Крокодил

ГЛАВА ПЯТАЯ

По лицу и движениям Хоири было видно, как он устал. Белки глаз у него стали желтовато-коричневыми. Он то и дело гер веки, чтобы не дать им закрыться. Ноги перестали его слушаться и несли туда, куда им хотелось. С трудом он вскарабкался по лестнице и сел на верхнюю ступеньку. Яркий солнечный свет помогал не заснуть. Сегодня был один из тех редких случаев, когда Хоири видел, как солнце зашло на западе и взошло на востоке, и ни на миг между заходом и восходом не сомкнул глаз. Рука потянулась ко рту, но прикрыть его так и не успела — Хоири зевнул. Он посмотрел на свои руки: они были грязные от пота, выступавшего и сохшего на них в эту ночь. Однако еще никогда в жизни не чувствовал он такой гордости, как в это утро, ибо за эту томительную ночь он стал отцом маленького сына.

В хижине было тихо, казалось, что она всеми покинута, как негустой лес днем, когда звери прячутся в темной чаще. Пол хижины и земля под ней были усыпаны скорлупой орехов арековой пальмы; вокруг дотлевающих головешек большого костра, у которого ночью грелись повитухи, лежали теперь, свернувшись, собаки.

Тетя Суаэа была одной из лучших повитух в Мовеаве. Наверно, всем детям их сородичей помогли родиться на свет ее опытные руки. Около Миторо она была с начала родов до самого их конца, а утром пришла раньше всех и принесла горшок горячих бананов и капусты с моллюсками: Для женщины, которая только что родила, нет еды лучше этой.

— Вот, сынок, это придаст тебе бодрости,— сказала тетя Суаэа, поднимаясь по лестнице.

От ее голоса на душе у Хоири сразу стало радостно и легко.

— Поешь-ка этого тоже, а потом окунись в Тауре и хорошенько выспись. А сейчас ни о чем не думай, худшее позади. Ты не один на свете — сам вчера видел, сколько народу пришло, и все твои родственники, одна кровь. Узнали, что тебе трудно, и пришли помочь, и не на какой-нибудь час, а на всю ночь, до самого утра. Но это еще не все твои родные — те, кто ночью спал, придут помогать сегодня.

К середине дня в доме уже снова было полно людей, они нанесли много бетеля, саго, бананов и другой зелени. Бетель предназначался также и для гостей. Женщины по одной входили на цыпочках в комнату, где лежала Миторо, и украдкой смотрели на новорожденного.

Сейчас, пока молодые хозяева отдыхали, всем распоряжались Масоаре и Суаэа. Особенных дел у них не было, и они вели разговоры с другими женщинами. Почти у всех было уже по трое или четверо детей. Говорили больше о родах и о других женских делах и заботах.

— Не знаю, чем вы перерезаете пуповину, а я часто режу острым краем раковины,— сказала Суаэа.— Кое-кто берет для этого у мужа старое лезвие от бритвы, но я заметила, что ребенок тогда растет плаксой, не дает матери отойти от него ни на шаг.

— Ты права,— сказала одна из женщин.— Мало того, когда такие дети подрастают, они все равно ведут себя Как маленькие, жалуются по каждому пустячному поводу.

— Терпеть не могу матерей, которые бросаются ласкать и утешать ребенка, стоит ему только захныкать. Я не так — сразу из своих дурь выбиваю, и уж в другой раз, когда я дам поесть, а им покажется мало, они, прежде чем начать дуться, хорошенько подумают.

Хоири проснулся уже к вечеру. Тетя Суаэа храпела на циновке недалеко от двери. Пол вокруг нее был усыпан мусором, который оставили после себя женщины. По пути к реке Хоири остановился и стал смотреть: цепочка носильщиков, в большинстве своем из деревень тоарипи, несла чемоданы, раскладушки, фонари, канистры с керосином и множество всяких других вещей. Около них шли. вскинув винтовки на левое плечо, несколько полицейских. Начальник патруля шел впереди, но его окружали дети, и за ними его было почти не видно.

Хоири ничуть не удивился. Еще вчера один из членов совета и полицейский предупредили всех, что сегодня в селение прибудет патруль, и все его ждали. Не останавливаясь патруль прошел через селение к дому для белых людей, и члены совета, взяв корзины, пошли по хижинам собирать спелые бананы и другие плоды для начальника патруля и его полицейских — кто сколько даст. Еще утром дом, где останавливаются белые люди, починили, поставили новые маленькие домики и наносили воды и дров.

Вечером к Хоири пришел дядя Аравапе, недавно вернувшийся из Порт-Морсби. В руке у него был сверток. Интересно, что в нем? Дядя еще ничего ему не подарил.

— Как мальчик? — спросил дядя Аравапе.

— Сейчас мать его кормит. Что это ты принес?

— На, посмотри сам.

Хоири разорвал бумагу.

— Ой, какие красивые полотенца — это, и это, и это! Маленькие, как раз для моего сына.

— Для него я их и привез, но только это вовсе не полотенца. Наверно, ты, когда года два назад был в Порт-Морсби, их не видел, белые люди называют их подгузниками.

— Но что ими делают? А, знаю — ими вытирают ребенка, если он испачкается.

— На-ка посмотри,— сказал дядя Аравапе и показал ему кусок газеты, где был нарисован ребенок в подгузнике.

— Ага, теперь понятно. До чего же умно придумали белые люди: когда ребенок в нем, он не перепачкает все вокруг.

Немного позже пришел Севесе. Во всем доме топился сейчас только один очаг, в комнате, которую занимала Миторо с новорожденным. Дров было припасено вдоволь, должно было хватить на всю ночь. Пришла тетя Суаэа — принесла большое блюдо, полное еды, для мужчин и маленький горшочек с едой для Миторо. Масоаре тоже принесла дочери поесть. Мужчины ели в сумраке и говорили о прибывшем в селение патруле. Недалеко от младенца, еще не получившего имени, стояла небольшая лампа-«молния», и все, на что падал ее свет, становилось красноватым. У головы младенца лежали требник и две бусины из четок.

Когда отец и дядя Аравапе ушли, Хоири лег на спину, подложил руки под голову. Тетя Суаэа взяла пустые блюдо и горшочек и ушла с ними к себе домой к своей семье.

Масоаре ела и говорила дочери:

— Теперь, когда у тебя есть такой хорошенький маленький мальчик, не требуй от мужа слишком многого. Я уже говорила тебе много раз, как будет стыдно его семье и твоей, если дети станут рождаться у вас один за другим и будут почти одинакового роста. Да ты, наверно, это видела — у нас в селении такое бывает. Что так получается, всегда больше виновата жена: стоит мужу вернуться домой поздно, как она начинает бранить его, корить за то, что он ходит на свидания с какой-нибудь молоденькой девушкой. Ну и что же тогда делает он? Конечно, остается дома вечер за вечером и вскоре уже места себе не находит. Чтобы не видеть снов, от которых он просыпается мокрым, он начинает снова спать с женой, хотя ребенок еще совсем маленький. И вот они оглянуться не успели, а жена уже опять беременная. Теперь понимаешь? Не подпускай больше его к себе, пусть живет как хочет и сам находит себе развлечения. Многие девушки будут рады принять и удовлетворить его.

Миторо ела и думала о том, что говорит мать. Многоженством у них в селении никого не удивишь, она сама знает с полдюжины таких семей.

Миторо посмотрела на младенца, потом на свою мать — та уже замолчала и шарила теперь в своей сумке, выуживая оттуда орехи арековой пальмы, известь и листья бетеля. Да что уж там говорить, мать, конечно, права.

— Но, мама, а что, если другая девушка забеременеет от моего мужа? Уж очень мне не хочется, чтобы у нас в доме появилась еще одна женщина — ведь мне тогда придется делить мужа с нею. Вообще-то, может, и неплохо было бы’ проверить, по-настоящему любит меня муж или нет, но что, если от него появится другой ребенок в животе у другой женщины?

— В нынешние времена, дочка, тревожиться об этом не стоит. Когда я была молодой девушкой, наказать мужа, который сделает такое, было некому. Родители и братья девушки просто говорили: «Ни для кого другого она из-за него теперь не годится, так пусть он на ней женится». Другое дело замужняя женщина. Как сейчас помню день, когда около места, где отец потом выстроил нашу хижину, забили до смерти дубинами Сиаривиту. Еще бы им не справиться—трое на одного! Но теперь женатого, от которого забеременела девушка, тащат в суд, и белые люди сажают его на два или три месяца в тюрьму, а когда он оттуда выйдет, ему приказывают давать незамужней матери еду, чтобы той было чем кормить ребенка, и этим все кончается. Ее родители и братья не смеют теперь заставлять мужчину на ней жениться. Теперь и женатого мужчину и неженатого за прелюбодеяние одинаково сажают в тюрьму, и смерть им не угрожает.

Хоири, человек, тело и дух которого сейчас пребывали в безмятежном покое, выспаться за ночь не успел. Не будь он такой тяжелый, теща перенесла бы его на постель, но это ей было не под силу, и она просто набросила на него одеяло, а уходя из хижины, закрыла поплотнее входную дверь.

Миторо уже пришла с утреннего купанья, куда она ходила вместе с другими молодыми матерями, и теперь жарила пойманную ею рыбу. Хоири все спал, но вот снова заскрипела дверь, и он проснулся.

— Ты все еще спишь? Вставай поскорее и умывайся,— сказал, удивленно глядя на него Меравека.— Мы с тобой, наверно, будем в строю последними. Начальник патруля вот-вот появится.

Все больше и больше людей становилось в строй, и шеренг от этого становилось тоже все больше. Хоири и Меравека стояли в восьмом ряду. В хижинах оставались только дети, старики, калеки и женщины.

Все смотрели не отрывая глаз на начальника патруля, который шел вдоль шеренги; следом за ним шли клерк, полицейский из патруля, местный полицейский и члены совета.

— Вот этот парень, по моему, неплохой, с виду сильный, из него получится хороший носильщик,— сказал начальник и показал тростью на сына местного полицейского.

— Смотри,— сказал Хоири,— наш полицейский что-то говорит начальнику патруля, и тот кивает головой — видишь?

Клерк глянул в свою книгу, но ничего в ней не написал. Потом поднял глаза снова: начальник патруля уже показывал тростью на следующего в ряду. Сын полицейского, Соворо. как и Хоири, только что стал отцом. '

Солнце заползло уже высоко на небо, а начальник патруля все еще выбирал носильщиков.

— Его не надо,— сказал местный полицейский, когда начальник патруля показал на человека в черной рами и черной фуфайке.

— Почему же это, интересно, он не может быть носильщиком? — недовольно спросил начальник.

— Вы знаете наши обычаи, таубада,— только что умер один из его близких родственников, а поминок еще не было.

— Ничего я не хочу знать! Похороните человека, а потом неделями оплакиваете. Умер — значит, все, пользы от него больше не будет. Я знаю одно: мое дело следить за тем, чтобы работа администрации шла гладко. Неужели не понимаете? Все это для того, чтобы развить вашу страну и чтобы вы стали цивилизованными людьми, стали жить лучше. Запиши его, клерк.

Севесе не отрывал от него взгляда — смотрел, как он приближается к Хоири.

— Вот это парень! Молодой, мускулистый — такой один понесет целый сундук — сказал начальник патруля и показал на него тростью.

Севесе вышел из шеренги и подошел к белому человеку.

— Это мой сын, таубада. Я пойду вместо него. Запишите мое имя.

— Но он-то чем плох? Я ничего такого не вижу. Слушай, старик,— сказал начальник патруля, чудом не выколов глаз Севесе своею тростью,— ты уже поработал, теперь его очередь.

И он махнул рукой клерку, чтобы тот записал Хоири.

Рядом, слева, стоял Меравека, теперь он выпятил грудь и вытянулся, как хорошо вымуштрованный полицейский.

— А вот такие боевые парни мне нравятся,—сказал начальник патруля.—Да вы с ним похожи! Тогда понятно, откуда такое рвение. Запиши его.

Кончилось все, когда солнце стояло уже высоко над головой. Как хорошо, что Меравеку берут тоже! Если у кого-нибудь и есть человеческие чувства, то это у народа Хоири, а уж никак не у светлоглазого племени, к которому принадлежит начальник патруля. Хорошо хоть, что не взяли отца,— видно, бог услышал его молитвы.

— Лучше бы тебе было не родиться на свет,— горько сказал Хоири отец.— Будь проклята эта администрация! И зачем только Тамате[12] принес к нам в селение слово божье? Ведь это следом за ним пришли патрули с их начальниками и начали приказывать нам: делай то, не делай этого! Тамате и другие миссионеры понимали людей и уважали их чувства — если бы чиновники были такие же, не было бы так плохо, как теперь. Хоири, сынок, теперь ты сам видишь, как прав был я, когда все время тебе говорил: не бросай ученье. Будь ты учителем или клерком, тебя бы в носильщики не взяли. Это только начало—ко времени, когда ты станешь таким же старым, как я, от круглой жерди на каждом из твоих плеч ^появится по глубокой вмятине, а твои бедра развихляются оттого, что ты, когда идешь с грузом, будешь прилаживаться к раскачиванию чемоданов патруля.

Миторо впервые вынесла ребенка наружу, на площадку. Болезненное выражение лица, которое появилось у нее после родов, теперь исчезло. Все вокруг в полуденном Зное было сухое и пыльное, а она казалась прохладной и влажной.

— А какое, кстати, у ребенка будет имя?— спросила она, обращаясь непонятно к кому. И, повернувшись к Хоири, сказала:— Дай сыну имя до того, как уйдешь, так будет лучше.

Он посмотрел на отца, потом на жену. Миторо скривилась, как будто хотела сказать: «Меня не спрашивай». Ведь прекрасно знает: первенцу всегда дают имя кого-нибудь из семьи мужа. Отец отвернулся, будто ему все равно.

— Да вот его тезка,— сказал Хоири и посмотрел на отца.

— Я пока звала его Пятницей — ведь в этот день он родился.

Остаток дня ушел у Хоири на то, чтобы приготовить побольше нужного жене и сыну. Просто удивительно, сколько разных дел можно сделать, когда время тебя подгоняет! Меравека между тем бегал по селению — собирал саго и кокосы на дорогу. Столько, сколько он набрал, должно было хватить им недели на две; все это дали родственники. Те из родных, мимо чьих огородов проходил путь патруля, говорили им, что они могут рвать там любые плоды и овощи. Когда Хоири этим вечером ложился в постель, он уже знал о жизни носильщика очень много. В дни, когда отец был еще мальчиком, юноши доказывали свое мужество по-другому, но теперь доказать его можно и став носильщиком, и уж он, Хоири, постарается не ударить лицом в грязь.

Рано утром, когда запели птицы, жены, сестры и дочери были уже на ногах. Многие, чтобы мужчинам не нужно было готовить себе еду хотя бы в первые дни пути, наготовили для них саговых палок про запас — это кроме сырого саго, которое мужчины с собой возьмут. Миторо тоже приготовила Хоири столько саго, сколько могла.

В путь отправлялось шесть больших лодок. На пяти из них кучи груза были в человеческий рост, на шестой, чтобы укрыть начальника патруля от солнца, поставили парусиновый навес. За погрузкой наблюдали шестеро полицейских, по одному у каждой лодки. Командовал полицейскими один из них, сержант Лату, родом из деревни вниз по реке; остальные пятеро были из других мест, все из разных.

Миторо стояла с младенцем на площадке и смотрела, как, делая над собой огромные усилия, спускается по ступенькам ее муж. В горле у Миторо защекотало, а глаза заволокло слезами. Руки и ноги у Хоири двигались теперь так, будто он потерял над ними власть. Обернуться назад у него не хватало духу. Это было первое настоящее испытание его мужества. Внизу его ждали Севесе и Меравека. Когда Хоири спустился, отец взял у него лук со стрелами и весло. Хоири собрал все силы, чтобы удержать слезы, готовые политься из глаз. Перед тем как втроем они зашагали прочь от дома, он заставил себя посмотреть в последний раз на жену и сына и увидел, как Миторо, уже спиной к нему, исчезает вместе с ребенком в темноте хижины.

— Сержант Лату наш дальний родственник,— сказал юношам Севесе.— Не удивляйтесь, что при начальнике патруля он будет говорить с вами сурово,— когда тот не смотрит, он всегда будет к вам добр.

Они едва успели — уже решалось, кому на какой лодке плыть. Клерк выкликал, а сержант показывал на какую-нибудь из лодок.

— Берите свои весла и лезьте вон в ту, где навес,— приказал Хоири и Меравеке сержант Лату.

Когда людей в лодке набиралось достаточно, сержант приказывал ей отплывать. Каждый раз, когда это происходило и любимые исчезали из виду, часть толпы на берегу, состоявшей главным образом из детей и женщин, отделялась от нее и отправлялась назад в селение. Ко времени, когда на берег пришел вместе со своим слугой начальник патруля, остальные лодки проплыли уже добрых полмили. Двое пожилых носильщиков перенесли начальника в лодку, сержант Лату приказал отчаливать, и они поплыли вверх по течению. Лодка была не такая, как остальные,— большая, но легкая, и когда гребцы все в лад тянули к себе весла, она врезалась в воду как нож.

Мистер Смит начал работать в округе недавно. Едва ли он был старше Хоири, но намного выше ростом, и волосы у него были светлые. Больше всего по цвету и очертания лицо его напоминало хорошую спелую папайю; щеки были красные то ли от солнца, то от рома, который он любил пить. Служил он в Кереме, административном центре округа, и уже побывал (правда, не один, а вместе с другим, более опытным чиновником) в нескольких небольших патрульных обходах. Этот был его первый самостоятельный обход — во всяком случае, решать все теперь он должен был сам. На лодке он сразу снял сапоги, уселся поудобней в шезлонге и раскрыл газету. Сержант и слуга тоже укрылись в тени его навеса. Время от времени мистер Смит хлопал мух и бурчал:

— Чертовы мухи, так ко мне и липнут! Садились бы лучше на этих вонючих канаков!

Сержант Лату сел спиной к начальнику на один из чемоданов, оторвал кусок от газеты, уже прочитанной мистером Смитом, и сделал себе самокрутку длиною в четыре дюйма. Покурив, он отдал ее гребцам, и те сразу повеселели. Но на всех одной самокрутки было мало.

— Простите меня, таубада, моего табака на всех курящих не хватит, — сказал сержант Лату, повернувшись к белому человеку. — Может, дадите им еще немножко?

— Но-но, сержант, они от этого станут много болтать, а грести будут плохо. Я хочу проплыть до темноты как можно дальше. Да и не заработали они еще себе табаку.

— Так точно, таубада.

Хэра, который был много старше остальных гребцов, затянулся несколько раз и передал самокрутку следующему.

— Белый человек ошибается, — сказал он. — Дай он нам табаку, нам бы стало хорошо, глаза бы у нас не слипались и мы бы начали грести быстрей. А вообще-то что мы ему, навесные моторы, что ли? Мы тоже люди, нас родили матери. Не надрывайтесь, братья, нам еще целый день грести.

Время от времени, чтобы поутихла боль в руках и плечах, гребцы менялись местами: те, кто сидел на левой стороне лодки, переходили на правую, а те, кто сидел на правой, переходили на левую. Почти все время гребли молча, слышно было только, как всплескивает вода. Качанье лодки убаюкало мистера Смита, и он уснул. Как обидно: он себе похрапывает, а они под палящим солнцем обливаются потом!

Хоири и Меравека, когда их посадили грести в лодке начальника патруля, подумали, что им повезло: груза в ней было куда меньше, чем в любой из остальных лодок. Ни тот, ни другой еще не знали, что именно их лодка задаст скорость, с которой придется плыть остальным.

Течение в Тауре было сейчас слабое, и гребцы молили бога, чтобы таким оно и оставалось. В спину дул, немного прибавляя им скорости, крепкий юго-восточный ветерок. На всех пяти грузовых лодках гребцы, чтобы заполучить помощь ветра, поставили и закрепили торчком по одному или по два кокосовых листа вместо паруса.

— Смотрите, друзья, впереди кокосовая пальма!—сказал Хэра.—Давайте остановимся и срежем для нашей лодки несколько листьев — те лодки уплыли уже вон как далеко вперед. Если не привяжем листьев, отстанем совсем.

Меравека сидел на носу и к берегу, на котором росла пальма, оказался ближе других. Лодка остановилась, он, схватив походный нож, встал и приготовился прыгнуть на берег. Толчок — лодка остановилась! Мистер Смит проснулся и подскочил как ужаленный, едва не свалив свой шезлонг за борт.

— Почему мы остановились? — закричал он рассерженно, таращась на гребцов заспанными глазами.

— Они хотят срезать кокосовых листьев, таубада, с листьями лодка пойдет быстрее, — объяснил сержант.

— Ну и чушь! Прямо как дети! Хоть бы раз повели себя как взрослые, просто для разнообразия! Поймите же: пока этот парень вскарабкается на чертову пальму, срежет эту дрянь и вы ее присобачите, пройдет добрых полчаса! Но этого мало: а что если ветер вдруг переменится или стихнет совсем? Драгоценное время идет к черту, мое время, время администрации, время, в которое я бы должен потеть как черт, чтобы просветить хоть немного вашу черную братию там, в дремучем лесу! Вам и так повезло, что вы гребете на лодке, где мало груза. А ну поплыли, и не сметь останавливаться, пока я не прикажу!

Мистер Смит козырьком приложил руку ко лбу и оглядел реку и оба берега. Корма последней из лодок впереди них скрылась за поворотом реки.

— Ну вот! — заревел он. — Теперь, обезьяны, гребите изо всех сил, догоняйте остальных!

И потом, сев снова, велел слуге подать обед.

— Ну, взялись, друзья! Не падайте духом! — громко сказал Хэра.

Лодка ринулась вперед, как огромный морской змей, преследующий добычу. Теперь она двигалась не плавно, а рывками.

— Так-то вот, сынки! —закричал Хэра.—Он человек такой же, как мы с вами, и он сидит и ест, а мы в это время гребем, и в животе у нас пусто. Кто сказал, что так должно быть?

Белый человек тщательно обглодал все куриные косточки до единой, а потом начал, напевая, облизывать пальцы. Плюх, плюх —► кость за костью летели и исчезали в серой непрозрачной воде, и круги, разбегавшиеся от них, мигом оставались где-то позади, за кормой. Каждый раз как мистер Смит вытаскивал изо рта облизанный палец, слышался звук, похожий на тот, что издает цикада.

— Почему налил так мало чая» неполную чашку?

— Загляните в нее, таубада. там много, я налил полную.

— Загляни ты, идиот, горе-повар! Стоишь ты тех денег, что я плачу тебе? Ой едва ли!

— А, вижу, таубада.

— Ну и что же ты видишь своими черными глазищами?

— Лодка качается — то поднимется, то опустится, вот чай и льется через край, — объяснил слуга.

Ладони Хоири были все в красных и желтых пятнах. Пот под мышками стал как мыльная пена. Он то и дело окунал руку в воду и совал мокрую ладонь под мышку, чтобы там перестало жечь. Раз-два, раз-два: движения его стали механическими, и казалось, что он будет повторять их вечно и уже никогда не остановится. Таким его видели другие, но тот Хоири, который их зрению был недоступен, поднимался сейчас по лестнице своей хижины. Кажется, Пятница плачет! Он заспешил. «Миторо, Миторо!» — позвал он, но никто ему не ответил. В руках у него связка рыбы, часть рыбы сушеная. Это не важно — женщина, которая только что родила, станет есть все, что похоже на рыбу видом или запахом. Поднявшись по лестнице, он разжал руку, связка упала на пол, и он пошел на цыпочках в комнату жены. Глиняного кувшина для воды на месте нет. Надо спешить, так громко Пятница не плакал еще никогда! Прыжок — и он уже в комнате около сына, подхватывает его и топчет огонь, который ползет по краю старого ворсистого одеяла. Надо осмотреть ребенка, не случилось ли с ним что-нибудь. Он прижал маленького Севесе к груди. «Господи, какой горячий! — прошептал Хоири. — Опоздай я чуть-чуть, и он бы уже сгорел. Я ей покажу, как бросать ребенка одного, пусть даже она идет за водой!»

Тут вода окатила его спину. Он вскрикнул от неожиданности и передернул плечами.

— Это я плеснул, — сказал человек, сидевший за ним, — а то ты стал грести не в лад. Что с тобой, братец? Может, ты голодный? Или на тебя напал сон? Это я понять могу. Я тоже знал, что не увижусь с женой много недель, и начал трудиться еще вечером, когда только стали летать летучие мыши-плодоедки, а закончил, когда в последний раз пропел дикий петух.

— То-то у тебя губы мокрые, — сказал с усмешкой Хоири. — Тебе повезло — ты смог сделать что хотел до того, как с женой расстался, а моя жена, как ты знаешь, только что родила. Наверняка тебе меня жаль.

— Да с чего это мне тебя жалеть? Сотни одиноких девушек только и мечтают о том, чтобы им смочили нутро. Неужели ты из тех, кто, женившись, после темноты и носа не высунет на улицу — боится, как бы девушки не отрезали у него свиные кишки?

Сам Хоири затевать этот разговор не стал бы, но теперь, когда об этом заговорил другой, почему бы не ответить?

— Нет, просто мне в теперешних девушках кое-что не нравится. Они как рыбы, которые бросаются на наживку. А когда заглотнут ее, снять их с крючка очень трудно. Или нет, они скорее как пиявки: если присосутся, то уж сосут сколько могут и животы у них под конец вздуваются. Сам знаешь, в какую беду попадешь, если позволишь им к тебе присосаться.

На корме Хэра прочистил горло и сказал:

— Эти двое парней умнее нас всех, раз завели такой разговор — для усталых и грустных это самое лучшее лекарство.

Солнце уже не так пекло, и люди становились разговорчивее. Весла глубже врезались в воду, и гребцы тянули их на себя усердней. Пассат дул намного слабее, теперь это был легкий ветерок. Гребля больше не была тяжелой работой, теперь она доставляла удовольствие. Над головами гребцов перелетали с берега на берег птицы и усаживались на облюбованные ими деревья.

— Нажимайте, нажимайте, ребятки! —подбадривал товарищей Хэра.—До места, где будут хижины, уже совсем недалеко. Нужно успеть до темноты. Я в таких походах бывал не раз, и уж я знаю, какими становятся белые люди, когда приходится делать что-то в темноте. Будет очень плохо, если он на нас разозлится. Сказать вам правду? Он подгоняет нас: «Скорей, скорей!» — вовсе не потому, что хочет больше успеть, а потому, что хочет поскорей вернуться в Кукипи — опиваться гам снова холодным пивом.

Наконец они воткнули в дно шесты и крепко привязали к ним лодку. Мистер Смит сказал:

— Первым прыгну на берег я.

— Не надо, таубада, не прыгайте первым,— стал уговаривать его сержант .Лату.— Пусть носильщики срежут сначала траву и приготовят для вас место, а то вас может ужалить змея, да и просто ноги исколете — ведь у вас кожа нежная.

— Не надо обо мне беспокоиться, сержант, я уже не мальчик, могу позаботиться о себе сам. Это мое дело — заботиться о вас, а вовсе не ваше — обо мне. Да и вообще мне надо размяться — целый день просидел в шезлонге!

С белым человеком, который знает, что для него лучше, не очень-то поспоришь. Гребцы уже поднялись со своих мест и теперь стояли, расправляя затекшие руки и ноги и разглядывая пустые огородные хижины на берегу. Они прекрасно знали: хозяева огородов, чтобы не дать в свое отсутствие жить в огородных хижинах чужим, применяют колдовство. Жаль, что нельзя попросить у хозяев разрешения, придется из-за этого спать под открытым небом.

Все смотрели, как прыгнет мистер Смит. К его ужасу, берег оказался круче, чем он думал, а земля мягкой и влажной. Видно, прыгать с лодки ему до этого никогда не приходилось, и он оттолкнулся с такой силой, что тот из воткнутых в дно шестов, к которому была привязана корма, из дна вырвало и лодку понесло на середину реки, все дальше и дальше от берега. Судорожно цепляясь за траву руками, он попытался удержаться и не соскользнуть с крутого склона в воду, но напрасно. Как раз тут лодка вернулась к берегу на прежнее место и сильно ударила его в затылок. Хэра, другие гребцы, сержант — все как были одетые попрыгали за борт и вытащили мистера Смита на безопасное место.

Остальные, не теряя времени, расчистили на берегу площадку и разожгли там большой костер. Когда мистер Смит пришел в себя, горячая вода и чай для него были уже готовы и рядом с сухой одеждой и полотенцем в руках стоял его слуга. Хэра посмотрел на начальника патруля, на разорванный сверху донизу перед его рубашки и отвернулся. Сержант Лату глядел мистеру Смиту в лицо и что-то ему говорил. От его форменной одежды из толстой ткани шел пар, будто его только что вытащили из кипящей воды.

— Ну вот, хоть вытащили, — сказал Хэра, будто думая вслух. — Как бы этот наш обход не кончился плохо. Что, если бы этот острый кусок бамбука пропорол ему не только рубашку, но и живот? Очень бы не хотелось мне увидеть, как его белые кишки вываливаются наружу. В другой лодке есть санитар, но они еще не приплыли, да и все равно санитар бы живота не зашил. Умри этот белый человек, нас всех обвинят в убийстве, и остаток жизни мы проведем в тюрьме. Белые люди думают, что знают все на свете, а когда приключится что-нибудь вроде этого, виноваты всегда бываем мы — вот что хуже всего.

Хоири и Меравеке сержант Лату приказал построить для чиновника душ и уборную. Другие навели чистоту в хижине, где он должен был спать, а потом ушли — приготовить постель мистеру Смиту должен был слуга. Никаких дел, в общем, больше не было, и гребцы, обступив мистера Смита, стали смотреть, как он, разговаривая все время сам с собой, пьет чай.

— Ну что стали, бездельники? Вылупили свои голодные черные глазища, будто я прибыл с того света! Из-за вашей глупости и неповоротливости, только из-за них все это со мной случилось. — И, громко отхлебнув из чашки, он уставился невидящим взглядом на желто-красное небо на западе. — И какой черт понес меня в эту забытую богом страну? — бубнил он. — Ведь мог, как другие, наслаждаться жизнью среди цивилизованных людей: захочешь — прогуляешься по Кингс-кроссу[13], захочешь — зайдешь в культурную пивную, хлебнешь ледяного «тутса» или «четырех иксов». Да, конечно, есть работа, и кто- то должен ее делать—тут ничего не скажешь. Но, черт возьми, до чего же я буду рад, когда все это кончится!

Остальные лодки приплыли, когда уже начало темнеть; люди с них сразу стали готовиться к ночлегу. Вскоре они уже знали, почему у тех, кто приплыл раньше, такие испуганные лица, а начальник патруля такой сердитый и мрачный.

За свою жизнь сержант Лату побывал во многих патрульных обходах. Он знал, с какими трудностями в них сталкиваешься, и знал, как надо обращаться с тем или другим начальником патруля. Он знал, и очень хорошо: по имени и по виду белый человек во главе патруля тот же самый, кого он видел во вращающемся кресле за столом, когда тот назначает местным жителям тюремные сроки. Но на самом деле только кажется, что это тот же самый человек, внутри он теперь совсем другой. Сержант Лату считал, что его долг — сделать все для того, чтобы такая перемена скорее произошла. В то же время он понимал: когда перемена наконец происходит, заслуга в этом принадлежит не только ему, но также лесу, москитам, пиявкам, змеям и разлуке белого человека со своими соплеменниками — благодаря этому всему белый человек и меняется. Он знал: у всех начальников патрулей, с которыми он ходил в обходы, есть как бы два лица. Пока начальник остается у себя в окружном управлении, вид у него очень гордый, самоуверенный, одежда — накрахмаленная и наглаженная, и кажется, что она не прилегает к его телу вплотную, будто сделана не из ткани, а из тонкой проволоки. Когда чиновник при исполнении служебных обязанностей, чувство собственного достоинства так из него и прет... Но в патрульных обходах сержанту Лату приходилось быть посредником между носильщиками и начальником патруля, и в этом, сказать правду, он и видел свою главную роль. И когда начальник патруля попадался неопытный, его, сержанта Лату, посредническая роль становилась особенно очевидной. Он знал по опыту: чем раньше он покажет, как понимает свои обязанности, тем лучше будет для всего патруля.

Не дожидаясь распоряжения начальника, сержант выдал каждой лодке по котлу емкостью в галлон. После этого он начал выдавать рис.

— Сколько риса ты кладешь в каждый котел?— спросил мистер Смит, глядя сверху, из хижины, где он только что приступил к ужину.

— Я кладу в каждый котел по десять чашек.

— Нет, сержант, при такой щедрости у нас на последние два дня не останется ни крупинки. Я подсчитал: на лодку надо давать по пять чашек в день. Из такого расчета я и набирал носильщиков.

— Сэр, для двенадцати человек пяти чашек мало. Они гребли с самого утра, а сейчас уже ночь, и они устали и хотят есть. Им надо наесться досыта, тогда они смогут завтра грести хорошо.

— Но что они будут есть в последние два дня, ты, олух? — заорал на сержанта, понемногу начиная терять терпение, мистер Смит.— Неужели твоя старая глупая башка совсем не соображает?

— Последние дни пусть не беспокоят вас, сэр. — Сержант говорил так же ровно и вежливо, как до этого.— Они трудными для людей не будут. Плыть будем вниз по течению, а это намного легче; да и те, кто работает на огородах у реки, может, дадут чего-нибудь — овощей, свинины, казуарьего мяса.

— Ой, ладно, дай им по десять, только отстань!— выкрикнул, впадая в отчаянье, белый человек.— Но если потом еды не хватит, голодать будешь в первую очередь ты.

Довольный своей первой большой победой, сержант возобновил выдачу риса. Хорошо, что так получилось, это хорошее предзнаменование.

Гребцы были благодарны сержанту за то, что он сумел отстоять их права. Пока, в начале пути, они, правда, не слишком тревожились о пище: ведь у них, кроме скудных рационов риса, еще были саго и кокосы из дому. Теперь людям хотелось запить саго сладким чаем. Им его дали в одногаллонном котле, так что пришлось всего по полчашки на человека.

В каждый из котлов повара опорожнили по две консервные банки паштета, и от этого рис в котлах стал красноватым. Едок, подходя к котлу, протягивал поварам банановый лист, и на середину листа клали его порцию.

Почти весь этот вечер Хоири был какой-то отупелый. Он сам не мог понять отчего— от голода или от усталости. Чай ему и Меравеке понравился, а рис оказался безвкусный, но съели они его весь: выбирать было не из чего.

Носильщики ночевать в хижинах не стали — они улеглись вокруг гаснущих костров, на которых перед этим готовили пищу. На углях, отгоняя москитов, тлели кусочки сухого ядра кокосов.

— Сержант!

— Да, сэр.

— Скажи им, что я ложусь спать. Да, я знаю, спрашивать с них трудно, ведь они всего-навсего канаки, но все равно: чтоб уши от их хохота и криков у меня не лопались! Если они и вправду устали, пусть ложатся спать тоже — наберутся побольше сил к утру. Чуть свет отправимся дальше.

— Так точно, сэр,—ответил сержант, отдавая честь начальнику.

А потом, став вольно, сержант Лату повернулся к гребцам и сказал:

— Вы все слышали, что он говорил. Он не первый белый человек в наших краях, и все вы знаете, как они спят. Я, когда оказываюсь вместе с белыми людьми в лесу и мы располагаемся на ночлег, всегда стараюсь лечь от них подальше, потому что ложиться близко опасно: какой-нибудь питон услышит их храп и приползет. Знаете, почему белый человек храпит? Это спит его речь — он спит, и она спит тоже. Разговаривайте, не бойтесь. Что он такого делал весь день, чтобы еще при нем не разговаривать?

Между соседями начали завязываться разговоры. Больше говорили мужчины постарше и те, кто уже бывал в патрульных обходах.

— Что-то мне не нравится, как тот черный какаду пролетел около полудня над нашей лодкой,— сказал Хэра.— У кого-то скоро возьмут сердце и легкие — надеюсь только, что не у кого-нибудь из нас. По тому, как какаду летел, видно, что беда случится или с нами, или с кем-нибудь из наших родных.

Все замолчали, даже те, кто сидел далеко.

— Меня это вовсе не удивляет,— сказал кто-то из сидевших позади.— Последние недели я замечал: старый Авава, толстый коротышка из Раэпы, разглядывал наше селение так, как будто впервые его видел.

— Тот, с коростой по всему телу?

— Он, говорят, самый злой колдун среди тати. Однажды пять лет назад он пришел к нам в селение, потом вдруг исчез, а потом... ну, вы все помните, что случилось через неделю после этого.

Да, случай этот хорошо помнили все: дочь Харису, Мауту, одну из самых хорошеньких девушек селения, крокодил схватил на таком месте, где глубина воды была всего лишь три фута! Обычный крокодил никогда не посмел бы напасть на человека на такой мелкой воде. Хорошо еще, отец и брат Мауты оказались рядом и убили тварь топорами и копьями. Когда через несколько дней после этого в керемской больнице умер от каких-то странных ран юноша-тати, все поняли: это был ученик и помощник старого Ававы. Вот как бывает!

— И старик пришел теперь отомстить? — спросил, не удержавшись, Хоири.

— Ты прав, юноша, именно для этого. Хотел бы я знать, кому придется плохо на этот раз. Но почему, интересно, наши односельчане дают такому удаву, как Авава, ночлег и пищу? Вот этого я никак не возьму в толк. Раньше ли, позже ли, все равно он станет крокодилом и утащит какую-нибудь из наших женщин.

— И все это он делает один?

— Конечно, нет! Есть еще и другие, вместе с ними он все и делает. Мы их не видим, но они следят за каждым шагом того, кого хотят погубить. Теперь известно: чтобы попасть в этих невидимых людей, нужно бросать копье крокодилу в хвост.

Над верхушками деревьев поднималась бледная луна; постепенно все разговоры смолкли. Только часовой неслышными шагами прохаживался вокруг. Черная полицейская форма как нельзя лучше подходила к его теперешнему занятию, в ней он казался как бы ожившей частью ночи. Если бы он не кашлял иногда или не прочищал горло, нельзя было бы даже догадаться о том, что он здесь, а если бы ты и заметил огонек, тлеющий на конце его невероятно длинной самокрутки, то мог бы подумать, что видишь одноглазую кошку. Рта его в темноте видно не было — только иногда, когда полицейский затягивался сильнее и дольше, газета вспыхивала на мгновение и появлялось лицо без шеи и туловища, человеческое, но слишком красное для человека с коричневой кожей, так что становилось даже не по себе.

Тело Хоири устало, но мысли все никак не давали ему отдаться отдыху по-настоящему. Да, живет на свете он еще не очень долго, но ведь какие-то способы скорее засыпать уже знает. Может, зарыться лицом в землю? Или вспоминать хорошее? Но не так уж много хорошего он видел за свою жизнь. Сделать как-то, чтобы ночь стала короче? Это не под силу ни одному человеку. Эх, сесть бы в лодку да уплыть домой! Что же, сделать так можно, но тогда из невидимой тюрьмы он попадет в тюрьму настоящую. И все равно — жить в тюрьме, может быть, даже лучше, чем выносить эту пытку. Но что скажут люди?

Не важно, что подумает Миторо,— важно, что он не сможет тогда смотреть в глаза Меравеке. Ведь тот по доброй воле вызвался идти носильщиком, только для того, чтобы он, Хоири, не остался один. Да что там говорить, все селение его осудит. Скажут, что он мужчина только с виду, а по своим поступкам он женщина. Ну уж нет, с корзиной на плече он ходить не собирается!

Запахи перегноя и дыма исчезли, зато повеяло сыростью и теплом деревенской заводи. Легкий ветерок доносил до него гул деревни. У ручья около речки намыливала себя между ног хорошенькая девушка. Он сбросил рами и подошел к ней. Как удивительно, ему совсем не стыдно! Да и она, судя по всему, вовсе не намерена от него бежать. «Ну и изголодался же ты, наверно»,— без обиняков сказала она. «А как может быть иначе? Ведь моя жена только что родила». — «Иди сюда, сейчас я тебя тоже намылю. Так тебя, наверно. еще не мылил никто?» — «Когда ты до меня дотрагиваешься, у меня мурашки пробегают по коже». — «Как, тебе не нравится?» — «Нет, наоборот, мне от этого очень хорошо». — «Можешь не благодарить, просто мне хочется тебе помочь». Ее руки скользили по нему не останавливаясь. Ой, да он растет! «Ну давай же, разговаривать мы будем потом». Он потянул ее к себе. Она с готовностью повиновалась его рукам. Вот он уже скользит внутри нее, выталкивая наружу мыльную пену,— но тут кто-то с силой дернул его за ноги.

— Проснись, брат! — закричал над ним Меравека.— Это надо же, проспать дольше всех. Наверно, был дома?

С глубоким вздохом Хоири приподнялся и сел, хмурясь от утреннего солнца. Ночь оказалась слишком короткой — довести дело до конца он так и не успел.

— Ты поступил со мной хуже некуда — становилось все приятней, и как раз тут ты меня и разбудил.

— Скажи спасибо, а то вот стыд бы был — проснуться с промокшей рами! Я рад, что так получилось, рад за тебя. Ну ладно, хоть видно, что отдохнул ты по-настоящему. А знаешь, как сделать, чтобы гой, кого ты видишь во сне, было так же приятно! Очень просто: переверни подушку, когда проснешься, и ей приснится, что ты ее соблазнил.

В последовавшие несколько дней Хоири начал свыкаться с жизнью носильщиков. Теперь и он шутил и смеялся, как остальные.

Дерево лодок за это время пропиталось водой, и от этого они теперь плыли медленнее. С каждой новой милей течение, уже и без того стремительное, словно набиралось сил. Будто все вокруг решило: надо во что бы то ни стало остановить их, не дать им нарушить мир и тишину этого леса.

Здесь, в верховьях Тауре, какаду и рогоклювы не обращали на людей никакого внимания. У них не было причин бояться людей, они не знали ни оглушительного грохота, ни смертоносных шариков, которые вылетают из железных луков белого человека,— не то что их братья, живущие около устья той же Тауре. И только иногда, потревоженный в полуденном сне, вскакивал и бросался в спасительную сень чащи кабан или казуар.

Величественные горы Мируа впереди теперь открывали им свои настоящие очертания и цвета. Фиолетовый цвет исчез, уступил место белизне известняковых скал; некоторые скалы были почти отвесные. Не только Хоири, но и многие другие в патруле были здесь впервые, и теперь они молча, изумленно глядели на причудливые скалы и гадали: что за диковинные существа живут там, внутри, в темных пещерах?

До чего же прекрасен, оказывается, лес, куда не ступала еще нога человека! Многим хотелось вернуться сюда потом и по-настоящему узнать красоты и тайны этих мест.

Но рука об руку с красотой шла и опасность. Снова и снова путь им преграждали водовороты, некоторые больше чем в десять футов шириной. Только уменье и ловкость тех двоих, что сидели на корме каждой лодки, не давали водоворотам затянуть путешественников. Рев водопадов, сперва далекий, постепенно приближался и становился все страшнее. Новички не знали, что шумит, и все время об этом думали. Но вот лодка скользнула за поворот берега.

— Так вот. значит, отчего этот шум!— пробормотал Хоири.

Меравека, услышав эти слова, встревоженно на него посмотрел.

— Только ни на что не показывай,— прошептал он.

Хоири кивнул.

— Не буду. Я знаю, что в этих местах такой закон.

Перед ними с порогов низвергалась вода, неистовая, как любой горный поток, которому не терпится влиться поскорее в более широкую реку. Это и был знаменитый водопад, о котором Хоири столько слышал. Это здесь в давно прошедшие времена внезапно поднялась из земли стена и загородила воде путь, высушив русло реки отсюда до самого устья. Жителям Мовеаве, Хеатоаре, Саваивири и Топалы пришлось тогда, собирая рыбу, застрявшую в котловинах, поработать так, как они не работали никогда в жизни. И только потом поняли они самое страшное: брать воду для питья больше неоткуда.

— Как ты думаешь, то, что об этом рассказывают, правда? Думаешь, и на самом деле так было?

Меравека глядел на него с отчаяньем: ну как можно этому не верить?

— Какие еще доказательства тебе нужны? Погляди только на скалы справа и слева, вон они какие громадные. Разве это не остатки огромной стены, которая когда-то перегородила реку? Наш народ не знал, что ему делать. Но когда о том, что вода стала пленницей, узнали птицы, они все собрались и стали думать, как освободить воду и спасти людей. Сам орел, какаду, рогоклюв и все другие большие птицы одна за другой ударялись в стену, но никаких следов на ней от этого не оставалось — только кровь. Настала очередь зимородка. Большие птицы стали над ним смеяться, но он с быстротой молнии бросился на стену, пробил ее-насквозь и вылетел с этой стороны, а за ним тонкой струйкой потекла вода — никто глазам своим не поверил! Он так и стал летать то вверх по реке, то вниз, то вверх, то вниз: уж очень он был рад, ведь он сделал то, что всем остальным оказалось не под силу. И до сих пор можно видеть, как маленький зимородок носится по реке вверх-вниз — проверяет, не спала ли вода.

По ту сторону порогов еще никто никогда не бывал. Никто бы не посмел туда отправиться, даже если бы можно было перетащить туда лодки. Хоири думал: как хорошо, что не надо больше грести! Хвала господу за то, что он создал эти пороги. Хоть краем глаза увидеть бы сверкающие склоны гор, огромных крокодилов, которые не едят людей и понимают все, что им скажут, змей таких толстых, как будто их кормят три раза в день. Говорят, из спокойных вод за порогами поднимается множество островов и на островах этих цветут прекрасные цветы. Все это очень похоже на сад Эдема, о котором рассказывали на уроках слова божьего. Может, это часть того прекрасного сада, которую отдали им, темнокожим? Да, очень может быть, что все, что он слышал прежде о тех местах, просто суеверие или как там еще миссионеры называют такое; только он не станет доказывать, что предки говорили неправду, а то еще придется ходить до конца жизни с мошонкой в футбольный мяч величиной!

В какое-нибудь другое время их жизни им, носильщикам, было бы странно, если бы они воспринимали все одинаково, но сейчас был один из редких случаев, когда всеми ими владело одинаковое чувство. Никто их не подгонял — они сами все до единого, гребя, отдавали сейчас последние силы, лишь бы поскорее вывести лодку из середины течения во внешний круг водоворота, где вода течет в том же направлении, куда они плыли. Под нависающими скалами эхом отдался единый громкий вздох облегчения.

На восточном берегу реки среди зелени резко выделялись белые стволы деревьев. Они выстроились вдоль берега как длинный ряд змей, ставших на хвосты, чтобы обсушить животы на солнце.

— Сержант!

— Да, сэр,— сказал Лату, вытягиваясь и щелкая каблуками.

— У гребцов ушло слишком много времени на то, чтобы сюда добраться. Надо наверстать упущенное. Распорядись, чтобы, до того как лягут спать, они все выгрузили и связали в узлы по одному на каждую пару носильщиков. Завтра чуть свет нам уже надо быть в дороге.

— Сэр, люди устали грести, им бы вообще было нужно передохнуть денек. Солнце вот-вот зайдет, сейчас им время готовить пищу, есть и ложиться спать.

— Не учи меня! Кто начальник патруля, я или ты? Еще хоть слово — и уж я позабочусь, чтобы тебя разжаловали!

Лату отдал честь, повернулся и пошел к носильщикам — те расчистили место на берегу и уже переносили туда из лодок груз. Так грубо с ним разговаривали не впервые. Лату дорожил тремя нашивками на рукавах своей формы: на то, чтобы получить каждую из них, у него уходило по пять с лишним лет. Одну нашивку отделяли от другой годы поведения, основанного на жизненном опыте и здравом смысле. Незрелому уму всегда более свойственно обращаться к угрозам, чем это свойственно уму искушенному.

После мокрого дерева лодок прыгающее пламя костров особенно радовало, оно согревало не только кожу, но и сердце. Люди жались к кострам, садясь спиною к огню. От усталости и голода у них не ворочались языки, поэтому разговаривали они мало. При мысли, что одна часть пути пройдена и теперь начнется другая, куда более трудная, неопытные зарывались лицом в колени. Глаза избегали смотреть на груды тюков, которые будут завтра качаться на шестак, раздавливая тебе плечо. Стоило сержанту показаться в отсветах костра, как со всех сторон на него устремлялись вопросительные взгляды.

Наверно, уже больше года миновало с тех пор, как сержант Лату проходил по этому же самому месту, но тогда был другой начальник патруля и другие носильщики. И настроение у него было тоже тогда другое. Казалось, что от бремени, тяготящего его душу, тяжелеют И его ноги. Ему нужно было время, чтобы решить, сказать людям о приказе мистера Смита или же не говорить пока ничего.

Старый сержант медленно прогуливался, опустив голову и сцепив за спиной руки, и, куда бы он ни повернул, его повсюду провожали взгляды темных усталых глаз. От возмущения он то и дело сплевывал — это помогало развеять тучи, сгустившиеся внутри него. В животе у сержанта было пусто. «Съем весь рис, какой дадут, до последнего зернышка,— думал он,— пусть даже в нем будет полно долгоносиков».

Птица хэра-хэра прокричала свою весть дважды у него над головой и этим прервала мысли сержанта Лату.

— Все валится на нас разом — и сумасбродные выходки мистера Смита, и дурные вести, которые нам несет хэра-хэра, какие именно, мы еще пока не знаем,— сказал сержант, опускаясь на землю.— Нет, не нравится мне то, что происходит.

— Меня это тревожит тоже,— отозвался Хэра.— Если я не ошибаюсь, этот вестник кричит над нашим привалом уже две ночи подряд. Сегодня он кричал совсем рано, когда еще не наступила ночь. Как ты думаешь, что это может значить?

— Человек, который несет нам весть, наверно, вот-вот нас нагонит. Эти птицы намного не опережают никогда.

— Что белый начальник думает делать завтра?

Все, кто слышал, как Хэра задал этот вопрос, навострили уши: их это тревожило больше, чем сержанта и Хэру, которые об этом говорили.

— До чего же мне тошно, друг,— сказал сержант; он сидел, уткнувшись подбородком в сложенные на коленях руки.— Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так спешил закончить поскорее патрульный обход, как этот не знающий отца мальчишка,— ведь правда, Хэра? Большинство других начальников, с которыми мы ходили, стараются затянуть обход подольше — чем больше дней он продлится, тем больше надбавки они получат. Ведь все равно под тяжестью груза гнемся мы, а белый человек знай себе вышагивает впереди с тростью.

— Может, этот парень из богатой семьи? А вообще-то похоже, что все белые богатые. Каждый день они тратят много денег, но меньше у них от этого как будто не становится.

В своем желании узнать, откуда белым людям так легко удается доставать столько денег, Хэра был вовсе не одинок. Каждому известно: любой белый человек, который приплывает работать к ним, в страну темнокожих, знает, где спрятаны все деньги на свете, но рассказать об этом темнокожим боится. Больше всего белых людей пугает мысль о том, что темнокожие тогда станут им во всем равными. Но будь у белых людей хоть немножко стыда, они бы честно признали: богатство, которым они так кичатся, на самом деле им вовсе не принадлежит — они его себе присвоили. Вообще-то разобраться во всем этом очень нелегко: если у белых людей есть доступ к этому украденному богатству, зачем они сюда приехали? Ведь некоторые из них говорят, что это гнусное место и работать здесь плохо.

Хоири и Меравека не понимали, почему мистер Смит торопится. Но не все ли им равно, почем? Они тоже, как и он, хотят, чтобы обход закончился скорее, лишь бы только это не повредило их здоровью: не хочется, когда закончится обход, на много месяцев оказаться прикованным к постели. Но нужно послушать все же, что говорят старшие.

— Наверно, этот белый парень тоскует по женщине — быть может, женщине одного с ним цвета кожи, но только здесь это большая редкость. Зато наши девушки восполняют недостаток с лихвой. Они даже предлагают себя им бесплатно — считают, что лечь с белым человеком большая честь. Да и то сказать, белых людей в наших краях не так уж и много, а девушкам хочется, чтобы о них побольше говорили.

Хоири устал, но ложиться спать ему не хотелось — ведь могли бы подумать, что он слабый. Да и разговор повернул от бесплодных рассуждений к более интересной теме. Кто-то упомянул Порт-Морсби. Ну уж такому искушению он противиться не мог. Словно невыносимый зуд охватил Хоири — так захотелось ему вступить в разговор тоже. Но кого он удивит тем, что там побывал? И Хэра' и сержант знают о городе больше.

От горячего риса в желудке всем стало веселее. Зачем думать о том, что будет завтра? Все образуется. Сейчас самое важное, чтобы ночной разговор не закончился грустно. От того, с каким настроением ты завершишь сегодняшний день, зависит и завтрашний: когда, засыпая, испытываешь чувство довольства и братства, это всегда помогает начать следующий день хорошо.

Говорили все больше Хэра и сержант Лату — о лучшем молодые не могли и мечтать. Старый сержант рассказывал о жизни полицейского, а Хэра — как работал на доках.

— Я бы не стал винить во всем наших женщин,— заговорил опять Хэра.— Уж какими- какими, а глупыми их никак не назовешь. Не меньше виноваты белые люди, ведь это от них мы узнали, что такое табак и деньги. Они ловко придумали: едва им что-нибудь понадобится, сразу начинают дразнить нас табаком и деньгами — и уж мы готовы для них на все.

— Ты совершенно прав,— согласился сержант.— Когда я работал в Порт-Морсби в полицейском участке, многие наши женщины, у которых только что родились дети-полукровки, приходили и просили полицию найти белых отцов их детей. Что мы могли для них сделать? Обещали, что найдем этих проходимцев, а пока, говорили, ждите. Ну и, конечно, на том дело и кончалось. Ведь разыскать тех мужчин надежды не было никакой.

— Ну нет, не думаю, чтобы найти их было гак уж трудно,—возразил Хэра.—Не так уж много их бродит по стране. Другое дело, что жалко тратить на это силы и деньги. Большого вреда от них нет — не больше, чем от остального, что принесли к нам белые люди. Но послушайте-ка, что я вам скажу.— И тут Хэра повернулся к молодым.— Если кому-нибудь из вас доведется работать в Порт-Морсби и белая женщина начнет к вам ластиться, смотрите не обращайте на это никакого внимания. Я, когда был там, своими глазами видел, как нескольких парней чуть было не повесили, но им повезло — обошлось несколькими годами тюрьмы. А кроме того, им запретили, когда они отбудут срок, появляться снова в Порт-Морсби.

Едва он договорил эти слова, как сквозь туман донесся стук одной лодки о другую, а потом послышались чьи-то неясные голоса. Все глаза обратились к Хэре и сержанту Лату. В одно мгновение сержант был уже на ногах; в одной руке он сжимал винтовку, в другой — электрический фонарь.

— Может, это кукукуку отрезают нам единственный путь к отступлению — хотят напасть на нас,— торопливо проговорил он и взмахнул рукой: всех будить.

Сержант повернулся, собираясь направиться к палатке начальника патруля, и нос к носу столкнулся с часовым.

— Все хорошо, начальник,— с трудом переводя дыхание, сказал тот.

— Что хорошо? Что это не враги, ясно и так. Ну, а если бы были враги? Не много же ты оставил нам времени, чтобы спрятаться. Один бы только и уцелел, если бы маленькие воины с гор не положили и твою голову коптиться на полке над очагом.

Часовой стоял, вытянувшись, и не мигая глядел на темную фигуру сержанта — ждал, когда можно будет объяснить, почему прибытие лодки, полной людей, застало его врасплох. Наконец он дождался такой возможности, но полицейская выучка сковала ему язык.

— Ну ладно, кто они такие?—спросил сержант, и часовой понял по его голосу, что теперь можно успокоиться и забыть о том, что только что между ними произошло.

В воздухе, как ядовитые пары, плавало ощущение опасности, и спящие, чтобы в нем не задохнуться, приподнимались и садились. Головы поворачивались к ногам, одна за другой вступавшим в свет фонаря. Еще через несколько мгновений, уже в свете костра Хэры, откуда языки пламени рвались в какое-то место, известное только облакам, стали видны и лица. Ни у тех, кто сидел, ни у тех, кто пришел, не было чувства, что именно они должны первыми нарушить тягостное молчание, от которого одних бросало в жар, а других в холод.

Желтые отблески костра играли теперь и в глазах пожилого человека, который первым вошел в лагерь. Медленно-медленно, как будто никаких других дел у него больше не было, он стал оглядывать лица одно за другим. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем глаза его остановились на Хоири.

— Аравапе! Дядя! Что случилось?

От голоса Хоири Аравапе словно очнулся и теперь двинулся вперед.

С каждым шагом, приближавшим дядю к племяннику, рост его как будто уменьшался на фут. Ноги его подкашивались, а потом совсем отказали, и его вес обрушился на Хоири мешком копры. Они обнялись и заплакали.