Крис и Шанелька [СИ]

Глава 12

Это была очень странная встреча, о чем Дима и не догадывался. Шанелька была с ним, и ему это нравилось, было видно. По взглядам и касаниям, по изменившемуся дыханию и движениям рук. Они снова уехали, от людей и шума, машина сначала выехала из поселка по узкой боковой грунтовке, вильнула несколько раз, задирая морду, по коротким кривым подъемам и встала, уткнувшись в темные кусты. А вокруг была почти кромешная темнота, очерченная поверху россыпями звезд, а понизу — горстью далеких огней поселка и ожерельем светящейся набережной. Трава под осторожными ногами напоминала плюшевый тугой коврик, в ветвях шебуршились сонные птицы, иногда перекликаясь и обрывая перекличку. Наверное, засыпают, не договорив, думала Шанелька, усаживаясь на расстеленное покрывало, потом укладываясь на нем, лопатками ощущая пружинящую примятую траву, а грудью — осторожные мужские руки. И улетала, тоже не успевая додумать, но вдруг оказывалась не тут, а рядом с водой, слышала ее мерный плеск и другое мужское дыхание, с привкусом красного вина и крепкой сигареты. И руки были другие, да и сама она была не собой, немного резко поворачивалась, смеясь и прихватывая мужскую шею согнутым локтем. Боролась, дразня и поддаваясь. Это они там, внизу, далеко, но почти под нами, смутно понимала Шанелька, возвращаясь в себя и отвечая на поцелуи, сперва нежные, а после уверенные, сильные. Может быть, они там сейчас — вот так. А может быть я надумала себе. На-ду-ма-ла… ловила она приходящие мысли, которые проплывали ночными бабочками и уходили, перепархивали вниз, мелькая призрачными крыльями. Среди кривых и ровных стволов, над плюшевой травкой полян, через утоптанную глину тропинок, к обрыву, под которым догорает костер, обрамленный терпеливыми камнями, а рядом — такое же покрывало, с набросанными по бокам вещами. Пустые стаканчики, упавшая бутылка вина, пластиковая тарелка, накрытая другой тарелкой. А еще — шортики, сиреневая блузочка, мужская смятая футболка, сандалии и растоптанные кроссовки — вразброс. И может быть, они там сейчас, поймав призрачных бабочек, прилетевших со склона черной горы, понимают, где мы и что с нами. Вова, может, и нет. А Крис наверняка.

Не нужно ей мешать… Шанелька затихала, отводя мысли, как ветки от лица. И Дима, отрываясь от ее губ, опирался на локоть, отодвинуться и рассмотреть лицо, белеющее в зыбком лунном свете. Говорил шепотом:

— Эй! Ты чего? Ты где?

— Я тут, — отвечала Шанелька, на белом ночном лице открывались глаза, темные, блестящие лунными точками.

Дима смотрел недолго, оглядывался по сторонам, вдруг ощутив, какие огромные и древние горы, притихли, будто свернулись в каменные кулаки, пряча в них спящую силу. И нависая, накрывал своим лицом ее лицо, обнимал плечи, проводя пальцами по локтям и по талии. Над самыми ними вдруг вскрикивала ночная птица, вернее, дневная, что вдруг проснулась. Но они уже не слышали. И Шанелька, подчиняясь ритму, который все ускорялся, снова раздваивалась, уже не наблюдая себя, не удивляясь, вовсе без мыслей. Просто втекала в движение, телом, ловя быструю мерность, отмечаемую вдохами и выдохами. До того мгновения, когда эхо вернулось из ночи, принеся обратно их собственный короткий крик.

Тогда уже можно было думать. Но не хотелось. Лежали рядом, молча. И она, тонким слоем растекаясь по траве поляны, по веткам и путанице густого кустарника, круглым и острым листьям цветов, белками карабкаясь по стволам к игольчатым кронам мохнатых сосен, накрыла собой все, что прятала ночь. Все, что под звездами. Куда там думать. Лишь крошечная ее женская часть чутко сторожила дыхание и неподвижность лежащего рядом мужчины — не хотела лежать в этом нематериальном состоянии, когда он очнется и станет снова не мужчиной на сладкой ночной траве, а Димой — капитаном Фуриозо, у которого жигуль, квест, Олечка и время до трех часов утра.

Потому, как только он пошевелился и осторожно вздохнул, видимо, думая — задремала, спросила намеренно сонным голосом, потягиваясь, не как женщина ночи, и гор под звездами, а как светловолосая Нелька-Шанелька с круглой попой в джинсовых шортиках:

— Уже пора?

Лунный блик показал часы на его запястье, потом отразился в глазах на поднятом к небу лице.

— Пора, — ответил с сожалением, — еще поспать нужно, и Бате я обещал тачку его посмотреть. Это прозвище такое — Батя, Валерич был у нас в экипаже, а в этом году решил сам. Он на пенсии уже, но цыкнутый на автомобилях и всяких гонках, а Марта ему гонять всерьез не разрешает, давно. Вот он и припал к нашей игре, риска побиться нет, места интересные, Марту свою возит, развлекает. А машинка у него не новая.

— Да, конечно. Чего оправдываешься. Сейчас поедем.

Она протянула руку в сторону, сразу находя нежный комочек снятых трусиков, надела, встала на коленки, засмеялась тому, что голова — кружится. И поднялась, суя ноги в расстегнутые сандалеты.

— Если я так в кусты уйду, меня никто не съест?

— Я тебя съем, — Дима сидел, обхватив руками колени, смотрел снизу на светлое от луны тело с полоской прозрачных трусов и облаком густых волос по плечам.

Шанелька улыбнулась и убрела за купу кустарников, наступая на расстегнутые ремешки. Пописав, постояла немного, глядя в небо и на черные тени вокруг. Надо было вообще не одеваться, подумала весело. Кажется, нудистов я вполне понимаю. Делов-то — купальник, две узких полоски ткани. Но когда на тебе вообще ничего, ты — совершенно другая. Другое. Что-то другое. Нечто другое. Но хватит уже мыслями по древу растекатися. И не мыслями тоже. А то изведется мужчина, который получил, что хотел, и уже волен думать о машинке и всяких там втулках и разводных ключах.

По древу. Растекатися. Она повторила про себя нечаянный каламбур и фыркнула, поправляя трусики.

— Ты что смеешься? Все в порядке?

Шанелька заторопилась, подумав, вдруг он там уже одетый, весь деловит, звякает ключами. А она все еще — русалка.

Но Дима деликатно стоял в шортах, держа в руке рубашку. И даже не свернул покрывала, мысленно порадовалась она, тут же обругав себя за излишнюю трепетность — тоже мне ваза хрустальная. Но все равно было приятно.

Вместе присели на корточки, сворачивая мягкую ткань. Дима сунул покрывало в багажник.

Обратно ехали медленно, молчали. Шанелька, лениво покачиваясь, решала, волноваться ли из-за молчания. Раньше, до своего решения жить свою жизнь, а не жизни окружающих, она взволновалась бы. Вдруг молчит, потому что не понравился секс. Или она ляпнула что-то не то. В процессе. Или до, или после. Или — сделала. А еще — вдруг они молчат, потому что, элементарно, Ватсон, нет общих тем для разговора. Конечно, как пожизненный библиотекарь, да еще читального зала, да еще с толпами детишек, которых нужно увлечь, заинтересовать и растормозить, Шанелька с любым молчанием справится, любую тему сама предложит и осилит. Так бы и сделала, недавно совсем. А теперь вот — не буду, решила весело и продолжила ехать молча, глядя вдоль света фар или поворачиваясь к сказке за боковым стеклом. Иногда смотрела на профиль Димы. У него был короткий, изрядно курносый нос, такой — будто ему лет пять, и поначалу профиль ей совершенно не понравился. Такого в книжках хорошо разглядывать, решила Шанелька, в детских, с яркими картинками, где все немного преувеличено. Акцентировано.

Но сейчас он казался ей красивым. Именно из-за своей странности, а еще — трогательным, потому что детскость никуда не ушла, осталась. Делая его в профиль на сорок лет моложе, чем по паспорту. И, ну, к примеру, на десять лет моложе на вид. Или на сколько? Что-то ты запуталась в цифрах, медам библиотэкарь, упрекнула себя, веселясь и радуясь тому, что ей весело. Даже несмотря на то, что Дима молчит насчет номера телефона.

— Тебя домой подвезти? Или к шашлыкам? — Дима плавно выворачивал машину, окуная их в ночной электрический свет узких улочек, который впереди мигал, становясь совсем ярким — там набережная.

Шанелька вытащила из сумки мобильный, проверила в кармашке ключ от номера.

— Ого. Без пятнадцати три, — ей стало неприятно, от того, что все так по расписанию, будто Дима специально распланировал, столько на беседу, столько на поцелуи и кончить ровно во столько, чтоб успеть одеться и медленно доехать.

— Первая улица с набережной, там, где чайный киоск. Дальше я покажу.

Она медлила убирать телефон, вертела в руках, потом разозлилась на себя и сунула его обратно в сумку.

— Номер, — Дима будто услышал мысли, — ты мне номер, обязательно. Вот черт, а мой сел совсем, умер. У тебя карандаш есть? Или ручка?

Они ехали по набережной, тут еще было можно, на машине, как раз до поворота на сонную тенистую улицу, откуда еще два переулка и тот самый отельчик. «Дельфин», вспомнила Шанелька, называется так. От птичек мы к рыбкам, вернее, к морским млекопитающим. Хорошо, что в номерах у Вовы Великолепного нет чучел дельфинов. И вышитых картинок.

— Нет ручки.

— Тогда вынесешь из номера, ладно? Я подожду.

Из сильно поредевшей толпы прямо к вишневому капоту вдруг вывернулась девичья фигурка в белом мини-платье, а на голове та же бейсболка козырьком назад, открывающая свежее круглое личико с ярко накрашенными губами и глазами в мохнатых ресницах. По вишневому лаку забарабанили кулачки.

— Дима! Димочка! А я тут сто лет жду!

Хлопнула задняя дверца, салон наполнился крепким ароматом французских духов. Между Шанелькой и Димой протиснулась, толкаясь локтями, смеющаяся Олечка, вертя головой.

— Димочка! Ты куда пропал? Здрасти, Нелли Владимировна. Вы катались да? А ты обещал мне, ночью купаться. Фу, ты какой, я ждала-ждала. Обиделся, да? Что я с ребятами в кабак? Я же сказала, все равно приду, как договорились. Нелли Владимировна, скажите ему. Поругайте. Что так нельзя. Мужчина должен обещания держать! А теперь тебе уже некогда. Там Валерич аж танцует, весь в масле и солидоле, изругался совсем. А я с Мартой поругалась. Прикинь, она мне — ах, деточка, твое детское время давно уже. А я ей, ну да, когда мне стукнет сто лет, как вам, Марта Петровна, тогда я в девять часов в кроватку. А пока гуляю, как кошка сама по себе. Мур-мур- мяу-мяв. Помнишь, как мы пели песню кошек? Ой, Нелли Владимировна, это такой анекдот был. Димочка придумал песню кота. Он ее пел, а я в припеве «Мур-мур-мяу-мяв». И так тыщу раз. Нас все убить хотели, мы их достали мур-мурами!

Дима молчал, поворачивая руль. Шанелька кивала всякий раз, как Оля, сияя улыбкой, обращалась к ней по имени-отчеству. И подсказывала, куда повернуть.

— Димочка, куда-то ты далеко, — озаботилась Оля, — там Валерич, ждет же. Слу-у-ушай. А давай сыгранем, как в том году? Ну, когда я на обочине типа голосовала. Ой, Нелли Владимировна, было так круто! Мне Светка парик привезла, типа как ваши волосы — крашеный пергидрольный и весь косматый. Я такая хоба-хоба, очки-стрекозу, полосатое платье в обтяг, платформы на ноги. И паричок. Стою, и как тачка с челленджерами, я такая голосую, ногу вперед. Они, конечно, тормозят. Вот скажи, Димочка, ни один не проехал! А я в окно и такая туплю-туплю, ой, а мне надо туда, а где это, а нет-нет, я с вами боюсь. Я сама, вы мне карту покажите. В-общем, реально овца-блондинка. Мы так три команды, нет, четыре, тормознули, и вышли вперед.

Машина развернулась и встала на маленькой площади, перед зелеными воротами, увитыми виноградом. Шанелька помедлила ровно три секунды, считая их про себя: од-на, ды-ве, ты-ри…

И вышла из машины, подождала еще две секунды. Од-на. Ды-ве…

Помахала рукой неподвижно сидящему в салоне Диме. В ответ суматошно замоталась внутри тонкая загорелая рука:

— Гудбайте, Нелли Владимировна! Я вас в сети найду, обязательно! Вы уже обратно скоро, да? Я напишу. Пришлю свои публикации.

Шанелька кивнула и отвернулась, нажимая вытертые кнопки на цифровом замке, потянула тяжелую створку. Спиной еще слушала, ожидая и злясь на Диму, который вдруг превратился в манекен, да что ж он такая тряпка? Трудно заткнуть свою щебетунью на три минуты, выйти, нормально попрощаться? Или просто — ему оно не надо?

Лесенка осторожно спела под быстрыми шагами. В номере было пусто и очень лунно. Шанелька скинула сандалии, бросила сумку на кровать и сразу же прошла к балкону, распахивая сетчатую дверь. Далеко за крышами сверкала ночная вода лунным пятном до горизонта. Двор с пятаками светлых зонтиков был тих и совершенно пуст. Призрачно светился бассейн под прозрачным пластиком круглого навеса. Шанелька взялась потными руками за кованое железо и наклонилась, прислушиваясь. Вот сейчас хлопнет дверца, послышатся шаги. И что? Он не знает шифра двери. Станет орать у ворот, рискуя перебудить спящих отдыхающих? Или посигналит, заглушая клаксоном Олечкину трескотню? Требуя, чтоб Шанелька вернулась, как обещала, с карандашом. Карандаш!

Она быстро вернулась в призрачно-лунную комнату, нашарила на тумбочке Крис блокнот с вложенной ручкой. И снова вышла на балкон, сжимая ее в руке. Как раз вовремя, чтоб услышать — зарычал мотор, мелькнул свет по листьям, потускнел, удаляясь.

— Да и иди ты.

Вернулась обратно. Ушла в душ, включив воду на полную и чуть не обжегшись тугими струями горячей воды.

Потом упала на спину поверх прохладной туго постеленной простыни, как была — в намотанном большом полотенце. Усмехнулась. Нелли Владимировна. Почивай, тетушка Нелли Владимировна. Пока Дима Фуриозо исполняет обещание Олечке — выкупаться ночью, в Коктебеле, вдвоем. А утром — за новыми нечестными победами, с Олечкой в виде дорожной приманки, овцы-блондинки в паричке «таком же, как ваши волосы». Вот же гадость малолетняя. И он тоже. Тряпка квелая.

Она сердито спала, разметав мокрые волосы по белой подушке, по лбу полз, упадая на простыню, широкий луч лунного света. Не слышала, как вернулись двое, шлепнула тяжелая дверь в больших воротах. С тихим разговором и смехом долго стояли внизу, а потом замолчали. И после молчания лесенка послушно запела, отзываясь на осторожные шаги.

Крис тоже не включала свет, посмотрела на экран мобильного, там часы показали ей — четыре утра. Ушла в душ, заперлась и долго плескалась, включая и выключая воду, тихо жужжа феном, замолкая совсем и снова возясь, звякая стеклом флаконов. Вышла, тоже в полотенце, села на свою постель, внимательно разглядывая обиженное лицо спящей подруги. Аккуратно взбила почти сухие волосы и легла, вешая полотенце на спинку кровати и натянув короткую ночную рубашку. Кинула простыню на бедра и грудь, вытянулась и, улыбаясь, заснула, сразу же поворачиваясь на бок и подтягивая к животу согнутое смуглое колено.

Теперь спали обе. Не слышали, как во дворе ходил Вова, что-то там проверяя, тихо гремел, звякал, покашливал, щелкая зажигалкой. И встав на веранде первого этажа, под их игрушечным балконом с треугольной крышей, задрал голову, слушая и ничего не услышав. Улыбнулся, кидая окурок в бочку с песком, и ушел в дальний угол двора, где был его собственный номер — без номера на белой двери.

А еще они не слышали, как перед самым утром на маленькую площадь заехал вишневый автомобиль, встал перед воротами, ожидая непонятно чего. Через пять долгих минут, совсем пустых, безлюдных — только мимо по улице в бессолнечном стерильном свете брели рыбаки, будто не просыпаясь, несли свои знаки рыбацкой власти: удочка и ведро, сумка на плече, складной стульчик, притороченный к рюкзаку, — посигналил коротко, будто боясь, услышат. Еще минуты через три мотор взревел, уже громко, даже с некоторой злостью. И стал утихать, делаясь все более далеким.

Тогда в винограде проснулись птицы, защелкали, выманивая из дальней воды солнце.