Крокодил

ГЛАВА ВТОРАЯ

Поднимаясь из моря, солнце уже раскрасило горный хребет Оуэна Стэнли неяркими красками. Отсюда, издалека, не видно было, как дики и суровы горы, и они стояли над селеньями, где еще спали люди, как огромные сторожа.

Жители Мовеаве встали, как обычно, рано. Хоири проснулся даже раньше, чем большинство из них, но выйти наружу не решался. Здесь, в хижине, была непроглядная тьма. Он вглядывался в стены, сделанные из саговой плетенки: не блеснет ли хотя бы искорка света? Но нет, солнце еще не взошло. Теперь, когда он проснулся, бамбуковый подголовник перестал быть набитой капоком подушкой, которой был во сне. Подголовник с фут длиной был светло-коричневый и от постоянного употребления блестел. Проснешься иногда и чувствуешь — ноет шея; но все равно эта старая вещь была какой-то родной. Хоири осторожно положил его в угол — там подголовник лежал днем. После этого он снова лег на спину и подложил под голову руки.

Довольно высоко над ним. на крыше, бегали крысы, и можно было лишний раз попрактиковаться в счете, а ему это было нужно. Не важно, что это те же самые две или три крысы, не важно, что он их уже пересчитывал много раз. Со счетом теперь дело явно шло лучше — он даже заулыбался, довольный. Еще не удается сосчитать все ниповые[6] жерди, уж очень их много, но, наверно, учитель этому его научит, и тогда он пересчитает их все — на обоих скатах.

Тут он услышал свисток, за ним другой, и кто-то прокричал во весь голос:

— Мы уже объявляли вчера вечером: это очень важное дело, вам и вашим семьям могут быть от администрации большие неприятности!

Бывало интересно угадывать по голосу, кто из членов совета[7] кричит. Но сейчас у него от тревоги перехватило дыхание, и он стал слушать, стараясь не пропустить ни слова.

— Все должны оставаться в селении, уходить нельзя никому!

Ба, да это голос члена совета Морафеаэ!

— Если все-таки хотите уйти,— продолжал голос,— то идите, но потом будете работать задаром и гнуться до земли, таская дерьмо чиновников администрации в Кереме!

Больше Морафеаэ не объявил ничего — ни кто приедет к ним в селение, ни зачем.

Утренний воздух был прохладный и чистый. Когда Хоири вернулся в дом и вошел в кухню, сперва он ничего не увидел, только потом глаза привыкли к темноте. Тетя Суаэа сидела, вытянув ноги, около очага. Она раздувала огонь, и ее щеки то надувались, то опадали. Кокосовая скорлупа потрескивала в очаге, и клубами, похожими на крохотные кучевые облака» вверх поднимался дым.

— Как он режет уши, этот свист! — сказала тетя Суаэа непонятно кому.— Наверно, полицейскому и членам совета просто нравится дуть в свисток. Дуть в раковину потруднее. Отнять бы у них свисток и дать вместо него раковину, как в прежние времена. Уж в нее бы они так часто дуть не стали, а то бы им и не отдышаться. А главное, звук •у раковины глубокий, густой, не то что у этого свистка — визжит тонко-тонко.

Ее слова доносились как будто откуда-то издалека. Она показала рукой вниз, под дом, чтобы Хоири принес оттуда дров. Другие женщины в темных, дымных кухнях соседних хижин слушали, что она говорит, и из тепла этих кухонь тоже начали говорить о том, что происходит в селении.

— Что-то не верю, чтобы наш полицейский и члены совета так уж хорошо понимали и говорили по-английски,— сказала Мафу, добродушная вдова, любительница посмешить и посмеяться.

Некоторые из женщин захихикали, но одна сказала:

— Смеяться над ними легко, а каково было бы тебе на их месте?

— Подумаешь! Уж если белый человек слушает и кивает, когда они говорят по-английски, то неужели я не могу добиться того же самого? Что здесь трудного — говорить «да, сэр» и «нет, сэр»? А ведь они почти ничего другого и не говорят. Щелкать каблуками, вытягиваться и отдавать честь и я сумею. Мне это даже легче, чем отгонять от чиновников мух или вытирать им пот с лица, как делают некоторые члены совета.

Поднялся хохот.

— Да, они, наверно, часто передают нам совсем не те приказы, которые отдают чиновники! Многие приказы наверняка придумывают сами. Будь я членом совета, я бы уж не лезла из кожи, стараясь услужить начальнику патруля, который не старше моего сына. И все это ради того, чтобы их похлопали по спине или дали им скрутку табака![8] А ведь и полицейский и члены совета могли бы, как другие мужчины, ловить рыбу и охотиться — занятие куда приятней!

Морафеаэ тем временем кончил раздавать свои ежеутренние советы и наставления и остановился взять бетель, предложенный ему тетей Суаэа.

— Чем свистеть дни и ночи, пока кишки не вылезут, сходил бы он лучше за своим собственным бетелем! — громко, чтобы он услышал, сказала Мафу.— Боится, наверно, как бы чиновник не засунул свой белый палец в его черную задницу, вот и свистит все время.

Ровесники и ровесницы Морафеаэ очень его любили, но особенно любили его вдовы вроде Мафу — для них, не будь Морафеаэ, жизнь была бы совсем скучной. Мафу просто шутила, обижать Морафеаэ ей вовсе не хотелось.

— Ну уж если бы белый человек так со мной поступил, я бы с ним сделал то же самое,— отозвался Морафеаэ.— Лучше бы чиновники прямо показывали, так или еще как-нибудь, что они сердятся, тогда бы я мог сделать то же, что и они, а там будь что будет. Но они просто ругают нас по-английски, а мы мучаемся — гадаем, что значат эти слова. Когда очень рассердятся, они часто говорят: «Ты, ублюдок!»

— А я часто слышала, как белые люди, когда приплывают к нам в селение, называют этим словом собак и свиней,— сказала Мафу.— И им же они называют людей. Не очень-то, видно, хорошее это слово, раз оно подходит и для четвероногих тварей.

Последние слова Мафу разобрать было уже трудно — Морафеаэ гоготал, брызгаясь красной от бетеля слюной.

— Ты поменьше думай о белом человеке и о его словах! Не переспать ли мне с тобой, а? Вон уже сколько времени ты живешь без мужа, и некому ласкать тебя по ночам! Потому ты столько и говоришь. Со мной тебе не нужно будет просыпаться и чесать себя, пока зуд не пройдет.

— Спасибо тебе, Мила Лаваи[9], за то, что ты предлагаешь мне свои услуги, но полуночная змея, пожалуй, и так уж слишком много раз заползала мне между ног — с меня хватит! Может, твоя жена Ивири слишком редко пускает тебя к себе?— И, перестав смеяться, спросила:— Нет, правда, Морафеаэ, что за чиновник приплывает сегодня и зачем?

— Я не знаю,— сказал Морафеаэ,— и никто не знает — ни остальные члены совета, ни полицейский.

Слушая вдову, Хоири тоже несколько раз не удержался от смеха. Не спеша он начал разжигать для себя перед хижиной большой костер. Огонь дает силы нырнуть в холодную реку. Тетя Суаэа часто говорила: «Что это за мальчики? Плещутся у берега, как девочки, а не ныряют! Какие же из них вырастут мужчины?» Разговор между Мафу и Морафеаэ позабавил и ее, но чувствовалось, что она рассержена, и было понятно почему: ведь ей надо кормить большую семью.

— Не очень-то меня все это радует,— сказала она.— Чем мы будем кормить сегодня детей, свистками и медалями? Если бы нам сказали, что нельзя будет уходить из селения не вчера вечером, а хоть несколько дней назад, мы бы приготовили еды заранее. А теперь придется просить у родных и соседей — да еще есть ли у них самих? Нет, так сиди голодный.

На самом деле воды он вовсе не боялся. Просто в последние месяцы ему все больше мешала учиться в школе и играть язва на правой ноге. Стоило войти в реку, и пильчатые креветки мигом сгрызали корочку — просто удивительно, как быстро они это делают. Вот м сейчас, когда он вышел из воды на берег, язва была красной, как кровь. Дрожа от холода, он подошел к своему костру и увидел, что теперь к нему не подступишься: костер двойным кольцом окружали женщины, молодые и среднего возраста. Почти все они были замужние. Они тоже купались рано утром, но не по той причине, что и он: их к этому обязывает замужество. Ведь незамужним женщинам готовить еду для мужа и детей не надо, хотя по полным грудям видно, что и их навещают ночью мужчины.

Громкую болтовню этих женщин он слышал, еще когда лежал в хижине, а они шли на реку, как раз перед тем, как засвистел в свой свисток Морафеаэ. Все они только недавно родили. Теперь тела их обмазаны свежей пахучей глиной, чтобы исчез запах материнства, чтоб охладилось молоко в грудях и стали мягче соски. Дальше от селения глина лучше.

В школе он сел, поджав под себя ноги, на необструганный пальмовый пол. На сердце было тяжело. Да, тетя Суаэа хорошая и, наверное, почти такая же заботливая, как родная мать. Но все равно по-настоящему хорошо и покойно ему теперь, только когда рядом отец.

Не все чиновники, приезжавшие в селение, заходили к ним в школу. Но на всякий случай школе лучше быть к этому готовой. Снова и снова до боли в пальцах учителя переписывали на доске слова, чтобы буквы стали совсем похожи на те, что в учебнике. Мальчики постарше следили за тем, чтобы малыши на речке хорошо промыли себе носы; девочки тем временем убирали около школы.

— Долго же плывет чиновник, — сказал главный учитель. — Солнце высоко — наверно, уже часов десять, скоро все дети перепачкаются опять.

— Белые люди всегда так, — сказал Ои, самый старый из учителей. — За двадцать лет, что я работаю учителем в миссионерской школе, не помню случая, чтобы чиновник прибыл в селение до рассвета. Побывайте в каком-нибудь месте, где живут белые люди, тогда сами увидите, сколько они спят. Полицейские, чиновники, заключенные и все остальные начинают работать в восемь утра — только тогда трубит раковина или горн. Обычно белые люди прибывают в селение незадолго до утреннего чая, и потом еще нужно много времени, чтобы их маленькие чайники опустели.

На этот раз к ним прибыл не чиновник, а врач, и в селении поднялась страшная суматоха. Многие, кто боялся его иглы, пробовали убежать, но никому это не удалось: полицейские, «черные собаки», прибывшие вместе с врачом, встали у всех лазеек в заборе вокруг селения. Дети старались спрятать голову под мышку к матерям, и матери уже не шутили, когда грозили им: «Если не перестанешь плакать, доктор уколет тебя своей иглой». Хозяева свиней тащили их прочь из селения, за ограду, и свиньи визжали.

Подошла очередь Хоири. Из-под парусиновой шляпы, видевшей все, и дождь и солнце, ему плутовски улыбалось розовое лицо врача. Когда врач говорил, второй подбородок у него колыхался. Живот у врача выпячивался вперед, как у беременной женщины. В другой очереди люди по одному подходили к санитару, и тот заставлял каждого глотать маленький желтый шарик, сделанный, как говорили в селении, из мозга мертвых. Женщины уходили, заливаясь слезами, им было очень стыдно — ведь врач видел и трогал то, что принадлежит только их мужьям; а когда они ложились на ящик, где только что лежал на животе и он, Хоири, их зад было видно всем.

— Теперь тебе нельзя будет купаться, — предупредила тетя Суаэа. — Пить будешь только горячую воду. И нельзя рыбу есть, а то от лекарства, которое доктор в тебя влил, не будет никакого толку.

— А когда мне можно будет снова все есть и пить и купаться?

— Через семь дней начиная с сегодняшнего.

Теперь нельзя было ходить за кокосами. После школы Хоири просто садился на берегу реки и с завистью смотрел, как плещутся в ней остальные дети. До чего же долгая эта неделя, прямо как месяц! Ничего: когда язва заживет, он докажет, что ничем не хуже своих сверстников. Тогда он прыгнет в реку с такой высоты, с какой еще не прыгал никто из них, и они увидят, что он такой же ловкий и сильный, как его отец. Ничего, что пока нельзя есть рыбу, зато вон как быстро заживает язва — становится суше с каждым Днем. И до чего же трудно удержаться не почесать ее!

— Смотри, будешь чесать — снова станет большая и багровая, — говорила тетя Суаэа. — Раз чешется, значит, заживает.

Как-то вечером он сидел ел саго и таро и вдруг услышал: на другом конце деревни кто-то заплакал. Он перестал жевать и прислушался. Плакала женщина. Наверно, кто-нибудь бьет жену. Пусть себе бьет. Сейчас уже смеркается, скоро станет совсем темно; а что, если за домами, там, куда дома отбрасывают свои черные тени, или среди высоких кустов, усыпанных цветами, прячутся колдуны? По спине побежали мурашки. Да он, наверно, с ума сошел: сидит, свесив ноги, на краю площадки перед входом! Любой колдун может подкрасться под полом хижины и незаметно соскрести у него с ног щепотку грязи!

— Завтра пойду ловить для тебя рыбу, — сказала тетя Суаэа. — Сегодня постишься последний день, с завтрашнего дня можешь есть рыбу снова. Очень хорошо, что ты слушался меня, делал все, как я тебе говорила.

Хоири ничего не сказал на это, а только улыбнулся.

— Люди уважают того, у кого сильные руки и крепкая спина, но еще больше уважают они того, кто стоек и у кого живот втянутый. То, что ты перенес, сущие пустяки; вот когда мужчины отнимут у крокодила чье-то изуродованное тело или дотронутся до того, кто умер от укуса змеи, тогда им приходится поститься по-настоящему.

Да, вот это мужчины так мужчины! И ведь правда, каким же стойким для этого надо быть! Прожить целый месяц в темной Комнате и только ночью выходить по нужде! Ему бы корнями имбиря ни за что не наесться, а ведь тем мужчинам только их есть и можно. Трудно вообразить себе: захочется почесаться, а нельзя! А ведь понятно, как сильно этого хочется, когда столько времени не разрешают мыться. Пожалуй, даже лучше, что весь свой пост они сидят в хижине и не выходят наружу, а то из-за вони к ним и подойти было бы нельзя.

— И это еще не все, — продолжала тетя Суаэа. — Им даже нельзя в это время спать с женами и прикасаться к своим детям. Тех, кто не соблюдал свой пост, очень легко узнать. Взять, например, нашего полицейского — у него за правым ухом шишка величиной с апельсин только потому, что он, когда постился, почесал это место. Или другой односельчанин: знал, что во время поста нельзя есть, что от этого может напасть какая-нибудь хворь, а все же поел краба и вот теперь, когда ходит, волочит правую ногу.

Плач стал громче. В селение опять пришла смерть — умер старик, которому делали укол перед ним. Они со стариком не родственники, но все равно его жалко. Старика звали Ивуриса, когда-то он был женат, но ни сыновей, ни дочерей у него не родилось. Жена у старика умерла. Его иссохшее тело нашли совсем недавно, во второй половине дня — оно висело на дереве недалеко от места, куда он, Хоири, и его двоюродный брат Меравека ходят собирать кокосы.

— Вот видишь, как важно жениться и иметь детей, — сказала тетя Суаэа. — Когда ты молод, у тебя много друзей и подруг, но когда кожа сморщится и начинаешь все забывать, только твои дети, те, кого ты родил, вытрут тебе нос и помогут по дому — принесут воды или разожгут очаг. Сам видишь, что случилось со старым Ивурисой. У него не было детей, некому было вскипятить ему воды для питья или для того, чтобы помыться, и некому приготовить поесть — вот он и решил, что хватит ему страдать.

Теперь жизнь Хоири стала совсем другой. Язва, которая так мучила, теперь зажила, осталось только темное пятнышко. Он больше не боялся ходить по траве, а ведь до этого, совсем недавно, едва острые края травинок задевали его язву, из нее сразу начинала идти кровь.

— У меня тело будто совсем новое, — сказал он Меравеке, когда после уроков они опять пошли за кокосами.

— Мне, оттого что язва у тебя прошла, тоже стало веселее,— отозвался его двоюродный брат. — Теперь я спокоен: если что случится или кто-нибудь за нами погонится и я побегу, ты не отстанешь. Давай пойдем скорей, тогда успеем вернуться до того, как солнце опустится за верхушки деревьев. Ведь наши отцы долбят сейчас стволы для лакатои, и к тому времени, как мы придем, им как раз захочется кокосового молока.

Таких больших стволов, как эти два, из которых сейчас мужчины делали лодки для лакатои, еще никогда не прикатывали к их селению.

— Посмотри, Меравека, вон того почти уж и не видно в стволе, только голова и плечи торчат! Ой. да я, кажется, его узнал, это Хаивета Малала, он вместе с моим отцом говорит другим, как делать лакатои.

— Нужно, чтобы обе лодки, из которых сделают лакатои, были большие, тогда будет куда сложить саго и бетель, которые мы повезем в Хануабаду, людям моту, — объяснил двоюродным братьям Севесе. — А когда соберемся плыть назад, уложим туда горшки, которые нам дадут за наши саго и бетель. И еще обе лодки у лакатои должны быть больше, потому что лакатои, когда она плывет, приходится подниматься на гребни огромных волн —► вы таких даже и не видели. Некоторые волны вышиной с высокую кокосовую пальму.

Хоири знал: неправды отец не скажет, все это Севесе довелось испытать. Говорить так в селении могли немногие.

— Это опасно,—сказал отец,—но на это идешь, потому что знаешь, какие хорошие вещи можешь добыть: красивую ткань из лавок белых людей, а у людей моту — горшки и другую посуду и-надлокотные браслеты из раковин. Но сперва, конечно, надо наладить торговлю. Очень важно, чтобы в селениях на берегу моря, где лакатои останавливаются по пути, у тебя были друзья. Нет друзей — нет пресной воды, нет кокосов, нет свежей зелени, такой, как бананы и папайи.

— Твой отец говорит правду,—сказал Хаивета.—Мы плавали в Хануабаду с ним вместе. Мало в чьей хижине у нас в селении увидишь на полках столько посуды и такой, какая есть у него и у меня. В последний раз, когда мы с твоим отцом туда плавали, ты и мой сын Малала, твой приятель, были совсем маленькие и помнить этого, конечно, не можете.

Сделать лакатои — не какая-нибудь обычная работа. Это ивока. В ивоке заняты мужчины самого сильного поколения, те, кто сейчас в расцвете сил, и им еще помогают женщины и дети. Их с Малалой отцы принадлежали сейчас к этому поколению. У двух огромных бревен сновало и копошилось человек двадцать, не меньше. Работали они чередуясь — один обтесывает, другой бьет в барабан, а потом они сменяются; когда ивока, всегда шумно. И нужно, чтобы мальчики все время подносили кокосы и бетель.

Идти за бетелем не хотелось. Вообще-то идти не очень далеко, не дальше чем до места, где он обычно собирает кокосы. Но уж очень острые колючки торчат из саговых пальм! И еще москиты — их тьма-тьмущая, целые тучи, и они такие кровожадные!

— Ужалит москит, так у меня сразу это место вспухает и появляется шишка. Но если вы с Малалой и другие идете, я, пожалуй, тоже пойду.

— Сам знаешь, как весело бывает, когда идем все вместе! — А потом, наклонившись к уху Хоири, Меравека прошептал: — Туда уже поплыли на двух или трех лодках девушки собирать моллюсков. Вот будет веселье!

Хоири тщательно взвесил все, что сказал двоюродный брат, взвесил каждое слово. В таких делах, предупреждал учитель, надо быть очень осторожным.

Тропинка была узкая, идти пришлось по одному, друг за другом. По сторонам тропинки поднимались высокие, все в колючках саговые пальмы. Каждый, делая шаг, ставил ногу в след того, кто шел впереди. Когда они вошли в рощу арековых пальм, идти стало намного легче.

— Видите следы впереди нас? — показал рукой Меравека, который шел первым.— Значит, мы идем правильно.

Хоири не боялся, но и не испытывал особой радости — только слегка замирало сердце. До этого он, случалось, перешучивался с девушками, но шутки были всегда приличные. Однако до сих пор ему еще ни разу не удавалось подойти совсем близко к девушке, не принадлежащей к его роду, так близко, чтобы почувствовать запах ее тела. Может, как раз теперь для этого будет подходящий случай. Волосы у него в паху растут все гуще, а крайняя плоть стала тугой. Может, лучше ее отрезать? Старый Аравапе однажды видел такое в Порт-Морсби — он там работает, готовит и стирает для белой семьи. Но не очень ли это больно? Нет, лучше не надо, а то потом, наверно, будешь чувствовать себя как-то чудно.

— Вот этот вроде годится,—сказал Сефе и показал на панданус[10] около тропинки. Мальчики часто видели друг друга голыми и о Сефе говорили, что у него самый длинный.

— Осторожно отведи от стебля молодые корни,—продолжал Сефе,—и помочись туда, откуда они растут, и потом отпусти их, чтобы они вернулись на прежнее место.

Сефе говорил как человек, который все знает.

— И смотри: когда будешь их отпускать, чтобы они плотно вошли в свои ложбинки! Если нужно, даже привяжи их к стеблю.

Хоири потянул к себе одну из ножек. Она была длиной с небольшую линейку, которую он брал с собой в школу.

— Да, это как раз такой панданус, какой нужно,— подтвердил Малала.—Как растет он, так будет расти и у тебя. Нам просто повезло, что у нас такой друг, как Сефе, правда? Взял и открыл нам свой секрет и ничего за это не просит!

Что-то тут не то — ну так и есть: в уголке рта у Малалы прячется озорная улыбка!

— Об этом панданусе надо как-то позаботиться,—заявил Малала.—Давайте насыплем вокруг него саговых колючек — ведь он растет у самой тропинки, наверняка кто-нибудь захочет подойти и сделать то же самое.

Они зашагали дальше. Все молчали — если бы не шуршанье опавших листьев и не хруст сушняка у них под ногами, никому и в голову бы не пришло, что по тропинке кто- то идет. Но молчание длилось недолго: вдруг Малала расхохотался, да так заразительно, что захохотали все остальные. На лице у Сефе появилась и тут же исчезла смущенная улыбка. Он подождал, пока смех стихнет, и сказал:

— Просто я всегда думал, что это так. Некоторых бог сделал умными, а других глупыми, вроде Малалы.

— А я сейчас подумал,—давясь от смеха, проговорил Малала,—ведь если никто больше не оттянет ножку у моего пандануса, у меня станет длинный-предлинный, и это будет для меня плохо. Как мне тогда таскать его? Да и какая женщина потом' захочет со мною жить?

Хоири, его ровесники и девушки постарше словно сбросили с плеч тяжелую ношу, и их матери тоже. Ивока подошла к концу, лакатои была готова для дальнего путешествия по морю в места, где живут люди моту. Строили ее почти три месяца. Мужчины приуныли, когда работа кончилась,—ведь кончилась и даровая кормежка.

Лодки соединили вместе, на корме каждой соорудили надстройку, а остальное доделали уже тогда, когда спустили лакатои на воду.