Крокодил

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Листья саговых пальм, покачиваясь, сухо шуршали, совсем не так, как листья кокосовых — те ласково шелестели.

Внизу, в селении, через лес свай, на которых стоят хижины, пробегали, приплясывая, вихрящиеся бурые клубы пыли. Сквозь щели в полу и дыры в стенах врывался ветер. Крутясь, клубы пыли принимали все новые и новые формы, причудливые, странные.

Селение окружала изгородь футов в пять высотой. Сделана она была из длинных стволов бамбука — они лежали один на другом между вбитыми в землю кольями, которые пустили корни и уже дали зеленые побеги. Огородили селение по приказу чиновников администрации: чиновники говорили, что свиней в селение пускать нельзя.

Один дом стоял особняком, за изгородью, с наветренной стороны селения. Одним торцом он смотрел на север, другим на юг. Вход был с северной стороны. Внутри на каждой из четырех стен висела классная доска, самая большая — на южной. Кроме досок, на стенах висели картинки из священного писания и большой кусок картона с буквами. Около каждой буквы был изображен предмет, но многих из этих предметов дети в жизни никогда не видели. Голодный таракан прогрыз один из них насквозь — тот самый, который учитель называл «яблоко». На детей смотрели три портрета: короля Георга VI, архиепископа де Буаменю с острова Юле и покровительницы школы святой Терезы.

Все классы занимались в одной большой комнате. Ученики усаживались прямо на полу, сделанном из стволов пальм.

Около школы всегда было сыро. Владельцы земли только потому разрешили выстроить здесь школу, что строить на этой земле жилье было нельзя. После каждого половодья вокруг школы оставались россыпи мусора и испражнений, к которым днем добавляли дети, а ночью — взрослые.

Над школой высились огромные хлебные деревья, они загораживали солнце. Кусты и деревья вокруг школы росли так густо, что даже из селения увидеть ее было нельзя. В полутьме под деревьями висели облака мошкары, ни на миг не оставлявшей детей в покое.

Уборных не было. «Зачем строить дома тому, что мы из себя выкидываем?» — говорили люди санитарам, когда те их ругали. Люди соглашались с ними: да, чиновникам и белым миссионерам «маленькие домики» нужны — их красивая белая кожа слишком нежная, ходить по нужде в лес им нельзя. И учителя и ученики справляли свои нужды в лесу, и там же их справляли все остальные. Чистоту в лесу наводили свиньи, они жирели от этого, и их огромные животы волочились по земле.

Пять дней в неделю дети до хрипоты в горле повторяли нараспев числительные и алфавит. По учителям не видно было, чтобы шум на них действовал. Родители, когда шли мимо школы на огороды, слышали хор детских голосов. Для них это значило, что дети учатся, а чему именно, было не так уж важно.

Неделю назад в подготовительный класс пришел новый мальчик. Его перевели из протестантской школы, которой управляло Лондонское миссионерское общество, сюда, в католическую. В классный журнал его записали как Хоири Севесе. Отец его, Севесе Овоу, был диаконом церкви Лондонского миссионерского общества. Хоири было около семи лет. Живот у него был большой, а ноги очень тонкие. И как он только видел, когда шел, куда их надо ставить? Дети прозвали его в насмешку Таубада[1].

Непохоже было, что Хоири унаследует рост и сложение отца. Он был маленький и хилый, и кое-кто говорил даже, будто он растет вбок. Здесь, в новой школе, ему многое было непривычно. Детей он знал — ведь жили они в одном селении и играли вместе уже не один год. Но учили здесь по-другому и даже молиnвы читали по-другому. Однако теперь он уже знал почти все, что следовало знать в новой школе. Знал, например, что стоит только спросить: «Можно выйти?» — и тебя тут же отпустят, и так сколько хочешь раз.

Как раз сейчас выйти было очень нужно. Он перед уроком запрятал в укромное местечко под пальмовым полом, между опорами, кусок саго и теперь боялся, как бы этот кусок не увидел случайно кто-нибудь из детей. Все дети, чтобы съесть потом, прятали в такие уголки то, что не доели за завтраком, поэтому просьбы разрешить выйти слышались то и дело. Сейчас просились очень многие его товарищи, и ему хотелось выйти тоже, но попроситься не хватало смелости. Внезапно мальчик, сидевший с Хоири рядом, вскочил с места — будто пробка выскочила из воды.

— Учитель, разрешите, пожалуйста, Хоири выйти! — крикнул он во весь голос.

Что делать учителю, когда четыре или пять таких просьб уже раздалось из разных мест класса? Даже не повернув головы, он разрешил.

Спасибо смелому другу! Если саго на месте, надо обязательно с ним поделиться.

Через мгновение он уже был под домом. Одна или две свиньи лениво поднялись и искоса на него посмотрели, другие стали яростно тереться грязными боками о сваи, на которых стояла школа. Дети давно уже привыкли к тому, что пол трясется, будто беспрерывно происходят слабые землетрясения.

Саго не оказалось: кто-то нашел его укромный уголок. Только бы не заплакать! До обеда еще очень долго. Когда хочется есть, ученье не идет в голову. А зачем вообще он ходит в школу? Толком Хоири не знал, но научиться языку белых людей, пожалуй, было бы хорошо. Не для того, чтобы получить работу, за которую хорошо платят, такой работы для папуасов все равно нет, а потому, что, если он сможет разговаривать с белыми людьми, он станет у себя в селении уважаемым человеком.

Не раздобудет ли он чего-нибудь поесть в доме у тетки? Две недели назад все было по-другому. Тогда еще была жива мать, и даже когда она уходила работать на огороде или ловить рыбу, она всегда оставляла ему поесть. Но теперь матери нет, и когда с его губ слетают последние слова молитвы и занятия кончаются, он уже не так торопится сбежать по ступенькам школьной лестницы.

— Когда же ты станешь на колени, Хоири? Мы все тебя ждем, — донесся откуда-то издалека голос учителя.

Он задумался и не заметил, что все дети молчат!

Очень трудно оказалось привыкнуть становиться для молитвы на колени и осенять себя крестным знамением так, как это делают католики. В прежней школе учитель читал молитву один, а все остальные стояли, склонив голову и закрыв глаза. Здесь же они все читают молитву вместе с учителем. Но как странно: и здесь в молитве поминают тех же отца, и сына, и святого духа. Из-за чего же тогда так не ладят между собой у них в селении последователи той и другой веры? Но неважно, о чем они там спорят, все равно Лондонское миссионерское общество сильнее. Оно появилось у них в селении первым. Его дед был еще мальчиком, когда преподобный Джеймс Чалмерс впервые ступил на берег в Мовеаве.

Хоири шел в селение. На небе не было ни облачка. От яркого солнца тени хижин казались издалека темнее, чем были на самом деле. Среди этих хижин, стоявших неровными рядами, возвышались, выделяясь своими высокими острыми крышами, элаво[2]. Хотя Мовеаве было одним из самых больших селений в заливе Папуа, сейчас оно казалось почти безлюдным. Несколько женщин, сидя под хижинами, плели циновки и сплетничали, остальные чинили рыболовные сети и искали в голове друг у друга вшей.

Песок под лучами солнца блестел так, что резало глаза. Воздух неприятно пах пересохшей землей. Как жаль, что ростом он всего в три с половиной фута,— ему так хочется стать повыше.

Тьфу, да что же это за люди: не приучают своих детей и собак выходить по нужде за ограду селения!

По улицам бродили своры всегда голодных собак. Они жалобно скулили — вдруг найдется добрый человек и бросит им что-нибудь.

Еще издалека Хоири понял: тети Суаэа и остальных, кто живет с ней в хижине, сейчас там нет. Лесенка, по которой туда поднимались, была отодвинута в сторону, чтобы не забрались собаки. Нет ли чего-нибудь на полке над очагом, на которую кладут еду? За годы дым от очага выкрасил стены, пол и потолок хижины в грязный коричневый цвет. Сперва ничего видно не было, только постепенно глаза привыкли к темноте.

— Нашел что-нибудь? — раздался снаружи голос Меравеки, его двоюродного брата, который ходил в школу Лондонского миссионерского общества.— У меня есть целая палка саго, хватит на нас обоих и еще останется.

Когда Хоири вынырнул из темноты, в руках у него был печеный плод хлебного дерева и половина сушеного кокоса еще в скорлупе.

Они пошли вместе, угощая друг друга тем, что было у каждого. Маслянистый сухой кокос помогал глотать вязкое, похожее на резину саго.

— Ну как, нравится тебе католическая школа?—Меравеке не терпелось выведать, что новое знает теперь его двоюродный брат.— Было лучше, когда мы ходили в школу вместе. Не понимаю, почему мои родители, когда умерла твоя мать, не взяли тебя к нам. Разве не родные отца должны заботиться о детях, когда умирает их мать? Но почему-то твоей тете Суаэа разрешили взять тебя с братом и сестрой к себе в дом, и теперь она заставила тебя стать католиком.

От слов Меравеки стало как-то беспокойно. Ведь он не виноват, что все так получилось. И отец ничего не объяснил ему, да еще исчез куда-то после похорон матери, и неизвестно, где он теперь и что делает.

— Так решил отец,— наконец выдавил он из себя.— Что я мог сделать? Пришлось перейти жить к тете Суаэа. А она сказала: если я не пойду в католическую школу, она не даст мне рами[3]. И я подумал: лучше быть одетым, а то девчонки будут пялить на меня глаза.

Они замолчали. Теперь Меравека понял, что заводить об этом разговор не следовало, и заговорил о другом.

— Чему вас учат в новой школе?

— Да все тому же, чтению и счету. Главная разница в том, что здесь учителя почти все время говорят с нами по-английски.

— Мне бы тоже хотелось научиться говорить по-английски,—сказал Меравека.—Завидую нашему полицейскому, членам совета и санитару — когда приезжают чиновники, они могут с ними разговаривать. Самоанские пасторы в нашей школе учат нас хорошо, только мне не нравится, как они говорят на нашем языке.

Настроение у Хоири поднялось: оказывается, он учится тому, чему бы хотел учиться его двоюродный брат. И он добавил, что в католической школе детей не заставляют делать для учителей саго. В школе Лондонского миссионерского общества на это уходила большая часть дня. Отец частенько говорил другим взрослым: «Жаль, что ученикам приходится делать саго, но без этого нельзя обойтись. Эти самоанцы приплыли издалека, чтобы донести до нас слово божье. Земли у них здесь нет, посадить огороды им негде, и мы должны заботиться о том, чтобы им хватало еды».

— Эх, если бы я тоже мог ходить в твою школу,— сказал едва слышно Меравека.

Да, Меравеку было жаль. Хоири знал, каково ходить в лес делать саго, и знал, как наказывают тех, кто увиливает. Большинство мальчиков решали: лучше поскучать в таком походе, чем сгорать от стыда, когда тебя голого бьют на глазах у девочек палкой.

Они вошли в речку, единственную к югу от селения, по которой можно было добраться до широкой реки. Вода спала, сейчас она была чуть выше колена. От прохладного запаха глины дышалось легче.

Там, где лодки затаскивали на берег, глину прорезали длинные параллельные борозды. Сейчас на берегу валяется лишь несколько никуда не годных лодок, но в субботу или в пятницу — в «день администрации» — лодок появится на реке столько, что воды не будет видно.

— Ты заметил? Когда вода стоит низко, чиновники у нас обычно не появляются. Наверно, из-за дерьма — боятся испачкать свои чистые белые ноги.

— Ия тоже ни разу не видел, чтобы они вылезали из лодок в воду и шли по дну,— согласился Меравека.— Когда они к нам приплывают, их лодки ужасно нагружены, в них так много разных ящиков и вещей! Можно подумать, что они собираются жить у нас не один месяц. С таким грузом, да еще когда вода стоит низко, лодке никогда не подойти к месту, где причаливают. Вот нашим и приходится перетаскивать их на берег на руках, как маленьких!

Выбравшись на другой берег, они услышали смех и говор других мальчишек. В это время дня, готовясь к возвращению родителей, мальчики обычно собирали кокосы, а девочки кололи дрова и носили домой воду.

Хоири с Меравекой шли и шутили. Они совсем не стеснялись говорить о том, что делают наедине мужчина и женщина. Сами они еще ничего такого не делали, но часто слышали, как об этом говорят старшие, и знали, что происходит между юношей и девушкой где-нибудь на огороде, когда поблизости никого нет. Они прекрасно знали, у кого из двоих тогда бывает выпачкана в земле спина.

Вскоре они вошли в густой подлесок, и каждый пошел к кокосовым пальмам своей семьи. Они торопились, потому что знали: переправляться назад придется там, где речушка впадает в широкую реку, а было известно, что, когда вода поднимается, крокодилы доплывают до самого селения.

Ко времени, когда солнце спустилось к верхушкам деревьев, узлы с кокосами у обоих были уже крепко завязаны. Они подвесили их к длинной палке, взяли ее за концы, подняли на плечи и зашагали к берегу — ждать, когда приплывут лодки рыболовов. На воде белела пена; значит, несколько лодок уже проплыло.

— Слышишь, как поет птица туи? Вода начинает прибывать,— сказал Меравека.— Скоро сюда приплывет много лодок.

И правда, из-за поворота показалась большая лодка, полная женщин и девочек. Их гомон звучал вразнобой с мерными ударами весел по воде. Одно или два лица Хоири и Меравека узнали сразу. Все, кто был в лодке, принадлежали к опероро, роду их отцов, и поэтому ко всем девочкам в ней Хоири и Меравека относились как к сестрам, а к женщинам — как к своим матерям.

Ночью взошла полная луна. Траур по его матери еще не кончился, поэтому дети в селении не кричали, как обычно, а разговаривали тихо. Поужинав, они усаживались на земле между рядами хижин и рассказывали друг другу разные истории. Эта ночь была особенная. Мальчики и девочки должны были держаться отдельно. Матери предупреждали сыновей, а старшие сестры — братьев, что в эту ночь с девочками играть нельзя. Сейчас, говорили они, у всех девушек и женщин месячные. Посмотри на луну, сразу увидишь — вокруг нее бледно-желтое кольцо. Если в такое время девочка заденет хотя бы краем травяной юбки голову мальчика, тот будет плохо расти.

Уж кому-кому, а ему из-за смерти матери играть и развлекаться сейчас совсем не пристало. Поэтому он сидел около тети Суаэа и слушал, как она бормочет:

— Как же мне теперь быть? Почему моя старшая сестра умерла так рано? Я это не из-за детей, но уж очень глупо умирать, когда ты еще не старуха и могла бы жить много лет. Проклятые колдуны, за что они отняли у нее жизнь?

— А кто это «они»? — Он расслышал только последние ее слова.

— Некоторые люди никогда не бывают довольны, всегда им чего-то не хватает,— уклончиво ответила тетя Суаэа.— Им обязательно нужно убивать. Не знаю уж, какое удовольствие они получают от того, что отнимают у других жизнь. С виду эти люди приветливы, ведут себя как друзья, но это только притворство.

— Но кто они, эти люди? И откуда известно, что колдуют они, а не другие?

Тетя Суаэа поняла, что он не отвяжется, и начала объяснять:

— Есть такие, у нас в селении их хорошо знают, они и собирают то, что нужно для колдовства. Первым делом добывают немножко грязи с тела человека, которого решили умертвить, например с рук или ног. Иногда отрезают кусочек от его одежды. Еще берут свежий чистый имбирь. Они очень следят, чтобы их собственная грязь на имбирь не попала, а то они могут умереть тоже. Все это они отдают какому-нибудь колдуну на берегу моря, в одно из селений тоарипи, или несут в селения дальше по берегу, туда, где живут люди моирипи[4]. А уж этот колдун делает главное.

— А знает он, против кого его колдовство?

Тетя Суаэа объяснила: да, может и узнать, если захочет. Если подержать колдовскую смесь в бамбуковом сосуде над очагом, из сосуда выглядывает дух того, кого хотят лишить жизни. А когда человеку становится совсем худо, бамбуковый сосуд начинает кататься по полу. Бывает, колдун пожалеет человека, против которого колдует, и выплеснет колдовскую смесь. Но сам человек ни о чем не подозревает. Просто вдруг он начинает хворать, и за что он ни возьмется, ничего у него не получается. Станет ловить рыбу — та выскальзывает у него из рук обратно в воду. Начинают пропадать его вещи, иногда вещи его родственников.

Тетя Суаэа все говорила, а ему вспомнился случай. Однажды он с отцом и матерью работал на огороде их семьи, вверх по реке, это было совсем незадолго до смерти матери. В этот день кусок ротанга[5] в целых полдюйма толщиной, которым их лодка была привязана к кокосовой пальме, вдруг оборвался, лодку унесло течением в мутную реку Тауре, и там она потонула. Доски сиденья не были прикреплены к лодке и должны были бы всплыть, но не всплыли — очень странно! Почему отец не обратил на это внимания? Надо было сразу же что-то сделать. Если бы отец дал тогда матери снадобья из трав, коры и кореньев, которое защищает от колдовства, быть может, удалось бы колдовство победить.

Пошла уже третья неделя траура, когда Севесе Овоу неожиданно появился в доме сестры своей покойной жены. Хоири показалось, будто пришел совсем другой человек — так отец изменился. Он был одет в черное, лицо его обросло редкой щетиной. На него было жалко смотреть, и было видно, что в последнее время он недоедает. Хоири очень хотелось поговорить с ним, но тетя Суаэа сказала, чтобы он оставил отца в покое — тому надо прежде всего поесть.

Ждать было очень трудно, и наконец Хоири не вытерпел и спросил отца:

— Это правда, что маму убили колдовством?

Отец, услышав этот вопрос, удивился и смутился. Сыну в его годы не полагалось этого знать. Он попросил Хоири, чтобы тот рассказал ему все, что об этом знает. Когда Севесе понял, как много тому уже известно и как ему хочется знать все, он, хоть и без особой охоты, согласился рассказать еще кое-что.

— Когда твоя мать умерла, ее тело похоронили. Но ее дух не ушел от нас. Он снова и снова приходит туда, где она ловила рыбу, и на огороды, где она работала. Каждый вечер, когда солнце опустится за верхушки деревьев, он принимает ее прежний, человеческий облик и плачет по нас. В это время мы, живые, можем узнать от умершего, почему тот скончался.

— Так вот почему тебя не было две недели — ты узнавал, отчего она умерла! А почему теперь каждый раз, как мы садимся есть, одно блюдо с едой ставят отдельно? Это для мамы, да?

— Да,— сказал отец,— это для ее духа.

— Ну, и ты увидел ее?

Затаив дыхание, он ждал ответа.

— Сейчас все расскажу, сынок. Я стоял один у кладбища и смотрел, как заходит солнце. И вдруг мой затылок похолодел. Цикады стрекотали громко-громко, такого громкого стрекотанья я еще никогда не слышал. Приближалась ночь, лучи солнца быстро исчезали, посмотришь — за одним высоким деревом, за другим уже совсем темно. Пробуешь разглядеть что-нибудь — все плывет перед глазами, туманится. Деревья, обгоревшие, когда горела трава, тянутся ко мне черными ветками как руками, будто хотят ударить. Ни ветерка, а мне холодно. Потом чувствую: слабеют ноги. В груди заколотилось тяжело — бум, бум. Почудилось, что одно из деревьев рядом ко мне наклоняется. Ноги подкосились, я больше ничего не видел вокруг, и тут я услышал голос твоей матери — я узнал его сразу.

И отец шепотом рассказал ему, отчего умерла мать, и назвал имена колдунов, которые в этом повинны. А потом добавил:

— Держись подальше от этих недобрых людей.

И еще он сказал:

— Ее дух будет с нами до тех пор, пока людей не созовут на угощение, чтобы потом все могли забыть ее. Только тогда она сможет уйти в страну мертвых, и откладывать это больше нельзя. Чем скорей она туда прибудет, тем лучше для нее. А потом, нехорошо так долго держать все селение в трауре. Нужно освободить от него людей, тогда им снова можно будет бить в барабан. Дети снова смогут громко кричать и веселиться по вечерам, мужчины смогут сбрить бороды, а женщины — снять черные травяные юбки и черные браслеты.

И вот большой день настал. От множества очагов, на которых сейчас готовили пищу, дым поднимался такой, что, казалось, в селении пожар. Все бегали, шумели, что-то делали, старались успеть как можно больше. Три воскресенья селение будто спало, а сегодня проснулось.

Резали свиней, и их визг разносился из одного конца селения в другой. Загремели долго молчавшие барабаны. Их грохот, похожий на гром, взлетел высоко над верхушками саговых пальм — и о том, что траур кончается, узнали соседние селения Хеатоаре и Саваивири.

Женщины и девушки надели самые красивые травяные юбки. Только ближайшим родственникам умершей еще нельзя было переодеться в другую одежду.

К вечеру всю приготовленную еду собрали вместе. Весь мел из школы (а его там было совсем немного) дети принесли своим матерям, чтобы тем было чем метить свои горшки.

Дядя Хоири подал знак, и все сели. Высились груды еды, по одной для каждого рода. В руке дядя держал росток кокосовой пальмы и с ним пошел от груды к груде, останавливаясь около каждой и называя род, которому она предназначена.

Когда начало темнеть, от еды уже ничего не оставалось — часть съели тут же на месте, остальное унесли с собой. Теперь о его матери будут говорить только «она была».

Он так любил свою мать! Как грустно, что завтра рано утром она уйдет навсегда и больше никогда к нему не вернется! Когда она минует селения, где ее знали живой, ее тело и дух соединятся снова. Хорошо хоть, что у нее есть все нужное для этого путешествия — отец об этом позаботился. Прежде чем опустить ее в могилу, ей положили в гроб плетеную сумку, полную поджаренных шариков из саго и кокосов, нож, чтобы защищаться, и фонарь. Чем больше он думал об опасностях, которые подстерегают ее в пути, тем больше ему хотелось пойти с нею вместе.

. От отца он знал о вероломных лодочниках и о бесчестных хозяевах домов, в которых ей придется останавливаться по дороге: не остережешься — мигом обманут или ограбят тебя. Но если мама благополучно достигнет конца пути, она сможет сбросить с себя темную кожу и станет европейкой, попадет в страну изобилия и когда-нибудь пришлет им подарки.

Проходили дни, а Хоири все думал: какая она, эта страна изобилия, куда ушла его мать? Дошла ли она туда? И если дошла, то не забыла ли послать нужные вещи тем, кого любила, кого покинула? Или же до того, как вещи достигли тех, кому были посланы, их кто-то перехватил? Но все равно когда-нибудь, он был твердо в этом уверен, они получат от нее подарки.