Кто дал вам музыку?

ДЖО, ИСЧЕЗАЮЩИЙ АМЕРИКАНЕЦ

Не будь Уолтер одержим страстным желанием поступить в университет, он вряд ли бы смог вынести первые несколько недель на заводе. Его отец, бывший коммерческий директор филиала фирмы по производству швейных машин, в результате банкротства фирмы потерял все, что имел, и работал теперь, терзаясь вечной неуверенностью, простым клерком в отделении ссудного банка, носившего название «Дружественная финансовая корпорация»; мать, у которой Уолтер был поздним ребенком, отчаянно цеплялась за былой престиж, который заслужила своей неустанной деятельностью в Женском благотворительном обществе.

Самое трудное, что́ Уолтеру приходилось раньше делать, — это разгребать снег перед соседскими гаражами или навязывать журналы родственникам. И вот, когда в день окончания школы Уолтер пришел вечером домой, отец сдавленным голосом сообщил ему, что у него нет денег, чтобы послать его в университет. Но Уолтер поклялся себе, что будет учиться, даже если для этого придется ограбить банк. На выпускном вечере от своего одноклассника он узнал, что можно получить работу на новом автозаводе — надо только указать в заявлении, что ты служил механиком в гараже. Пройдя через веранду, где отец и мать с видом гордым и несчастным раскачивались в скрипучих качалках, Уолтер взобрался по узкой лестнице в свою маленькую комнатку и сел за письменный стол. Если он проработает на заводе год, то даже при том, что часть денег ему нужно отдавать родителям, он сможет отложить несколько тысяч долларов. Не говоря никому ни слова, он на следующее же утро пошел на завод и подал заявление. Через три дня его оповестили телеграммой, что он должен явиться на работу к половине седьмого утра.

Когда после первого бесконечного дня в кузовном цеху, куда его определили, посеревший от усталости, он вернулся домой, мать сидела в гостиной и плакала, прижимая к глазам платок.

— Ты только посмотри на себя! — с ужасом воскликнула она, и Уолтер сразу понял, что ужас ее был вызван его видом, а не мыслью о том, что́ ему в этот день пришлось пережить.

Тем не менее он счел своим сыновним долгом объяснить ей, что ему вовсе не обязательно проходить мимо соседей в засаленном комбинезоне, он может дома надевать спортивный костюм и переодеваться уже на месте; он также намекнул ей, когда она готовила ему бутерброды на завтра, что ему удобнее носить их не в железной коробке, а в обычном бумажном пакете.

Отец, который спустился посидеть с ними на кухне, не поддержал жену и даже стал доказывать, что в работе на крупном предприятии есть свои преимущества.

— Неужели Уолтер не мог найти себе что-нибудь поприличнее? — убитым голосом сказала мать, намазывая майонезом кусок белого хлеба. — В конторе у него хоть была бы возможность применить свои знания.

— Напрасно ты так думаешь, — возразил отец. — Работать на заводе теперь не считается позором. Кроме того, Уолтер имеет все шансы выдвинуться, если покажет, на что он способен.

За всем этим стояло другое: родители боялись, как бы путь, избранный Уолтером, не завел его в тупик, и винили себя, что не смогли послать его учиться. Щадя их чувства, Уолтер не стал доказывать правильность своего решения; если бы он сказал, что будет много зарабатывать, это бы больно задело отца, который в свои пятьдесят девять лет получал только на пять долларов в неделю больше, чем сын.

— Просто в городе нет другого места, где бы мне столько платили, — примирительно сказал он.

— Мальчик прав, — поддержал его отец, чему Уолтер был очень рад. — Ты поступил умно, Уолтер.

При таком отношении родителей к его выбору Уолтеру ничего не оставалось, как стиснуть зубы и дать себе слово, что он не уйдет с этой работы, пока не добьется цели. Как уже выдохшийся, но не желающий сдаваться боксер, он видел свою победу не в окончании боя, ибо до этого было слишком далеко, а в более близких достижениях: в первом автоматическом, пусть незначительном, повышении зарплаты после четвертой недели, во втором таком же повышении после восьмой недели, в зачислении его на постоянную работу по истечении девяноста дней, и самое главное — в получении специальности рихтовщика, после чего он перейдет в разряд наиболее высоко оплачиваемых и квалифицированных рабочих и все на заводе будут относиться к нему с уважением.

Уолтеру была безразлична окружающая обстановка, он с самого начала понимал, что завод — не картинная галерея; но работа и условия, в которых приходилось ее выполнять, были нагромождением непрерывных ужасов, и Уолтеру, валившемуся с ног от усталости после десяти часов неослабного напряжения, иногда казалось, что когда-нибудь он очнется от этого кошмара со страшным криком. Изнурительной и отупляющей была даже не сама по себе работа, которая состояла в том, чтобы в бесконечной веренице автомобильных кузовов, медленно и монотонно, подобно множеству одинаковых стальных роботов, двигавшихся на конвейере, отыскивать пузыри и вмятины и выправлять их. Это называлось рихтовкой.

Труднее всего было работать быстро и чисто, когда за спиной стоит мастер и буравит тебя взглядом сквозь толстые линзы очков. Уолтер прикинул, что в лучшем случае на рихтовку одного кузова с момента, когда он попадает на конвейер и пока не дойдет до платформы, откуда его, подцепив краном, отправят в бондеризационную камеру, у него в распоряжении не больше трех с половиной минут. Если он начинал сразу, как только контролер обозначал мелом дефекты — кружочком вмятины, крестиком пузыри, — он мог закончить работу раньше, чем кузов доходил до контролера, стоявшего в конце конвейера; в случае же, если вмятины оказались слишком глубоки и их было слишком много, он продолжал с остервенением бить по металлу, присев на корточки и напрягаясь так, что пот лил с него градом; рядом с ним среди путаницы резиновых шлангов работал сварщик, и пламя его газовой горелки было таким обжигающим, что пот на лице мгновенно просыхал, а контролер-приемщик тем временем, стоя за его спиной, с невозмутимым видом помечал мелом вновь обнаруженные в этом проклятом металле вмятины и пузыри. Поняв наконец, что его усилия тщетны, он поднимался и, с виноватым видом уступив место равнодушному рабочему-дефектчику, которому предстояло доделать его работу, шел торопливо вдоль конвейера, моля бога, чтобы следующий кузов — на его долю приходился каждый третий — был в мало-мальски приличном состоянии.

Хуже всего было, когда раздавался пронзительный свисток, и, оторвав взгляд от ненавистной вмятины, по которой он отупело постукивал концом напильника, Уолтер видел в дальнем углу цеха мастера, сердито махавшего ему сигарой. Заранее зная, что ничего хорошего его не ждет, он бросал работу и спешил на зов, пытаясь внутренне подготовить себя к неизбежному, но ему это плохо удавалось.

— И это называется работа? — спрашивал мастер, яростно прикусывая кончик сигары. — Ты хочешь получать зарплату рихтовщика и пропускаешь такой брак? — Гневно сверкая глазами за толстыми линзами, мастер указывал на покачивающийся в воздухе кузов, свежеиспещренный меловыми пометками. — Доделать немедленно!

И Уолтер тут же принимался за работу, вытирая со лба пот рукавицей и яростно, но неумело орудуя напильником.

К тому моменту, когда он, более или менее сносно исправив недоделки, бегом возвращался к своему месту у конвейера, он обнаруживал, что опять отстал, да так, что потребуется не меньше часа, чтобы отрихтовать пропущенные кузова; утешало только то, что хотя бы этот час на него не будут сыпаться нарекания.

Вполне естественно, что работавшие с ним люди жалели его и давали ему всевозможные советы. Кроме него, на конвейере было еще два рихтовщика. Один из них, толстый мужчина сурового вида, лидер оппозиции в заводском профсоюзе, возмущался, что там ничего не делают, чтобы защитить права рабочих, которые, как Уолтер, проходят испытательный срок.

— И еще я тебе скажу. Есть страны, где такому толковому и работящему парню, как ты, который хочет учиться, не приходится проводить лучшие свои годы на заводе, чтобы скопить деньги на учебу. Его посылает государство, и оно же несет все расходы. Ему надо только доказать, что у него голова варит, и его будущее обеспечено.

Уолтер соглашался: да, конечно, все это очень заманчиво, только вот насчет того, что «голова варит», — уж очень это напоминает отцовские восхваления жизни́ в Штатах. И потом, он не понимал, какую практическую пользу может от этого иметь он сейчас, здесь, — разве лишь удовлетворение, что в каких-то неизвестных странах парни его возраста живут лучше, чем он.

Третий рихтовщик, худощавый мужчина с постоянно иронической усмешкой, некоторое время прислушивался к разговору о бесплатном обучении. Затем, сунув руку за ворот рубахи, почесал себе грудь и громко рассмеялся.

— Ты надеешься обратить этого парнишку в свою веру, когда все вокруг твердит ему о том, что здесь так прекрасно? — Он покровительственно, словно гладя по голове, похлопал толстяка по плечу концом напильника. — Даже если ему и придется помучиться немножко больше, чем нужно, чтобы получить образование, он свободный человек. Он может делать сколько угодно ошибок, может даже узнать кое-что, чего нет в университетской программе.

И он снова приступил к работе, не дав толстяку возможности возразить.

К счастью для всех троих, толстяка рихтовщика вскоре перевели в другой цех. Однако на его место пришел хмурый старательный рабочий, который наблюдал за неумелой работой Уолтера со все возрастающим раздражением. Наконец он не выдержал.

— Самое главное в нашем деле, парень, — скорость. Скорость, — с ожесточением сказал он, — и еще — как ты отключаешься от всего вокруг. Будешь копаться и злиться из-за своих же ошибок — далеко не уедешь. — Он довольно улыбнулся, глядя на приближавшийся к нему кузов, весь в царапинах и вмятинах. — Быстро оцени работу, выбери самые трудные вмятины и с них и начинай. А что попроще, оставь напоследок — дефектчики доделают.

Третий рабочий, тот самый худощавый скептик с седыми волосами и молодым лицом, который всем в цеху нравился, хотя никто о нем толком ничего не знал, слушал молча, со странной, чуть заметной ухмылкой. Сунув в рот жевательную резинку, он подвигал челюстями и сказал:

— Иными словами, Орин, ты хочешь, чтобы он находил удовольствие в работе. Было бы куда полезнее, если бы ты нагнулся и показал ему, как это делается. Подожди минутку, Уолтер.

Уолтер сидел на корточках перед нишей колеса и постукивал молотком по отвертке, пытаясь просунуть ее в кузов исподнизу, чтобы выправить вмятину; но у него ничего не получалось, и, промахнувшись, он ударил молотком себя по левой руке так сильно, что ему пришлось зажмуриться, чтобы сдержать слезы.

— Дай мне отвертку.

Протянув ему инструмент, Уолтер впервые заметил странную, выцветшую, словно старый флаг, татуировку на его правой руке: американский орел[26], вцепившийся когтями в кисть, с победно раскрытым клювом, обращенным к локтю, — казалось, вот-вот раздастся его клекот. Не говоря ни слова, рабочий взял отвертку и приложил ее к точильному камню, чтобы придать кончику нужную форму.

— Попробуй теперь.

Уолтер приставил отвертку ко дну кузова, стукнул по ней несколько раз — бам! — и она легко вошла и встала как раз против вмятины на наружной стенке. Уолтер обернулся, чтобы поблагодарить за помощь, но рабочего уже не было — он исчез, как призрак.

В нем вообще было что-то призрачное. Он уезжал с завода и приезжал один, не занимался пустой болтовней, перед началом работы и во время обеденного перерыва держался особняком, постоянно носил с собой в кармане брюк какую-нибудь книжку и всегда, когда не был занят, наблюдал за Уолтером и слушал, что советуют ему другие; при этом с его продолговатого моложавого лица не сходила насмешливая, скептическая улыбка. Более того, взгляд его холодных голубых глаз, казалось, постоянно был устремлен на Уолтера, но он не наблюдал, как другие, за его работой, а словно оценивал его характер и особенности, отчего Уолтеру часто становилось не по себе.

Постепенно Уолтер стал интересоваться теми из окружавших его людей, чьи вкусы и взгляды были более земными и реальными. Самые теплые отношения сложились у него с Кевином, бывшим сельским учителем, иммигрировавшим в Америку из Ирландии. У него был такой восхитительный акцент и такие смешные обороты речи, что Уолтер всякий раз старался втянуть этого рыжего верзилу в разговор.

— Эй, Кевин! — крикнул он как-то. — Так сколько же лет было детишкам, которых ты обучал в графстве Керри?

— Ах, Уолтер, — вздохнув, отвечал Кевин, обнажая свои длинные белые зубы, — многие из них были не такими уже детишками. Посмотрел бы ты на девочек постарше — какие формы! Если бы они только могли прочитать мысли своего учителя! Стыд и позор!

И они оба рассмеялись: Кевин — своим воспоминаниям, Уолтер — живо представив себе этот деревенский флирт. Обернувшись, он увидел стоявшего неподалеку седого рихтовщика, который тоже улыбался, но так сдержанно, что походил скорее на ученого, наблюдающего за успешно протекающим экспериментом. От улыбки его веяло холодом, но неприятной ее назвать было нельзя. По какой-то необъяснимой причине Уолтеру казалось, что его судят и суд выносит ему оправдательный приговор.

Этот человек, замкнутый и непонятный, продолжал наблюдать за ним и во время его беседы с Кевином, и когда он разговаривал со вторым рихтовщиком и другими рабочими на конвейере. Им приходилось не говорить, а кричать, и Уолтер удивлялся, как по двум-трем обрывочным фразам можно было понять, чем живет человек.

— Только дураки сейчас женятся.

— Хватай сверхурочные, пока можно. В автомобильной промышленности не знаешь заранее, когда тебя уволят.

— Самое счастливое время у меня было, когда я служил в армии.

— Я здесь только потому, что ума не хватило получить профессию.

— Я пришел сюда из любопытства, но с меня довольно.

— Жена говорит, если я отсюда уйду, то, может, меня возьмут на строительство.

— Уолтер, ты только не становись вроде этих, с высшим образованием, которые других учат, а сами ни черта не умеют.

Единственный, кого Уолтеру не удалось расположить к себе, был Папаша, морщинистый маленький контролер с петушиным хохолком желтовато-седых волос и по-старчески запавшими губами, в которых каким-то чудом удерживалась тяжелая незажженная сигара. Весь сморщенный, бледный, без кровинки в лице, он относился к Уолтеру с невыразимым презрением. Уолтеру же он напоминал злого, противного гнома: с этой его сдвинутой набекрень маленькой шапочкой, которая, словно верткое каноэ на краю Ниагарского водопада, вечно торчала у него на голове, и обернутой коричневой тряпкой рукой, которой он проверял, не пропустил ли Уолтер какие-нибудь дефекты.

— Мальчишки вроде тебя, — скрипел он сухим, ржавым голосом, — они приходят и уходят. Я уже здесь двадцать три года и перевидал миллионы таких, как ты. Безответственные, ненадежные, учиться ничему не хотят, только и знают, что развлекаться. Из тебя никогда не выйдет настоящий рихтовщик.

«А я и не хочу быть рихтовщиком, — чуть было не сказал ему Уолтер, — я хочу только заработать деньги и уйти отсюда». Но он знал, что именно этих слов Папаша от него и добивается, поэтому сдержался. В том, что он поступил правильно, Уолтер убедился буквально через минуту, когда к нему неожиданно обратился молчаливый рихтовщик.

— Папаша — это особый случай, — сказал он, склонившись над кузовом Уолтера и рихтуя его шкуркой. — В основном на заводе полная демократия в смысле возраста. Люди, которые работали здесь, когда тебя еще на свете не было, отвоевали у предпринимателей договор, гарантирующий равные права и для таких, как ты. По истечении девяноста дней ты начинаешь получать такую же зарплату, как рабочий с девятнадцатилетним стажем. Человек вдвое старше тебя будет обращаться с тобой, как с равным. Где еще такое возможно?

— Да, — сердито перебил Уолтер, — а Папаша…

— У него есть причины быть желчным. Я как-нибудь расскажу тебе.

Он резко выпрямился и пошел к своему рабочему месту. Но его слова запомнились Уолтеру. Кто он такой, этот человек с моложавым лицом и седой головой и с этими его выражениями вроде «демократия возраста»? Кого бы Уолтер ни спросил, никто толком не знал. Одни говорили, что он бывший моряк и искатель приключений, свидетельством чему — огромная татуировка, которую, как он сам рассказывал, ему сделали когда-то в Лоренсу-Маркише; те, кто пришли на завод из сельской местности, были уверены, что, судя по некоторым его высказываниям, он раньше был сезонным рабочим на фермах; находились даже люди, которые готовы были поклясться, что он человек образованный, чуть ли не преподаватель колледжа, а здесь он просто так, ради развлечения.

Кем бы он ни был, на некоторое время их беседы прекратились. Но Уолтер постоянно ощущал его присутствие, потому что он, молча наблюдая и прислушиваясь, всегда без лишних слов готов был прийти на помощь.

Однажды молодой контролер, стоявший в начале конвейера, дал Уолтеру откровенный и циничный совет.

— Я тут как-то подслушал, что́ начальство говорит о тебе, парень. — Он вынул изо рта трубку — курить в цеху строго воспрещалось — и выпустил толстое кольцо дыма. — Хочешь знать, в чем твоя ошибка?

— Конечно, — угрюмо ответил Уолтер.

— Ты слишком стараешься. Работаешь на совесть, а как раз этого и не надо делать.

Уолтер с изумлением уставился на него:

— Почему?

— Хозяев интересует количество продукции. Если ты будешь целый день бегать взад и вперед и стараться, чтобы все было в порядке, ты только будешь мешать другим. Начальство постарается найти предлог, чтобы уволить тебя раньше, чем кончится твой испытательный срок, либо переведет на низкооплачиваемую работу.

— Значит…

— Я здесь уже десять лет. Можешь мне поверить. — Он сделал еще одну затяжку и приветливо улыбнулся. — Они заинтересованы не в том, чтобы выпускать хорошие машины, а в том, чтобы выпускать их больше. Ты знаешь, что важнее всего в производстве? Количество. И ты знаешь, зачем они тебя сюда взяли? Чтобы ты не исправлял дефекты, а маскировал их. Сделай так, чтобы их не было видно, когда машину покрасят, и, если покупатель ничего не заметит в магазине, все будет в ажуре.

— Маскировать? А как?

— Шкуркой. Отверткой. Если ты выправишь все неровности снаружи, контролер-приемщик не будет смотреть, как там изнутри. Создай видимость качества. Стань мастером показухи, и начальство не будет тебя трогать.

Уолтер невольно засмеялся:

— Послушай, и ты терпишь это десять лет? Я каждый день думаю, не пойти ли мне поискать чего-нибудь другого.

— Первые шесть лет, — невозмутимо продолжал контролер, — я рассуждал, как ты. Это все, мол, временно, пока я не найду работу повыгоднее. Мне понадобилось шесть лет, чтобы понять, что я останусь здесь до конца жизни, — это все равно что объездить дикую лошадь, только на человека требуется больше времени. Я женился, у меня трое детей, сейчас вот строю дом неподалеку от завода. Так что я смирился, постарался приспособиться и даже доволен, вот почему мне и обидно смотреть, как ты зря надрываешься.

Наклонившись к кузову, Уолтер поднял напильник, но тут услышал заключительные слова контролера, казалось бы, безобидные, но на самом деле полные горечи и покорности судьбе:

— Знал бы ты, сколько раз я слышал от таких же ребят, как ты, что они скоро уйдут отсюда! А теперь у них стаж по пять, по десять лет, и они уже прикидывают, какая у них будет пенсия.

Уолтер не понимал, что́ именно в словах контролера так встревожило его, но тут к нему неслышно подошел его молчаливый наставник и тихо спросил:

— Он, кажется, напугал тебя?

— Не то чтобы напугал, но…

— И все-таки, когда отбываешь срок, не так уж приятно узнать, что твое заключение может оказаться пожизненным. Тогда, если у тебя богатое воображение, тебе легко представить себе, как ты начинаешь ко всему привыкать и как тебе даже нравится эта рутина, и так день за днем, и вот однажды ты просыпаешься и видишь: лицо в морщинах, дети выросли, и ты не понимаешь, куда она ушла, твоя жизнь.

Уолтер почувствовал озноб. Горячий пот превратился в холодную испарину и мгновенно высох, — правда, над головой у него был вентилятор, может, поэтому?.. Он сказал:

— Наверное, надо стать циником, чтобы продолжать здесь работать.

— Спустя некоторое время твоя жизнь превращается в бессмысленную шутку, шутку, объектом которой становишься ты сам.

— Да, но это только в том случае, если ты одаренный богатым воображением или тонко чувствующий человек.

Впервые за все время худое лицо рабочего стало злым.

— Ты думаешь, у этого контролера не было своей мечты? Думаешь, у него нет человеческой гордости? А ты задумывался когда-нибудь над тем, как разрушает такая работа личность, особенно если это человек неглупый и мыслящий вроде него? Он говорит, что, попав в ловушку, лучше всего к ней приспособиться, и по-своему он прав. Во всяком случае, ты не должен с такой поспешностью судить его — у него, вероятно, никогда не было возможности скопить деньги на университет.

Никто ни разу за все восемнадцать лет его жизни не разговаривал так с Уолтером. Теперь он никогда не сможет относиться к людям вроде этого контролера без сочувствия. Даже дома, увидев в этот вечер отца, с которым ему давно уже не о чем было говорить, кроме бейсбола и погоды, хотя оба делали неловкие попытки обсуждать другие, более серьезные темы, Уолтер вдруг понял, что перед ним не просто его отец, а несчастный человек, который перенес много горя; и ему стало ясно, что он взрослеет и обязан этим своему странному другу.

По мере того как проходили неделя за неделей и молодая энергия побеждала усталость — только для того, чтобы на смену ей пришло ощущение однообразия и скуки, — Уолтер все больше сознавал, что только этот человек способен объяснить ему истинный смысл происходящего на заводе. Но тот продолжал держаться в стороне, нереальный, словно привидение. Однако чем больше он замыкался в себе, тем сильнее возбуждал любопытство Уолтера и желание вызвать привидение на разговор.

Наконец Уолтер не выдержал.

— Что означает эта ваша татуировка?

Рабочий улыбнулся краешком рта.

— Это американский орел. — Он поднял руку, согнул и опустил. — Он кричит от ярости при виде того, что произошло с республикой.

— А что произошло?

— Где наше мужество? Где идеалы? Возьми любой завод, хотя бы наш: из человека высасывают все соки и выбрасывают его, как ненужный хлам.

— Но ведь вы здесь тоже работаете, — смело возразил ему Уолтер.

Рихтовщик медленно покачал головой с такой решимостью, что было ясно: переубедить его невозможно.

— Я по натуре кочевник — пришел и ушел.

Уолтер кашлянул.

— Я даже не знаю вашего имени.

— А зачем оно тебе? Мы теперь не обращаемся к людям по имени, а называем их «тот с гнилыми зубами» или «парень в синей спецовке». Ясно, что если я месяцами работаю рядом с человеком и вдруг узнаю, что у его жены рак и ее должны оперировать, а я даже имени его не знаю, то дело не в нем и не во мне, а в тех полуконтактах, которыми завод подменяет нормальную человеческую дружбу. Старики — те хоть держатся вместе, а все остальные утверждают, что они здесь ненадолго. Завод такой большой, люди все время меняются, так что просто нет смысла знакомиться.

Рихтовщик печально взглянул на Уолтера.

— Никто из приходящих сюда не хочет признать, что это место хоть как-то связано с его жизнью. Все уверяют друг друга, что они здесь временно, и поэтому, как бы ни был общителен человек, люди, с которыми он работает, остаются для него лишь случайными встречными и ему даже неловко прощаться с ними, когда он уходит сам или его увольняют.

— А все-таки, как вас зовут?

— Называй меня Джо.

— Каждого третьего на заводе зовут Джо, — упорствовал Уолтер. — А фамилия?

Рабочий улыбнулся, и на его длинном лице вновь появилась холодная усмешка.

— Джо, Исчезающий Американец. — Он повернулся к Уолтеру спиной и, когда конвейер возобновил свое бесконечное движение, вновь принялся за работу.

Но Джо был любопытен, и ему все надо было знать; оказался он тут как тут и в тот момент, когда Уолтер хоть и не грубо, но все же ответил на придирчивое замечание Папаши, стоял, искоса поглядывая, и прислушивался. Уолтер обрушил на Джо весь гнев, который ему удалось сдержать, разговаривая со старым контролером.

— Хорошо вам стоять и ухмыляться! Думаете, вы умнее всех?

Джо подтянул брюки и ответил с напускной сердитостью:

— А я и не претендую на это. Просто я читаю немного больше и размышляю немного больше, чем другие. Вот почему я не смеюсь над людьми, а жалею их. Если я чуть свободнее других, то я многим пожертвовал ради этого: у меня нет семьи, не о ком заботиться. — И добавил как-то очень загадочно: — Не знаешь, что хуже.

Уолтер не все понял, но вдруг почувствовал, что расставание близко. Он испугался.

— Вы что, собрались уходить?

— Когда-нибудь придется. Может быть, погода изменится, или я узнаю о другой работе, или не полажу с мастером… — И добавил уже теплее: — Но я вернусь, если не сюда, то на другой такой же завод. А вот ты нет. Поэтому я надеюсь, ты не забудешь, каково приходится тем, кто делает вещи, которые ты покупаешь.

Уолтер воскликнул с возмущением:

— Как я могу?! Как я могу забыть?!

Ему казалось, что и толстый слой серебристых опилок возле конвейера, и блестящая металлическая стружка, и палочки припоя — все это тысячами ядовитых жал впивалось в мозг, оставляя горькие воспоминания о поте, усталости, лихорадочной спешке, суете и бессмысленной скуке.

— Забывают и более серьезные вещи. Боль и даже смерть. Пройдет время, и ты будешь вспоминать о том, с какими муками зарабатывал себе деньги на университет, как о забавном и, может быть, даже романтическом приключении.

— Ну вот еще! — Уолтер рассмеялся.

Но внезапно мысль о будущем, ожидавшем его за воротами университета, мечтой о котором он жил все эти месяцы, заставила его содрогнуться.

Когда завыл гудок, возвещая об окончании девяти с половиной рабочих часов, Уолтер, сунув напильник и фартук в ящик для инструментов, пошел к проходной. Завернув за угол конторы своего цеха, как раз в тот момент, когда там погас свет, Уолтер ударился ногой о вилку автопогрузчика и вскрикнул от боли. Он попятился назад, теряя равновесие, и почувствовал, как кто-то схватил его за локоть, не дав упасть. Обернувшись, чтобы поблагодарить, он встретился глазами с Джо.

Злясь от боли и смущения, Уолтер вызывающе спросил:

— Это я должен, по-вашему, запомнить?

На худых щеках Джо поблескивала щетина. Седеющая, как и волосы на голове, она старила его. Он устало поскреб подбородок и спокойно ответил:

— Речь шла не о машинах. Помнить надо людей. Люди делают машины, и они же создают свои трагедии. Как только твоя жизнь налаживается, ты начинаешь думать, что и у других она безусловно должна стать легче, а если нет, значит, они заслужили то, что имеют, и, очевидно, какой-то закон естественного отбора определил, что тебе положено быть наверху, а им внизу.

Они подошли к проходной и, встав в длинную очередь, чтобы отбить уход, начали медленно продвигаться вперед, разговаривая вполголоса. Вокруг них колыхалась толпа людей, устремившихся навстречу свободе: шумливые мальчишки, которым наконец-то можно было дать волю веселью и смеху; изможденные, ссутулившиеся мужчины лет сорока; угрюмые широкоплечие негры в замасленных комбинезонах и сухопарые пуэрториканцы, оживленно болтавшие между собой по-испански; старики с отупевшими лицами и висящими, как плети, руками; профсоюзные деятели с хитро бегающими глазками, которые, зажав под мышкой папки, на ходу сочиняли предвыборные речи и оценивали свои шансы на победу, рассчитывая хоть таким образом избавиться от необходимости работать в цеху.

— Почему они все здесь работают?

— Их засосало, вот почему. Говорят, любая жизнь засасывает, но хуже всего застрять здесь. Работать на конвейере — значит постоянно считать минуты, радоваться, что понедельники проходят быстро, потому что ты отдохнул за субботу и воскресенье, ненавидеть вторники, так как впереди еще целая неделя. Это значит, что за все необходимое для твоего существования ты расплачиваешься тем, что каждое утро встаешь и делаешь то, чего бы никогда, никогда не стал делать, будь у тебя выбор. Это значит, что всю жизнь тебе нечего будет ждать, не на что надеяться.

Джо снял с полки свою карточку, отбил на ней время и, помахав Уолтеру рукой, ушел.

Каждый день Уолтер просыпался на рассвете, выходил из погруженного в сон дома и шел по только что политым улицам к ожидавшему его конвейеру; но постепенно вместо жалости к себе, настолько сильной, что строчки расплывались перед глазами, когда он по вечерам читал в постели, чтобы скорее заснуть, он стал испытывать более зрелое чувство: озабоченность судьбами тех, других, которые не могли, подобно ему, наметить день, когда с заводом будет покончено.

Он начал допытываться у рабочих в цеху, у каждого в отдельности, кто из них такого же, как и он, мнения об их работе. С каждым часом обретая все большую уверенность в себе, он ходил вдоль конвейера и, как только выдавалась свободная минута, задавал один и тот же вопрос:

— По-вашему, кому-нибудь нравится приходить на завод?

— Всем, раз в неделю — за получкой, — сказал сварщик.

— Начальство, кстати, тоже сюда не рвется, — заметил слесарь-сборщик. — Что, по-твоему, если б не деньги, нормальный человек стал бы возиться тут, в грязи да грохоте?

В разговор вступил рабочий, навешивающий дверцы.

— Знаешь, для кого эта работа? — сказал он с брезгливостью. — Для цветных. Да и они теперь поумнели — нос воротят.

Это последнее замечание огорчило и озадачило Уолтера, и он поскорее отошел от рабочего, подкрепившего свои слова яростными ударами по дверце, которую он подгонял. И только Орин, второй рихтовщик, сказал, что работа ему нравится, платят нормально, да и вообще, бывают места похуже. Джо, как всегда выполнив свою работу раньше других, стоял в стороне и подтачивал отвертку.

Они подошли к проходной и встали в длинную очередь, чтобы отбить уход.

— Я вижу, ты проводишь небольшой референдум? — обратился он к Уолтеру.

— А вам-то что? — грубо ответил Уолтер, задетый его насмешливым тоном.

Джо ответил вопросом, совершенно не относившимся к теме разговора:

— Почему ты решил стать инженером?

Уолтер растерялся:

— Все считают, что это перспективная профессия.

— Но это еще не основание, чтобы такой ценой зарабатывать деньги на университет. Черт возьми, разве в наше время человек больше не может делать то, что ему по душе? Я не хочу сказать, что из тебя не выйдет хороший инженер; пожалуй, даже неплохо было бы для разнообразия иметь несколько инженеров, которые заботились бы о людях так же, как о станках. Но, допустим, поступив, ты обнаружишь, что хотел бы заниматься чем-то совсем другим и с практической точки зрения совершенно бесполезным, — поддашься ты своему влечению?

— А вы, однако, щедры на советы!

Джо печально посмотрел на него. На его грустном длинном лице промелькнуло подобие улыбки.

— В цеху ты всем нравишься, Уолтер. Люди понимают, что ты задаешь вопросы не из праздного любопытства. Они считают тебя своим, и ты действительно свой, в хорошем смысле слова. Вот, может быть, почему я возлагаю на тебя большие надежды.

Уолтер изо всех сил противился влиянию этого человека, чьи желчные и крамольные взгляды противоречили всему, чему его учили, но он вынужден был признать, что с некоторых пор видит завод холодными проницательными глазами Джо; он стал опасаться, что, уйди Джо с работы, завод утратит для него всякую реальность и превратится лишь в хорошо оплачиваемый ад. Вокруг не было ни одного человека, с кем можно было поделиться, не говоря уж о том, что Джо научил его четко и по-взрослому формулировать зарождающиеся у него мысли.

— Больше всего от работы на конвейере страдает чувство собственного достоинства, — сказал он Джо как-то утром, когда они отдыхали, сидя на корточках, в ожидании гудка. — Невольно начинаешь чувствовать себя дураком, когда знаешь, что все относятся презрительно к тому, что ты делаешь, даже те, кто выполняют точно такую же работу.

Джо перевесил молоток и тигель с крючка к себе на пояс.

— Видишь ли, мы всегда считали себя самой практичной нацией, мы доказали европейским идеалистам, что машина может служить человеку. На деле же выходит, что человек служит машине. Посмотри, как беснуется начальство, когда конвейер останавливается: их не интересует, каких усилий стоит тебе поддерживать его непрерывное движение, им подавай норму, и всё. Разумеется, если спрос понижается и приходится сворачивать производство, они затягивают другую песню. И можно ли винить беднягу, попавшего в эту чудовищную мясорубку, за то, что в один прекрасный день он начинает понимать, какая все это липа, и ему становится стыдно, что его так ловко провели?

— Хорошо! — запальчиво воскликнул Уолтер. — Но кто же тогда сошел с ума? Вы, я, люди, которые здесь работают, совет директоров?

— Все, кто позволяют рекламе соблазнить себя обещанными благами и потом расплачиваются за это всей своей жизнью. Я понимаю любого, кто думает, что весь мир против него и он жертва огромного заговора, цель которого — испортить его машину раньше, чем он за нее расплатится полностью. А разве на заводе все не устроено так, чтобы ты потерял к себе уважение? Что происходит, например, когда ты выправляешь вмятину? Если ты надавишь слишком сильно изнутри, тебе придется долго рихтовать снаружи и ты начинаешь себя за это ненавидеть. Если ты ударишь недостаточно сильно, ты заметишь это, только когда кузов уйдет далеко по конвейеру, и тебе придется бежать за ним и снова стучать и стучать. Но и в том и в другом случае ты ненавидишь себя, а не машину или того человека-невидимку, который запустил конвейер. — Он засмеялся, предвкушая то, что собирался сказать. — Это все равно, как если человек, вешая картину, ударит молотком себя по пальцу — только здесь он бьет по пальцу непрерывно. На кого ты будешь злиться каждый раз, когда почувствуешь боль? На себя, конечно.

— Интересно, много ли людей рассуждает, как вы? — задумчиво спросил Уолтер.

— Больше, чем ты мог бы себе представить. И потом, всегда лучше считать, что на свете не так уж мало людей, которые чувствуют то же, что и ты. Каждый разумный человек с годами начинает сознавать, что его мысли и чувства не являются чем-то свойственным только ему одному. В чем, например, секрет настоящего произведения искусства? В том, что ты узнаешь в нем себя и все те внутренние переживания, которые, казалось, никто, кроме тебя, испытывать не может.

Уолтер готов был признать, что не он один дрожит от страха, когда мастер вызывает его, чтобы отчитать за плохую работу, не он один проклинает себя за то, что отстал от конвейера, и даже не он один понимает, какая это нелепость ругать себя не за то, что он делает, а за то, как он это делает. Но ему трудно было поверить, что другие способны ощущать все так же остро, как и он, так же ненавидеть эту тюрьму и так же мечтать вырваться на волю, хотя Джо и уверял его, что в этом смысле он мало чем отличается от остальных, разве только умеет лучше выразить свои чувства. В этом вопросе Уолтер готов был поспорить с Джо, который вечно бросался из одной крайности в другую, подтрунивая над ним, побуждая его сначала понять, чего он хочет, а потом стоять до конца за свою мечту, как подобает мужчине.

— Знаете, я не представляю, что бы я без вас здесь делал, — как-то в порыве откровенности признался Уолтер.

Джо не рассмеялся и не стал говорить о незаслуженности похвалы, а весь как-то потемнел. На следующее утро его на конвейере не было. На третий день его отсутствия Уолтеру стало казаться, что все это было сном, пробудившись от которого он снова погружается в жуткую бездну одиночества, безысходности и отчаяния. Чтобы хоть как-то заглушить тоску, он стал спрашивать других рабочих, что они думают о Джо.

— Никакого чувства ответственности, — сказал Папаша.

— Таким, как он, на все наплевать, — сказал молодой контролер. — У него нет ни жены, ни детей, не мудрено, что он может три дня прогуливать и не бояться выговора или увольнения.

— Работает он хорошо, — ворчливо сказал Орин. — Не знаю, где он этому научился, но чувствуется, что разбирается. А видишь вот, взял да и не пришел. Разве в наше время можно себе такое позволить, если не хочешь потерять работу?

На четвертый день Джо явился. Он не стал никому объяснять причину своего отсутствия.

— До чего же я рад вас видеть! — встретил его Уолтер.

Но Джо лишь усмехнулся и жестом показал, что иногда бывают дела и поважнее сборки автомобилей. Не успел он приступить к работе, как его вызвали мастер и председатель цехового профсоюзного комитета. Они стали о чем-то возбужденно спорить с ним, но Джо, подняв руку, оборвал их. Он что-то сказал, сунул руки в карманы, и на этом разговор был окончен.

К удивлению Уолтера, вернувшись на конвейер, он собрал свои инструменты и сказал:

— Я взял расчет, Уолтер. Иду странствовать дальше.

— Но…

— Ты справишься, где бы ты ни работал. Мне даже не нужно желать тебе удачи.

И, не пожав Уолтеру руки и не кивнув на прощанье, он отправился в свой длинный путь: сначала в инструменталку, затем в проходную, затем на стоянку и затем уж один бог знает куда. Внезапно Уолтер вспомнил что-то.

— Постойте! — крикнул он.

Но Джо, даже если и слышал его, не обернулся и вскоре скрылся из виду.

«Вы так и не рассказали мне о Папаше, — хотел он сказать Джо, — так и не ответили на все мои вопросы».

Но даже если бы Джо не ушел навсегда, Уолтер не знал бы, как сказать ему то, что следовало сказать, как выразить свою признательность за все, что этот человек для него сделал.

Когда через некоторое время наступил двенадцатиминутный перерыв и пришел сменщик, Уолтер поспешил в курительную. Там над длинным полукруглым умывальником, которым одновременно могли пользоваться с полдюжины человек, было окошко с навесом, откуда хорошо была видна заводская стоянка.

Зимнее утро выдалось таким хмурым и мглистым, а воздух таким непрозрачным, что черные ряды машин казались лишь более темными расплывчатыми пятнами на фоне серой ограды и низко нависшего неба. Одна из машин тронулась, или это ему показалось? Нет, вот мигнул красный огонек, погас, снова зажегся. Джо, Исчезающий Американец, покидал стоянку, конвейер, цех, уходил из жизни Уолтера в чью-нибудь еще, расставался с настоящим во имя чего-то неизвестного, что ждало его за стенами завода. Будущее он оставлял Уолтеру, и тот все стоял и махал ему, прижавшись лицом к холодному стеклу и не спуская глаз с удалявшихся огоньков.

Затем он смыл с лица пот и вернулся в цех.