором никто и никогда не узнает. В чем правота тайны? Если тщательно ее хранить, то как долго ей удастся сохранять неизменным порядок вещей, прежде чем проявится качество, присущее ей с самого начала: лживость? Это может произойти очень скоро. Мы ведь суть то, что мы делаем, — возможно, это и так. Но поступок, который постоянно замалчивается, может очень скоро исчезнуть из нашей жизни, потому что никто нас за него не осуждает.

В эту минуту раздался звук, который заставил его вздрогнуть. Сюзанна, стоявшая от него на расстоянии ладони, сделала глубокий вдох, такой же глубокий, как сделал он сам, и в один безумно краткий миг его словно осенило: сейчас она чихнет! Сейчас она расчихается, на нее нападет один из ее странных приступов чиха, которые с ней частенько случаются!

Момент был упущен. Она отступила назад. Он услышал несколько осторожных шагов. Вся его хитроумная конструкция, выверенная до миллиметра, пошатнулась и развалилась, и мир вырвался из его рук на свободу. Он не сдвинулся с места, лишь повернул голову. Она замерла на пороге между гостиной и террасой, и он знал точно, совершенно наверняка, что сейчас они смотрят друг другу прямо в лицо, что откровенной гримасе, исказившей его физиономию, навеки суждено стать его подлинным лицом, а она настолько безжалостно проницательна, что, кажется, читает его мысли: “Да, я хотел, чтобы ты умерла, умерла!”

Он услышал, как она бросилась через гостиную к лестнице.