Кубинский рассказ XX века

Рауль Гонсалес де Каскорро ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧУЛО[49]

Голова, казалось, падала вниз, как отрубленная, но вдруг задерживалась на мгновение, чтобы откинуться назад, словно голова марионетки, управляемой невидимыми нитями. Затем она раскачивалась из стороны в сторону, выпрямлялась, глаза открывались и тут же вновь смыкались под грузом отяжелевших век.

— Который час? — спросил кто-то рядом.

Он хотел ответить, а может быть, даже ответил сквозь сон, но кто-то рядом повторил свой вопрос, теребя его за плечо:

— Который?.. Да ты что, спишь?

Он потянулся рукой к потревоженному плечу и наткнулся на пальцы сидевшего возле него человека, голова которого, однако, не моталась из стороны в сторону, словно голова у марионетки.

— Отстань от меня! Я сплю…

— Ты что, спятил, дурень?..

— Не всегда мне снятся приятные сны…

— Я спрашиваю, который час?..

— Двадцать минут второго, — нехотя ответил он, вглядываясь в светящийся циферблат своих золотых часов.

— Красивые часы. Сколько стоили?

— Не знаю. Мне их подарили.

Он попытался удержать, возобновить прерванный сон. Но в голову лезли воспоминания о тягостных днях бегства, о вынужденном расставании с тем, что ему было дороже всего, о бесконечных поборах, с помощью которых он сколотил себе неплохой капитал, рассеявшийся однажды, точно дым, как рассеялось постепенно и все остальное, будто сон.

— Наверное, это была женщина, да?

— Ты о чем?

— О твоем сне, конечно… О чем же еще?

Снова воцарилась тишина. Он уже не пытался больше воскресить сон: теперь он думал о настоящем, вернее, о ближайшем будущем, когда все вернется на круги своя, как и надлежало тому быть.

— Ты кем работал?

Он терпеть не мог, когда вмешивались в его жизнь. В своем городке он был уважаемым человеком, носил костюм из чистого полотна, панаму и часы на золотой цепочке, которая ослепительно сверкала при свете солнца. Они с женой являли собой образцовую, почтенную супружескую пару, у них было две дочери, которых они воспитывали в набожном духе. Жена состояла в обществе «дам-католичек», а сам он в течение многих лет был президентом клуба. Да, в родном городке никто не вмешивался в его личную жизнь.

Он взглянул на сидевшего рядом мужчину: им оказался негр. Он очень удивился, обнаружив здесь негра. И в первую минуту ему пришло в голову, что произошла какая-то ошибка. Но негр был в такой же, как он, униформе, ехал с теми же намерениями и даже разговаривал с ним на равных. Тогда он подумал, что, вероятно, негр — один из тех благодарных шоферов, который поехал за своим сеньором из чувства признательности, а может быть, даже решил своей грудью защитить его от шальной пули.

— Не хочешь отвечать, не надо. Я спросил не из простого любопытства…

— В городке, где я жил, все меня знали. Никого не интересовало, кем я работаю.

Дочери ни о чем его не спрашивали. Каждый день он отправлялся в Гавану и возвращался оттуда с портфелем, набитым деньгами. Иногда дочери помогали ему считать их. Иногда это делала жена или он сам, когда она вышивала на простынях и наволочках вензеля той замысловатой вязью, которая никому не позволила бы спутать место их назначения. Дочери никогда ни во что не вмешивались. Зато жена обсуждала с ним вопросы, связанные с увеличением или снижением налогов, и вела тщательный учет, записывая все их поступления в тетрадку, чтобы знать, не обкрадывают ли ее, работают ли с достаточным рвением и не пора ли обновить товар, ибо рано или поздно клиенты пресыщаются телами и лицами и необходимо вносить какое-то разнообразие.

— Я так долго не встречался с женщинами… — снова послышался голос негра.

В темноте, когда не видишь его, а только слышишь, он ничем не отличается от остальных. Та же униформа, то же оружие. Но когда взойдет солнце и все станет совершенно очевидным, негр снова займет подобающее ему место, а не то, которое волею судьбы он сейчас занимает.

— Нам не разрешали ни выходить, ни приглашать к себе кого-нибудь, мы жили словно в плену… — опять зазвучал неприятный голос.

Он не хотел, чтобы ему напоминали о днях, проведенных в Гватемале, о военной муштре, дисциплине, о заточении в усадьбе, терпимых лишь ради доходивших до них известий — предвестников перемен, настолько близких, что, казалось, протяни руку… и вот они.

— …Но завтра… вернее, этой же ночью, мы будем спать с какой-нибудь крестьяночкой… Что до меня, то я не собираюсь ждать, пока мы попадем в большой город, где есть бардаки…

Да, надо было срочно менять лица и тела. И когда привели ее, он сразу понял, что поступления с дома Адельфы возрастут. Потому что когда накануне жена заметила ему, что они стали получать значительно меньше денег, он прежде всего заподозрил в жульнических махинациях Адельфу, а та, узнав об этом, заплакала, как не плакала уже давно (с тех пор, как обнаружила, что он отдает предпочтение не ей, а Матильде, потому что та моложе и с ее дома он срывает куш покрупнее). Вот тогда-то Адельфа и раскопала ее неизвестно где буквально за два дня. Потом уже, в ответ на его расспросы, Адельфа призналась, скорее всего из страха быть уличенной в совращении малолетних, что ее нашел частный агент одного политического деятеля, пообещав устроить на работу, но не объяснив, в чем эта работа будет заключаться, а затем, прожив с ней две недели в паршивой гостинице, уступил Адельфе за небольшую сумму, нисколько не сомневаясь, что она заработает на ней гораздо больше…

— Почему ты все время молчишь?..

— Я думаю.

— Тебе незачем беспокоиться. Все будет хорошо. Еще ни разу не сорвалось то, что они запланировали…

— Я знаю.

— Тогда в чем же дело?..

— А тебе не приходит в голову, что у меня нет охоты с тобой разговаривать?

— Прошу прощения, дружище, прошу прощения!.. Зря ты так расстраиваешься…

Негр повернулся к нему спиной, а он устремил взгляд в темноту, словно хотел, пробуравив ее, достичь берега и проникнуть далеко вглубь, к своему дому, увешанному коврами и образами святых, в котором есть установка для кондиционирования воздуха; к дому, так внезапно покинутому, но только на другом судне, вместе с женой и дочерьми, воспитанными в набожном духе… Видение становилось все явственнее, словно приближалось из какой-то невероятной дали, возвращая его в прошлое, к той минуте, когда он расспрашивал о ней:

— Как ее зовут?

— Элоиза.

— Неплохое имя. Пусть останется.

На сей раз это был голос не негра. Это говорила Адельфа, показывая ему новый товар так, будто предлагала на убой владельцу фермы хорошо откормленную телку. А он оглядывал ее с головы до ног глазами требовательного покупателя, который не может иначе оценить усердие, проявленное без его ведома, поскольку не допускал никаких перемен в своих пенатах и все вопросы решал сам. Как будто бы Адельфа не разделяла с ним трудных лет, сопряженных с нищетой, ради того, чтобы дело его процветало, чтобы он мог выгодно жениться и удовлетворить свое тщеславие, став президентом Клуба, почетным гражданином, отмеченным репортерами и падре Рамоном.

— Ты доволен?

— Да, по-моему, ты сделала хорошее приобретение.

Адельфа говорила с ним со снисходительностью, появлявшейся в ее голосе каждый раз, когда ей удавалось потешить его тщеславие или удовлетворить жадность дельца.

— Мы где-то совсем близко. Который час? — снова спросил негр.

В темноте не было видно ни его приплюснутого носа, ни курчавой головы, ни ослепительно белых зубов на чернокожем лице, как не видно было тех, кто спал на катере или сидел молча из опасения выдать свой страх.

— Я ведь тебе говорил.

— С тех пор уже прошло много времени.

Он опять нехотя взглянул на светящийся циферблат:

— Пять минут третьего…

— Осталось совсем немного.

Он сдвинул часы с запястья повыше, к локтю, на случай, если негру вдруг снова вздумается спрашивать его о времени. Тогда можно будет сказать, что у него нет часов, и не отвечать. Его раздражала назойливость негра. А может быть, напоминала привычку Элоизы; впрочем, привычка Элоизы льстила ему.

— Уже пять часов… Тебе пора уходить, а то ты не успеешь обойти все дома.

— Подумаешь!.. Пусть подождут.

— Она хватится меня… Я сказала, что иду в кино и вернусь в пять, но такого сеанса нет…

И в подтверждение своих слов она брала его за кисть руки и показывала на часы. Его раздражала эта привычка: ему совсем не хотелось расставаться с этой молоденькой женщиной, чтобы она шла продавать себя другому, но иного выхода не было. Если Адельфа узнает, его доходы сразу снизятся, жена станет допытываться, в чем дело, все раскроется, обе женщины ополчатся против Элоизы, и тогда ей несдобровать. А он не желал ей зла. Она была покорной и исполняла все его прихоти — прихоти старого блудника. Вот почему он так раздражался, когда негр спрашивал его о времени, словно хотел вернуть в прошлое, к тем тяжелым минутам… Он попытался удержать эту мысль, как только что пытался удержать сон, когда голова его клонилась вниз и раскачивалась из стороны в сторону, словно голова марионетки, управляемой невидимыми нитями. Но мысль эта ускользала от него, теряясь где-то в глубине сознания.

— Ее надо увезти отсюда. Мы можем попасть в неприятную историю, — хмуро заявила Адельфа, сопровождая свои слова решительным жестом, вероятно что-то подозревая.

— С какой стати?

— Она была беременна и в таком виде ни на что не годилась.

— Ты отправила ее к врачу?

— Это слишком дорого. Я отослала ее к акушерке. Все было хорошо, она приступила к работе, и вдруг у нее поднялся жар, от нее стало дурно пахнуть, просто невыносимо…

— Надо отвести ее к врачу.

— Она теперь в таком состоянии, что ни один врач не захочет взять на себя ответственность. Уж лучше пусть едет домой, к родителям.

— Этого делать нельзя. Все раскроется.

— Я убеждена, она ничего не расскажет.

По тому, как Адельфа произнесла это, по ее плохо скрытому ханжескому тону бывшей монахини, он догадался, что ей обо всем известно. Он вошел в комнату, где лежала Элоиза, и вонь ударила ему в нос прежде, чем он увидел несчастную. Глаза Элоизы лихорадочно блестели, а губы были бледны, словно их обескровили. По-видимому, ее знобило, потому что она свернулась под одеялом калачиком. Элоиза виновато улыбнулась и едва слышно проговорила:

— Мне так хотелось иметь его… но она заметила, уже невозможно было скрыть…

— Ты правильно поступила: у меня ведь взрослые дочери…

— Они ничего не узнали бы… а я имела бы что-то свое…

И тогда он понял, что желание сделать вид, будто он отправляет Элоизу к родителям, в глухомань, а самому увезти к себе в городок и спрятать там, в гостинице, на окраине, было с его стороны минутной слабостью. Адельфа неминуемо узнала бы об этом. И никогда не простила бы ему подобного малодушия.

— Тебе надо лечь в больницу.

— Это может тебе навредить. Достань лучше где-нибудь машину и надежного шофера. Пусть он отвезет меня к родителям. Я хочу их увидеть.

— У нас могут быть неприятности…

— Не волнуйся. Я не желаю тебе ничего дурного…

И она снова улыбнулась, предчувствуя, что больше никогда не увидит его. Он вышел из комнаты и отдал распоряжение своему шоферу: другому он не рискнул довериться.

— Пора бы нам уже приехать. Который час? — снова спросил негр.

— У меня нет часов.

— Где же они? Уж не проглотил ли ты их?

— Я выбросил их в море.

Судно вдруг остановилось. Все встревоженно зашевелились в ожидании подходящего момента, чтобы заговорить.

— Похоже, мы будем высаживаться. Если все обойдется, этой же ночью разговеюсь… Впрочем, говорят, всех крестьяночек увезли в Гавану…

Да, он тоже слышал, что многих увезли в Гавану. Кажется, учиться. Ну что ж! Хороший товар будет под рукой. Не придется вылавливать обманутых девочек или сманивать их у частных агентов политических деятелей… Он приведет их к Адельфе и велит отобрать лучших. У него глаз наметанный. Будет сотня таких, как Элоиза. Их дело приобретет размах. Широкий размах…

— Скажи, который час?.. У тебя тоже нет часов?.. А у тебя? — приставал ко всем негр, желая узнать время, как будто это имело для них сейчас хоть какое-нибудь значение.

— Когда же мы, наконец, высадимся? — послышался чей-то вопрос.

— Надо выждать. Впереди нас идет другой батальон.

Кто-то принялся тихонько молиться. Он тоже стал молиться, крепко сжимая крест, освященный падре Рамоном.

— Откровенно говоря, глупо торчать здесь сложа руки, — заметил кто-то еще.

— Успокойся, скоро придет и наш черед.

Снова воцарилась тишина, кружа над ними, как назойливая мошка, уверенная в том, что останется безнаказанной. Еще не рассвело. Ожидание затянулось, и тяжелые веки опять стали смыкаться, а голова клониться вниз, раскачиваться из стороны в сторону.

Когда прозвучали первые выстрелы, все вздрогнули.

— Ну, началось! Теперь наша очередь. Будем надеяться, что нам не придется сделать ни одного выстрела, — сказал негр, разевая рот во всю ширь, и в темноте заблестели зубы.

Казалось, он уже слышал где-то эти слова. Ему не пришлось особенно напрягать память, чтобы вспомнить, где он их слышал. Это было в Эвелите, накануне отъезда с полигона.

— Наверное, они уже сдрейфили. А когда поймут, что на них напали, то все до единого выкинут белый флаг…

— Что касается меня, то я намерен сегодня же разговеться. Будь спокоен, на рассвете я проснусь с какой-нибудь крестьяночкой…

— Многих из них увезли в Гавану учиться, — невольно произнес он слова, которые не переставали свербить ему мозг.

Снова раздались настойчивые выстрелы. И они замолчали в ожидании немедленного приказа высаживаться.

— Похоже, они оказывают нам сопротивление.

— Это только сначала. Но когда они поймут, что на них напали, их пыл мигом остынет.

— Я уверен: нам не придется сделать ни одного выстрела…

— Там не видно наших эсминцев?

— Я не смотрел, но они были бы весьма кстати.

— Я все еще не теряю надежды проснуться с какой-нибудь крестьяночкой…

И опять наступило томительное ожидание. Непрерывные, пугающие выстрелы лишали их дара речи.

— Который час?

— Я же сказал тебе, у меня нет часов. Пошел к чертовой матери!

— Зачем же ты так, приятель!..

Он с трудом выносил его. Негр, очевидно, понял это и отошел в сторонку. Сон окончательно пропал: пальба не прекращалась и со всех сторон сыпались комментарии:

— Когда же мы, наконец, высадимся?

— Не знаю. А ты что, торопишься?

— Я хочу одного: вырваться из этой проклятой скорлупы…

Рокот самолетов с каждой минутой нарастал.

— Не волнуйся, это наши.

— По-видимому, такова наша тактика. Их самолеты давно все истреблены.

— Помнится, нам говорили об этом…

Все замолчали, ожидая взрывов бомб над теми, кто залег за парапетом, отбиваясь от морского десанта, высаживающегося на берег.

— Почему их не бомбят?

Самолеты стали сбрасывать свою ношу.

— Это где-то совсем рядом. Наверное, ошиблись…

Катер вдруг резко закачался. Одни потеряли равновесие и упали на других. Началась паника, нараставшая по мере приближения настойчивого рокота.

— О чем думают зенитчики?.. Это не наши…

Истерический вопль потонул в грохоте зениток и взрыве бомбы посреди судна, расколовшей его на две части.

— Спасайтесь! Нас бомбят!

Все побежали врассыпную, точно муравьи от горячей воды. Кто-то налетел на него, и он упал навзничь. Бежавшие следом топтали его ногами. Кто-то наступил ему на руку. Раздался хруст стекла, и он почувствовал резкую боль. Попытался встать. Ему помогли, боясь об него споткнуться, и порвали на нем рубаху. Он увидел бегущего перед собой негра, который только что наступил ногой ему на руку.

— В воду! В воду!.. Надо плыть к берегу!

Новый заход самолета и оглушительный взрыв заставил всех прыгать в воду, которая заглатывала их и тут же с отвращением выплевывала, словно какую-то нечисть. Рука болела. Во всем виноват паршивый негр! Теперь ему не проснуться с…

— Спасите! Спасите!.. — Кто-то ухватил его за шею, и он отчаянно зашлепал по воде здоровой рукой. — Я не умею плавать! Тону! Тону!..

Он почувствовал, как по спине его побежали мурашки, ибо сразу узнал голос негра.

— Спаси меня! Спаси!..

Он изо всех сил обрушил кулак здоровой руки на голову негра, ударил раз, другой, третий… пока тот не стал захлебываться, не в силах произнести больше ни звука, и не погрузился в воду, потянув за собой, потому что крепко держал его за шею. Несмотря на отчаянные усилия он никак не мог отделаться от ненавистного чужого тела, казавшегося отвратительным чудовищем со стальными щупальцами, которые сжимали, сжимали…

Он погрузился в воду, пытаясь утопить негра. Почувствовал его агонию, сначала судорожную, потом покорную: рука постепенно разжималась. Он всплыл на поверхность, глотнул воздуха и снова погрузился в воду, чтобы окончательно утопить негра… Наконец рука негра разомкнулась и выпустила его на свободу.

Он хотел отдохнуть, бессознательно попытался встать на ноги, но, не обнаружив под собой дна, ушел под воду. Сделал еще одну отчаянную попытку и всплыл на поверхность. Лег на спину, чтобы отдохнуть и доплыть до берега. Небо было ясным: уже наступил рассвет.

«Теперь он уже никогда не сможет проснуться на рассвете с крестьяночкой… не сможет…»

Перед ним вновь возник образ Элоизы, покрытой одеялом, словно саваном, готовой скрыть следы их преступлений, преданной до последней минуты, когда родители уже не в состоянии были ей помочь, потому что заражение зашло слишком далеко и потому что она не пожелала им ничего рассказать. А теперь и он, окутанный водой, точно саваном, качается на волнах среди выстрелов и воплей тех, кто пытается спастись от шрапнели, падающей с неба, с рокочущих в круговороте смерти самолетов.

«Многих вывезли в Гавану… Говорят, учиться… Будет легче найти… дело приобретет размах… широкий…»

Он не почувствовал, как вода проникла в рот, в нос, заставила задохнуться. И уж тем более не почувствовал, как волны поглотили его, прибив к ощерившемуся негру, который, казалось, спрашивал, который час.

Разбитые часы показывали шесть с половиной.

Перевела С. Вафа.