Куликовские притчи

ШУТИХА

Прямо какое-то повальное поветрие у нас в деревне — ломают русские печки! И места, дескать, печка много занимает, и пыль от нее в доме, и вообще — мешает. Обед можно и на газовой плите сготовить, а для тепла, хватит небольшой печки голландки.

Старики, правда, с русскими печками расстаются неохотно.

А в тех домах, где и молодежь и старики с характером, часто возникают горячие стычки, о которых потом говорит вся деревня. Так, например, случилось у бабушки Касатки. Вернулся из армии ее внук Толик. Ну и вроде бы жениться надумал, а невесту в тесную избу, где чуть ли не треть помещения печка занимает, приводить стесняется. Вот он и стал подъезжать к бабке: давай сломаем печку. А та — ни в какую.

— Какая же это жизнь без печки, касатик? Ведь от нее — живой домашний дух. Помнишь, поди, школьный стих: «Там русский дух, там Русью пахнет»? Во-он когда еще умные люди про печку писали. А ты — лома-ать…

— Во, Пушкина приплела! — удивился грамотный внук.

До того у них дошло, что Толик трубу тряпками заткнул — дым и повалил в избу.

— Чуешь, чем пахнет? — говорит он бабке. — Угаром, а не Русью!

— Умный ты малый, внучек, — Касатка отвечает, — да голова у тебя не с того конца затесана.

— У нее, у Касатки, вся жизнь с причудами да прибаутками, — судачили потом бабы.

И вспоминали недавний случай. Пришли к нам в деревню из Куликовки два паренька к знакомым девушкам. А тех дома не оказалось. Ребята повертелись-повертелись возле избы и уходить собрались* Вдруг слышат — на проулке за углом озорной девчоночий голос частушку запел:

— Твоя! — Один из них товарища локтем толкает. — А сказали, что дома нету… Спряталась от нас.

— Пусть прячется, — обиделся парень, — подумаешь…

А тут и другая девушка запела:

Кинулись ребята искать девушек, а их и след простыл. В проулке на бревнышке старушка сидит, задремала, видать.

— Бабуль, тут никого не было?

— Нет, касатики, никого не видала.

— Но ведь пели сейчас.

— Пели? Мне сквозь сон вроде тоже послышалось: мужики «По долинам и по взгорьям» горланили.

Пожали ребята плечами, на крышу посмотрели, в пустую кадушку заглянули — нигде никого. Только завернули за угол, а девушки им вслед сразу на два голоса запели:

— Ну, раз тут чихали на нас… Пошли, мы тоже ежики, — один говорит.

— Подожди, — другой шепчет. — Прямо фантастика какая-то… Очевидное-невероятное!

И показывает товарищу в дальний конец улицы, откуда идут их девушки. Не по воздуху же они пере летели туда? Встретили ребята подружек, допрос учинили:

— Это вы в проулке сейчас пели?

— Да вы что? Мы с речки идем.

— Но ведь мы слышали ваши голоса! Вдвоем одну частушку пели: «Трали-вали и так дале…»

Девушки переглянулись и заподозрили что-то.

— А в проулке никого нет?

— Никого. Бабуля только дремлет на бревнышке.

— Ну, все ясно! Это она вас разыгрывала.

— Сразу одна за двоих пела? — не верят ребята.

— Касатка-то? — смеются девушки. — Да она одна за весь хор Пятницкого споет! Вы ее еще не знаете. Она весной бригадиру нашему по телефону указания давала. А голос изменила точь-в-точь, как у председателя. «Ты вот что, Михал Лукич, семьям фронтовиков в первую очередь огороды вспаши. Их и осталось-то у вас в деревне — по пальцам пересчитаешь. А начни с бабушки Касатки». — «Да кого я на трактор посажу? — бригадир кричит. — Все механизаторы заняты!» — «А сам на что? Садись на «Беларусь» — и паши. Всё!» И трубку повесила. К вечеру председатель приезжает в Ключевку, бригадира ищет, а тот огороды пашет. «Это ты молодец, Михал Лукич, что о семьях фронтовиков заботишься. А я вот до этого не додумался бы, честное слово». Тут только бригадир и смекнул, что по телефону с ним не председатель говорил, а кто-то другой. А Касатка стоит на меже, глядит на него своими зелеными глазами и смеется.

Да, бабушка Касатка озорничать любит. И все теперь в деревне с интересом ждут: как у них с печкой дело обернется? Сломают или нет?

— У Толика характер-то бабкин! То трубу тряпками затыкал, а то, гляди, еще что-нибудь учудит, — говорит мне жена.

Сейчас она повеселела. А недавно мы тоже с ней маялись: ломать печку или не ломать? Вроде бы все ломают, на городской манер устраиваются. И в то же время жалко: все детство с печкой связано… Наконец решились: хватит сажу да копоть разводить, в воскресенье ломаем. Пошел я к соседям, позвал двух мужиков на помощь. Возвращаюсь, а дети мои — Маша с Колькой — забрались на печку, как в гнездышко, и сверху мультики по телевизору смотрят. А сами невеселые такие, будто с хорошим другом навсегда прощаются.

Так и пришлось мне тогда перед мужиками извиняться, а печка стоит у нас и по сей день.

Теперь к нам зачастили соседки.

— Ты уж позволь, Шуренка, пироги у тебя испечь, — просят они. — А то торговый хлеб оскомину набил, домашнего пирожка захотелось.

— Да господи, в любое время! — приглашает их жена.

Однажды зашла на огонек и бабушка Касатка.

— Ломит поясницу третий день — к непогоде, что ли? — пожаловалась она Шуре. — Вьюги-то веют и веют, конца-краю нету…

— Ой, бабушка, я тебя вылечу! — говорит ей Шура. — У меня рецепт есть, когда была в санатории, у одной женщины списала на всякий случай. Кладешь в стакан свежее сырое яйцо, заливаешь уксусом. Через сутки все до капли растворится: и белок с желтком, и скорлупа. Мазь получится. Один-два раза поясницу натрешь на ночь — и всю хворь как рукой снимет.

— И-и, Шура, касатка моя, — закачала головой бабушка. — Я не то что яичко, а уж семь штопальных иголок растворила этим уксусом. Тоже говорили — поможет. А все попусту, не берет мою хворь никакая мазь. Ты уж разреши на печке полежать, это для меня самое лучшее лекарство. Свою-то сломали мы: уговорил Толик, умаслил… Молодая мне кровать с кружевными подзорами поставила, перину положила, но разве все это сравнишь с печкой?

В тот день Касатка пригрелась у нас на печи, заснула, мы ее и будить не стали: пусть ночует. И теперь как завьюжит, поясница у нее заноет — она к нам, на печку.

Но вот ведь какой человек — недужит, а без озорства не может. Под окнами то петухом запоет, то по-гусиному загогочет.

Шура моя сегодня переполошилась: батюшки, гусей забыла загнать! Накинула полушалок, выбежала на улицу, а там никого… Обежала вокруг избы раз, два — нету гусей.

— Шура, ты кого ищешь-то? — Касатка спрашивает.

— Да гусей… Только что под окном гоготали, и вот как провалились.

— Мам, — Колька говорит, — да ведь ты их сама в хлев загоняла.

Шура уж и самой себе не верит. Заглянула в хлев, гуси и правда дома. Вернулась в избу, а Касатка уже на печке, что-то ребятам рассказывает и посмеивается. Ну как на нее сердиться?

Весь вечер Маша и Колька ушки топориком держали, бабушку слушали. Да и мы с женой далеко от печки не отходили.

Вспомнила бабушка, что лет пятьдесят назад таким же метельным февральским вечером отправился ее младший деверь Васек в Ольховку на вечеринку. Там у него ухажерка была. Как обычно, гармонь на плечо, лыжи на ноги — и покатил. Возле лесочка стал на пригорок взбираться, глядь — неподалеку здо-ро-вая собака тоже на пригорок лезет. И все прыжками, прыжками… Васек остановился — и она встала. Васек вперед — и она двинулась. Тут и зашевелились у парня волосы: волк! С пригорка-то он на него сиганет — и поминай, как звали. Стоит парнишка, почти не дышит. И волк стоит. Уж замерзать оба стали.

«Эх, пропадать, так с музыкой!» — Васек-то думает. Да и заиграл на гармони. А волк поднял морду, кверху и завыл. Так и простояли они до рассвета: Васек на гармони играет, а волк воет. Когда утром в Ольховке петухи запели (до нее уж рукой было подать), волк убежал. И Васек еле живой домой вернулся…

— Вот какие событности случаются, касатики мои, — заключила бабушка. — Так что возле Ольховского леска поосторожней будьте, в одиночку не ходите.

— Сейчас волков днем с огнем не сыщешь, перевелись, — говорю я.

— Да ведь это и не волк вовсе был, — откликается Касатка.

— Не волк… А кто же тогда?

— Вот и Васек потом все допытывался: кто да кто. Шутиха это была, вот кто. Она давно там себе местечко облюбовала.

— Какая шутиха, что еще за диковина? Расскажи, бабушка! — пристали Маша и Колька.

А Касатку уговаривать не надо — она сама любит поговорить.

— Какая шутиха, говорите? А это девка лесная. Проходят год за годом, а она все не стареет, все у нее шутки да балушки на уме. То зверьком каким обернется, то колесом тележным, а то начнет человека по лесу водить, пока тот из сил не выбьется. Вот так-то и с моим покойным Кузьмой было… Уж не помню теперь, зачем он пошел в Ольховский лес, что-то ему там понадобилось. Может, топорище новое выстругать.

Вот, значит, идет Кузьма опушкой, глядь — белый гриб в сторонке. Да такой крупный, осанистый. Подошел, а это валуй. Плюнул Кузьма с досады, сделал шага два — целый выводок белых увидал. Да все молодые, ядреные. Не выдержал, полез за ними в чащу. Смотрит, а перед ним вместо грибов листья березовые, пожелтелые. Стал он на дорогу выбираться, чертыхается, а дороги все нет и нет. Час проходит, два — нету дороги, как провалилась! «Заблудился», — Кузьма думает. А где там блудить — лесишко шапкой перекинешь. И добро бы ночь была или туман, а то ведь белый день!

Остановился Кузьма и давай считать до тридцати трех. Его покойница-мать научила: «Как что у тебя не заладится — остановись и сосчитай до тридцати трех. Глядишь, господь бог тебя и надоумит». Сосчитал он, и в голове как прояснилось: ведь это же шутиха над ним мудрует! Только подумал так, а в стороне вдруг засмеялся кто-то и вроде коса девичья мелькнула. Оглянулся — никого, лишь березовые ветки качаются. А за березой опушка виднеется. Оказывается, он и блудил-то все время около опушки. Выбрался Кузьма на дорогу — и давай бог ноги, убегать скорей с гиблого места.

— Ба, а откуда она взялась, шутиха эта? — хитро спрашивает Колька.

— Ишь, какой вострый! — засмеялась Касатка. — Все тебе вынь да положь. Ну что ж, слушай, коли охота есть. Так ли было, нет — не знаю, сама не видела, а старики вот что рассказывали.

Давным-давно, в незапамятные времена, жил в нашей деревне плотник. Был он такой искусный мастер, что казалось, его руками водит неведомая сила. Делал он все, что ни заказывали односельчане: кадушки, стулья, грабли, деревянные чашки-ложки, даже трубки для курения.

Все шло хорошо, пока люди не заметили одну особенность: в вещах, изготовленных плотником, они стали узнавать самих себя! У охотницы до чужих секретов деревянный ушат обязательно оказывался с большими ушами, трубка у драчливого мужичонки была похожа на кулак, а у любителя повилять хвостом перед начальством стол стоял на четырех полусогнутых лапах…

Обиделись люди, что плотник читает в их душе, как в открытой книге, и перестали с ним разговаривать. А он тоже был гордый — ушел из деревни и поселился в лесу. Когда же плотнику пришла пора жениться, ни одна девушка из деревни не осмелилась стать его женой. Тогда он упал на колени перед лесной красавицей-елкой и протянул к ней руки:

— Выходи за меня замуж!

Елка и прошелестела ему что-то в ответ — тихо так да нежно. Встал плотник и подарил ей сережки от ясеня, а вместо брошки приколол лесной колокольчик.

Ожила елка, стала женщиной. Взял мастер ее в жены. Со временем родилась у них дочка, такая же красивая и стройная, как ель: с зелеными ресничками-косичками и с глазами, похожими на два блестящих зеленоватых леденца. А от плотника она переняла озорной характер, потому и прозвали ее люди — шутиха. С тех пор она и живет в лесу — вечно молодая, беззаботная…

— Охо-хо, заговорилась я, — сладко зевнула бабушка Касатка. — Бывалыча, на посиделках по очереди рассказывали, друг перед дружкой старались, кто страшнее да заковыристее. Ну-ка, Маша, начинай, касатка… Аль, может, твоя очередь, Лексей? Да ты не задремал ли?

— Нет, — говорю, — детство вспомнилось…

— И-и, касатик, возле печки всегда так. Только уши пошире открывай, она нашепчет, что было и не было…

Проговорили мы в тот вечер долго — и про телевизор забыли! Да и какой телевизор заменит общение с живым человеком? Вот она, бабушка Касатка, ее переспросить можно, словечко вставить, даже поспорить, если с чем-то не согласен. Колька, например, засомневался, что шутиха действительно существует в жизни.

— Врут, поди, люди…

— Не хочешь слушать, как люди врут, ври сам! — засмеялась бабушка.

Смеялась она немного скрипучим, каким-то таинственным смешком, будто тонкой струйкой сыпали и сыпали на пол каленый горох. А вскоре с печки послышалось тихое, почти детское посапывание: бабушка уснула.

Стали укладываться и мы.

— Мам, неужели правда шутиха на свете есть? — не унимался Колька.

— Правда.

— Живая?

— Конечно, живая. Вот она и есть шутиха, — кивнула Шура на спящую Касатку.

— Бабушка? — ахнул Колька. — Но она же старая совсем.

— Какая она старая… Это она притворяется старой. Ты заметил, какие у нее глаза? Молодые-молодые!

Колька примолк: чувствовалось, что он уже почти поверил матери. А я вдруг вспоминаю живые леденцовые глаза бабушки Касатки, вспоминаю, как она смеется, и тоже, как и сын, начинаю верить, что она и есть самая настоящая шутиха — дочь деревенского плотника и лесной красавицы елки.