Кто-то мне должен деньги

21

Выходные прошли тихо. Я много спал, по восемь-девять часов ночью, да еще несколько раз засыпал в течение дня. Каждый раз, когда я просыпался, я чувствовал себя еще чуточку лучше, а Эбби говорила мне, что мои щеки приобретают все более здоровый цвет.

В пятницу она сделала мне повязку поменьше, в субботу — еще меньше, а в воскресенье, промыв рану, решила не накладывать повязку вообще.

— Дадим ей проветриться,— сказала она.

Голова моя выглядела странно. Не жутко, как я раньше думал, а просто странно. Сбоку над левым ухом оказалась полоска шириной примерно в полдюйма, на которой не было волос, просто розовая кожа, а посередине — темно-красный шрам. Он был все еще очень чувствителен, но не саднил, как порез, а отзывался тупой тяжелой болью, от которой гудела вся голова, если я нечаянно прикасался к этому месту. Мне приходилось стискивать зубы и крепко держаться за край раковины, когда Эбби промывала рану, и каждый раз после этого у меня по полчаса болела голова.

Большую часть выходных мы провели с картами в руках. Мы играли в кункен, а когда нашли доску для крибиджа, стали играть в крибидж. Разумеется, игра шла на деньги, но это было как качели: никто из нас не вырвался вперед больше чем на несколько баксов.

Еще Эбби научила меня нескольким своим фокусам. Какое-то время я потратил на то, чтобы привыкнуть держать колоду профессионально, снизу левой рукой, так, чтобы пальцы правой могли в нее зарыться и никто ничего не заметил. Мне бы потребовались годы, чтобы научиться обращаться с колодой так же ловко, как Эбби, но для начала у меня получалось неплохо, и к вечеру воскресенья мне даже время от времени удавалось ее провести.

Наша спальная договоренность была расторгнута. Эбби настояла, чтобы я по-прежнему спал на кровати а сама перешла на кушетку в гостиной. Я сказал, что не вижу причин менять порядок, который мы установили в четверг ночью, а она ответила, что если я не вижу причин, то она их видит вдвое больше.

— Тогда ты мне доверяла,— проворчал я.

А она ответила:

— Тогда ты был слабее.

Что ж, это было верно. К полудню в воскресенье я почти вернулся к моему нормальному состоянию и уже начинал скучать. Я находился здесь с вечера среды, я и впрямь был сыт по горло этой квартирой. С другой стороны, я понимал, что внешний мир полон людей, которые вовсе не желают мне добра, и не слишком-то рвался туда. В перерывах между картами я смотрел телевизор, или что-то жевал, или просто сидел и скучал.

Или спал. На этом настаивала Эбби, и, я думаю, ее главной заботой было вовсе не мое здоровье. Она просто хотела, чтобы я не все время путался у нее под ногами. Однако каждый раз, когда она прогоняла меня в спальню, чтобы я вздремнул, я действительно засыпал на час или два.

И вот, когда я в очередной раз заснул (это было в воскресенье, в конце дня), они и явились. Меня разбудил крик. Мгновенно проснувшись, я сел и увидел Фрэнка Тарбока, того, с синеватой челюстью, который допрашивал меня в гараже. Он стоял на пороге, в том же пальто с бархатным воротником, и глядел на меня. Голос, который разбудил меня, все еще отдавался эхом у меня в ушах. Постепенно до меня дошло, что голос принадлежал Эбби, но к этому моменту я уже снова упал на кровать и натянул одеяло на голову, и только потом осознал, что это был не просто крик, лишенный всякого смысла, это было какое-то слово. Какое-то имя. Эбби выкрикнула имя.

Почему Эбби крикнула «Луиза»?