Критика и обоснование справедливости. Очерки социологии градов - 2013

Частные договоренности

Для установления компромисса необходимо допущение об общем благе. Но чтобы компромисс был устойчивым, стороны должны воздержаться от прояснения ситуации, поскольку не существует града более высокого порядка, который мог бы связать воедино несовместимые миры, сближенные компромиссом. Усилия сторон по стабилизации компромисса через его обоснование могут, соответственно, возыметь обратный эффект. Попытка дать компромиссу определение действительно содержит в себе риск разрушения компромисса и обращения ситуации в разногласие (discorde): при выявлении принципов согласия компромисс может предстать как обычная мозаика (assemblage), не имеющая под собой никаких оснований, что равнозначно его разоблачению. Компромисс предстанет в таком случае не как общее согласие всех ради общего блага, а как согласие по обстоятельствам, или обычная договоренность, между людьми, которые хорошо ладят друг с другом. Именно своей устремленностью к общему интересу компромисс отличается от «локального» «полюбовного» соглашения («между людьми»), при котором стороны идут на взаимные уступки и на время договариваются об определении блага, являющегося общим для этих сторон (и только) в данной ситуации.

Мы назовем это полюбовное соглашение, или сделку, устраивающую обе стороны, договоренностью (arrangement). Руссо говорил в данном случае о «сговорах» (brigues), чтобы обозначить эти «частичные ассоциации» в интересах частных лиц. Договоренность — это соглашение по обстоятельствам между двумя сторонами, которое рассматривается ими обеими как приемлемое, но которое не устремлено к общему благу («ты поступишь так-то, меня это устраивает; я поступлю так-то, тебя это тоже устраивает»). Связь, объединяющую эти стороны, нельзя распространить на всех людей.

Так, например, директор службы, подведомственной муниципальной, позволяет своему заместителю, услужливому на работе и поддерживающему с ним хорошие отношения, использовать служебную машину в выходные. Речь в данном случае идет об обычной договоренности, о полюбовном соглашении между ними. Такое согласие не является предметом публичного соглашения (convention), его справедливость не может быть обоснована (justifiable), и оно может быть в любой момент поставлено под сомнение, как, например, в случае, если высшее руководство или коллеги по службе осудят такие отношения как неоправданный фаворитизм. Отмена личных привилегий, которыми пользуются сговорчивые госслужащие, не вызовет у них публичного, общественного протеста. Заинтересованные лица выразят свое недовольство лишь в форме ворчания и сплетен. Для сравнения: отмена индексированной премии, которая сказывается на людях как на членах категории, определенной коллективным соглашением, незамедлительно вызовет забастовку.

Именно этот тип договоренностей имеют в виду, когда говорят о «частных отношениях», «частной ситуации», «частном соглашении» или «коалиции». В своем повседневном использовании термин «частный» имеет несколько значений. Он может быть использован для квалификации того, что относится к патриархальному миру или к рыночному миру в противоположность другим мирам — гражданскому миру (уважение частной жизни) или же миру репутации (частная жизнь звезды). Но этот термин также используется для противопоставления полюбовных («частных») договоренностей между людьми, с одной стороны, и публичных соглашений (конвенций), обоснованность которых может быть выявлена через восхождение к принципу справедливости, лежащему в их основе. Именно в этом последнем значении мы и будем использовать термин «частный». «Частными» в этом понимании являются соглашения, которые не ориентированы на обоснование справедливости и участники которых пренебрегают общим благом, преследуя личные интересы. Так, о «коалиции» можно сказать, что она имеет частный характер в том смысле, что ее справедливость нельзя обосновать относительно града. Значения понятия «частный» часто смешиваются, особенно в тех случаях, когда оно используется для квалификации дружеских и семейных отношений. Но их следует различать, чтобы можно было выявить патриархальный мир в его общем значении и отличить патриархальные диспозитивы, представленные в обоснованной, справедливой обобщенной форме (например, семейные мероприятия по случаю свадьбы или похорон) от ситуаций, которые сближают людей, склонных договориться между собой полюбовно, избегая необходимости оправдывать свое согласие в более широком кругу.

Договориться «между собой» означает отказаться от устремленности к общему благу и установить связи, которые не подчиняются требованию справедливости и которые не носят универсального характера: «между нами, я скажу тебе, что...» «Между собой» можно все сказать, «между собой» все друг друга понимают. Именно устранение из своего круга других людей и секретность способствуют формированию коалиции, о членах которых говорят, что они связаны отношениями «сообщничества». Если два человека подшучивают над третьим лицом (что было бы недопустимым не только в присутствии этого человека, но даже и в присутствии публики, не имеющей к нему прямого отношения), то в таком случае говорят, что они сговорились между собой за его спиной, превратив его в козла отпущения. При этом критикуется соучастие, сообщничество сторон. Шутки между собой, которые в присутствии более широкой публики (то есть в ситуации необходимости обоснования справедливости) считаются признаком дурного тона, «двусмысленная» ирония, реплики в сторону — иными словами, все те формы поведения, которые говорят о соучастии сторон, кладут начало договоренности.

Изучение такой формы взаимодействия между людьми, как договоренность, позволяет понять, как осуществляется разоблачение компромиссов. При разоблачении компромисс сводится к договоренности, являющейся выгодной для заинтересованных сторон. Общее благо (неопределенное и неуточненное), к которому устремлен компромисс, представляется при разоблачении в терминах интереса, то есть как качество, которое может быть использовано для установления эквивалентностей между людьми и упорядочения их без необходимости обоснования общей справедливости этого порядка. Этот порядок не предполагает общего принципа эквивалентности, согласно которому все люди принадлежат к общей человеческой природе (commune humanite). Договоренности действительно основаны на интересах, являющихся общими только для этих сторон. В случае, если эти интересы используются для квалификации других людей, они вовлекаются в процесс обобщения, не имеющий легитимности. При этом необходимо также различать простые «случайные» сближения, которые не столкнулись с необходимостью проверки на справедливость в граде, и сближения неприемлемого характера, которые противоречат модели града, испытывающей способность людей к справедливому суждению. К неприемлемым сближениям относятся эквивалентности евгенического толка, в которых величие человека зависит от биологического качества, закрепленного раз и навсегда за его телом.

Инсинуация, намеки

Когда в ходе спора (dispute) одна из сторон обвиняет другую в инсинуации или клеветнических намеках, осуждая подобное поведение (что, естественно, не относится ко всем типам намеков), она старается разоблачить скрытые намерения. Оппонента обвиняют в том, что он старается втайне осуществить неприемлемые сближения и что двусмысленностью своих речей он сам выдает себя (случайно или, что еще хуже, намеренно). Когда намек (форма утаивания) обнаруживается в ситуации полемики, то он не может быть по определению представлен собеседником как таковой. Чтобы намек сыграл свою роль в испытании, нужна интерпретация намека, приемлемость (validite) которой может быть, в свою очередь, опровергнута. Выявление инсинуации представляет собой, таким образом, форму разоблачения. Обвинение в двусмысленности высказывания, указывающее на имплицитность ситуации, бросает противнику вызов: он должен раскрыть свои намерения. Обвинение в инсинуации действительно исходит из допущения того, что неоднозначность высказывания не может быть снята, поскольку прояснение намека предполагало бы прямую отсылку оппонента к необоснованным с точки зрения справедливости формам эквивалентности. Требование прояснения может быть, однако, поддержано самим обвиняемым. Человек, которому был брошен вызов, может признать, что намек действительно имел место. В свое оправдание он сошлется на нежелание обострять спор. Прояснение ситуации вовлечет его еще дальше в процесс обоснования справедливости, и он открыто представит тогда приемлемый аргумент (valable), на который он намекал. Отсылка к легитимному принципу приведет, в свою очередь, к обострению конфликта (differend).

Когда инсинуация выявлена и оппоненту брошен вызов обоснования справедливости (в случае расистского или секси-стского намека это привело бы к обращению ситуации в гражданское испытание), обвиняемая сторона может также откреститься от собственных намеков, найдя нужную отговорку. Тогда говорят, что инцидент «не стоит раздувать» («не надо делать из мухи слона; это была всего лишь шутка»). Так, например, при пререкании с коллегами по поводу служебного расписания рентгенолог слышит в свой адрес следующее: «Тебе больше подходит Сен-Жермен, чем больница». Рентгенолог интерпретирует это высказывание как намек на свою гомосексуальность, ассоциируя предместье Сен-Жермен с жалким миром артистов.

Потребовав разъяснений: «Что ты имеешь в виду? (На что ты намекаешь?)», — он получает в ответ: «Я ничего такого особенного не имею в виду — лишь то, что ты живешь в квартале Сен-Жермен-де-Пре». Как видно из этого примера, в ситуациях, которые подчиняются императиву обоснования справедливости, обвинение в клеветнических намеках может также предполагать разоблачение тайного сговора, сообщничества, коалиции, а также ситуаций, укрепивших необоснованные суждения заговорщиков и их согласие. В таких случаях человек может сказать, что об этом болтали, или договорились, за его спиной, что до него доходили слухи, что об этом сплетничали или судачили.

Уход от обоснования справедливости

После того как мы проанализировали ситуации, в которых люди могут отказаться от поддержания полюбовной договоренности или от прояснения инсинуации, рассмотрим особую форму выхода из спора. В отличие от рассмотренных ранее способов (разоблачения и компромисса), этот способ позволяет избежать строгости спора только при условии временного снятия необходимости обоснования справедливости. Этот способ не подчиняется при этом требованиям другого порядка, открывающего возможность для прощения (pardon), анализ которого выходит за рамки нашей исследовательской программы (см. Послесловие).

Чтобы выйти из испытания и избежать конфликта (differend) по поводу того, что является важным в действительности, стороны могут условиться, что ничто не имеет значения. К чему разногласия (dusaccord), если все не так уж важно? Мы назовем этот способ выхода из спора релятивизацией. Стороны отказываются от испытания действительностью (epreuve de realite) и действуют по обстоятельствам. Ситуация рассматривается как не имеющая последствий и чисто локальная, а составляющие ее элементы — как не имеющие порядка и значения, так что бесполезно и даже невозможно стараться представить ее в виде общего протокола (rapport general). Снятие напряжения, возникающее при релятивизации, можно объяснить успокоением, которое достигается за счет возврата к спокойным, ненапряженным ситуациям, в которых проблема согласия временно снята. В этом смысле релятивизация может быть реакцией на страх перед испытанием (так, например, дети начинают шуметь во время экзамена).

Но релятивизация может быть также и способом мягкого перехода к другому миру, избежав разногласий (disaccord), которые неизбежны при разоблачении, вводящем альтернативный принцип справедливости.

Для релятивизации недостаточно просто уступить, дать всему идти своим чередом. Релятивизация предполагает активное участие людей, чтобы придать значение случайностям (contingence) и выдвинуть их на первый план. Возврат к обстоятельствам требует от людей усилий, чтобы снять вопрос о справедливости, отстраняя или игнорируя элементы, которые в случае их выявления могли бы склонить ситуацию к испытанию. Нужно ограничить возможные сближения, чтобы избежать любых обобщений, которые могли бы привести к восстановлению напряжения между несовместимыми принципами.

Нужно подчеркнуть, что ничто не имеет значения и ничто не стоит внимания: «не страшно», «никаких проблем», «неважно», «как бы там ни было» и так далее. Если пространственная или временная близость элементов ситуации обусловливает сближения, которые трудно игнорировать, то их стараются обойти, рассматривая как высказывания, не имеющие отношения к обоснованию справедливости, как метафоры, образные сравнения, как временные и незначительные ассоциации, которые «ничего не доказывают». При релятивизации ситуации нужно оставаться как можно ближе ко всему незначительному и, как в случае ребячества, наслаждаться детским счастьем, обычным, простым счастьем.

Дети не имеют доступа ко всем формам разоблачения и критики, поскольку они не могут обрести общий характер (generalite) во всех мирах. В некоторых из них, например в гражданском мире, они остаются на подступах к общности человеческой природы, поскольку они имеют значение только как будущие граждане — значит, только как объект гражданского воспитания. Но зато дети могут легко подорвать ситуации, тяготеющие к тому или иному миру, своими криками, неуместными играми, обезоруживающим смехом, детским лепетом. Релятивизация, не знающая величия, — это одно из состояний, в которое дети могут легко впасть. Но соблазн возврата к обстоятельствам, в которых дети чувствуют себя комфортно, поскольку все является простым и незначительным, борется в них с желанием «стать большими», то есть получить возможность обретения общего характера (generalite), определяющего состояние взрослого.

В силу того, что при релятивизации значение придается случайностям, релятивизации свойственен крайне неустойчивый характер. Если все является равнозначным, поскольку нет общей меры измерения, град рушится. Конечно, конфликт (differend) в таком случае приостановлен (suspendre), но лишь в том смысле, что любое суждение становится теперь невозможным. Именно по этой причине релятивизация часто способствует плавному, безболезненному переходу между испытаниями разной природы.

Релятивизм

В ситуации спора (dispute) релятивизация представляет собой крайне неустойчивый момент, который позволяет приостановить конфликт (differend), но только с тем, чтобы наметить пути перехода к другой природе, как только опасность столкновения миновала. Люди действительно не могут долго пребывать в состоянии незначительности, не разрушая при этом связи идентичности, объединяющей их. Выход из политического состояния может привести к регрессии до состояния самолюбия, самоудовлетворения, при котором люди не заботятся об установлении согласия с другими. Чтобы релятивизация обрела характер устойчивой позиции и перешла в релятивизм как заявленное отношение к жизни, необходимо сделать еще один шаг и, «заключив в скобки» требования града, занять внешнюю позицию, при которой ход жизни подчинялся бы некоторому общему эквиваленту, не являющемуся общим благом. Этот общий эквивалент в настоящее время чаще всего квалифицируется как сила, власть, интерес или могущество и рассматривается так, как будто бы он был неотъемлемым естественным свойством всех людей и вещей. Все люди и вещи смешиваются, таким образом, в одном мироустройстве, что приводит к снятию различия между разными регистрами обоснования справедливости и даже между людьми и вещами. Порядки величия, свойственные каждому из миров, которые мы проанализировали, могут рассматриваться с позиции релятивизма как маскировка силы, являющейся первичной¹.

Релятивизм отличается, таким образом, от релятивизации тем, что он, в принципе, способен поставить общее благо под сомнение с общей точки зрения. Но он не приводит вместе с тем к разоблачению. При релятивизме выявляется то, что является важным для ситуации, с тем чтобы затем умалить его значение, но при этом не озвучивается альтернативный принцип справедливости. Например, богатые делают бизнес, поскольку они любят деньги. Или представители власти и делегаты (лица, обладающие величием в демократическом обществе) управляют из пристрастия к самой власти.

Релятивизм видит одну и ту же волю к власти и могуществу (волю не иметь ни в чем ограничений) в самых разных явлениях: в страсти к прибыли; в желании господствовать; в силе характера; во вдохновенном бескорыстии, которое рассматривается в таком случае как заинтересованное желание сделать другого человека своим должником и привязать его к себе; в упорстве темного инстинкта; в слепой настойчивости бессознательного — иными словами, в целом ряде неопределенных сил, постоянно преобразующихся, переходящих одна в другую, чей несдерживаемый импульс может быть ограничен только при столкновении с силой, превосходящей их в мощности. Если при разоблачении оспаривание приемлемости принципа осуществляется с опорой на другой принцип, значение которого при этом подчеркивается, критика, основанная на релятивизме, позволяет поставить ситуацию под сомнение, не уточняя позицию, с которой осуществляется критика. При релятивизме оспаривается не какая-то отдельная форма общего блага, а сама возможность общего блага. Предполагается, что миром правит интерес, и каждый человек, находясь во власти господствующих над ним сил, видит все по-своему. Сведение спорной ситуации к конфликту интересов — это излюбленный прием релятивизма. Следует, однако, различать понятие интереса с точки зрения релятивизма и понятие интереса с точки зрения рыночного града. В последнем случае интерес является качеством, которое позволяет людям достичь величия общего значения, жертвуя своими личными привязанностями. Напротив, при критике, основанной на релятивизме, редукция к интересам избавляет людей от необходимости апеллировать к принципам величия и приводит к оспариванию реальности любой формы жертвы.

В наши дни социальные науки часто используются людьми для упрочения релятивистских позиций, если, конечно, у них есть доступ к этому ресурсу. Этот обходной путь не полностью лишен оснований. Действительно, критическая позиция релятивизма, которую в свое время занял Ницше и которая затем была перенесена в практику социальных наук, в том числе через Макса Вебера (Fleischmann, 1964), в наиболее системной форме представляет проблему, связанную со способностью людей релятивизировать ситуации. Тема «нигилизма» может использоваться как для критики ничтожности мира, лишенного ценностей, что предполагает даже в имплицитной форме некую надежду на восстановление ценностей («Что обозначает нигилизм? — То, что высшие ценности теряют свою ценность. Нет цели. Нет ответа на вопрос “зачем?”» — Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 43, фрагмент 1887), так и для критики тирании ценностей как таковых, при которой ценности обращаются друг против друга: «Все цели уничтожены: суждения о ценностях обращаются друг против друга» (Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 51, фрагмент 1881—1882).

Эта форма критики могла бы приблизиться к разоблачению, при котором люди опираются на один принцип, чтобы подвергнуть критике другой, если бы отсылка к каждой из ценностей не была бы подчинена более общему критическому проекту, направленному на преодоление всех ценностей как таковых. Ценности представляются как относительные путем сближения противоположных разоблачений, чье объединение в рамках одного собрания текстов имеет целью обратить все порядки величия в ничтожество и раскрыть тщетность общего блага, каким бы оно ни было. Любая жертва — лишь маскировка, прикрытие интереса: «Мы следуем нашему вкусу, и это то, что мы называем, используя благородные понятия, долгом, добродетелью и жертвой» (Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 121, фрагмент 1881—1882). Поскольку эквивалентность основана на упорной воли к существованию, можно выявить черты общей формулы экономии, свойственной различным формам превращения этой общей воли к власти: «В действительности мы действуем “бескорыстно”, поскольку только при этом единственном условии мы можем еще существовать; мы привыкли думать скорее о существовании других, чем о своем собственном существовании (например, принц думает о своем народе, мать — о своем ребенке, потому что без этого принц не был бы принцем, а мать не была бы матерью); то, чего все они хотят, — это сохранить свое чувство могущества, даже если оно требует постоянной заботы и бесчисленных жертв ради своих подчиненных» (Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 120—121, фрагмент 1881—1882).

Обращение к общему эквиваленту необходимо, потому что даже самый последовательный релятивизм не может уйти от требований, довлеющих над релятивизацией. В противном случае релятивизм впал бы в радикальный и разрушительный нигилизм, обрекая самого себя на полное молчание, что невозможно в философском или политическом нигилизме. После критического пересмотра всех ценностей релятивизм, в свою очередь, должен укрепить свои позиции и обосновать свою справедливость, что приводит его к отказу от своей собственной логики. Релятивизм либо переходит в разоблачение с опорой на другой принцип величия, либо (и эти две операции не являются несовместимыми) ориентируется на поиск нового принципа справедливости. Критический релятивизм может, таким образом, обратиться в негодование, опирающееся на тот или иной порядок величия, чтобы разоблачить ничтожность тщетных иллюзий. У Ницше величие репутации часто критикуется с позиции величия вдохновения: «В наши дни события становятся “великими” только благодаря своему резонансу — резонансу в газетах!» (Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 63, фрагмент 1882—1884). Так релятивизм может привести к воссозданию града путем преобразования силы, — которая мыслится как глубинный общий эквивалент, как абсолютный и непреклонный господин, освобожденный от груза обоснования, — в истинное универсальное величие, призванное упорядочить людей и вещи справедливым образом. Это преобразование восстанавливает устремленность к общему благу.

«То, что определяет положение, что отличает положение, — это не что иное, как доли могущества, и более ничего» (Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 195, фрагмент 1887). Создание града, в котором справедливость была бы «жизненной энергией самой жизни», не было завершено Ницше, вероятно, отчасти по причине нежелания признавать принцип общности человеческой природы (ассоциируемый с иудейством и христианством и рассматриваемый как выражение стадной морали ressentiment, или воображаемой мести бессильного, и как средство угнетения великих посредственными людьми), что привело в построении Ницше к фиксации людей в определенном состоянии. На это же препятствие мы указывали ранее, когда рассматривали примеры попыток создания евгенического града на основе биологической эквивалентности.

Насилие и обоснование справедливости

Но существует и третья возможность. За отсутствием отсылки к общему благу и морали релятивизм может также постараться стать союзником науки, на что указывает в приведенном выше отрывке выражение «доли могущества». Либо эти доли являются неизмеримыми (и тогда мы имеем дело с явным противоречием в понятиях, так как речь идет о количестве, которое нельзя измерить), либо их можно измерить, что вполне сообразно проекту превращения силы в общий эквивалент. В таком случае нужно установить правила метода, позволяющего осуществить это измерение таким образом, чтобы придать силе объективный характер, отделив ее от людей². Редукция к интересам представляет, таким образом, критический момент позитивизма, когда наука обретает автономию по отношению к ценностям. Но сведение к интересам не может целиком и полностью составлять всю научную деятельность, поскольку для доказательства своей действенности (validate) наука должна опираться на реальность, делать прогнозы и преодолевать редукционизм единичного интереса. Если каждый человек одержим лишь собственным интересом, интересы людей оказываются несоизмеримыми, что порождает хаос, о котором науке нечего сказать. Наука вынуждена, таким образом, уточнить интерес, введя дополнительное ограничение, и дать интересу определение, указав на его направленность. Данное ограничение отличается от принципов политической философии тем, что оно рассматривается как детерминирующая сила, воздействующая на людей без участия их воли.

Этим коллективное сознание у Дюркгейма отличается от общей воли у Руссо или рыночная детерминация в экономике — от рынка как принципа согласия у Адама Смита.

Это различие становится тем более очевидным, когда можно показать, что ограничение, которое наука накладывает на интерес, отличается от ценностей, к которым апеллируют люди, чтобы обосновать справедливость своих поступков. Кроме того, что социальные науки воспользовались релятивизмом, чтобы освободиться от авторитета ценностей (и в том числе чтобы подчеркнуть свое отличие от юридических дисциплин), в результате чего они оказались не в состоянии обосновать самих себя (критика, которая часто высказывается в их адрес)³, они также оказались неспособными признать то, что людям необходимо строить свое согласие на общем благе и обосновывать его легитимность, опираясь на метафизику. То, что является наиболее специфическим в их собственном предмете, ускользнуло от них. Не то чтобы социальным наукам удалось закрыть глаза на метафизики согласия, которые поддерживают обоснования справедливости, осуществляемые людьми. Но, испытывая определенную неловкость при рассмотрении оценочных суждений в научном исследовании, они вывели их за пределы научного знания, представив как иллюзорные, локальные знания, не имеющие универсального характера. Социальные науки могут исследовать императив обоснования справедливости, лишь критикуя оценочные суждения людей в терминах иллюзий или обмана, о чем свидетельствует распространенное использование термина «идеология». Согласно той же логике (и сама позиция Макса Вебера является неоднозначной в этом вопросе), изучение требования легитимности было подменено анализом легитимации, представляющей собой не необходимое обоснование справедливости, а рационализацию в значении психоанализа, то есть узаконивание ситуации a posteriori, преобразование бытия в должное бытие, признание приемлемости путем перевода фактического состояния в нормативное. Изучение легитимации способствует связности социологической концепции, согласно которой социальный порядок мыслится как результат бессознательных сил регулирования и, с другой стороны, как выражение господства сильных над слабыми. Легитимация разоблачается как произвольная и, значит, по крайней мере в имплицитной форме, как несправедливая. Однако отсутствие отсылки к общему благу препятствует прояснению несправедливости, которое по логике должно было бы предполагать опору на принцип величия, лежащий в основе легитимного порядка, и, соответственно, отказ от релятивизма.

Рассматривая со своих позиций вопрос об условиях возможности политического порядка без обращения к теориям контракта, против которых она создавалась, классическая социология строит модели, направленные на отделение факторов порядка и стабильности от мотивов и причин, на которые ссылаются акторы. Эти модели основаны на допущении о бессознательном (Nisbet, 1984, р. но), хотя эта мыслительная схема, слабо проясняемая, не имеет здесь чисто теоретического статуса, в отличие от психологии конца XX века, исходящей из несколько иных традиций и опирающейся на биологию (Sulloway, 1981).

Эти модели в своих наиболее полных формах интегрируют положения дюркгеймовской концепции и марксизма. Как показал Пьер Ансар, видимые расхождения этих концепций — консенсус и конфликт — зачастую не позволяют увидеть их глубинные связи, объясняемые общим влиянием, которое оказал на них сенсимонизм (Ansart, 1969). В этих моделях люди предстают как непоследовательные (и, значит, как незначительные, простые), поскольку они рационально обосновывают справедливость своих действий мнимыми или ложными мотивами (донаучными идеями или идеологиями), в то время как их поступки на самом деле определяются скрытыми, но объективными силами. Порядок поддерживается обманом (отчуждение, верование), который, хотя и не навязывается силой оружия, является тем не менее насилием. Этот обман гарантирует стабильность социального порядка, который является очевидным. Если он и подвергается сомнению, то лишь в исключительных случаях. Социолог выступает в качестве ученого, не поддающегося обману и способного выявить скрытое за мнимой видимостью, следуя аксиоме, согласно которой «если бы форма проявления и сущность вещей непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишней» (Marx, 1950, liv. Ill, p. 96). Теория бессознательного является оригинальным решением вопроса об установлении порядка, поскольку позволяет представить ограничение (contrainte) в форме силы, одновременно внешней и внутренней по отношению к человеку: в форме внешней, но интериоризированной силы. Сила, которая могла бы рассматриваться как насилие, если бы она навязывалась извне, вселяется в людей, чтобы принуждать их изнутри, определять их поведение, обретая черты их собственной воли. Это решение проблемы приводит к стиранию различия между физическим насилием и другими формами ограничений (contraintes) и, в крайних своих формах, к равному рассмотрению всех форм детерминаций, справедливость которых является обоснованной или нет.

Общее объяснение через «отношения силы» (выражение «rapports de force» является неоднозначным, поскольку обозначает применение насилия и отсылает вместе с тем к принципу эквивалентности, необходимому для установления «отношения») не позволяет принять во внимание способность людей к обоснованию справедливости своих действий. Ложный характер интерпретаций, осуществляемых людьми, не может быть объяснен неспособностью людей познать скрытую природу феноменов, их природной слепотой, поскольку в случаях, которые исследуются социальными науками, системы, обеспечивающие закономерность причин, относятся к тому же порядку, что и мотивы, на которые ссылаются сами люди (ценность работы, семейное воспитание, коллективная солидарность и так далее). Заметим, что научные теории, исходящие из принципа бессознательного, наделяют вместе с тем людей способностью утрачивать свои иллюзии и осознавать действительность, если она раскрывается наукой.

Принятие всерьез обоснований справедливости, осуществляемых людьми, и метафизик согласия, из которых они исходят, составляет необходимое условие строгой социальной науки, поскольку это требование (exigence) накладывает ограничение (contrainte) на интерпретацию и объяснение социальных явлений. Интерпретации социальных наук грозит произвольность, если она будет одинаково подходить ко всем формам оценок и иметь своим объектом бесконечное множество «представлений» или «ценностей» или же если она начнет уступать перед спонтанностью социальных практик, анархичностью реальности или непредсказуемостью ассоциаций, образуемых случайными встречами сил. Разработанная нами модель града, которая вводит ограничение, основанное на императиве обоснования справедливости, вовсе не отрицает того, что люди могут избегать этого императива, применяя силу или используя обман. Напротив, она позволяет выявить ситуации, в которых споры оборачиваются насилием, и ситуации, в которых разногласие пытаются свести к банальному, незначительному инциденту. Она позволяет отличить ситуации, ориентированные на обоснование справедливости, от ситуаций господства или случайных обстоятельств (contingence); отличить приемлемые обоснования справедливости {justifications acceptables) от неприемлемых сближений, выявляя общие требования (contraintes), которым должен соответствовать принцип, чтобы быть реализованным в суждении. В этом смысле модель старается быть адекватной компетенции, реализуемой самими людьми для укрепления достигнутого между ними согласия или для ведения споров.

Именно способность модели ограничить и специфицировать рассматриваемые объекты и, в частности, ее фокус, направленный на изучение ситуаций испытаний, а не случайных обстоятельств, открывает возможность для учета новых фактов, релевантность которых не может быть выявлена в рамках анализа, сфокусированного на факторе насилия. При помощи модели можно описывать операции обоснования справедливости, разоблачения и компромиссы, избегая при этом резких переходов от лишенного иллюзий релятивизма к памфлетному обвинению и наоборот. Действительно, именно в ситуациях испытаний или в ситуациях, подготовленных для испытаний, люди реализуют свою способность к суждению. Эти ситуации должны быть связными (coherentes), чтобы люди могли достичь согласия по поводу исхода испытания.