Крокодил

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Снаружи было темно. Совсем рядом, так близко, что можно было добросить камень, ударяли в береговую линию городка Лаэ волны залива Юон, взбиваемые в пену крепким восточным ветром. Они с размаху хлестали по песку, по стволам деревьев, которые выбросило море, и по всему прочему, что оказалось на берегу. Иногда, когда волна разбивалась об обломки какого-нибудь японского военного корабля, слышался глубокий и гулкий звук: бум-м. В свою первую ночь в Лаэ носильщики, слыша этот звук, выскакивали из палаток: они думали, что это стреляет с берега большая пушка. Потом они не удивлялись, что новички в лагере, услышав этот звук впервые, бросаются прятаться в кусты.

— Нам повезло, что у тебя так хорошо работает голова, а то бы мы так и сидели в этой палатке без света,— сказал Меравека.

Он говорил, а руки его перетирали табак, превращая его во все более и более тонкую пыль. Из угла рта у него свисал кусок папиросной бумаги.

— Ты это о чем? —спросил, не поднимая глаз от игрушечной лодки, которую мастерил, Хоири.

— Да об этой пустой консервной банке из-под мяса, вот о чем. Не придумай ты проделать в крышке дырку и не сделай фитиль из полоски твоего старого одеяла, у нас здесь, в палатке, не видно было бы ни зги.

— Да, но хоть я это и придумал, если бы американцы нам не дали керосина, ничего бы не получилось.

Казалось, будто лица у обоих испачканы грязно-красной краской. В колеблющемся свете керосинового светильника очертания их тел, да и всего в палатке непрерывно менялись. Можно было подумать, будто светильник отделяет от остального стена льющейся воды в фут толщиной.

— На-ка, сделай себе самокрутку и дай рукам отдохнуть,—сказал Меравека.— Я знаю, ты не куришь, но уж очень хороший вкус у этого табака в железных банках, который дают -нам американцы. Он лучше того, которым нам платили за работу австралийцы.

— Откуда, интересно, ты это знаешь? Не видел ни разу, чтобы ты курил австралийский табак. А вообще-то, может, мне и в самом деле попробовать научиться курить? Когда вернемся домой, снова придется быть носильщиками у чиновников администрации, а те будут платить нам скрутками табака и спичками. А правда, мысль хорошая: все, что получу за работу^ я смогу прокурить!

За первую же игрушечную лодку, которую смастерил Хоири, ему дали пять фунтов. Другой американец тоже захотел для себя такую же и подарил Хоири складной нож. Этим ножом Хоири начал делать также луки и стрелы. Другие носильщики вырезали на кусках дерева, выброшенного на берег, традиционные орнаменты.

От американских солдат вернулся, приплясывая от радости, старик носильщик: из дырки в мочке правого уха у него торчала плотно скрученная в трубочку красноватая бумажка. Он обежал, пританцовывая, вокруг стоявших, а потом вытащил бумажку и развернул.

— Посмотрите, что мне дали за маску для танцев, — гордо сказал он, размахивая банкнотой. — Вам за ваши лодки и луки давали только синие!

Он подошел к Хоири и протянул эту бумажку ему.

— Скажи, сынок, что на ней написано?

Хоири и самому было любопытно; таких бумажных денег он не видел еще никогда.

— Тебе очень повезло, старик,— сказал он. — Это десять фунтов.

— Да ну? Правда? А в какую палатку ты отнес свою маску? Какому солдату продал?— посыпались вопросы со всех сторон.

— Ее купил у меня чернокожий американец, такие себя называют неграми, — ответил важно старик.

— Что ты говоришь! Неужели? До этого все, что мы вырезали, у нас покупали только белые американцы,— раздались вокруг удивленные голоса.

— Вот видишь, ты ошибаешься,— торжествующе сказал старик, повернувшись к своему товарищу по палатке.— У этих негров денег столько же, сколько и у белых солдат. Наверно, они все богатые, все, кто живет у них в стране. Ведь они не жалея дают нам пищу и всякое другое, не то что австралийцы: украдешь какую-нибудь паршивую банку рыбных консервов—отваляют тебя за это палкой по заднице так, что потом не сядешь.

— Попридержи язык,— предостерег его кто-то,— услышат австралийцы, так тебе потом сидеть будет не на чем. Тебе придется хуже, чем нам,— вон ты какой худой!

Вокруг захохотали. Старику шутка тоже понравилась.

— А я не такой глупый, как кое-кто из вас, молодых: узнай я, что меня будут бить, сразу бы надел под рами мешок или еще что-нибудь.

— Я как раз был в Эопоэ — ждал, когда меня отвезут в Бульдог,— заговорил один из носильщиков, — и туда привезли тех, кто убежал, когда на Бульдог упала первая бомба. Их стали бить на сорокачетырехгаллонной бочке, и если тебя будут бить так, как били их, хитрость твоя тебе не поможет — тебя заставят снять все, что на тебе есть.

Снова поднялся веселый смех. Старик ничуть не обиделся, наоборот, он был доволен, что молодежь смеется: как-никак долгий путь из Бульдога был нелегок. Он показал на того, кто только что говорил, и сказал громко:

— Уж если я доживу до такого позора, что на глазах у вас меня будут бить, попрошу американцев, чтобы они увезли меня с собой.

— Зачем американцам такой старик? Уж если и ехать кому, то нам, молодым.

Какое-то непонятное очарование было в песчаном береге, бухтах, мысах, горах и деревьях, которые они видели здесь вокруг. Теперь они убедились сами, что места эти вовсе не отдельный остров, как они думали раньше. Люди здесь совсем такие же, как они,— жуют бетель и едят саго. Но непонятно, почему у моря такой странный цвет, а луна и солнце поднимаются из воды не как дома — там они выходят из-под земли. Некоторые сразу решили: когда в стране снова наступит мир, они вернутся сюда, в Лаэ.

Хоири сидел лицом к морю, обхватив руками колени и уткнувшись в них подбородком. Отсюда море казалось плоским, как лепешка. Лицо его обдувал легкий утренний ветерок, ветерок этот нес с собой отрезвляющий запах морских водорослей и зловоние выброшенных на берег раковин и мертвых кораллов. Он чуть повернул голову — и теперь он смотрел прямо на солнечную дорожку, на серебристые блестки, пробегающие по зыби зеленых волн; и только тут он понял, что море совсем не такое плоское, как сперва показалось.

Но сейчас Хоири не отдавал себе отчета в том, что у него перед глазами. Оки, его глаза, словно обрели колдовскую силу: они видели сквозь стволы деревьев, сквозь пустые бочки из-под горючего, стоявшие рядами, сквозь голову Меравеки. Но вот приблизить горизонт хотя бы совсем немного он не мог. Раз или два Меравека на него покосился: что это с Хоири? Смотрит на него, Меравеку, прямо в упор. Он отложил в сторону палку для ходьбы, которую вырезал, и тоже посмотрел Хоири в лицо. Оно не изменилось. Тогда Меравека кашлянул.

— Ой! — Хоири даже вздрогнул и тряхнул головой, будто хотел что-то от себя прогнать.

— Я смотрел на тебя — по-моему, ты замечтался,— сказал Меравека.

— Задумался о нашем старом Севесе. А знаешь, носильщики, которые прибыли вчера, наверно, говорят правду: теперь, когда пришли американцы, Севесе и остальным, кого отправили в Кову, не нужно больше делать саго для АНГАУ. А это значит, что теперь вместо этого им приходится работать носильщиками.

— Я бы не стал тревожиться о здоровье старика — он не такой старый и слабый, как некоторые его друзья,— отозвался Меравека.— Я никогда не слышал, чтобы он кашлял, и он не курит.

Но Хоири тревожило не это. Прошла молва, что скоро в Лаэ приплывут огромные американские корабли и отвезут носильщиков на другую сторону острова, домой. Хоири боялся, что это случится до того, как сюда, в Лаэ, прибудет его отец.

По носильщикам, которые пробыли в Лаэ дольше других, было видно, как меняют людей регулярные завтраки, обеды и ужины из мясных и рыбных консервов и риса; и пока у них водились сахар и чай, огонь в очаге на кухне не угасал. Старожилы были совсем не похожи на новоприбывших; у старожилов круглые щеки, большой живот, кожа лоснится, у новичков— запавшие глаза, острые скулы, волосы свалялись, ногти на пальцах ног обломаны.

Выбрав минуту, когда в палатке никого не было, Хоири пересчитал деньги, которые он получил за свои поделки. Когда он досчитал до пятидесяти, лицо его осветила довольная улыбка. Снаружи послышались шаги, и он быстро спрятал деньги назад в мешочек, где их держал, потом надежно привязал его к поясу и начал подметать пол. Вдруг брезент у входа откинулся, и он увидел перед собой Меравеку, чем-то очень взволнованного.

— Что ты зря тратишь время — подметаешь в палатке? Прибыла последняя партия носильщиков, нас всех могут вот-вот отправить!

— Но как? Больших американских кораблей пока еще нет.

— Офицер АНГАУ говорит, что приплывут сегодня вечером. Но у носильщиков, которые прибыли, есть для нас новости: уже много времени как наш отец простудился и тяжело заболел и его отправили на носилках назад в Бульдог.

Прислонившись к главному столбу палатки, Меравека смотрел, как его двоюродный брат медленно опускается на постель. Перед этим он долго думал, как сообщить Хоири эту печальную весть, но так и не придумал ничего путного. Все равно лучше, что дурную новость Хоири узнал от него, а не от кого-нибудь другого. Помолчав, Меравека продолжал:

— А теперь я тебя обрадую: того, с большим шрамом от топора на спине, в живых больше нет. Он и другие беглецы плыли ночью вниз по реке в украденной лодке, и полиция стала в них стрелять. Белая рубашка была на нем одном — попасть было легко.

— Боюсь, что этот ублюдок, раз его убили, попал на небо, а может, и не попал, может, это ничего не значит. Главное, что он мертв и теперь я могу больше о нем не думать.

Только в историях, которые рассказывали им деды, кокосы появляются там, где никогда кокосов не было, из моря вырастают за одну ночь острова, а спящих, не будя их, переносят В далекие чужие земли. Но сейчас, в это ослепительно яркое утро, такое происходило на самом деле. Множество глаз смотрело, как с горизонта приближается темно-зеленый остров. Из самого высокого места на этом острове поднимался густой черный дым и тянулся по небу волнистой линией — будто нарисовали углем огромную змею. Остров придвигался ближе и ближе, вот он уже у самого берега — и тут словно для того, чтобы проглотить тех, кто стоял на берегу и на него смотрел, остров разинул пасть. Челюсти у людей отвисли, а глаза, казалось, еще немного—и выскочат из орбит. Никогда в жизни не видели они таких огромных кораблей, как этот.

— Ну какого дьявола вы, канаки, стоите и глазеете? Пошевеливайтесь! Вот корабль, который вам обещали. Он вас всех разом проглотит и отвезет в ваши проклятущие края.

Да, корабль был огромный! И он показался еще огромнее, когда люди, которые на нем приплыли, вышли на палубу: любой был не больше среднего пальца руки. И все равно, неужели он сможет забрать их, носильщиков, всех за один раз? Ведь их собралось здесь столько, сколько бывает народу в большом селении, только люди говорят на многих разных языках. Несмотря на разноязычие, поступали и чувствовали все они одинаково, как будто это был один большой человек,—так крепко связали их воедино обстоятельства, разлучившие их с женами и детьми. Они стояли особняком, были сами по себе, точно так же как стояли особняком полицейские, солдаты, офицеры АНГАУ и американцы.

Люди выходили из палаток, нагруженные кусками водопроводных труб, мотками проволоки и консервными банками, в которых они варили себе чай и рис. Звон стоял оглушительный, такой, что мог бы разбудить мертвеца. В нем тонули шум корабельных двигателей и голос офицера АНГАУ, который кричал, надрываясь, в мегафон:

— ...плату за работу... деньги за помощь, которую вы оказали...

Гомон и топот ног мгновенно оборвались.

— Так и-думал: как услышите слово «деньги», сразу все замолчите. Голос,- раздававшийся из мегафона, теперь был полон презрения.— Вы доказали свою верность, хорошо послужили вашей администрации. Король вами доволен. Начальники управлений в ваших округах заплатят вам за вашу службу. Ну а теперь, прежде чем вы взойдете на борт, оставьте проволоку и остальное, что подобрали, здесь, на берегу: все это принадлежит администрации.

С каждым словом, слетавшим с поджатых губ офицера, страх, который испытывал Хоири, увеличивался. Рука все сильнее сжимала мешочек, так крепко привязанный к его поясу. «Господи, сделай, пожалуйста, так, чтобы офицер не сказал о том, что лежит в этом мешочке», — начал молиться он про себя. Такую молитву наверняка возносил к небу не он один — вокруг было много других встревоженных лиц. Хоири было страшно: неужели эти деньги, заработанные с таким трудом, придется отдать? И неизвестно еще, сколько дней придется провести в этой металлической пещере, которая раскрыла перед ними свой зев. Он обернулся и в последний раз посмотрел на эти места, которые так долго были для него домом. Вернется ли он сюда когда-нибудь?

Стоя в своем «джипе», офицер АНГАУ глядел сверху на проходящих таким взглядом, будто они были его собственностью. Словно Ной, только другой, недобрый, смотрит на тварей земных и их пересчитывает, когда те перед великим потопом поднимаются в его ковчег.

Кто-то сильно дернул Хоири, и он повернулся.

— Смотри, куда идешь, ведь свалишься!—сказал Меравека.—Да что ты оглядываешься? Что ты здесь оставил, женщину?

— Да нет, просто смотрю на эти места. А тебе неужели не жаль расставаться с местом, где столько прожил?

— Вообще-то побывать здесь было интересно, но все же хочется домой — ведь матери, когда нас рожали, окрасили землю своею кровью там, а не здесь. Скорей бы в родные места, к нашей Тауре, такой темной и прохладной, к саго и кокосам, ну и, конечно, к девушкам, которых мы с тобой знаем!

Пока они здесь жили, в деревнях вокруг лагеря вовсю шла меновая торговля: консервы, табак и рис меняли на бетель, картошку и бананы. Молодых, у которых на уме женщины, мужчины постарше уговаривали не поддаваться соблазну. Хоири тоже делал все что мог, чтобы помочь Меравеке обуздать свои порывы. В таких делах надо особенно опасаться колдовства — Хоири очень не хотелось вернуться в Мовеаве без двоюродного брата.

А теперь Меравека пытался изобразить все так, будто благосклонности девушки, которая ему понравилась, он не смог добиться только из-за незнания языка.

— Иногда я подходил к ней совсем близко, она, если бы я зашептал, меня бы услышала, но как было объяснить ей, что мне от нее нужно?

— Ну и ты, конечно, давал ей, когда менялся, больше консервов из своего пайка? Прав я или нет? — сказал Хоири и улыбнулся так, будто поймал Меравеку на чем-то стыдном.

— Но ведь как-то нужно было обратить на себя ее внимание. Я думал, она поймет. — И Меравека посмотрел себе под ноги на кусочек палубы между ним и человеком впереди него. — Наверно, она просто очень глупая.

Мысль о том, что они возвращаются домой, так же освежала и успокаивала, как ровный прохладный ветерок, обдувавший большой корабль. Песня за песней раздавалась то в одном месте палубы, то в другом, и ветер уносил их в скрытые за дымкой тумана чужие селения. Эти песни люди складывали в память о трудных днях пути из Бульдога в Вау и о других, лучших днях, которые они провели в Лаз. Корабль шел на юг, и все новые и новые песни на нем рождались.

Как незадолго до этого людьми владел страх, так теперь ими владела радость. Хотя еды на корабле было вдоволь, ели мало. Слова, которые выводят из себя, сейчас почему-то никого не задевали. Вернулись доверие к способностям других людей и вера в их добрые намерения. Доверяли экипажу, капитану и самому кораблю: даже если с ним что и случится, вера их, тех, кого он везет, не даст ему затонуть. Не все ли равно, по какую сторону корабля всходит или заходит солнце? Самое главное, что оно всходит и заходит.

— Послушай: пока мы плывем, я подсчитал, что нашего селения мы не видели уже больше трех лет,— сказал Меравека и показал двоюродному брату три пальца своей левой

256 руки.— Ты только представь себе, каким большим стал теперь младший Севесе! Интересно., что он скажет, когда ты его обнимешь?

Поразмыслить над этим стоило, но все же это было лишь одно из многих дел, которыми была наполнена голова Хоири. После того как он услышал о болезни отца, никаких других вестей о нем до Хоири не доходило. Когда он об этом думал, голова делалась какой- то пустой. Заботы есть и у других, но ведь люди не позволяют им испортить для себя путешествие. Один бог знает, поплывут ли они еще когда-нибудь на одном корабле все вместе— мекео, керема, гоарибари, корики, киваи. Время, потраченное на то, чтобы завести друзей, потрачено не зря. Если бы не война, многих из них он никогда бы не увидел.

День за днем, не зная усталости, корабль их скользил по без конца меняющемуся морю. Иногда море лежало перед ними как огромный зеленый пирог, который ждет, чтобы его разрезали, а иногда оно напрягало мышцы и проверяло, хорошие ли корабельщики построили этот корабль и хорошие ли мореходы на нем плывут.

Теперь, когда показался остров Юле, люди, многие из которых ослабли от расстройства желудка, а то и просто от морской болезни, ожили снова.

На борт корабля поднялся врач, а вместе с ним мистер Хилл, которого за то, как Он поступал с людьми в первые годы войны, все боялись и ненавидели. С гордым видом, держась очень прямо, мистер Хилл прошел между рядами больных и грязных людей. Шел он, так переставляя свои толстые ноги, будто в них не было ни одного сустава. Может, он зажал что-то между ног и боится, что, если он пойдет как все, это упадет? На его форме цвета хаки не было ни морщинки, будто ее выгладили прямо на нем. В руке у него был платеж, и дышал он через него.

Больных отвели в больницу, остальных выстроили перед конторой.

— Вашей работой я доволен,— сказал мистер Хилл таким голосом, как будто он самый главный начальник во всей администрации.— Доволен ею и король. За нее он хочет сделать для вас много хорошего. Он откроет много школ для ваших детей, и в каждой деревне будет создан кооператив, чтобы научить вас, как надо вести дела. Ну а за вашу работу вам заплатят начальники ваших окружных управлений.

Строй оцепила полиция и начала тщательно всех обыскивать. Хоири посмотрел на мешочек, привязанный к поясу, а потом на своего двоюродного брата.

— Как нам быть с деньгами?

— Уже поздно, не спрячешь. А ты объясни все мистеру Хиллу, ведь ты же можешь говорить по-английски. Если скажешь, он наверняка поймет,— подбодрил его Меравека.

Мистер Хилл посмотрел на скатанное одеяло Хоири.

— Едва ли армейское, слишком уж старое.

Хоири вывернул карманы. Мистер Хилл увидел маленький мешочек у пояса.

— А в нем что такое?

В школе преподаватель закона божьего часто говорил, что говорить неправду грех. Но никто никогда не объяснял Хоири, что бывает, когда неправду говорят ради доброго дела. Может, это тоже грех, но не такой тяжелый? Времени обдумать это как следует уже нет. И он решил: чем говорить добрую ложь, он лучше скажет мистеру Хиллу правду. Тем более что стоит мистеру Хиллу дотронуться до мешочка, и мистер Хилл сразу же узнает, что в нем.

— Это мои деньги, сэр.

Брови у офицера АНГАУ задвигались одна так, другая этак. Голос у мистера Хилла был такой же, как он сам, тяжелый и всегда одинаковый, и ел глаза, как лук, когда его режешь и слишком близко к нему наклонишься.

— Что-о? Считаешь, значит, меня за идиота?—И мистер Хилл понимающе закивал.— Решил, значит, прибавить мне работы, будто я мало попотел за сегодняшнее утро,— ведь так?— Он отступил назад, сдвинул шляпу на затылок и подбоченился.— Откуда бы у тебя быть деньгам? Насколько мне известно, ни с кем из вас еще не расплачивались.— И, скрипнув зубами, добавил:—Скажи прямо: «Я их украл» — и тебе ничего не будет.

Как трудно оторвать взгляд от этих маленьких жестоких глазок! Их почти не видно за мясистыми веками, только яркая искорка в каждом показывает, что обладатель их не спит. Ой, даже пот выступил на висках! А вон совсем близко стоит полицейский, и на поясе у него болтается пара наручников.

— Сэр, я делал лодочки, луки и стрелы, другие носильщики их делали тоже. Американские солдаты покупали их и давали мне деньги.

— Ишь какой умник, это надо же такое придумать!—И мистер Хилл выхватил мешочек у него из рук и сунул себе в карман.— В кутузку бы тебя за обман офицера администрации!

Он посмотрел на Хоири искоса долгим взглядом, а потом повернулся к Меравеке. Тот, видя, что белый человек уже рассержен, отдал деньги без единого слова.

Вслед за мистером Хиллом шли три человека — клерк и еще двое. От табака, который они выдавали, руки у них были совсем черные.

Ну и гадость же! Хоири сжал пять черных скруток в пучок и скрутил их в одну большую. Табачная вонь стала сильнее. Сжав зубы, он смотрел на толстую шею и спину того, кто только что отнял у него заработанное честным трудом. Дали пять жалких скруток, для того чтобы почернели его легкие; потом пришлют врача, и тот, воткнув себе в уши проволочки, будет слушать, как он дышит...

— Виноваты наши отцы и отцы наших отцов, сынок,— сказал кто-то слабым голосом у него за спиной.— Табак и сахар — два самых сильных колдовства белого человека. Кто знает — может, потом он пустит в ход и еще какое-нибудь третье. Теперь, когда мне приходится делать что-нибудь трудное, в груди у меня болит. Вот говорю с тобой, а дышу со свистом. Привыкни только пить чай или курить — и ты на все время, пока у тебя есть силы работать, станешь рабом белого человека.

— Мы вернемся в селение и будем радоваться деньгам за три года, пока их не истратим, а надолго ли нам их хватит?— сказал Хоири без всякого выражения.— А потом голод по табаку и сахару начнет грызть нас снова.

На это старик, к сожалению, уже ничего не сказал, а повернул свою связку табака концами вверх и на нее уставился. Да, ему расходовать свои пять скруток придется экономнее, чем молодым. Мало того что он стар — еще ведь он не знает и не умеет того, что нужно белому человеку. Но если у него растут сыновья, причин впадать в отчаянье нет Не слезы ли у старика на глазах? Лучше отвернуться и не смотреть.

Дружбу, крепнувшую в течение грех с лишним, а для некоторых — даже четырех или пяти лет, испытанную невзгодами и лишениями, забыть не так-то легко. Слезы показались на глазах многих, когда наступил день расставания: керема шли в одну сторону, а остальные, среди которых были люди даже из таких далеких мест, как Дару в Западном округе, в другую. Этим людям из дальних мест было сказано подождать, пока администрация, чтобы отправить их в родные селения, не зафрахтует для них каботажное судно. Бесконечные мили песчаного берега и кокосовых рощ простирались перед ветеранами перехода Бульдог — Вау. Ящики с рыбными или мясными консервами больше не врезались им в плечи — и слава богу, потому что теперь эти люди уже не смогли бы их нести. Между ног у них были нарывы, а ступни онемели от песка, по которому они шли. Но какое это имело теперь значение? Главное, что теперь они свободны и больше некому торопить их и подгонять.

Волна за волной разбивалась у их ног, смывая следы и утишая боль в лодыжках. Разговаривали мало — да и о чем говорить, когда не происходит ничего нового? Ни в каких словах не было и нужды: каждая волна говорила что-то, а что именно, надо было решить тебе самому. Настоящей беседы, пожалуй, не было: говорили волны, человек только слушал. А порассказать волнам было что: ведь любая волна, прежде чем разбиться у них под ногами, побывала во многих чужих, неведомых странах. Хоири шел, а в ушах у него все гудел голос мистера Хилла: «Вам ваши пять скруток не придется даже менять на еду — вы среди своих, уж наверняка будут кормить вас даром... Шестьдесят миль — пустяки, совсем не то, что нести груз через всю страну... Вы все, я уверен, здоровехоньки»...

В Кукипи помощник начальника окружного управления заплатил Хоири и его односельчанам за их службу. Хоири положил выданные ему одиннадцать фунтов в карман и начал быстро считать в уме. Потом разочарованно покачал головой: да, если бы к этим одиннадцати фунтам прибавить то, что он заработал в Лаэ, получилась бы кругленькая сумма. Ну да стоит ли жалеть о том, чего все равно не вернешь?

Чуть меньше чем за год до того, как Хоири вернулся в родное селение, его отца Севесе привезли туда с верховьев; он был без сознания. Севесе не отвечал на звуки голосов и на жаркое дыхание около уха, зовущее его назад — к семье, друзьям и его селению. плотно сжимались, будто решили: больше они ни разу не дадут ему увидеть то злое и жестокое, что творится вокруг.

В Эопоэ его осмотрел врач. Снова и снова он прикладывал к груди Севесе свою веревочку из проволоки и резины и прислушивался, наклонив, как собака, голову набок. Подержав немного Севесе за запястье, он покачал головой.

— Воспаление легких,—сказал он,—очень тяжелое, запущенное: пульса уже почти нет.

Друзья Севесе стояли молча и смотрели, как врач ступает на сходни: один шаг, другой. Потом он остановился и обернулся медленно-медленно.

— Перенесите его с баржи на свою лодку. Я тут мало что могу сделать, попробуйте у себя в селении что-нибудь сами.

И, заложив руки за спину, нервно перебирая пальцами резиновые кольца смотанного фонендоскопа, он мерными шагами сошел с баржи.

Изрядную часть тех одиннадцати фунтов, которые Хоири получил за три года работы носильщиком, пришлось потратить на поминки по отцу. Поминки были необычные — ведь справляли их почти через год после того, как человек умер. Дойди до него весть о смерти отца, когда он был в Лаэ, он бы, конечно, устроил поминки гам. Но не так уж важно, что он их не устроил — важно, что в положенное время их справили сородичи, которые были в селении, когда отец умер. Ну а что они с Меравекой устроили новые поминки теперь, тоже хорошо.

Огороды заросли за это время кустарником; бананы, таро и сахарный тростник пытались устоять перед его натиском, но все усилия их были напрасны. Без помощи человека этого наступления было не остановить. Сорняки душили их на собственной их земле. Теперь Хоири пришел к ним на выручку не ради них самих, но чтобы было чем кормить маленького Севесе. Да вот беда: мальчик привык за эти годы к печенью и рыбным и мясным консервам. Посмотрит на вареный клубень таро или на печеный банан и сразу отворачивается — наверно, не хочет перебивать приятный вкус во рту. Конечно, его можно понять, и будь у него, Хоири, деньги, которые он заработал в Лаэ, можно было бы и дальше кормить сына всем, что тот любит. Но ведь рано или поздно кончились бы и эти деньги — и что тогда? Нет, это не выход. Придется Севесе отвыкать от пищи, к которой он привык за эти три года. Прямо не верится, что прошло время, когда пачку печенья можно было получить за пять полос бири. Теперь эту пачку купишь только за деньги.

Да, если бы огороды не заросли кустарником, если бы сын не привык к печенью и консервам и не обвисли груди у знакомых девушек, ставших женщинами, можно было бы подумать: то, что случилось за эти три года, всего лишь сон, длинный-предлинный. Сон, в котором на селение налетела вдруг яростная буря и унесла Хоири и других мужчин далеко-далеко, а женщин, детей и стариков не тронула. Она, эта буря, разлучила людей с их близкими, и некоторым уже не суждено встретить их никогда. Буря пронеслась, но даже тогда, когда она ярилась, она не смогла довести Хоири до отчаянья: слава богу, младший Севесе все же у него остался. И как хорошо, что есть также и тетя Суаэа и ее муж Джордж, учитель в миссионерской школе: уж Кто-кто, а они смогут помочь ему правильно воспитать Севесе и выучить. Тетя Суаэа набожная, она очень заботится о том, чтобы ее дети знали слово божье и не ссорились с товарищами. А ее муж воспитывает в детях трудолюбие. Знания, говорят тетя Суаэа Джордж, дает бог, это, как и все вокруг нас, дар божий. Но бог не расточителен, он не раздает подарков направо и налево, как дядя, вернувшийся домой из Порт-Морсби с заработков. Бог одаривает тех, кто, чтобы получить его дары, трудится не покладая рук. И если хочешь быть таким же умным, как белые люди, которых он, Хоири, видел, когда работал в Эопоэ, точно гак же не покладая рук должен работать и ты. Но в го же время нужно молиться богу, чтобы он указал тебе правильный путь, иначе и упорный груд не принесет никаких плодов.

В Кереме Хоири был до этого всего раз, еще мальчиком, вместе со священником, самым главным в католической миссии в Терапо. Священник взял его туда затем, чтобы ^н прислуживал во время рождественской мессы для жителей Керемы. Но то было давно, а в окружное управление здесь» в Кереме, он тогда и не заглядывал.

Дежурный у двери начальника принял от Хоири заявление и исчез с ним внутри. Через несколько минут он позвал туда и Хоири. За большим, изготовленным руками местного мастера, старым, но покрытым толстым слоем лака столом сидел представительный мужчина. Прямо посередине его головы, словно продолжая линию тонкого длинного носа, деля густые золотые волосы, начинающие на висках серебриться, на две равные половины, шел пробор. Локти твердо упирались в стол, а волосатые руки со сцепленными пальцами на нем покоились, и от этого казалось, что белый человек квадратный. Хоири подумал, что держится и не падает начальник, наверно, благодаря своим локтям, а вовсе не стулу, на котором сидит. Побормотав себе под нос, белый человек закивал, показывая этим, видно, что наконец- то обнаружил в лежащем перед ним листке бумаги хоть какой-то смысл.

— Так, значит, тебя зовут Хоири? — ровным и сильным голосом сказал начальник окружного управления.

Казалось, что его взгляд пронизывает Хоири насквозь, что он проникает под кожу и в кости и видит мозг и внутренности. От этого Хоири стало не по себе, и он переступил с ноги на ногу.

— Я, между прочим, говорю с тобой. Стой прямо, для этого бог и дал тебе ноги. Ну отвечай же мне!

— Да, сэр.

— Ага, так, значит, язык у тебя все-таки есть? Долго же ты это скрывал! А ведь отвечать, оказывается, не гак уж трудно, правда?

На лице у чиновника промелькнула насмешливая улыбка, совсем не настоящая, это Хоири увидел сразу. Затем началось долгое и нудное отчитыванье, от которого у Хоири осталось чувство, что ему необыкновенно повезло, раз за смерть отца он получает хоть какую-то компенсацию.

Чиновник громко пролаял приказ кому-то, находящемуся в этом же самом здании,— он часто делал так, когда бывал раздражен или спешил. Так легче: не нужно убийственно долго втолковывать местному полицейскому, который окажется сегодня дежурным, что именно ему, начальнику окружного управления, требуется. Сколько раз бывало, что дежурный или принесет не то, что надо, или переврет то, что должен был передать на словах; возмущаться и раздражаться из-за этого начальнику уже надоело.

Появился какой-то человек с бумагами.

— На. Там, где я поставил крестики, напиши свое имя. Садись вон за тот стол.

Хоири сел и, стараясь, чтобы получилось как можно лучше, вывел там, где ему было показано, печатными буквами свое имя. К столу начальника он пошел с легким сердцем, уверенный, что начальник окружного управления обратит внимание на то, как красиво написано, и поймет, что тот, с кем он имеет дело, учился в школе. Хоири протянул бумаги белому человеку, и холодный взгляд начальника встретился с его взглядом. Хоири отступил назад и стал смотреть, как шевелятся, словно играют одна с другой, губы начальника. Потом губы замерли, и начальник, подняв глаза, уставился на Хоири; зрачки у него расширились и были теперь огромными.

— Ты глупый осел! Неужели никогда не подписывал своего имени? Возьми эти бумаги и снова напиши свое имя, но прописью, а не печатными буквами!

Хоири получил чековую книжку, и туда было вписано четырнадцать фунтов — его часть компенсации. Остальное распределили между другими членами его семьи. Уходя он оглянулся назад, на этот дом с крышей из бири, и подумал о том, как хорошо было бы, если бы больше никогда не пришлось не то что входить в него, но даже подходить к нему? близко, и уж, во всяком случае, проходить через дверь, которая ведет в комнату начальника окружного управления. У него было чувство, что человек, который входит туда, выходит другим. Гладкие деревянные панели стен надвигаются, как две пилы, и срезают с тебя чувство собственного достоинства.

Хоири казалось, что от маленькой синей книжечки как от живой исходит тепло. Осторожно, чтобы не помять, переворачивая страницы, он снова и снова перечитывал свеженаписанные слова и цифры. Это было как бы второе сердце его сына, сердце, которое, когда Севесе вырастет, поможет настоящему сердцу сына радостно биться. То, что написано в синей книжечке, поможет ему отправиться в другие края, туда, где можно учиться больше и лучше, чем здесь, в Мовеаве. Пока Севесе вырастет, пройдет еще много лет. Если администрация говорит правду, деньги эти будут расти вместе с ним. Может быть, когда ему придет время жениться, их даже хватит на выкуп за невесту. А если Севесе станет таким же умным, как белые люди, и научится тому же, что умеют они, ему, может, тогда и за работу платить станут столько же, сколько им. Тогда Хоири не нужно будет больше работать на огороде: Севесе сможет покупать для него и чай, и сахар, и табак.

От этих мыслей его отвлекла женщина, которая с удобно усевшимся на ее бедре годовалым ребенком быстро прошла мимо него. Похоже было, что она куда-то спешит. Форма ее головы, ушей, ее спина и икры показались ему знакомыми. И походки этой он тоже не узнать не мог. Будто множество игл вонзилось одновременно с разных сторон в его мозг; он пошел быстрее. Когда их разделяло уже только несколько шагов, какой-то безумный смех выплеснулся из его нутра. Интересно, видел кто-нибудь, как он ускорил шаг? Она была уже совсем рядом, и если бы повернулась, он увидел бы ее лицо. Хоири кашлянул.

Хотя не сразу, женщина обернулась, но с презрением отвела взгляд, когда обнаружила в глазах человека, идущего за нею следом, нечто большее, чем случайный интерес к покачиванию ее бедер. Но Хоири это лишь подстегнуло; губы его задрожали, а глаза раскрылись еще шире. Она уже хотела было обернуться и плюнуть прямо перед ним на тропинку, но передумала; ведь он наверняка и так понял, что означают отведенные глаза и сжатые презрительно губы. Что он, слепой? Не видит ребенка у нее на бедре?

— Миторо! —закричал Хоири. — Миторо!

Женщина ускорила шаг: не иначе как полоумный!

— Почему ты не отвечаешь мне, Миторо? — закричал он. — Ты забыла свое имя? Разве мы не на одном языке с тобой говорим? Ради твоего сына Севесе ответь мне!

Женщина побежала, он побежал тоже, догнал ее и схватил за локоть. Женщина взвизгнула. Хоири отпустил ее руку и остановился, задыхаясь от отчаянья. Он едва замечал, что вокруг уже собираются люди. Неужели никак нельзя вернуть назад жену? Нет, никак, он это знает. Своим могуществом колдуны сделали ее для него недоступной. Они изменили все в ее голове и обладали теперь полной властью над ее языком. Только на вид она остается прежней. Как жаль, что его воспитали христианином! Если бы не это, он, быть может, знал бы людей, которые могут противопоставить колдовству свое колдовство.

В его сердце был холод, и ему было страшно одиноко. Все в его жизни переменилось. Около него громко кричали, но он этого не слышал. В один миг перед ним промелькнули все безвозвратно потерянные годы, когда он носил грузы белого человека. Он понял: белый человек со всей его мудростью и силой не может помочь ему вернуть себе назад жену. Хоири не видел, как широкими шагами к нему подходит полицейский, и лишь смутно ощутил на запястьях горячую хватку ржавых наручников. Когда его вели, он чувствовал в кармане около бедра прямоугольник чековой книжки. «Может, эти деньги откроют Севесе путь в школу белого человека, может, он, когда вырастет, поймет то, чего не мог понять я», — снова подумал он, когда его вводили в комнату начальника, которую он надеялся никогда больше не увидеть.

Перевел с английского РОСТИСЛАВ РЫБКИН.

[1] Таубада — почтительное обращение, эквивалент слова «господин» (Здесь я далее примечания переводчика.)

’ Элаво — так называемый «мужской дом», где постоянно живут неженатые мужчины рода и могут также ночевать женатые.

* Рами — предмет верхней одежды, нечто вроде юбки.

* Тоарипи, моирипи — этнические группы на юге Папуа Новой Гвинеи.

* Ротанг- род лиановидных тропических деревьев.

в Стволы и листья ниповых пальм папуасы часто используют как строительный материал.

[7] Имеется в виду созданные австралийцами на Новой Гвинее органы местного самоуправления.

[8] Речь идет о скрученном в жгут пучке. табачных листьев. Таким табаком австралийская администрация на Новой Гвинее часто расплачивалась с местными жителями за проделанную теми работу.

•Мила Лаваи — фольклорный персонаж, мужчина, который выдавал себя за женщину.

* Панданус тропическое растение с воздушными корнями.

[10] Искаженное «Сидней».

[11][11] Так тоарипи произносят фамилию преподобного Джеймса Чалмерса, пионера-проповедника из Лондонского миссионерского общества, убитого на острове Гоарибари в 1901 году.

“ Кинг с-кросс — квартал увеселительных заведений в Сиднее.

[13] Сихи — набедренная повязка, сплетенная из ' волокон мягкой коры, пропущенная между ног и опоясывающая торс.

[14] Палаиса — ритуал, совершаемый мужчинами после того, как они убьют крокодила.

" По представлениям папуасов, это помогает узнать во сне то, что другими способами выяснить не удается.

[16] АНГАУ — вспомогательные военные формирования, созданные австралийцами во время второй мировой войны на той части Новой Гвинеи, которую они контролировали.

[17] Бири — материал, из которого папуасы делают крыши своих жилищ.

[18] «Зеро» — марка японского военного самолета.