Кто дал вам музыку?

ЖАРКИЙ ДЕНЬ В НУЭВО-ЛАРЕДО

Луиза Ридли решила ехать в Мексику на машине, а не лететь самолетом главным образом потому, что ей хотелось показать Дики не только Мо́нтерей, но и страну, — так, по крайней мере, она объясняла всем, кто ее спрашивал. И через день после того, как у Дики кончились занятия в школе, она погрузила своего единственного ребенка и чемоданы в их не очень уже новый «шевроле́», и они отправились в первое свое заграничное путешествие, где ей предстояло к тому же получить развод, благо отец Дики шел ей навстречу.

На самом же деле Луизе хотелось побыть с сыном подольше и никуда не спешить, чтобы он постепенно привык к тому, что́ до сих пор не укладывалось у нее самой в голове: что отныне они будут жить вдвоем, только он и она, одни, без Роджера, без его шумных восклицаний: «Все, сегодня я больше не работаю! Кто со мной смолить лодку?» Или: «Ну и жарища сегодня в городе! Кто со мной купаться?»

Но в машине было ужасно жарко, она почувствовала это, как только улеглась радость первых минут путешествия. Было жарко в Каролине, жарко в Джорджии, и еще до того, как они добрались до форта Ала́мо, в самом сердце делового квартала Сан-Антонио, в машине наступило молчание, скорее тягостное, чем дружелюбное, молчание, в какое обычно погружаются истомившиеся за долгую дорогу спутники. Их раздражал Юг, раздражала обессиливающая жара, раздражало общество друг друга. Дики никак нельзя было назвать романтически настроенным патриотом, поэтому Аламо разочаровал его — понравилась ему здесь только коллекция старинного огнестрельного оружия в маленьком музее, и, когда они вышли на набережную прихотливо извивающейся по центру города реки, он стал утешать себя разговорами о том, какие замечательные вещи они купят в Мексике.

Дики мечтал о бейсбольной рукавице. Желание это заронил в нем отец. Роджер, который в свое время был страстным поклонником Чарли Ге́ринджера, твердил ему перед отъездом — неужели нельзя было сказать сыну на прощанье какие-то более важные слова? — что в Техасе и в Мексике нужно покупать кожу и серебро: «Попроси маму, пусть купит тебе рукавицу сторожа второй базы, а я подарю тебе настоящий бейсбольный мяч».

Бейсбольная рукавица поглотила все мысли Дики, — во всяком случае, она помогла ему скоротать скучный путь от Сан-Антонио до Ларе́до. Глядя в окно на выжженные солнцем пыльные равнины без единого стада, ковбоя или хотя бы нефтяной вышки, он задумчиво рассуждал, барственно растягивая слова, точь-в-точь как отец:

— Главное в бейсбольной рукавице — чтобы она была мягкая, поэтому ее надо делать из очень хорошей кожи. А прокладка — дело десятое.

И если Луиза, поглощенная ровной полоской шоссе над белым полукругом баранки, которую сжимали ее руки в перчатках, не выражала одобрения или хотя бы интереса, он начинал ее терзать:

— Мама, ты обещала. Ты обещала мне рукавицу, помнишь? Ты слышишь, мам?

Наконец Луиза решила: нужно сделать над собой усилие и сказать ему, что его ожидает. Вернее, что их ожидает.

— Дики, — начала она терпеливо, — я куплю тебе эту рукавицу. Я обещала и свое обещание выполню. Но ты уже большой мальчик и в состоянии понять, что когда мы будем жить с тобой вдвоем, только ты и я, многое изменится. Я не смогу покупать все, что взбредет тебе в голову.

Дики удивленно повернулся к ней.

— Я знаю. Ты думаешь, я не знаю? Но ведь рукавица…

— Рукавицу мы постараемся купить в Мексике. Я просто хочу, чтобы ты понял. Если ты будешь клянчить и приставать, это ни к чему не приведет, мы только будем ссориться. И кстати, нет никакой необходимости покупать рукавицу прямо сейчас, тебе она пока все равно не понадобится. Скорее всего мы купим ее на обратном пути, чтобы не возить все время с собой.

Лицо мальчика погасло.

— Дики! — Она повысила голос. — Ты слышал, что я сказала?

— Да, мама. — Тон его ничего не выражал. — Я слышал.

— Когда мы пересечем границу, ты увидишь совершенно новую страну, совершенно новых людей.

— Знаю.

— Откуда у тебя это всезнайство? Одно дело смотреть кино или даже слушать рассказы мисс Уайнберг на уроках обществоведения и совсем другое — увидеть все собственными глазами. Я могла бы рассказывать тебе до скончания века о странах, менее развитых, чем наша, — например, почему они бедны, а мы богаты, но все это будут лишь слова. И поэтому — ей был противен ее собственный назидательный тон, — и поэтому я решила поехать с тобой не в Неваду, а в Мексику. То есть чтобы получить развод.

— Я рад, что мы туда едем, мне все равно почему.

Это уже было немного лучше.

В Ларедо они приехали к концу дня и остановились на главной площади, перед самым большим в городе отелем. Отель оказался совсем заурядным, но, когда Дики спросил, почему бы им не пересечь границу сейчас и не ночевать уже в другой стране, Луиза объяснила, что здесь они лучше выспятся.

— Я устала сидеть целый день за рулем, милый, — говорила она, поднимаясь с ним в лифте на верхний этаж. — Сразу после завтрака мы переедем мост — и всё, там уже Нуэво-Ларедо. Побродим по городу, а потом отправимся в Монтерей…

Они вошли в номер.

— Погляди в окно. Вон Мексика, Дики.

Дики бросился к окну и чуть не сбил с ног коридорного.

— Как, это и есть Рио-Гранде? Я-то думал — действительно река, а тут речушка какая-то!

Она потянула его за ухо.

— Идем умываться и обедать.

Сидя в ресторане отеля против сияющего наивной добро желательностью сына и ковыряя салат из курицы, Луиза в который раз стала думать, что вот можно было лететь самолетом и немедленно со всем разделаться, а она тащится по незнакомым и совершенно не интересным ей городам, осмотр которых, судя по всему, не приносит Дики никакой пользы. Да, она явно старается оттянуть время, даже въезд в чужую страну отложила на завтра под предлогом, что хочет выспаться, хотя давно уже не засыпает без аспирина и снотворных.

И дело вовсе не в том, что она не хочет развода. Ей давно надо было расстаться с Роджером, еще много лет назад, когда он впервые заставил ее лгать Дики, объясняя, почему папы так часто не бывает дома. Ничего хорошего этот ничтожный человек мальчику не дал. И вот чем все кончилось: ей скоро тридцать два года, у нее сын — худой, голенастый подросток, который вот-вот перерастет ее, а она даже не может вспомнить, почему вышла замуж за его отца и что внушило ей мысль, будто она Роджера любит.

Чтобы Дики не заметил, что у нее дрожат руки, она стала рыться в сумочке, ища на чай официанту.

— Хочешь заплатить? — спросила она сына. — Тогда допивай скорей молоко.

На улице он немедленно предложил: «Давай пойдем в кино», предложил просто так, без всякой надежды, и, когда она сказала — нет, в кино они не пойдут, но он сегодня может лечь попозже, он не стал настаивать и послушно пошел за ней от одной освещенной витрины к другой. Шоколадные наборы фирмы «Фанни Фармер» в окнах кондитерских, старинные дорожные указатели («К Смитам сворачивать здесь») в лавках скобяных изделий — все как в Монтклере, с таким же успехом можно было сидеть дома, вот только развода дома не купишь.

Зато магазины «Все для мужчин», которых здесь было удивительно много, поражали чисто техасской пышностью мужественно-агрессивного оттенка. Шляпы и сапоги, сапоги и шляпы — неужто жители этого убогого пограничного городишка покупают сапоги ручной работы за семьдесят пять долларов или стетсоновскую шляпу за сто двадцать пять? Кто способен представить себе такое?

В зеркале витрины, за этой сумасшедше дорогой бутафорией, она увидела себя и Дики: бледная, неприметная женщина в мятом полотняном платье и несвежих автомобильных перчатках, высокая и худая, худая и неженственная, неженственная и нелюбимая, рядом с ней мальчик, до того на нее похожий, что ей стало больно, — длинноногий, длиннорукий, широкоплечий, как она, он стоял и тоже разглядывал ковбойские сапоги, приглаживая прямые бесцветно-русые, как у нее, волосы. В выражении его безмятежно-спокойного лица даже сейчас, когда он ничего не клянчил, не хмурился над книгой, затаилась та самая горечь, которую она так ненавидела в себе. «У меня хоть есть для нее основания, — думала она сердито, — мой отец не гонялся за блондинками, не бросил нас с матерью, он просто умер, оставив нас без гроша, но Дики, почему у него такой несчастный вид, будто его чем-то обделили? Кто в этом виноват, неужели я?»

На самом деле Дики был похож и на отца тоже: Роджеровы большие торчащие уши, его классический нос без переносицы, начинающийся прямо от невысокого лба. И руки — ловкие, сильные, как у спортсмена…

— Ну, хватит, сынок, — вздохнула Луиза. — Идем обратно.

С какой дружелюбной готовностью он согласился, как искренне хотел угодить ей в мелочах — совсем как Роджер. У нее сжалось сердце.

Когда они вернулись в номер, он лег в постель, высоко взбил подушки и с головой ушел в очередной том нескончаемой серии детских приключений, а она пошла в ванную, вымыла голову и выстирала их с Дики белье. Ну что ж, он как будто не чувствует себя ни одиноким, ни выбитым из колеи — пока. Все это ждет его потом, когда кончатся каникулы и надо будет привыкать жить изо дня в день без отца.

— Дики, уже поздно! — крикнула она ему. — Гаси свет.

— Я пишу письмо. Сейчас кончу.

Она развесила свои и его трусики, чулки и носки в ванной и вошла в спальню, готовясь прикрикнуть на него, но увидела, что он заснул над письмом, так и не погасив своей лампочки. На одеяле возле его откинутой руки лежали книга, листок бумаги со штампом отеля и шариковая ручка.

Она выключила свет, поправила одеяло, взяла письмо и пошла к двери ванной посмотреть, что он там написал.

«Дарогой папочка, — прочла она, — мы подъехали к самой границе. Из нашего окна видно Мексику. Завтра мы периедим мост и окажимся в Мексике. Мама говорит, там люди живут бедно. Все очень дешево. Так что рукавицу мы не стали покупать в Техасе, а купим там. Мама говорит, что кожа там ничуть ни хуже. Здесь ужасная жара, совсем как в Джорджии. Завтра в Нуэво-Ларедо будит жаркий день. Целую Дики».

Луиза положила письмо на письменный стол и стала искать в сумочке снотворное. Если бы только у нее была уверенность, что все это кончится, если бы только Дики не напоминал ей так беспощадно о Роджере — всякий раз, как поворачивал голову, ловил мяч, писал письмо. Он даже такой же неграмотный, как отец. Кончатся письма — начнутся телефонные звонки, посещения, выезды вместе на субботу и воскресенье. Зачем же она тогда хочет развестись с Родом? Да хотя бы для того, чтобы избавить его от необходимости придумывать бесконечные предлоги и отговорки, а ее — бесконечно спрашивать себя, почему она до сих пор не развелась с человеком, который не только изменял ей, но к тому же был пустым и глупым.

Она уже давно перестала ненавидеть Роджера, он даже не внушал ей больше неприязни. Зато она была противна сама себе; он заставлял ее сомневаться, любит ли она своего единственного ребенка. Кто знает, а вдруг ей только кажется, что она любит Дики, как раньше казалось, что она любила Рода, когда он уговорил ее бросить Корнеллский университет (а она с таким трудом добилась там стипендии и была уже на последнем курсе) и стать его женой? Господи, какому наваждению она поддалась? Ведь не внешность же его пленила ее — помнится, в первое их свидание он показался ей ужасно смешным — и не его богатство: за ней ухаживали ребята и побогаче. Но он был настойчив и всегда добивался своего, будь то собственная яхта или кубок на теннисных состязаниях, в конце концов досталась ему и она.

Неужели все дело только в упорстве? Неужели не было в Роджере ничего, что заставило ее потянуться к нему, влюбиться, потерять голову? Может быть, и было, только сейчас она не могла этого вспомнить. Зато она очень хорошо помнила постыдные проявления его истинной сущности даже в самом начале их знакомства: как бесцеремонно он разглядывал ноги встречных девушек, идя куда-нибудь с ней, как ядовито смеялся над ее желанием служить высоким идеалам, как постепенно отнял их у нее… И она даже не могла сказать в свое оправдание, что полюбила его за слабости, как говорят иные женщины, вышедшие замуж за пьяниц или избалованных бездельников, которым они хотели помочь стать людьми. Роджер никогда не притворялся, всегда был самим собой, а вот она… Луиза прижала кончики пальцев к векам и стала терпеливо дожидаться сна, который избавит ее от всех этих вопросов.

Наконец она заснула, но спала недолго. Дики проснулся на рассвете, ему не терпелось поскорей попасть в обещанную ему новую страну. Было еще не жарко. Луиза умылась, надела все чистое и почувствовала, что волнение сына передается и ей. Они поспешно уложили чемоданы, расплатились в гостинице, позавтракали — в гораздо более быстром темпе, чем она позволила бы при других обстоятельствах, — и въехали на соединяющий две страны мост, где Дики храбро предъявил их с Луизой свидетельства о рождении.

— Ну вот, — сказала она, когда пограничники налепили на машину наклейку и, отдав честь, пропустили их дальше. — Тут все по-другому, чувствуешь?

— Еще бы! А ты?

Луиза засмеялась.

— Я тебе скажу в Монтерее. А сейчас мне нужно заглянуть в туристское агентство, кое о чем спросить и купить карту. Пойдешь со мной или останешься в машине?

— Не пойду ни в какое агентство, здесь гораздо интересней. Только ты недолго, ладно?

— Постараюсь.

Но когда она вышла из дверей агентства на пыльную улицу, эту убогую, грязную имитацию улицы американского квартала за рекой, солнце уже пекло вовсю и Дики в машине не было. В тревоге Луиза надела темные очки и стала искать сына глазами.

Слава богу, вот он, на углу, стоит на самом солнцепеке, чуть не носом к грязному стеклу витрины. Мимо нее шли желто-смуглые женщины с узлами и младенцами, по тротуару бродили тощие, уже разомлевшие от жары собаки, бегали босые, замурзанные ребятишки — такого бледного и голенастого, как ее сын, среди них не было. Дики оглянулся на острый стук ее каблучков, замахал:

— Скорей, мама, смотри!

Когда она подошла к нему, уличные мальчишки, нищие и продавцы с лотками побрякушек и жевательной резинки потянулись к ним. Если она не даст им отпора, они облепят их с Дики, как мухи, от которых здесь гудит воздух.

— Vayase![18] — сердито отмахнулась она от толпы и сказала Дики: — Не давай им ничего, потом не отвяжешься.

— Мамочка, мамочка, ты только посмотри! Видишь вон ту кобуру? А седло? Здесь продают всякие кожаные вещи, смотри, сплошная кожа! Мы, наверное, здесь и рукавицу найдем.

— Мы и не подумаем ее здесь искать.

— Зайдем на минутку! На одну минутку!

— Я тебе вчера сказала, нет никакого смысла таскать за собой бейсбольную рукавицу по всей Мексике.

— Мамочка, но ведь у нас такая большая машина! Я так спрячу рукавицу, что она тебе ни разу не попадется на глаза. Пожалуйста, мамочка, давай только заглянем, ладно?

Луиза не могла бы сказать, что ее больше рассердило — логика сына или его нытье.

— Я сказала, что куплю тебе рукавицу на обратном пути, а не сейчас. Это вопрос принципа.

— Ну пожалуйста!

— И еще я сказала, чтобы ты перестал канючить. — Спина у нее взмокла от пота. — Когда перестанешь ныть и поймешь, как должен вести себя большой десятилетний мальчик, я возьму тебя смотреть город, а пока сиди в машине. Вот ключи.

И она ушла, не оглядываясь, решив не сдаваться, но мучаясь сознанием вины, потому что наказание доставило ей неожиданное удовольствие. «Ну и пусть! — думала она. — Лучше излишняя строгость, даже несправедливость, чем бесхарактерность. Хватит с меня Роджера».

Жара была невыносимая. Поминутно вытирая лицо и шею платочком, она с трудом заставляла себя идти мимо старых торговых рядов с облупленными стенами, мимо мрачных погребков, крошечных бакалейных лавчонок, пустых парикмахерских на одно кресло, каких-то магазинчиков без вывесок. И куда бы она ни повернула голову, перед ее глазами оказывались никому не нужные поделки, какими полны все в мире захудалые городки на границе: брелоки, рюмки, браслеты, полочки для книг, пепельницы и сережки, шарфы и сера́пе[19], корзинки и пояса, плетеные обезьянки, подушки с вышитыми словами «Сувенир из Мексики»…

Уличные мальчишки, нищие и продавцы с лотками обступили его.

Голова у нее болела, в канаве над конским навозом гудели мухи, в уши неотвязно лезло умоляющее «Сеньора, сеньора», в зияющем темнотой погребке надрывно пел влюбленный испанец, клубами плыла пыль, неся плач ребенка, хриплые голоса ссорящихся мужчин, мольбы неотвязных уличных торговцев… Разноголосый шум этих улочек, не просто непривычный, но чуждый и отталкивающий своей грубой назойливостью, оглушил ее, и она не сразу услышала крик, который в другое время узнала бы мгновенно. Она быстро оглянулась. Дики стоял там, где она его оставила, стоял, схватившись руками за живот и шатаясь, словно секунду назад кто-то выстрелил в него из-за угла этой нелепой улицы, похожей на декорации к ковбойскому фильму. Его всегда бледное лицо горело.

— Дики! — Голос у нее сорвался. — Дики, что с тобой?

Она подбежала к сыну, дрожа от страха и проклиная себя. Окружившие его кольцом мексиканские ребятишки расступились.

— Дики, тебе нехорошо?

Какой-то маленький храбрец с плоским лицом индейца сунул ей пачку жевательной резинки и крикнул по-английски:

— Купи, леди! Всего одно песо.

Она протянула руки к сыну, но тут девочка на голову ниже Дики подняла завернутый в черное ребозо сверток, и Луиза увидела сплошь покрытое болячками личико грудного ребенка. Она отпрянула, прижав к себе Дики.

— У тебя спазмы в животе?

Дики молча затряс головой. По щекам его текли слезы. Маленькие мексиканцы с любопытством глядели на них, давали советы, переговаривались между собой, но она их слов не слышала и не понимала. У мальчишки с лотком жевательной резинки были на ногах сандалии, сделанные из автомобильной покрышки, остальные стояли в пыли босиком.

Луиза обняла Дики, стала щупать ему живот.

— Может быть, это аппендицит, давай посмотрим. — Она сама понимала, какую чепуху говорит. — Наверное, ты что-нибудь съел и отравился.

— Нет, я здоров, — прошептал он, дрожа. — Я здоров.

— Тогда в чем же дело?

— Я не могу! — Он уткнулся горячим лицом ей в плечо. — Они же совсем бедные.

Ноги у Луизы подогнулись. Она опустилась на тротуар вместе с сыном.

— Я отдал им все, что у меня было — двадцать семь центов. Я их разделил. Что мне еще было делать?

— Да, милый, да.

Она уже забыла, когда в последний раз плакала так, как плачет сейчас ее сын, беспомощный, потрясенный тем, что он вдруг стал взрослым. Забыла? Да разве это не она сама содрогается от рыданий? Слезы сына оживили совсем почти стершееся воспоминание: умер ее отец — словно кто-то беспечно швырнул в реку драгоценную старинную монету, — и она плачет на груди у Роджера. Этот жизнерадостный спортсмен, легкомысленно смеявшийся над ней за то, что ее волнует судьба каких-то незнакомых ей бедняков, теперь инстинктивно, тончайшим внутренним чутьем, понял, какое горе сотрясает плечи, на которых лежат его руки. А раз он понял ее горе, он не может быть дурным человеком, решила она и в благодарность полюбила его.

— Так трудно все это объяснить, сынок, — сказала она. — Я пыталась, но у меня ничего не вышло. И главное — я не знала, кому я говорю, я не знала тебя. Прости меня. Вот платок, высморкай нос, и пойдем поглядим тебе рукавицу.

— Не нужна мне больше рукавица! Не нужна! Как ты не понимаешь?

Луиза внимательно глядела на сына и думала. Да, кажется, она начинает понимать. И вдруг ее поразила мысль, что лучшим даром Роджера ей было не то, что он когда-то, давно, разделил ее горе, а то, что он передал эту способность разделять чужое горе их сыну. И она снова почувствовала благодарность. Что ж, может быть, теперь, когда она все вспомнила, ей станет легче.

— Я постараюсь понять, Дики, — сказала она, — ты не сердись. Сердиться-то тебе на меня, пожалуй, нельзя, потому что теперь у нас ведь нет никого, кроме друг друга. — Она встала и подняла сына. — Во всяком случае, пока. Идем, сынок, нам пора в Монтерей.