Куликовские притчи

ДУША ИЗБЫ

Утром Колька и бабушка Фрося идут в старую избу — прибраться. Прошлой осенью бабушка перешла жить к нам, в новый дом, и старая избушка — наше родовое гнездо — опустела. Ломать ее не стали — чего там из нее наломаешь? Пыль одна да гнилушки. А чтобы не пустовала зря, забили ее сеном и овсяной соломой. За зиму корова и овцы съели все до клочка — и сено, и солому — и вот теперь бабушка и Колька шли сюда подмести сенную труху, пугнуть мышей да открыть дверь пошире, чтобы изба подышала свежим весенним воздухом.

— Ну, здравствуй, подружка, — сказала бабушка, снимая дверную цепочку. — Проведать тебя пришли…

— Это ты с кем говоришь, бабань?

— Ас избой, Коля.

— С избо-ой… — недоверчиво смотрит на нее внук и вдруг спрашивает: — А домовой тут уже не живет?

— Сам ты домовой! — смеется бабушка.

Она открывает дверь, в которой выпилены два лаза — внизу и вверху. Внизу для кур, это Колька знает, а вверху для кого?

— Для ласточек, — говорит бабушка. — Видишь, возле трубы, на стропилах, гнезда прилеплены? Вот там они и жили. Прилетят ли в этом году — один бог знает…

— А почему не прилетят?

— Все живое к человеку жмется… А избушка наша опустела.

Бабушка разыскала веник и стала обметать окна, стены, собирала с пола мякину. Колька ей помогал. Время от времени он останавливался и прислушивался к таинственным шорохам и скрипам, которые доносились из темных углов. Колька, крадучись, заглядывал туда и шептал:

— Ага, вот где ты спрятался?

Но под руки ему попадались то дырявый валенок, то разломанные салазки, то хороший еще ухват для чугунов.

Прибравшись, бабушка о чем-то задумалась и сказала негромко:

— Печку, что ли, затопить…

— Давай, бабань, затопим! — обрадовался Колька. — Пусть домовой погреется…

Последние слова он сказал совсем тихо, для себя, и бабушка их не слышала. Затопили они печку, но дым почему-то не хотел идти в трубу, а полз через шесток в избу и плавал синими невесомыми ломтями.

— Всю зиму не топилась, — разговаривала бабушка с печкой, — отсырела, матушка, вот и дымишь. А может, труба засорилась? Выбеги, внучок, глянь — идет ли дым-то?

Колька выбежал на улицу, отошел подальше в проулок, чтобы лучше было видно, и посмотрел на трубу: дым шел — легкий, невесомый. И ветер шевелил его, словно седую прядку волос. А изба глядела на Кольку из-под шиферного козырька, как бабушка из-под руки. Мальчишка чуть не подпрыгнул от такого открытия. Повертел он головой налево-направо и видит: каждая изба в деревне смотрит на мир по-своему.

У Беловых, которые построились совсем недавно, окна с голубыми наличниками распахнуты широко и удивленно, как глаза у только что проснувшейся девочки. Изба Макарихи глядит с ехидцей, словно хочет сказать: эге, голуби, я все про вас знаю! А новые дома из серого кирпича, в которых живут колхозные молодые специалисты, ну точь-в-точь любопытные мальчишки в школьной форме.

Колька и про дым забыл, побежал к бабушке рассказать про избы.

— Говоришь, наша смотрит, как старушка из-под руки?

— Ага.

— Это она сейчас сгорбатилась, а когда-то была просторная, глазастая — в шесть окон, — вспоминает бабушка. — Да еще седьмое окно в проулок выходило, на закат… Ох и натерпелась я страху из-за этого окна!

— Расскажи, бабань!

И Колька устраивается рядом, смотрит на огонь в печке, от которого тянет приятным теплом, слушает неторопливый бабушкин рассказ, похожий на занятную сказку.

Давным-давно, когда бабушка была еще маленькой девочкой, жили в этой избе домовитые люди — Михайла да Аксинья Курносовы. Михайла плотничал, к этому же приучал и многочисленных сынов. Аксинья слыла знахаркой, чуть ли не колдуньей, и многие ее побаивались. Но в лихой час все-таки шли за помощью: она умела вправить вывих, лечила переломы, простуду, заговаривала зубную боль.

Как-то по весне девушки и парни за избой Курносовых играли в лапту. Фрося была ловкая, длинноногая, и в лапту играла отлично. Все братья Курносовы тоже были здесь. Погналась Фрося за старшим, Андреем, хотела осалить, а он пригнулся — и… мяч полетел в окно, что выходило на проулок. Зажмурилась Фрося от страха, ждет, когда стекло звякнет… Но все вроде тихо. Открыла глаза, а под окном на скамейке Аксинья-колдунья сидит и мяч у нее в руке. После девушки рассказывали: «Подняла Аксинья рукав — мячик так и прыгнул в него, словно прирученный».

Смотрит Фрося на Аксинью, а та улыбается:

— Пойдешь, девонька, ко мне в снохи? Видишь мячик-то — это судьба твоя ко мне в руки прыгнула. Семь сынов, семь женихов — выбирай любого.

Засмущалась Фрося, убежала. Она и не думала тогда о замужестве, шестнадцать лет ей всего было. Но вскоре вышло так, как сказала Аксинья: стала Фрося женой Андрея и перешла из своей тесной хибарки жить в избу о семи окнах.

Работы в семье было много. Придут парни в субботу из бани — одних рубах сразу семь штук кинут: стирай, Фрося! Но работы она не боялась, все делала легко, с песнями, и братья полюбили ее, как сестру. И когда-то пугавшая ее изба стала для Фроси родной, привычной. Феперь, когда она возвращалась с поля, ей казалось, что изба улыбается всеми своими окнами — широко, по-матерински.

Нравились Фросе долгие зимние вечера, когда всей семьей собирались вокруг керосиновой лампы и каждый занимался своим делом: кто валенок подшивает или ложку из чурки выстругивает, кто прядет, кто сказки рассказывает. В один из таких вечеров и услышала она сказку про двух братьев, которую рассказал свекор ее, Михайла…

Жили два брата-крестьянина. У каждого свой домок, своя семья, свое поле. Пришла весна, поехали братья пахать. Старший работы побольше видел, к труду привычен — идет за лошадкой да песню поет. А младший с завистью думает: «Что ему не петь? У него лошадь белая, а моя черная. Белой не так жарко под солнцем, вот она и пашет легче, веселее…» Постепенно стало ему казаться, что и камней у него на поле больше, и земля тверже, а брат поет лишь затем, чтобы над ним поиздеваться. Схватил он тогда камень и с ненавистью бросился на старшего брата. Но споткнулся в меже и упал замертво. А старший долго раздумывал потом, для чего младший брат мертвой хваткой держал в кулаке камень… Да так и не догадался…

Притих Колька, глядит на огонь в печке… Умолкла и бабушка: хватит пока для внука и этой сказки. Она сама над ней вот уже больше полувека раздумывает, а понять не может: откуда берется черная злоба? Почему люди пускают ее в сердце свое?

А старая изба поскрипывает рассохшимися стропилами, что-то шепчет ворчливо отсыревшей печной трубой… Много видела она на своем веку, много пережила. Горела не раз — за то, что хозяева первыми в колхоз вступили. Но народ в ней жил мастеровой, рукодельный, и избу быстро отстраивали заново.

Говорят, беда в одиночку не ходит. Перед самой войной безотказный Михайла простудился на лесозаготовке и за неделю истаял. Следом за ним пошла и Аксинья. «От тоски», — определила деревенская медичка.

В нерадостный год стала Фрося хозяйкой в избе. Сначала Андрея, мужа своего, а потом и всех его братьев по-матерински собирала в дорогу, провожала на фронт. И осталась изба стоять вылущенным колоском. Да и то недолго: то чужие бомбы лупят, то свои снаряды — разве устоишь? Уцелела от избы только задняя стена да печка — словно большое теплое сердце ее. А потом снова выжила изба. По кусочкам собраннная, где глиной, где навозом подмазанная, но стоит, ждет хозяина! А хозяин пришел с войны весь израненный (из семи братьев уцелел только он), и вскоре проводила его изба в последний путь…

Дочь и сынишку Фрося поднимала на ноги одна. Не успела оглянуться — бабушкой стала. Три долгих зимы пустовала заколоченная изба, тоскливо глядя пыльными стеклами окон в щели между досками. Но вернулась хозяйка, которая ездила в город к дочери нянчить внука, и избушка, вычищенная и побеленная, словно бы помолодела.

…— Бабань, ты задремала?

— Нет, Коля… Задумалась просто.

— Чего у нас печка-то впустую горит? Давай картошки напечем, что ли.

— А и правда. Беги в погреб, принеси.

Колька тут же сбегал в погреб, расположенный рядом, в проулке, бабушка аккуратно поклала картошки в огонь, и они стали ждать, когда поспеют «печенки». А за окнами заметно потемнело, и вскоре хлынул дождик, да такой сильный, что все живое с улицы кинулось прятаться — кто куда. В сенцы набились куры с петухом, заскочил где-то бродивший пес Узнай, запыхавшись, вбежали Маша и Ванюшка Филиппов — оба с портфелями, из школы шли.

— Ну и ливень! — приговаривала Маша, отряхивая с плаща и с непокрытых волос блестящие капли. — Первый в этом году.

— Теперь трава попрет, — сказал Ванюшка, взглянул на Машу, и они неизвестно чему засмеялись.

Следом за ребятами в избу ввалилась Дуська Макариха.

— У-фф! Так и хлещет, так и хлещет! Здравствуйте! — затараторила она. — А я, теть Фрось, гляжу — у тебя печка топится. Ай, думаю, на лето в свои хоромы решила перебраться?

— Нет, Дуся… Просто прибираемся здесь, мышей пугаем. Да вот дождичка бог послал и гостей. Сейчас «печенки» поспеют, садитесь-ка поближе к печке. Не зря она дымила, матушка, — дождь чуяла.

Колька вертелся возле Маши с Ванюшкой и вдруг притих. Он отчетливо услышал, что в чулане кто-то бегает. Кто-то маленький и проворный, судя по частым шагам: топ-топ-топ, топ-топ-топ… Он прижался к сестре, показал глазами на чулан и громко прошептал:

— Маша, слышишь? Это он бегает…

— Кто он?

— Да домовой-то… Давай посмотрим?

Маша улыбнулась, вспомнив, что еще зимой рассказывала Кольке про домового, маленького старичка, лысого и бородатого, который живет на чердаке, а по ночам спускается, бродит неслышно по горнице, в сенцах и очень огорчается, если видит где-нибудь непорядок. А когда избу бросают, уходит и домовой. Но стоит хозяевам возвратиться, как домовой снова поселяется на чердаке. Колька слушал тогда вполуха, задремывал посредине рассказа (он болел ангиной), но вот запомнил!

— Он вернулся, — снова сказал Колька. — Ишь, топает…

И Маша тоже услыхала, что кто-то словно бегает в чулане. Затем вдруг в углу у окна — топ-топ, топ-топ… Оглянулась — никого. Ей даже немножко жутко стало. Но Ванюшка уже влез в чулан и крикнул оттуда:

— Это же капли! Крышу пролило!

Вскоре набухшая крыша стала протекать и в других местах, и ребята принялись подставлять под капель разную посуду, которая оказалась под рукой: старый тазик, ведро, жестяные и стеклянные банки… Изба наполнилась удивительной музыкой: шлепаньем, звоном, плеском, бульканьем! Особенно голосистым оказался тазик, звон от которого — зиннь! зиннь! — долго не таял в воздухе.

Колька даже приплясывал, слушая эту необычную музыку.

— И про домового забыл! — улыбнулась бабушка, глядя на внука.

— Какие-то домовые… — сказала Макариха. — Не слушай ты их, Колька. Нет никаких ни леших, ни домовых.

— Есть домовой! — возразила Маша. — Как поэтический образ. Домовой — это душа избы.

— Ох и детки растут умные! — громко рассуждала Макариха. — «Душа избы…» Тетя Фрося — вот кто душа избы. Пришла вот в свой родной угол — и жизнь вокруг нее закипела.

Макариха, наверное, разорялась бы и дальше, но бабушка Фрося нашла ей дело — посмотреть «печенки».

— Готовы уже! — возвестила та, разломив одну картошку, которую предварительно покидала с ладони на ладонь. — Ух и хороши! Солюшки немножко бы…

Соль в забытой деревянной солонке нашлась, правда, крупная, серая, но на это никто не обратил внимания. Все ели «печенки» и похваливали. И бабушке Фросе казалось, что никуда и не уходила она из своей родной избушки, живет здесь, как и раньше. И когда под крышей раздался птичий писк, она выглянула в сенцы: может, ласточки? Но это по-весеннему шумели и ссорились воробьи.