Кто дал вам музыку?

В ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ДНЯ

Она уплатила в кассу и, зажав под мышкой сумочку, положила на тарелку сандвич и кусок торта и взяла кофе со льдом. Потом осторожно повернулась, стараясь не задеть тянущихся из очереди рук.

Часы на стене показывали ровно двенадцать. У нее вдруг появилось ощущение, что, сделай она хоть шаг до того, как красная секундная стрелка пойдет вниз, она наколется на острия застывших в вертикальном положении стрелок и провисит на них весь свой обеденный перерыв. Но вот большая стрелка дернулась и прыгнула вправо, и она пошла сквозь пахнущую по́том, гудящую сдавленными голосами духоту к единственному свободному столику. Его черный пластик был залит кофе, в луже мокли увядшие листья салата. Выхватив из стаканчика бумажную салфетку, она вытерла стол и села.

Нужно сосредоточиться, думала она, нужно всеми силами сосредоточиться, и тогда, может быть, ей удастся забыть, что на улице дождь, что пол под ногами засыпан окурками и в нос бьет запах яичницы со старым беконом, а в конторе на 23-м этаже ее ждет одуряющий гул вентилятора перед пишущей машинкой. Она открыла книгу — «Уолден, или Жизнь в лесу»[20] в дешевом издании, глава «О звуках», — подперла лоб кулаком и взяла с тарелки сандвич.

…Иногда летом, после обычного купания, я с восхода до полудня просиживал у своего залитого солнцем порога, среди сосен, орешника и сумаха, в блаженной задумчивости, в ничем не нарушаемом одиночестве и тишине, а птицы пели вокруг или бесшумно пролетали через мою хижину, пока солнце, заглянув в западное окно, или отдаленный стук колес на дороге не напоминали мне, сколько прошло времени. В такие часы я рос, как растет по ночам кукуруза…

— Здесь не занято?

Она недовольно подняла голову. У столика стояли мужчина с усталым лицом и подросток в старенькой куртке. На подносах у обоих были шницель и черный кофе. Какая странная пара, даже трудно поверить, что они пришли вместе.

— Нет, пожалуйста, — ответила она.

Мальчик быстро сел на скамью рядом с ней и набросился на шницель. Мужчина — ему было лет пятьдесят, не меньше, — снял шляпу и с тихим покорным вздохом опустился напротив. Его слежавшиеся под шляпой седые волосы прилипли к вискам. Узкое тонкое лицо с резкими складками у рта заставило ее было решить, что он интеллигент из Старого Света, темные очки подчеркивали это, но руки — большие, мозолистые, с въевшейся грязью — были руками рабочего. Она с досадой подумала, что не может определить, к какому кругу принадлежит этот человек.

— Жанни, мне нужно поговорить с тобой, — решительно начал мужчина.

Сильный иностранный акцент резал ей слух.

Мальчик слизнул с губы каплю соуса и ответил, не переставая жевать:

— Говори, только быстрее. Я очень спешу, я ведь тебе сказал. Считай, что у меня нет перерыва, они там меня каждую минуту требуют. Нужно немедленно бежать обратно.

— Жанни, это очень важный разговор. — Он нервно снял очки и стал протирать их рукавом.

Девушка в смущении опустила голову и демонстративно перевернула страницу. Куда ни придешь, всюду невольно подслушиваешь чужие разговоры, думала она, глядя невидящими глазами в книгу, узнаешь о чужом горе, это еще хуже, чем одиночество, на которое тебя обрекает большой город.

— Ты к ней зайдешь сегодня?

— Да ты что? — Высокий, звонкий голос, голос мальчишки-рассыльного, сорвался. — Еще не было дня, чтобы я не зашел посмотреть, как она. О себе ты этого сказать не можешь, правда?

— Жанни, не нужно горячиться, прошу тебя. Давай поговорим спокойно. Посмотри, что я принес для мамы. Из-за этого я и просил тебя встретиться со мной.

Девушка подняла голову и, будто загипнотизированная, смотрела, как мужчина, расстегнув ворот рубашки, за которым мелькнуло грубое солдатское белье серого цвета, вытащил из-за пазухи захватанный конверт. Спохватившись, она поспешно опустила глаза, но все-таки успела заметить, что конверт был весь обклеен иностранными марками и пестрел незнакомыми штемпелями.

— Письмо пришло сегодня утром, оно от нашей тети Анны — оказывается, она жива! Представляешь, как обрадуется мама? Это же весточка от единственного, кроме нас с тобой, родного человека, который у нее остался!

Мальчик с презрением смотрел на него.

— Кого ты пытаешься обмануть? — спросил он устало и безнадежно, как взрослый. Взял толстую чашку и привычно сделал несколько быстрых глотков, словно пил черный кофе уже много лет. — Если бы ты сейчас увидел ее, ты не стал бы говорить такую чепуху. Вчера доктор сказал мне, больше двух недель она не протянет. Я хочу подбодрить ее, говорю: «Ты сегодня гораздо лучше выглядишь!», а она знаешь как смотрит на меня? Как на последнего обманщика. Ты что же, думаешь, письмо облегчит ее боль? Или в нем лежат деньги, чтобы я мог хоть перед смертью перевезти ее в приличную комнату?

Мужчина протестующе поднял руку, и мальчик умолк, сжавшись на скамейке рядом с девушкой. Она нагнулась еще ниже над книгой, но строки поплыли у нее перед глазами.

— Что ж, я, по-твоему, совсем дурак? Я столько всего насмотрелся за последние десять лет и больше не жду чуда. Может быть, это все-таки чудо, что тетя Анна жива, а может быть, лучше бы ей было умереть и не видеть, как гибнет вся ее семья, — не знаю, только я уверен, что для мамы очень важно прочитать это письмо. Оно облегчит ее последние часы.

Мальчик резко отодвинул чашку и взял письмо.

— Подумаешь, листок бумаги… Да что толку маме узнать, что ее тетка жива? Ведь она уже её никогда не увидит!

— Жанни, пойми: Анна — единственный человек из всей нашей семьи, кто остался жив, единственный! Если бы ты знал, как мама любила ее! Она носила тебя на руках и играла с тобой, когда ты был маленький и вы с мамой еще не уехали в Америку.

— Ну и что?

— Не нужно так говорить, Жанни, это очень жестоко. Мама обрадуется письму. Пусть она хоть немного порадуется. Это ведь самое главное.

Жанни провел рукой по жестким, неухоженным волосам.

— Тебе легко говорить. Если ты считаешь, что все это так важно, возьми и отнеси письмо сам.

— Жанни, мы уже столько раз говорили об этом! Ты мне не веришь. Я знаю, что ты думаешь. Ты думаешь, я боюсь увидеть ее. Когда ты станешь старше, ты поймешь. Я видел, как умирали тысячи людей, их сгоняли и убивали, как скот. А тебе кажется, что я боюсь увидеть родную сестру. Нет, это ей будет тяжело увидеть меня таким, каким я теперь стал. Поэтому отнеси ей письмо сам и скажи, что я переслал его тебе по почте, хорошо? Оно доставит ей радость, поверь мне.

— Я всегда хотел доставлять маме радость. Ты ее брат, ты знаешь, чего она больше всего хотела: чтобы я учился. Разве я виноват, что мне пришлось бросить школу и поступить на работу? Я так хотел учиться, я так хотел, чтобы мама мной гордилась! Но ведь надо платить доктору, надо платить за квартиру. Кто об этом позаботится? Ты?!

Жанни судорожно дернулся и задел ее под столом ногой. Она поспешно отодвинулась к стенке и спряталась за книгу, но он ее не замечал.

— Не надо, Жанни, — тихо сказал мужчина, с нежностью глядя на мальчика. У девушки перехватило горло, но встать сейчас и уйти было невозможно. — Меня есть в чем упрекнуть, знаю. Когда-то я думал… эх, если бы я уехал в Америку раньше, вместе с мамой… Но ты подожди, я освою получше английский язык и встану на ноги, и ты снова вернешься в школу. Я обещал это своей сестре, теперь обещаю тебе.

Девушка украдкой взглянула на Жанни. Ему было еще меньше лет, чем ей показалось сначала. На щеках и на верхней губе, под маленьким вздернутым носом, едва начал пробиваться пушок. Пряди давно не стриженных волос закрывали уши, на подбородке было чернильное пятно, пронзительно фиолетовое в полумраке зала. И вдруг он громко всхлипнул. С трудом удержавшись, чтоб не схватить его грязную, совсем еще детскую руку, с таким отчаянием вцепившуюся в чашку, она рывком пододвинула к себе сахарницу и прислонила к ней книгу.

Сейчас в летний день я сижу у окна, а над моей полянкой кружат ястребы; дикие голуби пролетают передо мной по два-три или садятся на белой сосне позади дома, и воздух полон шумом их крыльев; скопа, или птица-рыболов, рябит стеклянную поверхность пруда и выуживает рыбу; из болота крадется норка и хватает на бегу лягушку; осока гнется под тяжестью птиц, порхающих с места на место…

— Я хочу только одного, — сказал Жанни тихо, — избавить маму от лишних страданий. Какое мне дело до твоих воздушных замков! Мне осточертела эта бедность. Если бы я был богатый, может быть, мама не заболела бы. А я хожу в драных башмаках, потому что мне нечем заплатить сапожнику. Когда я покупаю сигареты, мне кажется, что я вор, который обкрадывает свою мать.

Мужчина невесело усмехнулся и обеими руками надел очки.

— Когда-нибудь, вспоминая об этом, ты будешь смеяться.

— Пока что мне не до смеха. Смейся сам, если можешь, ты ведь привык к нужде. А я не хочу, я ее ненавижу!

Мужчина протянул руку к письму.

— Сколько детей там, в той стране, откуда оно пришло, видели, как умирают их родители. И сколько их самих умерло. У тебя будет совсем другая жизнь.

Жанни пожал плечами и вытер нос пальцем.

— Ты что же, рад, что остался жив? — с насмешкой и жалостью спросил он. — Рад после всего, что с тобой было? Кто тебя знает, может, ты никогда больше и не будешь работать. Может, ты так всю жизнь и просидишь в кино, вместо того чтобы искать работу или пойти навестить маму.

Мужчина нагнулся к нему через стол. Его узенький залоснившийся галстук — желтые листья на коричневом фоне — попал в чашку с кофе, он отбросил его и горячо заговорил:

— Ты думаешь, я шучу? Для меня давно все в жизни кончилось, еще до того, как я приехал в Америку, а приехал я сюда только ради того, чтобы повидать тебя и твою маму. Сейчас мы должны сделать все, чтобы она могла умереть по-человечески, а ты — ты мог бы по-человечески жить. Отдай ей письмо. И если я получу то место, которое мне обещали, я сразу же приду к вам.

— Я только на минутку могу забежать домой. Ты не представляешь, я ведь как на привязи. Больше часа мне не разрешают отсутствовать. Я целый день как собака бегаю с их поручениями, а им все кажется, что я прохлаждаюсь и раскатываю на метро.

Мужчина коротко засмеялся:

— Бог с ними. Как только я здесь освоюсь, ты уйдешь от них. А письмо — ты прочти его маме сам, ей, наверное, будет трудно. Слова, которых не разберешь, говори ей по буквам, она поймет… — Он потер лицо рукой. — А завтра встретимся с тобой здесь, в это же время. И еще, Жанни… — сжимающие конверт пальцы побелели, — береги письмо. Это все, что связывает нас с нашим прошлым. Его нельзя потерять!

— Не потеряю.

— Положи его за пазуху. И заколи английской булавкой.

— Господи, ну я же сказал — я никогда ничего не теряю. Вот, положил. Через полчаса я буду дома.

— Поверь мне, Жанни, так лучше, — убеждал его мужчина. — Я не боюсь встретиться с мамой. Скажи ей, я скоро приеду.

— Ладно, скажу. Мне пора.

— И нигде не задерживайся. Войди к ней с улыбкой. Ты увидишь, как она обрадуется.

— А, сколько можно! Мне ведь не три года все-таки.

Жанни вытащил ноги из-под столика и встал, снял с вешалки в углу рваный клеенчатый плащ и быстро влез в рукава.

Девушка повернула голову — перед ней был полутемный, в сизых клубах дыма зал, за его стеклянной стеной нескончаемым потоком бежали по подземному коридору тысячи людей, спеша после перерыва на работу. Но она ничего этого не увидела, как не увидела шелестящей под солнцем травы и сверкающей глади озера, о которых мечтала, усаживаясь здесь с сандвичем и книгой. Она видела только подростка в старом черном плаще, который стоял, переминаясь, рядом с мужчиной. Башмаки у него и правда были стоптаны, а брюки — с широкими лампасами, как у швейцара. Близоруко щурясь, мужчина с гордой улыбкой любовался мальчиком.

Наконец он выпрямился и сказал: «Ладно, я все сделаю».

— Минутку, Жанни! — Он поднял руку — не разгибающуюся в локте, с вывернутой кистью — и поманил мальчика. Тот нагнулся ухом к самым его губам, они горячо зашептались, и хотя девушка вслушивалась с таким напряжением, что не заметила, как книга соскользнула со стола ей на колени, она ничего не могла разобрать. На лице мальчика появилась улыбка, он быстро закивал головой — почти так же быстро, как шевелились губы мужчины. Наконец он выпрямился и сказал:

— Ладно, я все сделаю.

— Ну конечно, я от тебя другого и не ждал. Так завтра, не забудешь?

Жанни снова улыбнулся.

— Нет, что ты, приду обязательно. Может, завтра у тебя уже будет работа.

— Дай-то бог. До свиданья, Жанни.

— Пока! — Мальчик помахал ему и быстро пошел к выходу, путаясь ногами в полах слишком длинного плаща.

И вдруг до ее сознания дошло, что она осталась за столиком одна с задумавшимся о чем-то мужчиной. Опустив глаза, она со строгим лицом собрала сумочку и книгу и хотела подняться, но вдруг увидела, что он глядит прямо на нее.

Достав из кармашка на груди вылинявший шелковый платок, он вытер лоб, робко улыбнулся и сказал:

— Здесь так душно, правда?

— Да, ужасно.

— Я надеюсь, мы не…

— Нет, нет, что вы! — Она сдержанно кивнула ему и встала.

Ноги понесли ее к выходу, шагнули в сторону перед чьей-то протянувшейся рукой, застучали каблучками по каменному коридору, стали подниматься по лестнице — ее поглотил поток тех, кто двигался в одном с ней направлении.

Поднявшись на первый этаж, она вдруг остановилась в нерешительности, словно забыла, где находится скоростной лифт, постояла среди обтекающего ее потока служащих, потом повернулась и бросилась к вращающейся двери.

Увертываясь от налетающих на нее зонтиков, она глядела во все стороны, ища Жанни на потемневшей от дождя улице. Кто это в длинном, бьющем по ногам плаще перебегает дорогу там, на углу? Вот он прыгнул на тротуар чуть не из-под колес едущего автобуса. Жанни это или просто какой-то незнакомый мальчишка-рассыльный?

Женщина перед ней раскрыла над головой газету, раздался свисток полицейского, и ринувшаяся на зеленый свет лавина такси скрыла от нее перекресток. Когда она, запыхавшись, добежала до угла, мальчика уже нигде не было видно.

И она медленно пошла обратно, потому что все равно опоздала. Шла, встряхивая головой, чтобы смахнуть падающие на ресницы капли дождя, и прижимая к себе намокшую книгу, а на душе у нее было так тоскливо и страшно, как не было еще никогда в жизни.