Куликовские притчи

ПЛОТНИК ЛУЧИНА

Разговорился я с проезжим шофером, который подвез меня до нашей деревни.

— Ну и народ у вас на Куликовом поле! — крутил он головой.

И не понять было: то ли он досадовал, то ли восхищался.

— Да, народ у нас такой… — отвечал я, не зная, куда он клонит.

А шофер продолжал:

— Помню, работал я на стройке с одним вашим пареньком — баню на поселке делали. Бригада подобралась не бей лежачего: день анекдоты рассказываем, два… А тот паренек посмеется с нами немного — да за пилу. Слово шутливое кинет — да за топор. И не то что в укор нам, нет. Просто, говорит, не могу я без работы, вы уж меня, ребята, извините. Мы гогочем, а он тюк да тюк, тюк да тюк… И так, считай что один, и построил баню.

Шофер сдвинул на затылок кожаную кепку-блин, снова покрутил головой:

— До сих пор не пойму: что его заставляло? Ведь заплатили-то ему наравне со всеми.

— Да это же наш Лучина! — говорю. — Его характер. Такой длинный, с белыми бровями, да?

— Нет, тот вроде низенький был, курносый.

— А когда это было?

— Да лет тридцать назад.

— Э, да за это время и жук с медведя вырастет.

— Это точно, — усмехнулся шофер.

И я рассказал ему про Лучину.

— Знатный плотник и человек веселый. Да у них в роду все такие. Старики у нас говорят: раньше на Куликовом поле люди жили неграмотные, а пряники ели писаные. В Тулу их возами возили. Тулякам так понравились пряники, что они сами их стали печь. А пряничные доски первое время заказывали нашим мастерам, чаще всего — плотнику Лучине. Какие только узоры-вавилоны он не выписывал на них! И все обыкновенным кухонным ножом.

Один тульский купец приладился заказывать ему на пряничных досках портреты своих соседей. А потом ел пряник, на котором был отпечатан портрет, и наслаждался, приговаривая: «Вот, Иван Лексеич, мы вас и скушали». Он даже перед обедом будто бы всегда говорил кухарке:

— Ну, кого сегодня есть будем?

— Щи да кашу, батюшка, — кухарка отвечала.

А после привыкла, стала отвечать то, что нравилось купцу: «Соседа вашего Парфена». Или: «Купца Козодоева». Или: «Тульского губернатора!» Это уж смотря по тому, чей портрет был на печатном прянике, который она подавала к чаю.

Однажды перевернул купец пряник — и обомлел: на оборотной стороне был его собственный портрет! И на другом прянике, и на третьем… Вот и выходило, что купец, съедая своих соседей, съедал и себя. А все это ему устроил старый Лучина с Куликова поля!

— Сказки рассказываешь, — засмеялся шофер.

— Может, и сказки… А вот что было с отцом нашего Лучины, это уже в колхозное время. Смастерил он деревянную бричку — загляденье! Легкая, красивая, петухами да колосьями расписана. Все ключевские женихи на ней свататься ездили. Даже из соседних деревень брали напрокат эту бричку. Ее так и называли — «свадебная». И вот позарилась на нее жена колхозного бригадира, захотелось ей на базар прокатиться, покрасоваться. Пристала к мужу: запряги да запряги бричку, ты, мол, в деревне хозяин. Ну бригадир и послушался.

Не успела баба за деревню выехать, как бежит назад и за бока держится. Люди потом рассказывали, будто подкидывало ее дорогой, словно тыкву на ладонях. Метра на полтора над бричкой взлетала! А Лучина только улыбался себе в усы. Сделал он бричку с секретом: потайной рычажок у нее сбоку был. Повернешь рыжачок влево, и бричка становится легкая, как ласточка — сама летит. А повернешь вправо — начнет трясти да подкидывать, как норовистая кобыла. «Ну и понянчило бабу! — смеялись люди. — Мать так в детстве небось не нянчила».

Таким же озорником вырос и Лучина-младший.

Как-то приехал к нам в деревню художник из Тулы — писать портреты лучших людей. Ну, председатель первым делом повел его в столовую. А по дороге рассказывает, с кого можно бы написать портрет-: и тот хорош, и этот… Ветеранов труда много, особенно женщин. У столовой остановились. «Прелесть какая!» — говорит художник. «Что?» — «Да вот это — дед и баба». А перед нашей столовой стоят два засохших дерева, превращенные в скульптуры, — словно живые дед и баба. «Дед» чем-то удивительно похож на председателя колхоза, а «баба» — на заведующую столовой. Оба они низко кланяются и руки разводят, словно в столовую приглашают: добро пожаловать! «Кто это сделал, художника приглашали?» — спрашивает гость. «А… — махнул рукой председатель. — Один наш плотник дурачился, Лучина». — «Лучина? Прекрасно! Вот и напишу его портрет. Чувствую, душа у него и светит и греет. Хороший, должно быть, человек». — «Да, анкетные данные у него хорошие, — подтвердил председатель. — Только балабол он большой, то есть я хотел сказать, балагур». — «У вас вся деревня балагуры, — улыбнулся художник. — Кто ни встретится, обязательно что-нибудь веселое скажет». — «Что еще, а поговорить у нас любят… В иных колхозах за рукав на трибуну тянут, а у нас обижаются, если собрания долго не бывает. Так разговорятся — прямо новгородское вече! Может, еще кого нарисуете?» — с надеждой спросил председатель. «Нет, Лучину». — «Ну что ж, его так его».

Для знакомства поехали все трое на природу, в соседний лесок — так захотел городской гость. Валялись на траве, разговаривали, собирали грибы, даже дурачились — благо никто не видел. В просветах между березками перекатывалась волнами рожь, а на фоне синего неба светился позолоченной главой-шлемом Куликов столб, словно сказочный богатырь в дозоре. «Красиво у вас!» — восхищался художник. «Вот и нарисуй эту красоту», — посоветовал Лучина. (Они с художником уже успели подружиться и называли друг друга на «ты».) «Да я бы хоть сейчас. Жаль, мольберт не захватили». — «У хорошего мастера инструмент всегда с собой». — «Может, и у тебя с собой?» — насупился председатель: неудобно ему, что плотник городского гостя конфузит. «А вот мой инструмент», — вытянул Лучина руки. Смотрит художник — совсем они не грубые да корявые, как это бывает у рабочего человека. У Лучины руки длинные, с тонкими чуткими пальцами, и в то же время сильные. «Ничего ты голыми руками не сделаешь», — председатель подначивает. «Да? — встрепенулся Лучина. — А давай посмотрим!»

Поспорили. Лучина походил по дороге, нашел ржавый гвоздь, заточил его о булыжник и потом этим гвоздем аккуратно срезал молодой кленок. Опять же гвоздем поцарапал деревце, поколдовал, и через полчаса принес красивую трость. Вся она была украшена колечками, фонариками, ромбами-квадратами, звездочками. А вдобавок затейливой славянской вязью написано: «На память от Лучины». Художник был в восхищении. «За полчаса ржавым гвоздем сделать такой сувенир! Вы талант, Лучина», — снова перешел он на «вы». «А председатель вот говорит, что я балабол», — усмехнулся плотник.

Портрет Лучины художник написал. Длинный, голубоглазый, с белыми бровями — сидит он на ступеньках крыльца и смущенно улыбается. Словно сам себя застеснялся, что сидит просто так, без дела. Этот портрет теперь висит в областном художественном музее. Там же хранится под стеклом и кленовая трость, которую ради шутки плотник с Куликова поля сделал одним ржавым гвоздем.

…— Постой, постой, — обернулся ко мне шофер. — Какой, говоришь, он из себя, этот ваш Лучина, — длинный, с белыми бровями?

— Ну да.

— Голубоглазый?

— Голубоглазый.

— Я же час назад за одним столом с ним сидел!

И рассказал, что произошло.

— Везу я уголь продавать и думаю: местность здесь безлесная, печки топить нечем, так что хорошо должны заплатить. И не заметил, как в одной деревне в канаву залетел. Тут откуда-то и появился этот мужик — длинный, с белыми бровями. Нажал плечом на задний борт, кричит: «Давай-ка помогу, браток! Раз-два, взяли!»

Выехал я на сухое место. Стоим, закуриваем. А из дома напротив бабка вышла, смотрит на нас из-под руки — что за люди? Тот, длинный, и говорит мне: «Знаешь, в каждой деревенской бабке свою мать угадываю. С тобой не бывает такое?» Глянул я на бабку — и обомлел: ведь это же точно моя мать! И платок в горошек, и фуфайка, и взгляд печальный, — все до того родное, хоть ревмя реви. Зачем она, думаю, сюда из Рязанской-то области? А старуха подходит и говорит: «Гляжу — машина возле моей избы остановилась. Не сынок ли, думаю, Петя, уголька мне прислал?» — «Да, мать, — отвечаю. — Петька уголь прислал».

А у самого горло сжимает. Вижу ведь, чужая бабка, а не могу отделаться от наваждения, что передо мной мама. Так и отдал ей машину угля задаром. Бабка не знала, куда нас посадить, чем угостить — так рада была. А сама все про сына расспрашивает, как он там, здоров ли? Хоть бы, мол, письмо написал, а то ведь второй год ни слуху, ни духу. «Здоров, — говорю, — как космонавт. Кланяться велел».

А этот длинный, Лучина ваш, хлопнул меня по плечу — дескать, молодец, хорошо врешь, и исчез куда-то. Словно его и не было. Ну и народ!.. — продолжал удивляться шофер…