Большая часть огородов Хоири заросла сорняками — на некоторых только по банановым листьям можно, проходя мимо, догадаться, что здесь был огород. А ведь когда Миторо была жива, люди глаз не могли оторвать от этих же самых огородов, такие они были красивые. «Да это просто позор, — говорили ему люди, уже побывав у него на огородах и вдоволь набрав там себе молодых побегов банана и сахарного тростника,—смотреть, как обирают твой огород!» Но он сам часто предлагал им: «Берите что хотите, все равно сорняки погубят».
Не то чтобы у него вдруг совсем пропало желание работать на огородах — как-никак он эту работу любит, и не меньше, чем ее любила Миторо. Но все-таки из них двоих больше времени прополке отдавала она, и она всегда знала, на каком огороде лучше поработать сегодня. И, глядя на их огороды, односельчане видели, какие они с Миторо сильные и трудолюбивые. Мужа осуждают больше, чем жену, и Миторо, сама о том не думая, делала все, чтобы показать остальным: Хоири не хуже любого другого мужа у них в селении. Ей не надо было целовать его каждую минуту — он и без этого знал, что она его любит. Она делала все для того, чтобы люди его уважали.
И он тоже любил ее и ценил. Это для нее расчищал он землю под огороды; зато большая часть того, что потом на них вырастало, появлялась там благодаря труду ее рук. Стоит посмотреть на огороды — сразу вспоминается она и начинает щемить сердце.
Но все же почему тоска по Миторо охватывает его каждый раз, как он увидит надрез, сделанный ее ножом на дереве, или золу какого-нибудь из костров, на которых она готовила пищу? Наверно, это из-за того, как она умерла: вон уже сколько времени прошло, а он до сих пор так и не смог ее похоронить в земле.
Не может быть, чтобы не было на свете колдовства сильнее, чем у колдунов, которые отняли у него жену! Может, человек с такой силой есть даже и у них в селении. Интересно, кто бы это мог быть? Когда он был маленький, называли многих, но тогда их имена ничего для него не значили. А что, если он сделает так: положит голову на ладони и пальцами оттянет кожу лба вверх? Ну-ка еще раз, еще и еще, и каждый раз вспоминать, вспоминать изо всех сил! Нет, ничего не вспоминается. Надо поговорить с Меравекой — с отцом неловко, расстроится.
— Денег или дорогих вещей у меня нет,— продолжал Хоири,— но кое-что в жестяном сундучке у старика колдуну бы наверняка понравилось. Например, большие надлокотные браслеты из раковин — мы их выменяли у моту, в наших краях такие большие встретишь редко. И еще большой кусок парусины. Неужели за такие вещи нельзя выкупить назад чью-то жизнь?
Окончание. Начало см. «Новый мир» № 10 с. г.
Меравека только что вошел в элаво — в тот, который принадлежал роду их с Хоири отцов. Он все еще дышал прерывисто: ведь подниматься пришлось по тридцатифутовой лестнице. У этого, как и у остальных элаво, на одном торце стены не было. Домом владели сообща все, мужчины рода. Каждое дело, о котором говорили внутри его, касалось всех взрослых мужчин. Здесь открыто высказывались обиды и огорчения.
Из-за того, что передний торец был открытый, дом, если смотреть на него с земли, выглядел как огромная свинья с разинутым ртом, готовая проглотить кого и что угодно. Люди, когда стояли на площадке наверху, снизу казались вдвое меньше, чем на самом деле. Площадка эта (по сути дела, продолжение пола) была на той же высоте, что и крыши хижин.
Солнце сейчас стояло прямо над головой, но дом был очень длинный, и внутри царил полумрак. Садясь. Меравека посмотрел туда же, куда смотрел двоюродный брат. Ничего особенного он не увидел — все те же безлюдные улицы, серые коньки крыш и вечно голодные собаки.
— Я не знаю у нас в Мовеаве никого, кто владел бы такой силой, — сказал, будто разговаривая сам с собой, Меравека. — Но даже если бы я или ты знали о таком человеке, обратиться к нему прямо мы бы с тобой не могли. Пришлось бы делать все через старших, таких же по возрасту, как наши с тобой отцы. Языки у них хорошо подвешены, и они, старшие, знают, как обсуждать такие дела. Для этого нужно терпение — они долго ходят вокруг да около, и если становится понятно, что им ответят отказом, то они даже не заговаривают о чем хотели.
Хоири знал: просить о помощи отца в этом случае бесполезно и точно так же обстоит дело с отцом Меравеки.
— Ты, может, думаешь,— продолжал Меравека,— что такие люди исчезли совсем?. Это не так. Просто теперь о них не говорят вслух и не обращаются к ним за помощью — боятся, как бы не узнали миссионеры и администрация.
— Но что для них, миссионеров или врачей, в этом плохого? Уж если говорить правду, такой колдун помогает побольше, чем врач или миссионер. Ты посмотри только, что получается: администрация и миссионеры запугали колдунов и те попрятались, однако делать для людей то, что делали колдуны, они не могут. Чем администрация и миссионеры помогли нашей семье в ее горе? На плече у патрульного полицейского всегда винтовка; как палка у калеки. Только калеке палка нужна, а винтовка для полицейского — бесполезная ноша из металла и дерева. Сколько раз мы, когда плыли вверх по реке, видели крокодилов, но полицейские только качали головами.
— А миссионеры молятся, просят господа принять душу умершего в свое царство.,— сказал Меравека, уже понимая, что хочет сказать двоюродный брат. — Но какой от этого толк? Ведь это не вернет погибшего его близким.
Нет, ничего не придумаешь! Такое бывает только в страшном сне: вот он, враг, прямо перед тобой, но, как ни бьешься, дотянуться до него не можешь, сколько ни размахивай дубинкой или копьем. Хочешь шагнуть к нему, а ноги тебя не слушаются — крепко связаны; или ты на чем-то скользком-прескользком, а единственный человек, который может помочь тебе одолеть врага, стоит и зло ухмыляется. От ярости ты готов откусить себе язык, а он на это смотрит и радуется, закатывается смехом, будто хочет сказать: «Ну что же ты не откусываешь?»
Что это? Там, у реки, толпа, и все галдят. Почему столько народу собралось? Возвращаться с огородов и рыбной ловли вроде бы еще рано. Отсюда, хоть они с Меравекой и высоко, не разглядишь, что такое там происходит. Столько людей собралось и так быстро! Может, там дерутся или еще что-нибудь? Сколько они с Меравекой живут в селении, а такого не видели.
Больше всего в толпе детей и женщин, и они окружили нескольких мужчин — трудно узнать кого имени о, каждый оброс густой бородой. Глаза у мужчин глубоко запали, а щеки втянуты и скулы сильно выдаются — такой вид бывает, когда щеки мокрые. Губы такие же черные, как их кожа. А сколько мух вьется! А вон на земле у ног этих людей скатанные циновки—какие они старые и грязные! Да ведь..., эти люди уже несколько лет как уехали на заработки в Порт-Морсби! И такими вернулись? Ну и ну! Это очень странно. Обычно человек, который проработал несколько лет в Порт-Морсби и вернулся домой. расхаживает по селению с важным видом. В воздухе вокруг него плавает запах белого человека, и односельчане, когда проходят мимо, стараются вдохнуть побольше такого воздуха. Девушки хотят, чтобы он посетил их постель и оставил хоть немного этого цветочного запаха на их циновке. Рами у такого человека не гнется, она шуршит, как сухие листья, и, если он снимет ее с себя и поставит на землю, рами будет стоять. А когда человек садится, коленкор, из которого она сделана, немножко трещит, будто что-то ломается.
Тота начала редеть: родственники обступали прибывших и уводили их домой. Кучками стоят женщины, лица у них, кажется, взволнованные, губы крепко сжаты —г каждая, конечно, старается вообразить то, о чем сейчас услышала. Женщины плохо представляют себе, что такое далеко и что близко: некоторые из них думают, что от Мовеаве до Порт-Морсби всего один день пути, а другие — что целый месяц. До чего же удивленные лица у них были, когда он, Хоири, им рассказывал, что они с отцом плыли туда на лакатои больше двух недель, а ведь лакатои плывет куда быстрее, чем идет человек! Лакатои не нужно взбираться на горы, брести через вонючие болота или переходить вброд множество рек, где оглянуться не успеешь, а тебя уже схватил и растерзал крокодил, — ведь лодок там нет, переплыть реку не на чем.
Отец, когда Хоири его разыскал, лениво жевал бетель — было видно, какое он получает от этого удовольствие.
— Да неужели? — воскликнул Севесе, когда услышал о людях, которые прошли пешком весь путь от Порт-Морсби до Мовеаве. — Быть того не может! Сейчас туда и оттуда ходит много судов, некоторые принадлежат торговцам, другим администрациям, а несколько — миссиям. Идти пешком незачем, разве что у тебя совсем нет денег. Кто-нибудь из наших родных среди прибывших есть?
— Да, Лаваи Опу. От его брюшка мало что осталось. И еще один, но его, когда мы были в Порт-Морсби, я там не видел.
— Узнать, кто он, нетрудно, — сказал отец. — Но пока докучать нашему родственнику мы не станем — если и пойдем к нему, то не сегодня. А сейчас пробегись до хижины Суаэа и посмотри, как там мой тезка. Не спрашивай, нужны ли им бананы или какая-нибудь еще зелень с огородов: разумные люди не спрашивают, а сами замечают все и поступают как нужно.
Хоири все еще был в траурной одежде, однако носил он ее до сих пор потому, что хотел этого сам, а вовсе не потому, что на этом настаивали семья или селение. Селению было безразлично. У семьи Миторо на него тоже не было никаких прав, но все равно он ходил к ним так же часто, как к тете. Было трудно сказать, изменилась ли его любовь к Миторо. Холмика с крестом, где было бы написано ее имя, на семейном кладбище до сих пор нет. Будь там ее могила, он мог бы судить о своих чувствах к ней по тому, насколько прилежно выпалывал бы он траву над ее грудью; если бы он не давал траве пустить в ее груди ни одного корня, если бы у него было такое чувство, будто этот корень прорастает в его собственную грудь, это был бы верный признак, что он по-прежнему крепко ее любит. Все в Мовеаве говорят, что ему следует жениться снова — тогда маленькому Севесе, когда тот подрастет, будет кого называть матерью. Но если он, Хоири, послушается их и женится, те же самые люди станут говорить о том, какой он слабый. Скажут, что с Миторо он обращался хорошо только за то, что от нее получал, и даже года не смог прожить без женщины — обязательно, видите лм, ему нужно, ложась в постель, чувствовать женщину у своего живота.
— Поосторожнее ходи ночью в этой черной одежде, — напомнила тетя Суаэа.
— Да, тетя, ты права. Я, когда к вам шел, едва не налетел на девушку. Кто она, не разглядел — мокрая и блестящая, от нее даже отражался свет очага из соседней хижины. Чуть не выколола веслами мне глаза.
Тетя Суаэа пододвинула к себе поближе свою веревочную сумку —там, внутри, был мешочек для бетеля.
— Я о другом, — сказала она, — смотри, как бы на тебя кипятком не плеснули.
— Ты права. — И он кивнул, показывая, что с ней согласен. — Меня и так чуть было не окатили грязной водой с рыбными очистками.
Людей из Порт-Морсби стало прибывать больше. Было видно, до чего они голодные и усталые: животы втянуты, губы черные, как уголь. Многие ступали так, будто между ног у них большие нарывы. Кое-кто родом был из деревень дальше к западу. Их друзья в Мовеаве предлагали им передохнуть здесь, набраться сил и уже потом идти дальше. Столько чужаков зараз в селении не было еще никогда.
Когда на другой день Хоири с отцом пришли к Лаваи Опу, тот выглядел уже много лучше, чем накануне. Пытаясь ответить на приветствия, он несколько раз будто судорожно глотал что-то, но только чуть слышный звук раздавался у него в горле. Хоири стоял, опустив голову, а двое старших обнялись и плакали слезами радости: ведь столько лет были они в разлуке и вот наконец довелось увидеться снова.
— Вы бы посмотрели на него вчера, — сказала жена Лаваи, приглашая Хоири и его отца сесть на циновку. — Вид был такой, как будто он только что поднялся из гроба.
Лаваи с головы до ног окинул Хоири взглядом и кивнул. Хоири взял его за костлявую руку и, наклонившись, потерся с Лаваи носами. Он вспомнил, как радушно Лаваи встретил его, когда они с отцом были в Порт-Морсби. Из глаз Хоири потекли слезы.
— Твое счастье, что ты не остался работать в Порт-Морсби, — сказал Лаваи, повернувшись к Севесе. — Того Порт-Морсби, который видели ты и твой сынок, больше нет, за одну ночь он стал другим. Мне еще повезло, что я не взял туда с собой жену и детей, — один бог знает, что бы я с ними делал. Мы, темнокожие, работали себе и работали, как будто все в порядке и ничего особенного не происходит. Пока на город не сбросили ту штуку, почти никто из нас ничего необычного в поведении белых людей не замечал. Хозяин у меня был хороший. Ни жены, ни детей у него не было. Как-то я спросил его, почему другие белые люди отправляют своих жен и детей на больших кораблях прочь из города. «Идет беда», — ответил он мне. Однажды вечером я подал ему ужин, и он мне сказал: над городом пролетят самолеты и сбросят что-то такое, что взорвется и убьет людей. Он сказал мне, чтобы я уходил из Порт-Морсби. Но я уйти не мог, потому что Лево был еще в тюрьме в Коки.
— А ты узнал у своего таубады, почему придет в Порт-Морсби эта беда? — спросил Севесе.
— Да, узнал: он сказал мне, что началась большая война между белыми людьми и желтыми из страны, которая называется Япония. Но я все равно тогда еще не понимал, как близка беда. На другой день рано утром мы услышали страшный звук: бах! Он был во много раз громче самого сильного грома, какой я слышал за свою жизнь. Потом нам сказали, что прилетел самолет и сбросил это на Лоз-Роуд. Я, как все, побежал туда посмотреть. Ну и страшно же там было, братцы! Некоторые большие дома развалились, хотя стены были прочные, какие всегда бывают в домах у белых людей. Нам говорили, что убило одного белого человека, а когда я прибежал туда, то увидел на мостовой еще и двух мертвых людей хула. Они были разорваны на куски и лежали в луже крови. В толпе я увидел нескольких людей керема, и мы с ними решили сразу уйти из Порт-Морсби. Мы побежали на пристань, но ни одно судно в Мовеаве не плыло, и мы решили отправиться пешком. Пошли сотни людей — мекео, керема, даже кивая, которые живут дальше к западу. В этой толпе я увидел вдруг Лево, и он мне рассказал: когда эта беда случилась, надзиратели разбежались и тогда из тюрьмы убежали все заключенные. Дорога сюда из Порт- Морсби оказалась такая тяжелая, что и рассказать невозможно, и несколько человек не дошли — умерли от голода.
Шли недели, и в селении теперь уже только и говорили что о войне между желтыми
и белыми людьми. До чего глупо: белые люди и желтые, чтобы драться друг с другом,
приехали в Папуа! Но почему они воюют, толком никто не знал.
Севесе сидел на площадке дома для мужчин и лениво жевал бетель. Взгляд его был
устремлен к тучам на западе; он смотрел, как снова и снова меняют они форму, словно куски теста, которое разминают перед тем, как начать печь. То и дело их пронзали молнии. В эти короткие мгновенья все на западе окрашивалось в ярко-оранжевый цвет. Севесе пытался разглядеть в это время в тучах какие-нибудь знамения, которые сказали бы ему, придет или нет к ним эта война, о которой говорят все. Кажется, вот-вот он увидит что- то, но мрак опять все проглатывал.
— Ты спишь, Хоири? — спросил Севесе, дотрагиваясь до сына (Хоири лежал на расстоянии вытянутой руки от него). — Послушай-ка лучше, что скажет член совета,— свисток только что просвистел.
— Вы, добрые жители нашего большого селения! — прокричал во весь голос член совета. — Последние недели вы все говорите о том, что происходит в Порт-Морсби. Многие из вас испугались и не делают того, что должны. Администрация очень сердится на вас за ваши поступки. Сегодня белый начальник отдал очень строгий приказ: больше не говорить о том, что случилось в Порт-Морсби! Любого, кто об этом будет говорить, посадят в тюрьму на шесть месяцев.
Когда голос члена совета замер в отдалении, Севесе сказал:
— О том, .что мы слышали от Лаваи, помалкивай. Раз администрацию эти разговоры так сердят, значит, и вправду началась война. Но уж тогда чем болтать, а потом таскать параши в тюрьме, лучше готовить для себя убежище. Надо починить нашу старую хижину на кладбище, тогда вся семья сможет туда перебраться. Хижина стоит в стороне от селения, под деревьями, увидеть ее с самолета трудно. В тех местах, где находятся администрация или миссии, уже красят железные крыши в зеленый цвет.
— Какой смысл теперь работать на огородах, делать лодки?—услышал Хоири у себя за спиной. Это был голос Меравеки, его двоюродного брата. — Все равно скоро мы все погибнем, так зачем стараться?
— От кого ты это слышал? — спросил, помрачнев, Хоири.
— Да все говорят! И поступают так. Ты только посмотри, солнце уже# прошло по небу половину пути, а в селении полно народу, будто сегодня воскресенье!
Хоири посмотрел, куда показывал двоюродный брат, и кивнул в знак согласия.
— А я слышал, — заговорил он, — будто японцы идут, чтобы нам помочь. Жить станет легче. Товары, которые привозят на кораблях, будут доставаться нам, и мы станем жить, как белые люди, а белые люди станут на нас работать, и называть ублюдками будут не они нас, а мы их. Они будут стирать нам трусы и будут надрываться, работать на нас за десять шиллингов в месяц. Правда, хорошо было бы?
Меравека схватил двоюродного брата за плечи:
— Постой! Слышишь жужжанье?
— Слышу. Наверно, под какой-нибудь из хижин гнездо шмелей.
Оба замолчали и прислушались, пытаясь понять, что это за звук и откуда он доносится, но ни того, ни другого понять так и не смогли. Гул человеческих голосов в селении становился все громче; жужжанье между тем то усиливалось, то слабело.
— А знаешь что?.. Ведь это моторная лодка миссионеров! —сказал Хоири и расхохотался.
— Не может быть. Если бы это поднималась по реке лодка, звук шел бы с севера, дрожала бы земля. А сейчас ничего этого нет, и звук совсем с другой стороны.
Улыбка исчезла с липа Хоири так же быстро, как появилась. Люди уже не просто разговаривали, говор перешел в крик и вопли — это отцы и матери носились как безумные, разыскивая своих детей. Собаки тоже почуяли неладное и теперь жалобно выли.
— Да вон они!— начали кричать люди, и вот уже множество пальцев показывало на небо.— Самолеты, военные... австралийские, японские... один, два... шесть... десять... они будут бросать на нас бомбы!
Люди кинулись кто куда — на север, юг, на восток и запад. Матери бежали, прижимая маленьких детей к груди, остальные дети, цепляясь за их юбки, семенили рядом. Многие дети постарше искали родителей. Было видно, как от хижин удаляется на человечьих ногах домашний скарб — это шли нагруженные самыми ценными вещами мужчины. Престарелые, брызгая слюной и кашляя, заклинали своих детей нести их поосторожней, но некоторые из стариков уходить отказывались наотрез.
— Прячьтесь в чащу!—кричали члены совета и снова свистели в свои любимые свистки. — В трясину, только там можно спастись — в трясине бомбы не взрываются!
Хоири не стал дожидаться, пока Меравека скажет, куда лучше спрятаться. Времени обсуждать это больше не было. Но когда Хоири побежал к хижине тети Суаэа, оказалось, что добраться до нее не так-то легко: путь лежал через толпу охваченных паникой людей. Он побежал с ними вместе, следя только за тем, чтобы не наступить на кого-нибудь из детей. Подбегая к церкви, Хоири увидел, как в ней исчезает его семья.
— Черт знает что делают!—сказал он сердито.— Думают, церковь очень прочная? Прочнее обычной хижины? Ой, что это я говорю! Ведь это дом божий, а бог знает все: кто как не он хозяин мозгов, которые придумали страшное оружие?
Хоири бросился к церкви, читая про себя покаянную молитву — ведь только что он согрешил неверием, а там,. в церкви, сейчас его сын Севесе, единственный, ради кого он живет!
В церкви было полно людей, и они все стояли сейчас на коленях. Муж Суаэа Джордж снова и снова торопливо читал с ними молитву пресвятой деве. Было душно, очень сильно пахло потом. Едва найдя свободное место, Хоири опустился на колени и начал молиться тоже. Хотелось сделать как-то, чтобы яростный стук в груди смолк, поэтому он крепко прижал обе ладони к ребрам. Но чем сильнее он их прижимал, тем сильнее билось о ребра сердце — казалось, что оно обезумело и хочет во что бы то ни стало вырваться из клетки ребер.
Губы Хоири двигались, но своего голоса он не слышал. Глаза его закрылись, а потом снова открылись, но уже где-то внутри его головы. Лучи света из его глаз сошлись на кремовом пятне, оно было круглое и вращалось так же быстро, как билось его сердце. Потом оно остановилось и начало превращаться в монахиню, учившую его в школе. Она рассказывала, что приехала из страны, которая называется Францией, где была первая большая война.
Поднимаясь на ноги, человек, который был рядом с Хоири, толкнул его локтем. Хоири услышал, как вместе с остальными говорит: «Аминь». Все было как в дурном сне. Жужжанье прекратилось. Люди один за другим стали выходить из церкви, и четвероногие сторожа селения приветствовали их визгом и лаем,
К ночи в большинстве семей все друг друга уже нашли. Родители обмывали своим детям ссадины и синяки, а те стонали и хныкали. Кое-кто смеялся, вспоминая с изумлением, каким быстроногим неожиданно для самого себя он оказался. Зато другие горько плакали: они в суматохе потеряли самые ценные свои вещи. Не члены ли совета виноваты во всем? Ведь никого не предупредили вовремя, что прилетят самолеты! Но члены совета объяснили, что начальник патруля ничего об этом им не сказал, а сами ни о чем таком спрашивать чиновника администрации они не могут.-
Не все вернулись в селение в этот день — одни думали, что самолеты прилетят снова, а другие все еще искали свои пожитки.
За какую-нибудь неделю в разных местах недалеко от селения появилось множество временных хижин. Туда переносили ценные вещи, больше по ночам, 'чтобы не увидели члены совета и полицейские.
Каждый, кто прибывал из Порт-Морсби, приносил свежие новости о войне. Рассказывали все по-разному: одни говорили, что война идет в стране белых людей, другие — что совсем близко, по ту сторону больших гор.
Теперь люди очень внимательно слушали то, что объявляли по вечерам члены совета. Родители следили, чтобы и взрослые сыновья их не ложились спать до тех пор, пока этого не услышат.
Хоири уже ложился, но отец остановил его.
— Сегодняшний вечер важней других,— сказал Севесе.— Сегодня прибыл из Керемы Мирна, переводчик администрации. Похоже, он хочет сказать нам что-то важное. Садись-ка ты здесь, около меня, и пожуй со мной бетеля, тогда глаза не будут слипаться.
— Каждый вечер одно и то же,— проворчал Хоири.— Наверно, администрация нарочно скрывает от нас правду о войне.
— Может, это из-за того, что, если бы люди знали правду, они все убежали бы на свои огороды вверх по реке. Но только я думаю, что такого не случится. Во время наших войн люди у нас в Мовеаве всегда были заодно. Тебе было все равно, из какого ты рода, и женщины дрались вместе с мужчинами: ведь каждый, рождаясь, смачивает землю селения своею кровью.
Мирна и вправду говорил потом в этот вечер, но те, кто его услышал, были разочарованы— ничего вразумительного о войне он не сказал. Зато сказал, что на следующее утро в селение прибудет чиновник администрации и вот тогда он, Мирна, все объяснит. До этого уходить из селения никому не разрешалось.
Утром обжигающее солнце стало бесчисленным множеством маленьких солнц, и каждое опустилось на лоб к кому-нибудь из мужчин, собравшихся послушать Мирна, прибывшего к ним издалека, из самой Керемы. Очень редко бывало, чтобы приезжал переводчик из окружного управления. Обычно начальник окружного управления в Кереме передавал все, что хотел сказать, начальнику патруля в Кукипи, и уже оттуда полицейские деревень и члены деревенских советов несли распоряжения односельчанам.
— У истоков Лакекаму происходит что-то очень интересное,— начал Мирна.— Что именно, я не знаю, и начальник в Кукипи не знает тоже.
Как хорошо Мирна умеет говорить и как умеет убеждать, было известно веем.
— Вы...— сказал он и, умолкнув, обвел взглядом слева направо блестящие от лота лбы .4 Тот же самый путь проделала в воздухе и его правая рука.— Вы все знаете мудрость нашей главной администрации в Порт-Морсби и в Кереме. Администрация в Порт-Морсби сказала администрации в Кереме, что у истоков Лакекаму сейчас находятся люди, которых надо привезти к нам. Эти люди — наши умершие предки1. Нужно помочь им спуститься вниз по реке, тогда они смогут добраться до Порт-Морсби. Просить, чтобы за это вам заплатили, нельзя. Работа эта бесплатная, вы сделаете ее для бога, и администрация не ожидает, что вы придете просить за нее табак, как вы часто поступаете. Вы должны делать все, что в ваших силах, для того, чтобы во время путешествия вниз по реке эти люди не умерли. Пусть старейшины каждого рода выберут тех, кто поплывет. Каждый род должен послать три лодки.
Хоири и Меравека вызвались сами. Ведь это совсем не то, что идти в патрульный обход с белым начальником и везти на лодке целую гору груза. У истоков Тауре они уже побывали, а теперь прекрасный случай посмотреть, какие истоки у реки Лакекаму.
Большинство выбранных радовались, что поплывут вверх по реке, но у некоторых были и сомнения. Посеяли эти сомнения их жены: они говорили, что это просто уловка администрации, чтобы увести мужчин подальше от дома. Вообще за такие слова сажали в тюрьму, но администрации об этом никто не передал. Мужья и родные женщин, говоривших эти подстрекательские слова, очень следили за тем, чтобы они не дошли до ушей членов совета.
— Ты, конечно, представляешь себе, как далеко вам с Меравекой плыть?—опросил Севесе сына, и тот удивленно на него посмотрел. — А пожалуй, и не знаешь. Ты только еще учился держаться на воде, да и вообще половину всего путешествия лежал — ты заболел тогда очень тяжелой болезнью.
— Не пойму, отец, о чем ты говоришь?
— Неужели совсем позабыл, как. мы плыли в Орепаи?
— Да нет, не совсем... Помню приятное и что плыли очень долго. Но... что мы делали там, так далеко от дома? Помню только, что до Орепаи мы добирались ужасно долго. Но не важно: что мы там делали?
Севесе почесал голову.
— Что делали?.. Я работал у белого человека, который искал блестящие камешки. Но я не поэтому спросил, помнишь ли ты наше путешествие.
— Но ведь мы поплывем не так далеко?
— Еще дальше. То место, где мы были, вы оставите позади, и грести вам придется больше недели без перерыва. Так что не рвись уж так в это ваше путешествие.
— Не беспокойся обо мне, ведь я уже взрослый. Вот смотри,—и, заведя руку за спину, Хоири похлопал себя сперва по одной лопатке, а потом по другой,— не слабее, чем у любого другого!
О месте, которое называется Бульдог, в селении слышали лишь немногие, и одним из этих немногих был Севесе. Ходили слухи, что недалеко от этого места белые люди ищут деньги, спрятанные в земле. Это не такие деньги, как те, на которые покупают. Некоторые говорили, что эти деньги каменные и что они — мать всех остальных денег. Предкам, умершим давным-давно, очень не нравится, что белые люди достают из земли эти каменные деньги. Свой гнев они показывают тем, что насылают белым людям на животы хворь, и у тех от этого вместо кала выходит кровь.
— А знаешь, куда приятнее грести сейчас, чем когда мы везли вверх по Тауре мистера Смита, — сказал Хоири, изо всех сил налегая на весла. — Не важно, если мое -весло сломается, — мы уже почти доплыли.
* Когда папуасы вступили в контакт с белыми, они решили сперва, что это духи, прибывшие к ним из страны мертвых. Такие представления широко распространились среди коренного населения Новой Гвинеи.
Меравека молча глядел вперед, лоб его прорезали глубокие морщины. Он ущипнул двоюродного брата за ляжку.
— Посмотри, — прошептал он. — Да вон, на правом берегу!
Когда лодки подплыли ближе, гребцы поняли, что перед ними те, кого их послали спасти, — белые люди, очень больные на вид, и людей этих довольно много. Глаза у некоторых запали так глубоко, что зрачки казались искорками в далекой тьме. Грязная одежда свободно болталась на истощенных телах, а вокруг невидимой дымкой клубилось зловоние пота, много дней подряд высыхавшего на теле.
На -каждой из лодок сделали навес и временное отхожее место. Многие из белых людей почти не могли управлять своим желудком и пользовались отхожим местом очень часто.
— Может кто-нибудь узнать у этих белых людей, что они будут есть? — спросил кто- то с кормы.
Весла остановились, и гребцы стали переглядываться.
— Но что у нас есть для них подходящего? — спросил Хоири.
— Будут есть нашу еду, если хотят увидеть снова своих родных. Для тех, у кого болит живот, нет ничего лучше саго. Нам саго помогает — значит, бедным белым людям тоже поможет.
— Но их кишки нежнее наших, — сказал Хоири. — И это понятно: -ведь почти все, что они едят, мягкое. Что непонятно, так это зачем бог вообще дал им зубы. Для них наше печеное саго, наверно, твердое, как камень, оно даже может пропороть им кишки.
— Да ты спроси лучше их самих, — посоветовал заговоривший первым. — Если хотят попробовать саго, мы размочим его сначала в воде, а потом дадим им.
Размоченное саго предложили самому ослабевшему из белых людей, но он скривился и отвернул лицо в сторону, как будто, если будет еще смотреть на саго, от него задохнется.
— Билл, не валяй дурака и ешь, если хочешь вернуться домой живым, — сказал человек, которого остальные белые люди звали Ларри. Ларри выглядел лучше, чем другие его товарищи, и, похоже, привык жить в лесу. — Попробуй, Билл, для живота хорошо, знаю по себе — пробовал, когда вел однажды патруль и заболел дизентерией. Никакого вкуса? Ну и что? Любой разумный человек проглотит все что угодно, если есть хоть малейшая надежда выздороветь.
Билл откусил от палки саго, которую ему протянул Хоири, и начал жевать, как корова жует жвачку. Гребцы смотрели во все глаза: они еще никогда не видели, чтобы белый человек ел саго.
Слушая разговор белых людей, Хоири понял, что они пришли в Бульдог пешком из места, которое называется Лаэ. Японцы заняли Лаэ, и австралийцам пришлось уйти. Обо всем этом Хоири рассказал и остальным гребцам.
— Кто из вас говорит по-английски? — спросил человек, которого звали Ларри.—Моя фамилия Браун.
Ответа не последовало.
— Кто знает пиджин?
Не получив ответа и на этот вопрос, Ларри Браун обвел взглядом коричневые лица вокруг. Гребцы смотрели на молодого папуаса, сидевшего у кормы.
— Эй! Да-да, это я тебе, — сказал мистер Браун, показывая на Хоири. — Вроде бы все на тебя посматривают, так что, похоже, ты понимаешь, о чем я говорю. Ты какой язык знаешь, английский или пиджин?
Хоири посмотрел на односельчан: как, по их мнению, ему следует поступить? Потом посмотрел на винтовку, лежавшую возле Ларри Брауна.
— Да отвечай же, бога ради, если понимаешь! — с раздражением сказал Ларри. — Стрелять в тебя я не собираюсь, даже наоборот — мы очень благодарны, что вы за нами приплыли. А эта штука у меня на груди называется биноклем. Он для того, чтоб смотреть вдаль. Но что у тебя внутри, я через него увидеть не могу. А вот это, я уверен, ты и так уже видел в помещениях администрации. Это радио. Наверно, ты все же цивилизованнее канаков, которые остались вон там, на холмах позади нас? Не бойся. Король будет очень доволен тем, что вы сейчас для нас делаете.
— Да, сэр, я немножко говорю по-английски, — неуверенно сказал Хоири.
— Вот это хорошо, сынок! Скажи остальным, чтобы вели лодку как можно ближе к берету. Тогда, если над головой у нас появятся летающие машины, я через этот бинокль смогу их хорошо рассмотреть и, если это японцы, мы быстрехонько спрячемся под деревья...’
Все время, пока они плыли вниз по реке, Ларри Браун твердил людям из Мовеаве: до тех пор, пока они остаются верными королю и австралийскому правительству, их земля, огороды, дети и женщины будут принадлежать им. Японцы плохие, они хотят завладеть всем этим. Если японцы победят, темнокожие будут жить как в тюрьме — им придется работать на японцев даром.
Ларри Браун также сказал: австралийцы вовсе не убегают от японцев. Скоро из Австралии приплывут большие корабли с оружием, разным грузом, солдатами и поднимутся вверх, по этой же реке. Если Австралия победит, темнокожие станут белым как братья и будут есть за одним столом с ними.
Как хорошо разговаривал с ними мистер Браун! Еще ни один австралиец никогда с ними так не говорил. Приятно все-таки, что им первым из всего селения выпала честь участвовать в этом большом и важном деле. Скорее бы в бой! Как это, должно быть, здорово — убивать врагов винтовкой, издалека! Куда лучше, чем стрелами из лука,— ведь стрелы летят недалеко. А от винтовок врага их защитит дух — покровитель рода.
В Ку кипи около места, где причаливают лодки, белых людей уже ждал Джим Грин, помощник начальника окружного управления в Кереме. Ростом он был футов пять с половиной, лет ему было около сорока. Шея у него была такая мясистая, широкая, что непонятно было, где она кончается и начинается голова. В местных жителей его выпученные, колючие глазки и мохнатые, неопрятные усы вселяли ужас. Было известно: всех, кого он судит, он. признает виновными и сажает в тюрьму. За глаза его называли Крокодилом, и прозвище это выражало скорее восхищение, чем неприязнь.
— Мирна!—громко позвал он переводчика.— Скажи этим канакам: пока я не узнаю, как они обращались в пути с хозяевами, домой их не отпустят.
Гребцы со всех лодок с веслами на плечах побрели следом за белыми людьми, которых они спасли. Найдя где-нибудь тень, они садились в ней по нескольку человек сразу, и вскоре многие уже спали — ведь им пришлось грести без перерыва со вчерашнего полудня.
Когда рабочий день белых людей кончился и двери конторы закрылись, клерк выдал им со склада по нескольку скруток табака каждому и сказал, что они могут отправляться восвояси.
Чтобы вернуться домой, нужно было снова подняться вверх по течению. На весла налегали изо всех сил: надо было, пока солнце не зашло, проплыть как можно больше. Но как ни спешили они, их, когда они должны были миновать опасный проток, соединяющий реки Тауре и Лакекаму, все же застигла темнота. В дне одной из лодок, пока они плыли по протоку, образовалась такая пробоина^ что гребцам пришлось пересесть в другие лодки.
Что Австралия и Япония воюют между собой, теперь не было секретом ни для кого. Все знали, что спасенные белые люди — это австралийцы, которые убежали от японцев, чтобы те их не убили, а вовсе не мертвые предки жителей Мовеаве, как говорил Мириа. Их, жителей Мовеаве, просто пытались обмануть, чтобы они не узнали о войне слишком много.
— А знаешь, Меравека, я рад, что побывал в Бульдоге,— сказал Хоири.— Так приятно бывает, когда ты очень хочешь чего-то и наконец этого достиг.
— А я только и получил что боль в лопатках и пояснице.
— У меня тоже болят лопатки, но это ерунда: самое главное, что я смог поговорить: по-английски — не зря меня учили этому языку в миссионерской школе.
Меравека кивнул в знак согласия, несмотря на то, что познания двоюродного брата вызывали у него некоторую зависть. Но тут он вспомнил, как полагается разговаривать в ночное время: ни кивать, ни качать головой в темноте не следует.
— Да, тут ты прав. Не будь с нами тебя, все было бы по-другому.
Меравека считал, что должное двоюродному брату он этими словами воздал. Больше сказать ему было нечего, он и так уже повторял много раз: как повезло Хоири, что тот хоть немного, а выучился в школе говорить по-английски. Он повернулся и пошел к хижине одного из родственников. Как и у большинства хижин в селении, у нее наверху перед входом была открытая площадка. Вслед за ним туда пришел и Хоири. Свет от очага внутри хижины пробивался через щели и освещал их спины. Вскоре на площадку начали подниматься и другие мужчины.
Хоири рассказал все, что запомнил из сказанного мистером Брауном.
— Японцы, видно, очень плохие люди,— добавил он потом,— но на нас они не сердятся, они сердятся на австралийцев. Почему они решили воевать с австралийцами на нашей земле, я так и не понял. Еще мистер Браун сказал: если победят японцы, мы потеряем нашу землю и огороды. По-моему, это очень несправедливо — вещ» мы-то воевать не хотим.
Мимо проходил человек много старше Хоири. Он остановился и дослушал Хоири до конца.
— Что, по-твоему, нам теперь нужно делать?— спросил он.
— Не знаю,— сказал Хоири.
Такой вопрос, прежде чем на него отвечать, следует хорошенько обдумать. Надо, чтобы ответ не уронил тебя в глазах других.
— Я знаю только то, что нам говорил австралиец, когда мы спускались вниз по реке. Он говорил, что мы должны помочь австралийцам победить — должны, то есть если хотим, чтобы наша земля, женщины и дети остались у нас.
Старик вздохнул, влез на площадку и уселся рядом с Хоири.
— Да ты, кажется., и впрямь поверил ласковым речам этого белого человека? У тех, кому приходится туго, речи всегда сладкие. Послушай-ка ты меня и поверь мне: твой отец и мы, его ровесники, знаем австралийцев лучше. Сколько мы потели под палящим солнцем, как гнули спины, сколько унижений перенесли с тех пор, как к нам пришли эти люди с кошачьими глазами! И что мы за все это получили? Они только и ищут повода засадить нас в тюрьму, чтобы мы бесплатно на них работали. У нас не осталось больше никакого достоинства, совсем не так, как было в дни нашей молодости — тогда мы сами решали, что нам делать. А сейчас нельзя даже посидеть поговорить по-человечески. Среди нас больше не осталось мужчин, теперь мы женщины, выданные замуж за белых людей. Стоит им только поманить нас своим белым пальцем—и мы бежим к ним наперегонки.
Молодые заговорили между собой приглушенно, но взволнованно: так вот, значит, как они, темнокожие, живут на самом деле! Им это никогда и в голову не приходило. До сих пор они как бы плавали поверху, а что происходит ниже, в глубине, не видели. Верили глазам, которые на лице, а то, .о чем говорит сейчас старик, видят глазами, которые в голове.
— Если так пойдет дальше, то они прикажут нам есть дерьмо, и мы станем,— сказал Хоири.
Никого смешить он не собирался, но вокруг зафыркали. Да, никто не знает, что сулит будущее, однако выбора у них нет — в этой войне надо помогать Австралии. Никто не стал спорить, когда тот же самый старик сказал: он да и другие готовы пойти носильщиками, если понадобится Австралии. Но если придется воевать по-настоящему, если им дадут винтовки, они, пожалуй, продырявят белого человека — пусть его гордая кровь напоит корни деревьев. И как раз таким людям, как этот старик, и решать, каким путем идти селению. Обрушатся ли на Мовеаве силы природы, или волна за волной пойдут воины из соседних деревень — именно такие, как он, окажутся сваями, на которых стоит селение. И дух — покровитель рода всегда поможет им принять такое решение, которое будет всего правильней.
Утро уже кончилось. Хоири положил надлокотный браслет, который делал для младшего Севесе, на пол. Слишком долго старался он не обращать внимания на боль в шее и пояснице, и боли не стало — вместо нее теперь ощущалось какое-то онемение. Он потянулся, а потом повалился на спину и стал смотреть, как по небу над ним пробегают, спеша куда-то, облака. И ведь как интересно, повадками они во многом похожи на людей: путешествуют не в одиночку, а кучками, некоторые кажутся важней других и плывут над остальными. Может, те, что потемнее, старейшины родов и решают, как следует поступать другим, белым и кудрявым, которые движутся под ними. Похоже даже, что облакам, как и людям, тоже бывает нелегко, иначе почему бы им время от времени ронять слезы? Но насколько лучше было бы, если б и люди, как облака. шли все в одну сторону!
Многоголосым хором залаяли и завыли собаки. Наверно, кто-то пришел в селение — скорей всего белый человек. Хоири встал, убрал браслет, который делал, и спустился вниз.
Впереди полицейских шел белый человек, которого в Мовеаве до этого никогда не видели. Он был в полтора раза больше обыкновенного человека. Когда он делал шаг, полицейские делали два. В правой руке у него была палка, она ему служила как бы третьей ногой. По дыркам, которые она оставляла в земле, было видно, какой этот человек тяжелый. Голова будто не его — такая маленькая по сравнению с телом. Из-под кустистых бровей поглядывали то в одну сторону, то в другую два холодных голубых глаза, под носом лохматились густые неухоженные усы, и от всего этого человек казался сумрачным и жестоким.
— Вы, конечно, уже слышали об АНГАУ[17],—заговорил он через переводчика.—Меня зовут мистер Хилл. Я офицер АНГАУ. Начальников патрулей, помощников начальников округов и начальников округов больше нет— вместо них будет теперь АНРАУ. .Приказы вам отдавать буду я. Знаю я о вас достаточно. Поступайте, как я скажу,— и все будет хорошо. Своевольничать не советую, АНГАУ этого не потерпит. Если кто-нибудь из вас мне не верит, пусть попробует что-нибудь выкинуть — например, убежит. Вот тогда вы узнаете, чем это кончится. Не говорите потом, что я вас не предупреждал!
Не прошло и месяца, как в Эопоэ, месте, выбранном для базы АНГАУ на реке Лакекаму, был расчищен большой участок земли и выстроено много домов. Там, где прежде вилась узенькая тропинка, проложили дорогу, связавшую базу с католической миссией в Терапо, на берегу Тауре.
Плести бири[18] пришлось женщинам. Так напряженно работать им до этого не приходилось еще никогда. Мужчины не жалея сил, обливаясь потом, сбивали каркасы домов. Но пусть работы было слишком много, пусть им, и мужчинам и женщинам, приходилось спешить—они могли помогать друг другу, и это было самое главное.
Каждый день дрожала земля — это к Эопоэ подходили с низовьев моторные баржи. Кроме солдат, баржи привозили сухое печенье и мясные консервы. Печеньем и консервами платили за полосы бири, которые приносили женщины:- за десять полос длиною в восемь—десять футов каждая давали банку мясных консервов и пять пачек печенья. К концу дня люди возвращались в Мовеаве.
Хоири поступал, как все остальные,—большую часть заработанных консервов и печенья оставлял для своего сына Севесе. Сбереженное он отдавал Суаэа, и та делила так справедливо, как могла, между всеми детьми в семье. Но маленький Севесе получал печенье и из другого источника: его приносил также дедушка в награду за кокосовую скорлупу, которую внук собирал для него каждый день, — ею, чтобы согреться ночью, старик топил свой очаг.
Суаэа почти не выходила из дому: ведь надо было, пока муж учит детей в маленькой католической школе, заботиться о его желудке. От работы для АНГАУ он был освобожден, как и местный учитель, служивший в миссии Лондонского миссионерского общества.
В этот вечер объявили, что рано утром все носильщики должны быть уже на ногах. Их разделят на две партии — одна, из мужчин помоложе, поплывет в Бульдог и оттуда понесет для солдат грузы в Вау и Булоло, а мужчин постарше отправят в Кову, и там они будут делать саго и кормить носильщиков и всех прочих, кто работает для АНГАУ.
— Ты ведь будешь заботиться о нем как о собственном ребенке — правда, будешь? — сказал, едва сдерживая слезу, Хоири. Маленький Севесе крепко спал у него на плече.—Если вдруг что-нибудь со мной случится, перемени ему имя — дай мое.
— Уповай на бога,—сказала Суаэа.—Он все видит и глушит. Благодаря ему восходит и заходит солнце, и это от него белые люди узнали, как делать свое страшное оружие, которым они воюют. Молись ему, когда будет трудно, и од тебя защитит. Мы, те, что здесь останемся, будем поминать тебя в наших молитвах.
Она взяла спящего мальчика у его отца, но тут сотряслась земля и со сторону Эопоэ раздался громоподобный звук. Над головой что-то пронзительно просвистело — над ними пронесся и скрылся где-то за селением огненный шар. Все, взвалив спящих детей на плечи, бросились вон из хижин. Люди успокоились, только когда члены совета объяснили: это АНГАУ показала свою силу. АНГАУ выстрелила из своей большой пушки на колесах, и надо радоваться, что эта большая пушка АНГАУ совсем недалеко от них, в Эопоэ,—она защитит их от японских самолетов.
Хоири сидел на том же мешке риса, который последние два дня, с тех пор, как баржа отплыла из Эопоэ, служил ему и сиденьем и постелью. Рисунок редины отпечатался у него на ляжках и ягодицах. На мешке написано: «Сделано в Австралии» — и те же слова написаны на всех до единого мешках и ящиках, которые он видит со своего места. На некоторых ящиках написано черными чернилами: «Бернс Филп» — да ведь он, когда был в Порт-Морсби, заходил в магазин с этим названием!
— Эй, приятель! — сказал австралийский солдат.
Солдат сдвинул на затылок шляпу и подставил солнцу круглое молодое лицо. Из-под шляпы на лоб вывалились золотые волосы.
— О чем грустишь? А ну-ка подсаживайся. Сигарету хочешь?
Хоири посмотрел в лицо солдату, потом на его глаза. Так близко глаз австралийца он не видел еще никогда — и он отодвинулся немного назад.
— Да ты что, испугался меня? Ведь наверняка ты видел белых людей и раньше!
Что делать? Хотя он, Хоири, не курит, отказываться нехорошо — ведь это подарок. Меравека и остальные односельчане стали говорить, чтобы взял.
- — Спасибо, сэр.
— Нет, вы только послушайте! — воскликнул молодой солдат, поворачиваясь к товарищам.—Оказывается, эти парни вовсе не такие дикари, как мы думали,—у них хорошие манеры! — А потом, снова повернувшись к Хоири, сказал: —Между прочим, не надо называть меня «сэр». Меня зовут Уильям, а. друзья называют просто Билл. А как зовут тебя?
— Хоири.
— Как-как?
— Хоири.
— Хо-и-ри?
— Да, сэр.
— Да нет же, не «сэр»—Билл! Эй, ребята, этот парень не только вежливый—он понимает, что я ему говорю!
Лица у остальных солдат посветлели, будто засветились неярким светом,—так бывает, когда знающий человек говорит: «Этого сделать нельзя, не получится», а ты взял и сделал. И сержант, который был с ним на борту баржи, тоже смотрел на Хоири и на солдата с одобрением, хотя и немного напряженно.
— Ну, может, Билл, они и не все такие, как парень, с которым ты разговариваешь,— сказал он.—Может, он просто один из тех немногих, кому посчастливилось учиться в миссионерской школе. Но вообще-то такие знакомства могут пригодиться. Без помощи местных армии придется туго.
Теперь с Хоири заговорили и другие солдаты. Так, значит, не у всех белых людей сердце из камня? Но как такое; возможно, почему эти солдаты так непохожи на других белых людей, на тех, что служат в администрации?
— Вы... из Австралии? Или из другой страны?
Билл снял шляпу и показал слово на кокарде.
— Откуда же еще? — удивился он.—Самые настоящие австралийцы, чистейшей воды.
— Но... вы почему-то добрые, а другие австралийцы, в администрации, нет.
— Не знаю, почему это так. Наверно, слишком долго жили у вас и распустились. Мы солдаты. Сегодня мы живы, а завтра... Мы не думаем о том, как стать большими начальниками. Сегодня мы живы — и радуемся, потому что завтра нас, может, уже и на свете не будет. Вы понесете эти тяжеленные мешки риса и ящики с консервами для того, чтобы мы могли жить и воевать. Японские пули и бомбы могут убить и вас, поэтому нам надо быть друзьями.
Глубокий, похожий на барабанный бой шум мотора превратился в ровное гуденье: баржа повернула к берегу. Четыре другие уже причалили. Солдаты вскинули вещевые мешки себе на спину—и вот они уже смотрят на сержанта и ждут приказаний. Значит, им, носильщикам, тоже нужно собрать немногие вещи, которые у них есть, и смотреть внимательно на полицейских: наверно, те скажут, что еще нужно делать. Не забыть бы старое одеяло! Хоири засунул его концы под мышки. Отец, правда, говорил, что АНГАУ или армия выдадут им, носильщикам, по одеялу и свитеру,—вот хорошо было бы! Какой холодный туман! И густой— даже верхушек деревьев не видно.
Сержант будто пролаял что-то, и солдаты вскочили и вытянулись.
— Наверно, нужно напомнить вам всем о необходимости следовать правильной линии поведения,—заговорил сержант.—Ни в коем случае армия не хотела бы испортить отношения с АНГАУ. Что там ни говори, а именно благодаря АНГАУ мы получили носильщиков, этих наших темнокожих братьев. Общаясь с носильщиками, вы должны быть крайне осторожны. Мы не должны сердить АНГАУ.—И сержант показал на офицеров в форме АНГАУ и на шеренгу полицейских там же, на берегу.—Я вам все сказал.
В Бульдог прибыл на барже первый груз бири. На каждой полосе бири было написано имя той, что ее сплела, и все мужчины из Мовеаве, которым довелось сгружать бири и переносить к строительной площадке, перебирали полосы: не попадется ли среди множества имен имя какой-нибудь их родственницы? Как обидно: имени тети Суаэа нет нигде и имен двоюродных сестер тоже. Может, у АНГАУ нашлось для них другое занятие и они бири не плетут? Хорошо все-таки, если женщины делают что-нибудь, иначе маленькому Севесе не видать ни мяса, ни печенья.
Следующая баржа, которая доставила им бири, повезла назад в Эопоэ посылку для Севесе — мясо и печенье, которые он, Хоири, оставлял специально для него. Наверно, ему так и не узнать, получит Севесе их или нет. А если даже узнает, что Севесе их не получил, поднимать шум из-за пропажи все равно бесполезно. Ну ладно, хорошо хоть, что вообще удалось отправить посылку малышу.
А вот проснулся Меравека, приподнялся, сел и жмурится. Изо рта у него идет пар — будто костер разожгли в желудке и теперь оттуда валит дым. Над головой висит туман, будто опирается, как на сваи, на деревья вокруг лагеря и на тонкие дымки от головешек в кострах, которые разожгли перед сном. Вокруг костров лежат люди почти вплотную друг к другу, ногами к огню, и руки у всех спрятаны под мышками. Если посмотреть со стороны, то люди— прямо как спицы в колесе, а тлеющие угли—это докрасна раскаленный конец оси. А может, оно и вправду так и эти спящие люди и на самом деле всего лишь спицы в большом колесе событий, которое укатило их далеко от их жен и детей?
— Что это ты поднимаешься в такую рань, Меравека? Все еще спят.
— Вы только послушайте его — можно подумать, он лежит в элаво в родном селении. Встал бы лучше да посмотрел, кто устроился около нашего костра.
Какой-то человек поднялся—видно, услышал, как они с Меравекой разговаривают.,
— Я из Ороколо,—сказал он им.—У костра моих земляков места не оставалось вот я и . лег ночью около вашего.
— Ничего страшного. Времена сейчас трудные, надо помогать друг другу — может, тогда станет хоть чуточку легче жить.
Ой, как больно Меравека его ущипнул!
— Что такое?
— Посмотри туда, куда я, — прошептал Меравека. — Вон туда, через два костра,— человек там вешает над огнем котелок. У него большущий шрам на спине. Видишь?
— М-мм... да, на той же самой стороне спины!
— Ну, теперь надо быть настороже, — сказал Меравека. — Он и его друзья знают, что мы здесь. Нам с тобой надо все время держаться вместе.
У Хоири вдруг появилось неприятное чувство в голове и поползло вниз по позвоночнику. Будто раскроили голову чем-то тяжелым, а потом стали лить внутрь ядовитую жидкость.
— Ну нет, пусть остерегается он! Сам пришел сюда за наказанием.
— Помни, сейчас время военное, разбираться не будут, — сказал Меравека, — мы и оглянуться не успеем, как нас расстреляют. И не забывай: наши с тобой отцы трудятся для бога уже давным-давно, еще с тех пор, когда нас и на свете не было. Мы должны прощать наших врагов. Когда он умрет, бог сам его накажет. Жаль только, нас там не будет и мы не увидим, как он получит свое. Что нас там не будет, я все-таки надеюсь! Ой, вспомнил сон: я видел, будто ты упал с дома, который мы сейчас строим, и разбился насмерть.
— Что это значит, как по-твоему? — встревоженно спросил Хоири.
— Не знаю, — ответил Меравека. — Или на самом деле кто-нибудь упадет и убьется, или случится какая-нибудь другая беда. А может, и ничего не произойдет. Но все равно я бы на твоем месте постарался получить работу не выше чем в двух футах над землей.
Дорога туда, где они работали, шла мимо солдатских палаток. Билл, солдат, с которым Хоири и Меравека подружились на барже, увидел, что они идут, быстро схватил и завернул в бумагу банку фруктовых и банку мясных консервов и швырнул сверток на тропинку так, чтобы он упал немного впереди них. Увидев, что Билл бросил сверток, Хоири поднял его и сунул под мышку. Только тогда Билл вернулся к своей работе — он начищал пряжку на ремне. Но тут же недалеко от палатки раздался окрик, резкий, как удар хлыста:
— Эй, канака! Постой! Ну-ка покажи, что это за симпатичный сверточек у тебя?
Хоири попятился, чтобы в него не уперся жезл, который торчал на фут вперед из-под левой руки офицера АНГАУ. Офицер развернул сверток, и лицо его осветила торжествующая улыбка.
— Воруешь, значит, у руки, которая тебя кормит? У, выколоть бы тебе твои ненасытные глаза!
Хоири пригнулся, испугавшись, как бы офицер и в самом деле не выполнил своей угрозы.
Глядя на все это из-за Палатки, Билл думал: «Чёрт побери, ну почему он не скажет, что консервы ему дали?»
По приказу офицера Хоири стал подавать с земли строительные материалы наверх. Работа эта опасная: то, что ты подаешь, может скатиться сверху Тебе на голову.
Рядом с Хоири работал Лохоро, человек, который перебрался ночью к костру Хоири. В нем было Что-то непонятное, такое, Что трудно выразить словами. Лохоро был невысокий и плотный. Сперва, глядя на него, Хоири подумал, что этот человек, наверно, старше его всего на несколько лет: кожа у него под глазами и на щеках тугая, не свисает складками. Но потом Хоири заметил, какая грубая Кожа у него на ладонях и как непомерно раздуты суставы его пальцев. Голову Лохоро венком окружали седые волосы. Возраст Лохоро выдавала также его осторожность: то и дело он говорил Хоири, чтобы тот отошел в сторону, и все время проверял, надежно ли увязаны связки строительного материала, которые они передают наверх. Если Хоири не знал, как сделать что-то, Лохоро ему помогал советом.
— Ты молод, — сказал Лохоро, когда они с Хоири сели ненадолго передохнуть, — тебе надо работать осторожней. Я бы не хотел увидеть, как ты умираешь: ведь у тебя, наверно, есть семья, есть к кому вернуться, когда все это кончится. А вообще-то носить грузы солдатам- — дело для людей твоего возраста, а мое место в деревне, работать на огородах и ходить за свиньями.
Хоири слушал его, как слушал бы собственного отца, и Лохоро стал рассказывать ему то, чего сначала рассказывать не хотел.
— Когда помощник начальника окружного управления сказал, что мы отправимся в Керему, — начал он, — я решил убежать в лес. Потом стал говорить священник, и я передумал. Священник напомнил историю про Моисея, как тот повел людей в землю обетованную. Из двенадцати, которых вел Моисей, шесть делали то, что он им велел, а другие шесть поступали по-своему. Священник сказал: если мы будем поступать, как нам велят, мы вернемся благополучно к своим семьям. Но в Кереме мы узнали, что нас отправят еще дальше, в Порт-Морсби. Тогда я и еще несколько односельчан убежали и вернулись к себе в деревню. За это на нас надели наручники, приковали нас друг К другу, провели по деревням морского берега, а потом стали бить всех одного за другим на сорокачетырехгаллонной железной бочке, внутри которой горел огонь. Тех из нас, кто помоложе, отправили после этого пешком в Каируку, а оттуда на судне их должны были отвезти в Порт-Морсби. Судно, которое должно было Доставить нас туда еще раньше, уже уплыло. Меня отправили сюда>
Хоири было очень интересно, ему захотелось узнать о Лохоро как можно больше. Он проработал с ним уже несколько часов, а было чувство, что он только что его увидел. Расспрашивать Лохоро было неудобно, а может, даже и жестоко: может быть, у него есть жена и дети, а может, его жена умерла и о детях заботятся его родственники.
— Окажись я в таком положении, я, может, сделал бы то же самое, — сказал Хоири. — Еще неизвестно, силен ли я духом, это надо проверить. Если окажется, что духом я слаб, то, что ты мне рассказал, станет для меня, быть может, единственным утешением.
Внезапно они услышали странное шипенье, и оба обернулись. Змеи нигде видно не было, но теперь они услышали потрескиванье разгорающегося лесного пожара, и лагерь еще не успел понять, что случилось, как совсем низко, прямо над головой, зарокотал «зеро»[19]. Люди бросились врассыпную. Но едва рев моторов стих, как крылатый дьявол вернулся снова. Из-за кустов, где прятался, Хоири увидел, как со свистом падает что-то круглое, а потом еще такое же и еще. Словно боясь наказания, как будто он увидел такое, на что смотреть нельзя, Хоири зарылся лицом в землю. Он заткнул уши пальцами, но все равно услышал звук, похожий на гром, и земля под ним сотряслась. Раздались жалобные крики — так кричат те, кому очень больно. Больше самолет не вернулся. Убит был только один человек, житель деревни Хеатоаре.
Хоири и Меравека обнялись и поблагодарили бога за то, что он сохранил им жизнь. Во всем виноваты австралийцы: если бы они ходили в рубашках, бомбежки бы не было. Японцы не сбросили бы бомб, если бы видели только темнокожих. Как грустно, что от бомб погиб темнокожий,—ведь предназначались они австралийцам!
Офицер АНГАУ объявил: носильщики отправляются в путь. С каждой партией пойдет полицейский — следить, чтобы из груза, который они понесут, носильщики ничего не украли. Тех, кто все же что-нибудь украдет, ждет суровое наказание; на пути к Вау и Лаз будут пункты, где проверят, целы ли грузы.
С тюка каждого из носильщиков свисала и раскачивалась на ходу пустая консервная банка из-под лососины. Она служила разом и меркой, и котелком для готовки, и тарелкой. Рис выдавали вечером, но только половину порции можно было сварить перед сном, больше в консервную банку не входило — ведь рис, когда его варишь, разбухает.
— Стоит ли возиться с рисом, варить его после целого дня пути, когда у тебя ноги отваливаются? — сказал двоюродному брату Хоири. — Несвежий рис в животе по утрам не очень-то помогает тащить тюки.
— Да и мяса или рыбы нет у нас, чтобы добавить в этот рис, — сказал Меравека. — Ну что ж, будем есть печенье. Кстати, насчет рыбы: что ты скажешь о том ящике вон у того носильщика?
Но нет, расставаться двоюродным братьям не хотелось. Они давно уже решили: разлучить их может только болезнь. Воровство поводом для этого стать не должно.
На каждом проверочном пункте тюки взвешивали. Через день после того, как один из этих пунктов остался позади, человек, который нес ящик рыбных консервов, начал жаловаться, что несколько банок исчезло.
— Вы воруете, а что будет со мной, когда начнут проверять? Взвесят мой ящик и увидят, что он легкий, а потом вы все сядете так, будто вас это не касается, и будете смотреть, как меня бьют!
Он уже кричал, и по щекам его в два ручья текли слезы.
— Не воруйте у меня больше, очень вас прошу! — говорил он сквозь рыдания.
Хотя Хоири и Меравека сами из его ящика не воровали, все равно им было стыдно: ведь когда их угощали тем, что было в банках, они не отказывались! Сколько ни обещай они теперь, что не возьмут больше ни кусочка ворованной рыбы, сделанного не воротишь — они виноваты тоже.
Полицейский, который вел партию, не скрывал, что никакого сочувствия к человеку, который несет рыбу, он не испытывает.
— Перестань кричать,—приказал он.—Эта война не наша, это война белых людей. Если наши люди голодные, пусть едят.
Когда все поднялись на ноги, чтобы отправиться дальше, человек, который нес ящик с рыбой, бросил его на землю и убежал.
Тропинка поднималась все выше и выше, в самые облака. Днем, в пути, носильщики судорожно ловили ртом воздух—теперь его не хватало, а тюки стали вдвое тяжелее, чем тогда, когда они только начинали с ними свой путь. Ночами у носильщиков мерзли руки и ноги. Огородов кукукуку больше не было, неоткуда было воровать овощи и плоды. Когда дорога начала, петляя, спускаться вниз, люди приободрились. Они бы рады были идти быстрее, но не могли — не давали израненные ноги и дизентерия. В Вау и Булоло местные жители дали им овощей и плодов. До этого почти никто из носильщиков на севере еще никогда не бывал. Подходя к Лаэ, люди впервые увидели «море той стороны-» — воды залива Юон. В память об этом они сложили песню, ее поют и по сей день:
Старшие братья дружат со старшими братьями. Младшие братья дружат с младшими братьями. Старшие братья дружат с младшими братьями, Младшие братья дружат со старшими братьями. Трудные времена сводят их вместе.
Белый человек ведет на нашей земле свою войну — Так приказали ему его король и королева.
Мы не хотим помогать ему, но ничего не поделаешь — приходится.