Кто дал вам музыку?

БЕЖЕВЫЙ С ЗЕЛЕНЫМ

Для Кевина устроиться на автомобильный завод было все равно, что ребенку получить билет в пугающую и манящую волшебную страну новых предметов, звуков, красок и запахов. И даже медицинский осмотр, во время которого им пришлось долго дрожать от холода раздетыми, в одних носках, и который другие проклинали, потому что им он напоминал армию, Кевину, недавно приехавшему в Соединенные Штаты и еще не научившемуся скрывать удивление, показался интереснейшим приключением. Некоторые из парней в очереди ворчали и чертыхались, другие стояли молча, стесняясь своей наготы; Кевина же, рослого, крепкого, как дуб, белокожего, с огненно-рыжей шевелюрой и веснушками, рассыпанными по лицу и широченным плечам, больше занимало сложное устройство рентгеновского аппарата, а самым удивительным было то, что их осматривают бесплатно.

— Попробовали бы мы пойти к врачу, чтобы нас так осмотрели, — заметил он стоявшему впереди парню, — уж наверное, это пахло бы не одной сотней долларов.

Никто не посмеялся над его наивностью — сразу было видно, что он иммигрант из вновь прибывших, да и, потом, с таким верзилой вообще лучше не связываться. После осмотра представитель администрации коротко проинструктировал их и повел в здание цеха, и тут уж Кевин дал волю своей природной восторженности.

— Вы только посмотрите! — ахал он.

Он был ошеломлен этим громадным, необъятным царством бетона и стали. Они миновали последний конвейер, на котором цепочкой двигались блестящие, отполированные машины; обогнули пирамиду из аккуратно сложенных шин; прошли мимо неулыбчивых рабочих, которые маленькими плоскогубцами ловко закрепляли на сиденьях обивку, мимо сварщиков, водивших по металлу огненной струей, мимо рабочих, огромными молотками пригонявших крышки багажников, мимо похожих на космонавтов людей в туго завязанных у запястий и вокруг горла комбинезонах с капюшонами и в специальных деревянных башмаках, в которых они входили в окрасочную камеру; провели их и под подвесным конвейером, на котором, покачиваясь, двигались хромированные решетки и разноцветные крылья: желтые, голубые, зеленые, красные и светло-шоколадные — таким Кевину представлялся цвет беж, мягкий и нежный бледно-бледно-коричневый.

Наконец его привели в кузовной цех, показали, как отбивать приход и уход (ну разве не чудо — суешь в щель карточку, и часы автоматически отмечают время с точностью до секунды!), и затем представили новому начальству. Мастер закурил сигару, записал номер карточки Кевина на листе бумаги, прикрепленном к доске, и без дальнейших церемоний подвел его к высокому негру по имени Лерой, которому нужен был напарник, чтобы прицеплять чугунные крюки к движущимся на конвейере кузовам.

Кевина послали в инструменталку за фартуком, молотком и рукавицами, и он заблудился. Второй раз он заблудился по дороге из столовой, где обедал вместе с сотнями других рабочих, по Лерой выполнил и его работу, так что никто ничего не заметил; ему же таким образом удалось увидеть то, чего он мог не увидеть за много месяцев работы, а то и вообще никогда: груды стекла (возможно, это была пластмасса, стекло вряд ли могло так изогнуться); прямо тут же, в здании, рельсовые пути с товарными вагонами, из которых горластые грузчики вытаскивали отштампованные стенки автомобилей, аккуратно упакованные ярко-красные моторы и какие-то блестящие черные внутренности, которые Кевин даже не знал, как называются; платформы с огромными серебристыми контейнерами, извергавшими из себя чугунные и алюминиевые детали; побывал он и в цехе, где блестящие новенькие автомобили, по мере того как они величавой вереницей проплывали мимо молчаливых чумазых рабочих, украшались сверкающей хромированной отделкой и всем прочим.

И как можно было не растеряться среди этого кипящего вокруг фантастического карнавала, среди этого вихря шума, цвета и запаха? Кевин стеснялся спрашивать дорогу. Впоследствии он узнал, что в каждом проходе на столбах указаны цифры и буквы и если ты знаешь индекс своего цеха, тебе легко проложить трассу в этом микрокосме по его параллелям и меридианам.

Но разобраться во всем этом поначалу было не так просто. По натуре общительный, Кевин быстро сдружился с некоторыми рабочими на конвейере, не говоря уж о его напарнике Лерое. Однако он робел перед этими людьми, потому что все они, и даже негры с Юга, которые наверняка учились меньше, чем он, знали, казалось, все на свете и их ничем нельзя было удивить. Он понимал, что даже такому доброжелательному человеку, как Лерой, его восторги перед чудесами этого сказочного завода могут показаться нелепыми. «А как получается, что можно спускать воду в туалете, если он подвешен к потолку и соединяется с полом только лестницей?», «А правда газовые горелки похожи на факелы в старинных замках, тех, что показывают в кино?», «А как удается сделать, что под конец все части машины соединяются и желтые крылья опускаются именно на желтые кузова?» И, не желая больше выставлять себя дураком, он решил помалкивать.

Даже люди, жившие с ним в одном доме — он поселился в ирландском квартале, — казались ему какими-то равнодушными. Толстяк О’Бэннон, владелец ирландского клуба «Трилистник»[24], тот лишь зевнул, когда Кевин стал рассказывать ему, что это значит — быть частицей грандиозного процесса, в результате которого с конвейера ежедневно сходят триста автомобилей. Люди состоятельные, вроде угрюмого гробовщика Фэррела и этой лисы Флаэрти из туристского агентства «Эмералд Турист Сервис», которое находилось в соседнем доме, прямо сказали ему, что приходят к О’Бэннону выпить по кружке пива и посмотреть бейсбол, а не выслушивать его впечатления о заводе, — не то чтобы это им неприятно или ниже их достоинства, а потому, что все это давно известно и вообще скучно.

И тогда Кевин стал изливать душу в письмах престарелым родителям и незамужней сестре, рассказывая, почему завод для него воплощает Америку с ее необъятностью, разнообразием и техническим совершенством. Но он не умел хорошо излагать свои мысли, и длинные описания давались ему с трудом, к тому же и писал-то он только для того, чтобы уверить родных, что все у него хорошо, что он копит деньги и осматривает достопримечательности. Да и тяжело было после целого дня работы сидеть в маленькой комнатушке наедине с ручкой и листом почтовой бумаги, который предстояло исписать, вместо того, чтобы играть в ски-бол[25], или смотреть телевизор в «Трилистнике», или танцевать с Пегги, официанткой из закусочной напротив «Похоронного бюро» Фэррела.

Будучи человеком разумным, Кевин выбрал компромиссный путь: время от времени посылал родителям краткие весточки, встречался с Пегги, заходил в «Трилистник» поболтать со знакомыми и всю неделю трудился как проклятый, чтобы получить свою зарплату. Но поскольку Кевин по натуре был романтиком, он убеждал себя, что работает не только ради денег. В его душе был ему одному известный уголок, где затаились восхищение и гордость, и он знал, что настанет день, когда он сможет их выразить.

Его смущало и порой заставляло усомниться в своей правоте то, что рабочие не только равнодушно, но даже враждебно относились к заводу и машинам, которые изготовляли собственными руками. В их разговорах проскальзывало презрение к начальству, к работе, к жизни, которая выпала им на долю. Почти каждый, с кем бы Кевин ни заговорил, ненавидел свою работу и честно признавался, что ходит на завод только ради получки; все мечтали найти себе что-нибудь поприятней, а многие и действительно уходили, так что, бывало, только с кем-то сблизишься, только он начнет тебе объяснять, почему и он говорит: «Ну и работка!», как вдруг этот человек приходит в белой рубашке с галстуком и, радостно сообщив, что взял расчет, собирает инструменты и навеки исчезает из твоей жизни.

Самыми лучшими и часто самыми приятными были люди вроде его напарника Лероя, которые жили другими интересами. Для них завод был лишь печальной неизбежностью, горькой пилюлей, которую надо проглотить, чтобы заниматься тем, что действительно важно. Каждый из них задавал Кевину один и тот же вопрос: «Что ты делал до того, как попал сюда?», но Кевин понимал это иначе: «Чем ты будешь заниматься, когда уйдешь отсюда?»

Мог ли он объяснить тому же Лерою, который жил только своей музыкой, мечтая стать оперным певцом, что сама по себе возможность вырваться из захолустья, попасть в Америку, получить работу на заводе, который один больше, чем весь его родной городишко, уже была счастьем. Для Лероя завод не значил ничего, абсолютно ничего; его надо было терпеть, как, вероятно, терпели его предки рабство, мечтая о лучшей доле. В редкие минуты отдыха они разговаривали о музыке, и то, что Кевин понимал его, было для Лероя отрадой, и он тянулся к нему, как тянется к солнцу растение.

Затем с Лероем случилось несчастье: оступившись, он свалился с платформы и поранил горло, а Кевин, увидев, как из перерезанной шеи его друга льется кровь, от страха и неожиданности сам рухнул на пол без чувств.

Кевин в отличие от многих рабочих ни разу не воевал и не привык жить в мире крови и насилия. Все то долгое время, пока Лерой поправлялся, он мучительно переживал свой позорный обморок, хотя все были настолько тактичны, что даже не вспоминали о нем. Для него это было периодом переоценки ценностей. Он решил, что ему, как Лерою и тем, кем он больше всего восхищался, тоже следовало стремиться к чему-то сверх того, что он уже достиг.

Как только это стало ему совершенно ясно, он понял, чего ему хотелось. Он начал жить более экономно, свел расходы до минимума и буквально превратился в скрягу, откладывая бо́льшую часть зарплаты на свой счет в банке; затем так же рассудительно стал он искать, с кем поделиться, кому рассказать о своем дерзком и, может быть, даже неосуществимом замысле.

Наконец он надумал поговорить с Уолтером. В какой-то степени Уолтер сам был инициатором их знакомства — этому курносому восемнадцатилетнему пареньку, улыбчивому, с короткими светлыми волосами, ужасно нравился ирландский акцент Кевина; и хотя между ними была разница в десять нелегких лет, они быстро сблизились.

Стерев со лба пот (его готовили на рихтовщика, и ему тяжело давалась эта наука), Уолтер воспользовался остановкой конвейера и спросил:

— Послушай, откуда ты приехал?

— Из графства Керри. Ты, наверно, про него и не слыхал, у нас ведь там нет больших городов или каких-нибудь достопримечательностей.

— А что ты там делал?

Уолтер тоже прибегнул к этому стандартному вопросу, позволявшему нащупать общность интересов.

Кевин ответил напрямик, не подозревая, что такой ответ может воздвигнуть стену между ним и собеседником:

— Я был учителем.

— Учителем? В большой школе?

— Ну нет, — засмеялся Кевин. — В маленькой сельской, где всего-то один класс и двое учителей: я и молоденькая девушка. Мы вдвоем обучали семьдесят или восемьдесят детей разных возрастов.

— А почему ты ушел оттуда?

— Скучно. — Кевин снял всю в ржавчине рукавицу и запустил пальцы в рыжую шевелюру. — И потом, церковь уж очень давит. Ведь у нас, чтобы стать учителем, нужно письмо от приходского священника. А потом учи и воспитывай, как церковь велит. Я семь лет это терпел и наконец решил: прежде чем обзаведусь семьей, хоть мир повидаю.

— Тебе здесь нравится? — спросил Уолтер с нарочитой небрежностью, какую можно почувствовать в тоне молодой матери, которой хочется узнать, что думают о ее малыше.

— Тут очень интересно.

— Да, тебе конечно, — сказал Уолтер. И вдруг добавил, словно ради этого и затеял весь разговор: — А я коплю деньги, чтобы учиться на инженера-строителя.

— На инженера? Да ну!

— Каждую неделю стараюсь отложить пятьдесят долларов. Пока получается. Я живу с родителями. Как только у меня будет полторы тысячи, поступлю в университет.

Кевина в который раз поразило богатство возможностей, которое открывает перед людьми Америка.

— А школу ты когда кончил?

— В этом году.

Кевин хотел расспросить его подробнее, но конвейер пришел в движение, и Уолтер, схватив напильник, снова принялся выправлять вмятины, не успевая не то что посмотреть в сторону Кевина, но даже смахнуть пот со лба. Уолтер относился к работе добросовестно и старался делать ее хорошо, не отставая в то же время от конвейера и других рихтовщиков; Кевину, который, хотя и был прежде учителем, мог, не охнув, взвалить на свои могучие плечи пятьдесят килограммов картофеля, от души было жаль этого худенького мальчишку и хотелось ему чем-то помочь. И в то же время он уважал такого с виду беспечного юного американца за его целеустремленность. Поразмыслив, Кевин решил, что, несмотря на свою молодость, этот мальчик вполне способен дать разумный совет взрослому мужчине, и, когда в обеденный перерыв они встретились в столовой, Кевин сразу завел разговор о том, что его волновало.

— А ведь странно, что двое таких разных людей, как мы, встретились на этом заводе, — задумчиво произнес Уолтер, разворачивая необсохшими руками вощеную бумагу и поднося ко рту бутерброд.

— Все мы пешки на доске судьбы, — вздохнул Кевин. — Это мое убеждение. Вот она и бросает нас то туда, то сюда.

— В таком случае, она могла бы забросить нас в местечко получше.

— Тут я с тобой не согласен. Для меня во всем этом есть своя красота, хотя мне трудно объяснить, что я ощущаю. Посмотри вон на те изящные машины — ведь сюда они поступают грудой металлических частей, а с конвейера сходят великолепными лимузинами. Они выглядят даже лучше, чем на журнальных картинках. Вот я и подумал, что раз человек здесь работает, у него обязательно должна быть своя машина.

— Конечно. У многих и есть.

— Да, но… — Кевин замялся. — На стоянке их и правда сотни, но они, наверно, по карману только тем, у кого в банке приличный счет.

— A-а, ты, вероятно, не знаешь, что машину можно купить в рассрочку. Сейчас девять человек из десяти не могут платить наличными. Либо меняют старую на новую, либо вносят сразу только часть денег.

Кевин так резко наклонился над столом, что опрокинул пустые стаканчики из-под молока.

— И после этого машина считается твоей, пока ты каждый месяц за нее выплачиваешь? По закону твоей?

— Как только сделаешь первый взнос и тебе выдадут машину и все документы на нее, она такая же твоя собственность, как все твое имущество.

Кевин смотрел на Уолтера и не видел его. Он так живо представил себе, что вот он сидит на мягком поролоновом сиденье, положив руки на черный блестящий руль, и, если сейчас нажмет сигнал, раздастся повелительный гудок, требующий освободить ему дорогу. Очнувшись, Кевин заметил, что Уолтер смотрит на него с тревогой.

— Что с тобой? — спросил Уолтер. — Голова закружилась?

— Послушай, — с трудом произнес Кевин. — Ты умный малый. Как бы ты посмотрел, если бы я, так сказать чужестранец, взял да и купил себе машину?

— Ты имеешь на это такое же право, как все, — сказал Уолтер. — Ведь ты сам, своими руками эти машины делаешь. К тому же достаточно показать агенту по продаже автомобилей значок нашего завода, и он обязан будет продать тебе машину по себестоимости плюс десять процентов комиссионных. Тем самым ты сэкономишь несколько сот долларов.

Кевин почувствовал болезненный толчок в груди.

— И, по-твоему, это не будет глупостью или мотовством с моей стороны? Я каждый день слышу, как рабочие ругают эти машины, говорят, что они никуда не годятся, что их делают из отходов, а дерут за них втридорога.

— Люди всегда говорят так, если только они не хозяева предприятия. А много ли их ходит на работу пешком? И ведь большинство старается купить машины со своего завода. Да почему бы и нет? Не стоит обращать внимание на эти разговоры. Смеяться над тобой никто не будет.

— Видишь ли, — нерешительно сказал Кевин, — тебе это может показаться странным, но у меня у первого в нашей семье будет машина. Мои, конечно, обрадуются, когда я пришлю им карточку — я за рулем красивой новой машины. В Ирландии у людей нет таких денег. Там совсем другая жизнь, и потом, это бедная страна.

— Я понимаю, — сказал Уолтер.

Они встали и, выходя из столовой, положили бумагу, в которую были завернуты бутерброды, и бумажные стаканчики на специальный конвейер у двери.

— Ты наметил какую-нибудь определенную модель?

Кевин смущенно засмеялся:

— Ну, так далеко я не загадывал. Вот о цвете я думал. Говорят, если хочешь двухцветную модель, можешь сам выбрать сочетание цветов. Это правда?

— Конечно, если это не что-нибудь сверхъестественное.

— Видишь ли, у меня есть одна мечта. Я думал, если дело дойдет до этого, я выберу бежевый с зеленым. В этом ведь нет ничего сверхъестественного, верно?

Уолтер задумчиво подвигал губами.

— Нет, отчего же. Я пытаюсь представить, как это будет выглядеть.

— Зеленый, как ты, наверно, догадываешься, в честь Ирландии. А бежевый… бежевый — мой любимый цвет.

Уолтер не засмеялся, а только кивнул, и они торопливо пошли по проходу, подгоняемые воем гудка, который возвещал конец обеденного перерыва. Кевин был благодарен мальчику за понимание, он теперь окончательно убедился, что стоит на правильном пути. В этот вечер он записался на шоферские курсы.

Если прежде от стояния на бетонном полу его ноги к концу дня словно наливались свинцом, теперь они легко и охотно несли его на работу и домой; раньше даже ему с его восторженностью работа казалась утомительной и однообразной, теперь он не замечал, как пролетают часы, дни, и вот опять неделя кончилась и снова получка — он приближался к заветной цели так же неуклонно, как несет свои воды к морю могучая река.

Даже завод, к которому он незаметно привык, снова стал вызывать у него восторг, ибо на каждую деталь он смотрел теперь как на часть своей будущей машины. Все эти радиоприемники, обивочные ткани, вентиляторы, пылающие всеми цветами радуги и движущиеся к месту назначения, как войска к полю боя, стали в его глазах важнее людей, потому что люди представляли собой серую, невежественную массу и работали они на износ, сами не зная зачем, тогда как безукоризненно чистые детали автомобилей, пахнущие смазкой и новизной, уже одним своим обилием и прочностью доказывали, что им сносу не будет. Кевин видел, как отчаянно трудится над непокорным металлом Уолтер и как на лбу у него выступают перламутровые бисеринки пота, — видел и не испытывал жалости; он поздоровался со своим бывшим напарником Лероем, когда тот в первый раз после больницы вышел на работу, но ему нечего было сказать этому высокому негру, чьи мечты разлетелись в прах, тогда как у Кевина все еще было впереди.

И вот наконец наступил день, когда Кевин со спокойной уверенностью, как и предсказывал Уолтер, вошел в магазин, где продавались автомобили. Он вручил свой заказ проворному краснощекому соотечественнику, который пообещал сделать для него скидку, раз он из графства Керри.

— Я беру машину с откидным верхом, — заявил Кевин, усевшись в автомобиль в демонстрационном зале и свесив ногу с таким видом, будто каждый год покупает новую модель.

— Хорошо, когда человек знает, чего хочет, — одобрительно сказал продавец. — Вы не представляете, как трудно иметь дело с женщинами. А какой цвет?

Кевин чуть было не выпалил: «Я давно решил — бежевый с зеленым», но ему вдруг стало как-то неловко, и, сделав вид, что размышляет, он сказал:

— Пожалуй, светло-коричневый как основной цвет и второй — зеленый.

Продавец угодливо засмеялся:

— Не годится забывать старый трилистник, верно? Но это уже специальный заказ — вам, возможно, придется немного подождать.

Кевин кивнул:

— Я подожду.

И вот как-то в субботу утром его известили, что машина готова. По дороге Кевин купил цветную пленку для фотоаппарата — Пегги обещала выскочить на минуту из своей закусочной и снять его. Продавец, вручив ему ключи в маленьком футлярчике из искусственной кожи, махнул рукой — можно ехать! — и Кевин, влившись в стремительно и бесцельно несущийся поток машин и став с ним единым целым, наконец-то почувствовал себя настоящим американцем.

Возле дома его поджидали не только верная Пегги со своим дорогим фотоаппаратом, но и гробовщик Фэррел, и агент «Эмералд Турист Сервис» Флаэрти, и несколько завсегдатаев «Трилистника». Кевин принимал рукопожатия и поздравления хладнокровно, как подобает мужчине, и с невозмутимым видом позировал сначала за рулем, потом стоя возле автомобиля.

— Ну уж порадуются твои старики! — сказал кто-то.

— Для того и снимаюсь, — невозмутимо отозвался Кевин.

Он постарался как можно вежливее отделаться от любопытных, которые стучали каблуками по шинам и тщательнейшим образом исследовали приборную доску, затем сел в машину и поехал, небрежно помахав им из окна и показывая тем самым, что ему ничего не стоит править одной рукой. Потратив чуть ли не час, чтобы выбраться из города, он покатил наконец по сельской местности, где весна вступала в свои права, и, фальшивя, громко подпевал танцевальной музыке, которая лилась из приемника. Вернувшись домой, он был несколько удивлен, что его никто не встречает, кроме двух мальчишек, игравших в чехарду, прыгая через пожарный кран, и даже они едва взглянули в его сторону, когда он подрулил к тротуару.

Вечером он повез Пегги кататься. И это было куда шикарнее, чем тащиться на танцплощадку или стоять в очереди на последний сеанс в «Мажестик». Пегги, как только он включил музыку и обнял ее правой рукой, сразу же, разумеется, настроилась на лирический лад; что касается машины, она интересовала ее лишь в том смысле, что своим появлением доказывала преуспеяние Кевина.

На следующий день (это было воскресенье) Кевин в угоду родителям пошел к утренней мессе, а потом, почистив и протерев машину, поехал кататься один. До обеда он кружил по улицам, затем снова отправился за город, стараясь не превышать скорость, установленную для обкатки. Но вскоре небо над холмами у горизонта стало серым, как металлическая стружка, и домой он вернулся под проливным дождем. Проверив, плотно ли закрыты окна, Кевин оставил машину у обочины и вбежал в парадное. У себя в комнате он вытер голову полотенцем и, раздвинув занавески, посмотрел на свою машину, от которой его отделяли три этажа. Но в тусклом свете только что зажженного уличного фонаря не было видно ничего, кроме дождя, равномерно, с металлическим звуком стучавшего по ее крыше и капоту; даже цветов ее он различить не мог.

Утром в половине шестого Кевин сел в машину прямо в комбинезоне и, подложив под себя проеденный молью шерстяной плед, чтобы не запачкать пластиковый чехол, осторожно повел машину к заводу, с трудом различая дорогу в мутном предутреннем сумраке большого промышленного города. Он поставил машину на громадной стоянке и, даже не обернувшись, торопливо пошел в цех — поездка отняла у него гораздо больше времени, чем он предполагал.

Конвейер уже двигался, и, надев фартук и рукавицы, он сразу приступил к работе, едва успев кивнуть мастеру и рихтовщикам. Не прошло и часа, как он поймал себя на том, что считает время, оставшееся до двенадцатиминутного перерыва. Изнывая от скуки и досадуя на себя, он поднял голову и встретился с холодным, осуждающим взглядом Лероя, который все еще ходил с марлевой повязкой на шее, — не потому, что она была ему нужна, а потому (Кевин был в этом уверен), что он стеснялся своего шрама. Лерой втянул голову в плечи и отвернулся. Смутившись, Кевин тоже повернулся к нему спиной и увидел залитое по́том лицо Уолтера, который поднялся с мучительным стоном, так и не сумев выправить вмятину. На щеках и под глазами у него были грязные полосы — там, где он стирал пот промасленной рукавицей, — и казалось (а может, и вправду), что он плакал.

«Что же это такое? — внезапно спросил себя Кевин. — Неужели это и есть та прекрасная и удивительная жизнь, о которой я мечтал?» Он больно ударился коленкой о железную тележку и, к своему удивлению, почувствовал, как горло его, словно рвоту, извергло целый поток бессмысленных ругательств, которые он так часто слышал от рабочих и которых никогда не ожидал от себя. Произнеся их, он испытал такое неожиданное облегчение, что на мгновение прекратил работу, застыв в неподвижности. Теперь, когда он научился ругаться, как другие, когда понял, что и ему есть что проклинать, вот теперь-то, может быть, он и стал настоящим американцем.

Ибо, получив то, чего так страстно желал, он с горечью понял, что на долгие годы будет прикован к этому конвейеру, к этой нудной, однообразной, изнуряющей работе, которая утратила и прелесть новизны и даже смысл, едва сбылась его мечта, — а ведь пройдет время, и то, о чем он мечтал, станет ему не нужным и захочется чего-то другого, более значительного.

Еще никогда рабочий день не казался ему таким длинным. Даже после обеда время тянулось невыносимо медленно, и когда он, отбив наконец уход и взяв из шкафа свою куртку, покинул завод, Кевин почувствовал, что ноги его, отдохнувшие за субботу и воскресенье в машине, отекли и горят. Но он быстро зашагал к стоянке, где среди сотен других машин был и его автомобиль, который умчит его подальше от завода.

На середине стоянки он посмотрел вокруг и внезапно сообразил, что не помнит, где поставил машину. Стоянка была расчерчена белыми линиями на десять рядов, примерно по сто машин в каждом, и в дымном свете убывающего дня их трудно было отличить одну от другой. Почти все они были одинаковой марки, почти все новые, а так как днем шел дождь, все они были в подсыхающих потеках. Когда он наконец нашел свою машину — она стояла в середине длинного ряда, который он, и без того уставший, прошел дважды, злясь на себя за свою глупость, — он увидел, что к покрышкам и ступицам присохли большие комья глины. И правда или это ему просто показалось, что на переднем бампере уже появилось пятнышко ржавчины? Что-то такое там виднелось, по цвету и виду похожее на запекшуюся кровь. Кевин не мог заставить себя нагнуться и посмотреть.

Он втиснул в машину свое внезапно одеревеневшее тело и отъехал; впервые за много дней он подумал о несчастном случае с Лероем, когда негр упал и у него из раны хлынула кровь, залив кузов, проходивший на конвейере. Ему стало жутко, и он вспомнил, как Лерой, который уже не мог больше петь, с грустью отвернулся от него, и словно только сейчас он увидел, какое отчаяние было в глазах Уолтера, когда он стирал с лица пот, капавший на металл, который он рихтовал. Кевин получил машину тех цветов, о каких мечтал, но теперь к ним примешался цвет крови.

Придя домой, Кевин попросил у хозяйки кусок картона и аккуратным учительским почерком вывел:

«Продается.

За справками обращаться

в «Эмералд Турист Сервис».

Он прикрепил объявление к ветровому стеклу, запер машину и, зажав ключи в кулаке, вошел в туристское агентство, где за конторкой, над которой, несмотря на то что на улице было еще светло, горела лампа, сидел Флаэрти и заполнял налоговую декларацию. Кевин постучал ключом по деревянной перегородке. Флаэрти недовольно повернул к нему свою лисью физиономию и кивнул.

— Я по делу.

Флаэрти встал и подошел к перегородке:

— По какому же?

— Вы не могли бы сказать, сколько стоит билет до Кова?

Привычным жестом Флаэрти потянулся за справочником и, лизнув кончиком языка большой палец, начал листать. Внезапно он остановился и, видимо о чем-то догадавшись, пристально посмотрел на Кевина:

— Туда и обратно или в один конец?

— В один конец.

Флаэрти поднял брови:

— Плохие новости из дому?

— Нет, никаких особых новостей. Там вообще редко что-нибудь случается. Это скучный, провинциальный городишко. — Кевин посмотрел ему в глаза. — Новости им везу я.

Он разжал кулак, и ключи с глухим стуком упали на перегородку.