Кубинский рассказ XX века

Хесус Кастельянос АГОНИЯ «СЕРОЙ ЦАПЛИ»

Вернувшись в свой любимый край, я спросил о друзьях. Мой любимый край — это плоский каменистый берег, который дремлет, прихотливо изогнувшись вокруг глубокой впадины Карденасской бухты. Мои друзья — это суровые и простые люди: Лусио, промышляющий ловом рыбы-парусника, старая мастерица Хосефа, плетущая сети, Вьюн — мальчонка, помогающий ставить приманки, Пио — углежог, Гаспар-бедняк…

— Пио?.. Гаспар?.. Разве вы не знаете, что с ними сталось? Даже в газетах писали об этом.

И в темном углу погребка за рюмкой водки мне поведали жуткую историю, от которой разит морской пеной… «Во имя отца…» Простите, но я перекрещусь.

Об этом рассказал морякам сам Пио, когда его разум, как испуганная птица, рвался вон из-под черепной коробки. У этого Пио не было никакой фамилии, и он, надо думать, не помнил ни матери, ни отца, как будто его породили зеленые заросли мангров. Судя по седым волосам, пробивавшимся в буйной бороде, был он уже в летах, но, когда расправлял широкие, крепкие плечи, казался моложе. Поселившись вдали от людей, один на один с северным ветром, который свирепо проносился над этой глухой и безлюдной землей, он жег уголь в ожидании погонщиков, время от времени рисковавших забираться в такую глушь. Совсем рядом, рукой подать, другой углежог, негр Гаспар, тоже складывал костры из сухих обрубков мангров, икако[2] и тополя; на душе становилось легче, когда из лачуги Гаспара раздавался смех его жены и двух ребятишек, помогавших ему в работе. А дальше — никого, и вокруг — тишина. И над этим затерянным мирком, на фоне гор, прохладно синеющих вдали, медленно поднимались к небу две струйки дыма, такие робкие, такие кроткие, такие смиренные, как безвестная молитва бедняка.

Была тяжелая пора. На берегу под раскидистыми уверо[3] не звенели колокольчики погонщиков. В дальних лавочках, куда Пио и Гаспар изредка возили уголь, шли разговоры о кризисе, о том, что засуха всех разорила. Может быть… Они воспринимали это как нечто невероятное, ведь им казалось, что за покрытыми глазурью горами люди ухитрялись превращать в золото даже воздух. Прошло еще два месяца, и море начало реветь и покрываться белыми гребешками, предвещая осень. Ничего не поделаешь! Нужно было ехать в Карденас. Решили, что в город пойдет «Серая цапля» — старый, потрепанный бурями бот Гаспара; он заберет всех, чтобы никому не пришлось сидеть дома, поджидая других… Починили парус, смолой и паклей законопатили корпус. Негритята скалили зубы, белые, как кокосовое молоко.

Используя береговой ветер, который гнал посудину в открытое море, они подняли паруса навстречу солнцу, таявшему в пурпуре заката. На носу, рядом с мачтой, сложили тридцать мешков угля, а в середине примостились Пио и негритянка с ребятишками. Большая курчавая голова Гаспара, сидевшего сзади со шкотами на руках, темным пятном вырисовывалась на фоне янтарной береговой отмели. Вода в бухте была податливой и бесшумной, и «Серая цапля» с хорошо вычищенным килем легко танцевала на волнах, поскрипывая расшатанной в гнезде мачтой. Фок и кливер выделялись на светлом ковре неба, как крылья огромного пеликана.

Но у выхода из бухты, укрытой цепью мертвых, длинных, как крокодилы, отмелей, их ожидала белая полоса пены. Волны становились все выше и тяжелей, и «Серая цапля» вязла в них, как в кипящем клейстере, медленно продвигаясь вперед, словно предчувствуя опасность. Наконец им удалось войти в узкий фарватер между двумя захлестнутыми пеной островками, откуда с криком поднялась стая чаек. Соленый морской ветер яростно рванулся им навстречу, и бот затрещал, неуклюже кланяясь и зарываясь носом в воду. До самого горизонта гуляли огромные волны, увенчанные зыбким кружевом пены. Вдруг сделалось тихо, но ненадолго — с северо-запада снова налетел влажный порывистый ветер. Все труднее становилось бороться с морем, пробиваясь на простор большого залива. Гаспар убавил паруса и начал лавировать возле берега.

В момент наивысшего напряжения их баркас окутала тьма. Вдали вровень с водой замигал огонь, усеяв золотыми искрами набегавшие волны. Это был маяк Кадисской бухты, стоящий по ту сторону синей черты горизонта. На мгновение свет маяка заслонил темный силуэт чайки.

— Иисусе! — воскликнула, крестясь, негритянка. — Быть беде!

Все молчали. Гаспар разглядывал тучи. Вскоре ветер стал крепчать и бешено рвать паруса. Нужно было ставить рифы. Но и это не помогло. Внезапно налетевший шквал так накренил судно на левый борт, что парус зачертил по воде.

— Отдать шкоты! — закричал Пио.

Однако шкот, запутавшийся в утке, на миг заело, и несчастный, обессиленный парусник с людьми и грузом вдруг стал валиться на борт… К счастью, шкот наконец пошел, и мокрая блестящая мачта снова выпрямилась. «Серая цапля», застонав всем своим старым, разбитым корпусом и припадая на один бок из-за съехавшего балласта, опять повернулась носом к морю. Но тридцать мешков древесного угля исчезли в черной пучине. Алчные, безжалостные волны в один миг проглотили плоды трех месяцев тяжкого труда. Пио крепко выругался, а по лицу Гаспара скатились две большие слезы, когда он увидел выпученные глаза промокших до нитки негритят.

— Давай назад, — повелительно прохрипел он, снова закрепляя парус.

На мгновение им показалось, что они сбились с курса в сгустившемся ночном мраке. Но откуда-то из темноты снова покровительственно мигнул глаз маяка. Судно повернулось бортом к ветру, принимая на себя сокрушительные удары, от которых в ужасе закричали негритянка и ребятишки.

— Весла! Берите весла!

Негритянка, привыкшая лишь к рыбной ловле на солнцепеке, дрожала от страха. Гаспар упрямо силился закрепить парус. И тут, после резкого порыва ветра, мачта жалобно застонала и, переломившись у основания, рухнула на воду всей тяжестью своей оснастки. Это решило судьбу судна. Огромная волна ускорила катастрофу: через несколько мгновений корпус бота, сотрясаемый судорогами, точно тело больного животного, начал медленно переворачиваться, пока, вздрогнув, не встал кверху своим мокрым израненным килем. Вокруг отчаянно барахтались пятеро людей; вскоре они облепили киль, как крышу затопленного дома, где остается ждать только смерти.

И тут началось самое страшное — глава из Дантова ада. На шум воды, на запах человеческих тел откликнулась морская глубь — поверхность моря запенилась в легком водовороте, раздался всплеск, и, рассекая черный муар волн, невдалеке явственно мелькнул зловещий и омерзительный хрящеватый плавник. Никто не проронил ни слова, но всех прошиб холодный пот. Акула — враг более опасный, чем ураганы и пожары, — подстерегала их где-то здесь, поблизости… За первым всплеском последовал второй, третий, и вскоре образовался замкнутый круг — целое скопище акул и скатов, кусая друг друга, оспаривало будущую добычу, неотступно следуя за качавшейся на волнах разбитой посудиной, увенчанной, наподобие гребня, пятью призраками.

На перевернутом паруснике людей била дрожь. Глаз маяка невозмутимо и иронически подмигивал им, напоминая о могуществе человека — господина вселенной… А компания хищников проявляла нетерпение, и от воды, вспененной их неустанной возней, шло острое, едкое зловоние. Быть может, смелость придавал им голод, но только одна из акул, всплыв беловатой массой над волнами, вдруг сбоку напала на бот. У людей, сидевших на киле, вырвался вопль ужаса, и тут мальчуган, находившийся ближе к матери, ослабев, бесшумно соскользнул вниз.

— Хосе! Ты где? — закричала негритянка.

Послышался плеск; вспугнутый хищник вынырнул по другую сторону бота. Гаспар вздрогнул: длинная, проворная, как вьюн, самка акулы неслась прямо на мальчика. Раздался вопль пожираемого ребенка… Щелкнули челюсти, глухо заплескалась взбудораженная плавниками вода…

И тут негр Гаспар потерял голову: в дикой ярости, унаследованной от воинственных африканских предков, он бросился в воду с ножом в руках и бешено обхватил ускользавшую из-под него черную спину. Шесть, восемь, десять жадных акул «клюнули» на несчастного и, разодрав его тело в клочья, оставили теплое красное пятно на холодных тяжелых волнах.

Трое оставшихся в живых обезумели от ужаса. Бессмысленно, как во сне, они смотрели на происходившее, судорожно впиваясь ногтями в изъеденные доски киля. Ночь продолжала окутывать их своим мраком, но ветер, притомившись, начал спадать, мрачный плеск волны становился все тише и тише.

Проходили минуты, а может быть, и часы. Акулам надоело маячить возле пустой перевернутой скорлупы, и они мало-помалу сняли осаду. Внезапно легкий толчок нарушил всеобщее оцепенение. Обломок мачты, видимо, коснулся дна. Где-то совсем близко сверкнул слабый огонек. Спасены! Животный, безудержный эгоизм людей, только что избежавших смерти, заставил их забыть о погибших.

— На помощь! — взывали они во мраке.

Негритенок, легкомысленный, как любой двенадцатилетний мальчишка, недолго думая, слегка хлопнул по воде рукой и, убедившись, что акулы уплыли, бросился в море и достал ногами дно. Это наверняка был берег. Разорванный парус всплыл на поверхность. Мальчик мог стоять в воде и даже двигаться вперед. Негритянка пыталась удержать его, но безуспешно…

Так прошло несколько минут. Мальчуган, растворившийся в темноте, не отвечал на крики матери…

— Йейи… Йейи-и-и! — стонала она в слезах.

— Подожди, — пробормотал Пио, — он сейчас вернется.

Глаза негритянки не видели ничего: она как зачарованная уставилась на огонек, единственную светлую точку в кромешном мраке ее отчаяния. Потом медленно и неуклюже, тяжело вздыхая и хныкая, как ребенок, она всем своим грузным телом сползла в воду, нарушив равновесие лодки; корма, на которой скрючился Пио, подпрыгнула вверх. Сонная вода раздалась и приняла негритянку. И приняла, должно быть, с любовью, потому что голос ее постепенно стал затихать; а потом наступила тишина; потом — только безмолвная ночь и жалобные стоны шаланды.

Тогда с беспощадной ясностью открылся углежогу Пио весь ужас его одиночества. Быть может, недалеко была земля, где все спокойно спали под надежной крышей; быть может, где-то вблизи бороздили волны огромные океанские пароходы, сверкающие гирляндами огней, набитые счастливыми людьми, — моряками, делавшими карьеру, богачами, флиртующими на верхней палубе. Фабрики, наверное, еще содрогались от грохота машин, а в публичных домах не утихали разнузданные оргии… Только он, Пио, был затерянным и никому не нужным звеном этой бесконечной цепи стремившихся друг к другу, взаимно связанных человеческих существ. И никто не пошлет спасательной шлюпки на его поиски… Подняв вверх сжатый кулак, он громко проклиная звезды, иронически взиравшие с вышины на эту агонию, и мозг его постепенно начал заволакиваться чернильным мраком.

— Пора кончать! — сказал себе Пио и ринулся в море по направлению к огоньку, свет которого, казалось, образовал на волнах мерцающую дорогу к смерти. Вдруг дно исчезло у него из-под ног.

— Так и есть, — пробормотал он. — Боже мой!..

Но ему удалось вернуться назад и снова нащупать твердую почву. Устланная мягким песком отмель, куда их принесло волнами, внезапно заканчивалась уступом подводной скалы, которая под прямым углом обрывалась в бездну. А рядом с обрывом бесшумно и неудержимо несло свои воды морское течение; его не смогли преодолеть негритянка и ее сын.

Застыв на краю подводной пропасти, боясь сделать лишний шаг, потеряв из виду разбитый корпус посудины, несчастный простоял там до рассвета, который наконец улыбнулся ему, как заждавшаяся девушка. Поднимавшийся прилив не раз заставлял ею закрывать глаза и читать «Отче наш», готовясь к смерти. И были минуты, когда, захлебываясь, он вынужден был изо всех сил задирать подбородок, чтобы удержать на поверхности свое лицо, напоминавшее плавающую в волнах медузу…

Наутро его подобрали рабочие с землечерпалки, стоявшей у входа в залив за много миль от города. Потом они спокойно погасили сигнальный фонарь, тот самый фонарь, который был причиной трагедии этой ночи и невольно выполнил роль убийцы.

Когда Пио смог говорить и стал рассказывать эту историю, его речь неоднократно превращалась в бессвязное бормотание. А через несколько дней его пришлось увезти в больницу.

Перевел С. Мамонтов.