Кукурузные человечки

Ой, обида какая!

Девушка отступила от Кубика и сказала сурово:

— Ну, поигрались и хватит. Отдавайте мою старую кожу. Мне в бабушки пора! — Села на крыльцо и уложила руки на колени.

Не скажи девушка Лиза последних слов, Славик, скорее всего, в самом деле убежал бы и, может, забросил даже молстар в речку, где поглубже.

Кубик поднял руку к голове и оттуда, пальцами, подал знак Славику.

Славик нажал на красную кнопку.

Художник скрестил руки на груди. Нинка, глянув на Славика, нацелившего молстар на девушку на крыльце, снова сунула палец в рот.

— Чего уставились? — сказала Лиза ворчливо. — Кино вам тут, что ли?

— Кино не кино, а… — Кубик не договорил и растянул свое "а" так, что получилось "а-а-а…"

Только что у девушки на крыльце была коса, и вот уже нет ее. Вместо косы — короткая стрижка. А лицо слегка пополнело и побелело. Она потрогала волосы и спросила:

— Вроде поболе мне стало?

— Поболе, поболе, — кивнул художник. — Еще немного потерпите.

Перед ним сидела теперь молодая женщина. Волосы ее гладко зачесаны назад и сзади собраны в узел, лицо не то спокойное, не то безразличное. Но это длилось всего минуту-две.

— Ой, — забеспокоилась женщина, — что-то мне тяжельше стало!

— Ничего, ничего, — как врач, сверлящий зуб, ответил художник, — вы сами этого хотите..

— Я-то хочу, да ведь стареть-то кому нравится! Ой!.. — тихонько вскрикнула женщина. — Ой, обида какая! Ой, не могу!

— Что такое? — забеспокоился Кубик. — Сердце?

— Да нет. Будто я вся сохну, и внутри, и снаружи. Будто черствею, как хлебушек нарезанный, без присмотра оставленный… Ой, жалко мне себя, ой, обида, — причитала она. — Ой, молодость моя уходит, как вода из дырявой кади утекает, некому дырку заткнуть!

— Может, остановимся? — предложил художник. — На этом, так сказать, этапе? Раз обида невмочь…

— Да куда ж останавливаться, если мне сейчас, сколько Анюте моей. Жги дальше, Виктор Алексаныч, пусть уж в свои настоящие годы вернусь. Жги, не жалей моей жизни! — Евдокимовна обернулась к Славику, догадываясь, что Кубик только руководит "операцией", махнула ему рукой.

От ее взгляда и от слова "жги" у Славика опустились руки. В самом деле опустились — молстар оказался направленным в землю.

Евдокимовна, — а волосы ее уже серебрились — вздохнула.

— Фу-у-у! Это что случилось-то? Будто бежала я, бежала, да вдруг остановилась… Сколько мне стало? Как Павлику, должно быть. Ой, дайте передохнуть…

Кубик посмотрел на Славика и все понял. Показал рукой: погоди, мол, когда нужно будет действовать, я дам знать. Славик даже не кивнул в ответ, так ему не хотелось больше заниматься этим делом.

Евдокимовна на вид была уже женщиной лет сорока пяти.

— Соседей и то стыдно было бы. Что скажут? Что подумают? — Она покачала головой.

— А что скажут? — поинтересовался художник.

— Что подумают, то и скажут — знаю я их. Дура, мол, старая. Одной жизни дожить не успела, на вторую позарилась. Видно, сладко ей жилось, коли вдругорядь захотелось. Молодой-то мне прохода не дадут, застыдят.

— А что молодой до старух? — возразил Кубик. — Не все ли равно, о чем они ворчат?

— Не скажи, Алексаныч. Это, может, у вас в городе так, а у нас в деревне стариков уважают. Слушают. Правда, Нин? Ты ведь бабушку свою слушаешь?

Нинка, не вынимая пальца изо рта, кивнула.

— Ну, отдохнула, стареючи, вроде, значит, в отпуску побывала. Первый раз в жизни. Теперь дальше ехать можно. Жги, Алексаныч, мне в бабушки пора, — повторила формулу покорности Евдокимовна. — Нинка моя меня, вижу, еще не признаёт. Да и дела по дому не сделаны…

Состарившись до прежнего своего возраста, Нинкина бабушка хотела уже встать и уйти, но вдруг ойкнула, села и… попросила вернуть ей годика три-четыре.

— Колено у меня очень уж разболелось в последнее время. Кабы не оно, — объяснила, стыдясь почему-то своей просьбы, Евдокимовна, — то хоть до ста лет жить можно.

Кубик на этот раз взял молстар в свои руки — дело требовало осторожности. Спросил у Славика, где нажимать, опробовал кнопки, направив аппаратик в землю, и проделал над соседкой нужную операцию.

Евдокимовна сначала проверила колено рукой, потом встала, прошлась перед крыльцом.

— Как новое, — обрадовалась она. — Теперь можно идти работать. А эти малые годы, что ты мне вернул, Алексаныч, кто их на старухе сосчитает. Главное, чтобы Анюта ничего не заметила, да еще Андреевна.

— Ты, баб, как раньше, — сказала Нинка, — только улыбистей стала.

— Вот так словечко! — Кубик хлопнул в ладоши. — Ну, Нинон, ну, умница!

На этом приключение закончилось, и Кубик собрался уже к себе, но Нинка его остановила:

— Дай-ка картину сюда. — И решительно забрала у художника холст.

— Ты что, Нинон? — растерялся Кубик. — Я ведь над ней еще поработать должен.

— Поработать! Замажешь мне бабушку так, что потом никто ее не узнает. Не дам. Знаю я тебя!

— Евдокимовна! — взмолился художник. — Да что это такое?! Пусть она отдаст холстину!

Но Евдокимовна, поднимаясь на крыльцо, только махнула рукой.

— Отдай, Ниночка, — просил Кубик, впервые называя Нинку так, — это ведь полработы.

Нинка глянула на портрет.

— Видела я все твои замазюки. Будто сам черт на картинах плясал. Сперва что-то еще понятно, а после ничего. Не дам. Это не твое, это бабушкино. — И спрятала холст за спину.

Художник оглянулся на Славика, будто прося помощи у него.

— Вишь, какую критику твоя подружка на меня наводит. Заступись.

Славик отвел глаза. Ему тоже нравился портрет.

Кубик снова обратился к Нинке:

— А, Нинон? Отдай хоть на полдня, я за это и тебя нарисую.

— Меня нечего рисовать. Я еще маленькая. Вот когда семнадцать стукнет, тогда приезжай и рисуй. Может, к тому времени чему-нибудь и научишься.

— Ну, Нинон, так-то нельзя — так вот, как ты говоришь, — обиделся Кубик.

— А ничего с тобой не будет, — жестко ответила Нинка и пошла с портретом к себе.

Славик ни разу не видел художника таким. Он растерялся и моргал, и губы у него кривились, как у третьеклашки, которого послали домой за родителями, и борода казалась приклеенной.

И Cлавик впервые, кажется, подумал, что взрослые не так уж прочно защищены от обиды. И еще подумал, что Нинка не такая уж безвредная.

Евдокимовна снова вышла на крыльцо.

— Ба, — сказала Нинка и выставила перед собой холст, — это тебе подарок на день рождения. От всех от нас.

— Ох! — всплеснула руками бабушка. — Мне ж нынче семьде… Ой! А сколько ж мне после сегодняшнего исполнилось-то? Кажись, годика на три-на четыре меньше? А? Вот так день рождения — меньше стало!

— Ну и на здоровье! — за всех ответил Кубик. Он, как видно, справился с уже обидой.

— Вот не думал, что в деревне переживу такие страсти, — сказал Кубик, когда старая Евдокимовна с внучкой скрылись в доме. — Ты что обо всем этом думаешь, Славик?

Они сели на Кубиково крыльцо.

— Я? — по привычке, чтобы было время обдумать ответ, переспросил Славик. Ожоги крапивы только теперь дошли до него и он начал чесаться. — А что об этом еще думать? Тут, по-моему, все ясно. Сначала помолодела, потом захотела и состарилась. Я бы назад, в старость, ни за что не вернулся.

— В старость это вперед, — машинально поправил его художник. — Ты мне вот что скажи: откуда у тебя этот чудесный аппарат?

— Молстар…

— Так он называется? Можешь мне о нем рассказать? В смысле, имеешь право?

И Славик — куда теперь денешься? — рассказал, не забывая чесаться, о пришельцах.

Кубик по ходу рассказа то и дело кивал. Потом высказался:

— Жуткое мальчишечье, беспросветное и беспардонное вранье! Жуткое и прекрасное! Вот что бы я сказал, если бы… если бы не было в твоих руках молстара! Вещественное доказательство! Тут даже наши суровые ученые, так не любящие пришельцев и веру в них, ничего бы не поделали. Впрочем… Может, наши уже выпускают такие штуки? Или японцы? Ну-ка дай, я взгляну.

Кубик долго и осторожно рассматривал аппаратик, вертел, гладил, колупал…

— Ну-ну, — сказал он, не без сожаления возвращая Славику молстар. — Отдай его хозяевам и больше не бери. Значит, говоришь, бабушка твоя отказалась от молодости?

— Вы ведь тоже.

— Я? Я — другое дело. Я молод. Да-а… — художник покачал головой. — Очень серьезная новость, такую сразу не обмозгуешь… А ты мне этих ребят покажешь?

— Я спрошу у них.

— Ну, договорились.