Куликовские притчи

БЕРЕГИНЯ

Я люблю бывать у Кузьмы Николаича Найденова., нашего деревенского учителя. В школе он ведет уроки труда, Которые продолжаются у него и дома. Когда ни придешь к нему, все он окружен ребятишками. Своих четверо, да соседских вдвое больше. Шумят, бегают, дурачатся, а чаще всего что-нибудь мастерят. И, Найденов с ними…

Дом у Найденова с терраской и под шиферной крышей. Но чем-то он неуловимо отличается от других таких же домов. Может, все дело в елочках? Возле его калитки растут две темно-зеленые елочки, похожие на бегущих первоклассниц: и руки, и косички вразлет! Елки в деревне сажали многие, а вот принялись только у него.

Есть у этого дома еще одна особенность: на дверях никогда не увидишь замка. Ни днем, ни ночью… Говорят, в первый же день, когда Найденов вселился в новый дом, жена его купила в сельмаге небольшой симпатичный замочек, похожий на свернувшуюся калачиком собачку. А Найденов взял да и закинул его в пруд. И все это со смешком да с присказками: «Замыкаю сим булатным замком пути-дороги к нашему дому дикому зверю, черной корысти и всякому лихому человеку!»

И правда, за много лет еще ни один вор не соблазнился открытыми найденовскими дверьми. «А что у него там брать-то? — по-своему объясняют этот факт досужие деревенские старухи. — Все богатство — одни ребятишки среди голых стен. Да старый плакат…»

Что верно, то верно. В горнице, на совершенно пустой стене, где у других красуются картины «Три богатыря», «Золотая осень» или рамки с семейными фотографиями, у Найденова висит плакат военных лет: «Родина-мать зовет!» Висит в рамочке, под стеклом, — видно, что хозяин дорожит им.

— Что ему золото? Светило бы солнышко! — с улыбкой говорят в деревне про Найденова.

Жена Кузьме Николаичу все мальчишек рожала. Любой отец на его месте был бы доволен, а ему все хотелось дочку. И когда четвертым ребенком оказалась девочка, Найденов назвал ее красивым старинным именем — Берегиня. Жена не возражала, а вот деревенские старухи отнеслись к этому неодобрительно.

— Ой, смотрите! Не под силу простому человеку такое имя носить. Не проживет она долго на белом свете, заберет ее к себе Берегиня…

— А может, наоборот — от несчастий убережет? — посмеивался Найденов.

— Воля твоя, Кузьма Николаич, ты человек ученый, но смеяться над этим не стоит.

— Я и не смеюсь…

Легенду о Берегине, которая живет на Куликовом поле, он знал, но все-таки решил попотешить старух, спросил:

— А что это за Берегиня такая?

— Будто не знаешь?

— Да слыхал краем уха… Но хотелось бы поточнее узнать.

И старухи охотно рассказали ему про Берегиню.

— Видал на берегу Непрядвы старую ветлу? А рядом большой валун, похожий на каменную лошадь. Так вот эта ветла когда-то была женщиной, праматерью человеческой. Много у нее было детей, очень много… Сунет праматерь человеческая левую руку за пазуху и вынет оттуда девочку. Сунет правую — и вынет мальчика. Но левой рукой за пазуху неудобно лазить, вот она все мальчиков и вынимала.

И вырастали из ребят богатыри. Подрастут, сядут на коня — ив путь. Но обратно никто из них не возвращался. Тогда села и мать на коня, решила посмотреть, как ее дети обживают пустую землю. Ехала, ехала, и что же видит? В чистом поле, на вольной воле сыновья ее убивают друг друга! Застонала праматерь человеческая… И такая тоска была в ее голосе, что конь под ней тут же окаменел. А она соскочила на землю и кинулась спасать сыновей. Но не многих удалось спасти, лишь тех, кого в охапку схватила. Они и заселили потом нашу землю. А остальные повернули коней и кинулись от матери прочь. Но и в дороге братья продолжали биться, пока совсем не истребили Друг друга…

Поседела праматерь человеческая и с горя превратилась в ветлу. Так по сей день и стоит эта корявая ветла на берегу Непрядвы, много веков стоит. И люди называют ее Берегиня.

Не потому ли и полюбились народу ветлы? По деревням возле каждой избы шумят! Дерево вроде бы слабое, а живучее. Отломит ветром сучок, воткнется он где-нибудь в землю на берегу ручья — и глядь, уже корешки пустил, новая ветелочка растет.

А праматерь человеческая, если людям грозит беда, принимает свой прежний облик и ходит по земле — предупреждает. Выйдет в красном платье — значит, быть войне. В черном — к мору и повальным болезням. А если появится в зеленом платье, тут радоваться надо: урожай будет богатым. Вот, Кузьма Николаич, какая она, Берегиня. А ты ее именем дочку назвал. Не стоило бы…

— Да почему же? — недоумевал Найденов.

— Во, все ему разжуй да в рот положи. Что ж ты в таком случае ее Москвой не назвал? Москва Кузьми-нишна — ишь как звонко!

— Неловко как-то.

— То-то и оно, что неловко. Есть имена, которые беречь надо пуще глаза. Или, на худой конец, как праздничную рубаху. Начни ее трепать и в будни, и в праздники — живо замызгаешь!..

И вот ведь — накудахтали старые, напророчили. Когда маленькой Берегине Найденовой исполнилось пять лет, она неожиданно пропала. Куда ребенок может деться в деревне? Здесь все на виду. Не город, не дремучий лес — чистое поле вокруг. А Найденовы с ног сбились, всех соседей обежали, во все колодцы заглянули, не свалилась ли ненароком, — нигде нет девочки. Мать и братья ходят зареванные, у отца тоже скулы заострились. Мужики поднялись на помощь, пруды и речки бреднем обшаривают, школьники прохожих-проезжих расспрашивают.

Ночь на дворе, а Ключевка наша не спит, вся округа горит-сверкает от фонарей и автомобильных фар. Но если не нашли днем, ночью разве найдешь?..

А утром пастух из соседней деревни рассказал, что видел в поле незнакомую женщину с маленькой девочкой, и вроде похожа была та девочка на Берегиню Найденову, учителеву дочку.

— А что за женщина?

— Да я сначала подумал, что это мать с девочкой идет, — виновато говорил пастух, — вот и не обратил внимания…

Старухи и зашептались: это же Берегиня увела девчонку! Предупреждали ведь, что нельзя давать ей такое имя, — не послушался отец…

Нашел сестренку один из братьев. И не где-то в поле, а почти возле дома, на стогу сена. Уткнулась лицом в кулачок и спит, а в кулачке васильки зажаты.

Оказывается, девочка собирала за огородами цветы, да испугалась большой собаки. Спряталась она от нее во ржи, шла-шла и заблудилась…

Народу в избу к Найденовым набилось — не протолкнуться. Особенно много ребятишек.

— А собака-то какая — черная, рыжая? — любопытничали они.

— Лохма-атая собака, — рассказывала девочка. — А голова у нее, как у человека: усатая…

Мальчишки, а за ними и взрослые, улыбнулись: мало ли что ребенку со страху померещится! А потом кто-то догадался: ведь это наверняка был Сима Заноза! Молодые огурчики пошли, вот он и сторожит огород. Тузик его на мальчишек не лает, они его приручили, так Сима что придумал: наденет вывернутую шубу, встанет на четвереньки и брешет по-собачьи…

И пошли разговоры, шутки, смех!

— Охо-хо, — вздыхали старухи. — То сами боимся, то других пугаем, а доброе слово и молвить некогда…

— Берегинюшка, ну а как же ты домой пришла? — спрашивала мать, поминутно целуя дочку и не спуская ее с колен.

— Меня тетя привела.

— Какая тетя?

— Не знаю… Я шла и плакала, шла и плакала, а кругом рожь и облака… Потом тетя взяла меня за руку и привела к нашей деревне. Дальше, говорит, ты одна добежишь, а то я на автобус спешу. Вот и все.

Больше девочка ничего не помнила — видать, заспала.

— А какая из себя эта тетя лицом? — все допытывалась мать.

Девочка наморщила лоб, потом оглядела людей, горницу, задержалась взглядом на плакате «Родина-мать зовет!» и сказала:

— Вот такая… Только платье на ней было другое. Зеленое-зеленое, цветочками…

Долго в тот раз засиделись люди у Найденовых. Пили чай с огородной мятой — кто из чашек, кто из стаканов, кто из железных кружек — и вспоминали разные истории. Конечно, рассказывали и про Берегиню. И только сам хозяин помалкивал, внимательно слушал всех да поглаживал на затылке вихорок, похожий на петушиный хвост. Я подумал, что в детстве наверняка его дразнили Петухом за этот вихорок, и хотел уж было спросить, так ли это. Но Кузьма Николаич заговорил сам — и опять про Берегиню.

— Сказки сказками, а ведь меня когда-то тоже Берегиня спасла, — застенчиво улыбнулся он. — И добру научила, и в люди вывела… Если хотите, расскажу.

Мы, конечно, хотели, особенно ребятишки, и Найденов стал рассказывать.

— Все вы знаете наш старинный Дедославль. Городок как городок, тихий, деревянный, только и знаменит своим базаром да репчатым луком. После войны на этом базаре шныряло много малолетних беспризорников. Играли в карты, клянчили у мужиков махорку, дрались, воровали у зазевавшихся торговок картофельные лепешки и яблоки. В общем, вольница: что ни хвать — то еж да ерш.

И только когда на базаре появлялась седая женщина в солдатских ботинках и с суковатой палкой в руках, беспризорники разбегались кто куда. У них перед ней был прямо-таки суеверный страх. Если кто-нибудь из сорванцов попадал к этой женщине в руки, то она его уж не отпускала. Посмотрит в глаза — и становится недавний «ежик» тихим да смирным, гладь его хоть по шерсти, хоть против шерсти — не уколешься. Уведет с собой — и на одного беспризорника на базаре становится меньше.

Мальчишки узнали, что живет она в Темном переулке, в большом деревянном доме под номером тринадцать. «Ну и адресок, — шептались они, — в самый раз для такой ведьмы».

А жители городка прозвали эту женщину Берегиней…

Вскоре среди беспризорников прошел слух, что в Дедославле открылся интернат для детей погибших фронтовиков. Принимали туда мальчиков от семи до одиннадцати лет. Но где бы вы думали? В том самом Темном переулке, в доме номер тринадцать! Потом они разузнали, что Берегиня отдала свой дом интернатовцам под общежитие. Отдала вместе с садом и огородом, а сама стала работать у них поварихой. Была она одинокая: муж и четверо сыновей погибли на фронте…

Темный переулок вполне оправдывал свое название. Он, по-моему, и сейчас освещается всего двумя фонарями, а после войны там вообще было гиблое место. Среди драчунов мальчишек даже ходила грозная поговорка: «Погоди, я тебя встречу в Темном переулке!»

А тут еще прошел слух про какую-то таинственную Кузькину мать. Видать ее никто не видал, но страху было много. По ночам в переулке не раз слышались оглушительные выстрелы, а в пустой церкви светились окна. Да и по мелочи Кузькина мать безобразничала: то отрясет яблоки в саду, то утащит из погреба махотку с молоком. Это воровство больше всего возмущало местных хозяек.

«Небось молодцы из интерната чередят, — говорили они, — а сваливают незнамо на кого…»

И тогда педагоги вместе с интернатовцами решили выследить Кузькину мать и по возможности обезвредить. Вместе со всеми, прихватив суковатую палку, пошла и повариха. Ночь была темная, сентябрьская, моросил мелкий дождик. Все промокли, но никого, конечно, на улице не встретили, не слыхали и выстрелов, не видали и огней в старой Никольской церкви. Правда, в церкви Берегиня споткнулась о какой-то комок, похожий на свернувшуюся собачонку. Ко мок пискнул и бросился бежать, она его схватила и на руках принесла в интернат. На свету разглядели, что это маленький человечек неопределенного возраста, весь лохматый и грязный, в длинных, подвязанных у самой шеи штанах.

«Кто ж ты будешь-то, горюшко?» — вздохнула Берегиня.

«Кузькина мать!» — бойко отвечал человечек.

Что тут было смеху! Когда человечка остригли и вымыли, то он оказался мальчиком лет семи. А в кармане его широких штанов нашли самодельный пистолет-пугач, который стрелял головками от спичек. Имени своего мальчик не помнил, Кузькина мать — и все тут. Всю жизнь скитался он, где придется: то в цыганском таборе, то по деревням водил слепого нищего…

Но человек не может жить без имени. И назвали мальчика Кузей, а цо отчеству — Николаевич, поскольку нашли его в Никольской церкви. Ну а фамилия — Найденов.

Хотя и дали ему люди имя, но прозвище не забыли. Потому что новый воспитанник оказался колючим, как репей, и постоянно задирал товарищей. Как-то он подкатился к самому длинному подростку, Степке Обломею, и на виду у мальчишек нахально заявил: «Эй, ты, дылда, давай поборемся! Что, боишься?»

Обломей и правда вдруг отчего-то оробел, может, от нахальства этого заморыша. Зато интернатовцев это зрелище развеселило.

«Правильно, Кузя, — подзуживали они, — покажи ему Кузькину мать!»

А Кузя совсем распоясался, уже на повариху стал покрикивать, чем вконец разобидел ее. Даже ее знаменитый взгляд на него не действовал.

Однажды, когда по базарной привычке Кузя стащил с чужого стола кусок хлеба, Берегиня схватила его за шиворот и привела в кухню. Мальчик даже не пикнул — так испугался. А она поставила перед ним большую черепичную миску с кашей и четыре стакана компота.

«Ешь, заморыш! Не осилишь, я тебе покажу Кузькину мать!»

А глаза у женщины были совсем не злые, скорее печальные, и Кузя снова осмелел. «Чего брешешь-то? Не на того напала!»

Долго из кухни слышалась из взаимная перебранка, и с того дня они подружились.

Но для Кузи начались новые неприятности: его стал допекать Степка Обломей.

«Кузя, а сам-то ты видал свою мать?» — ехидно спрашивал он.

Об отце Кузя хоть знал, что он у него погиб на войне, а о матери слыхом не слыхивал — ни словечка. У других ребят (у того же Степки) отцы тоже погибли, но на выходные многие разъезжались по окрестным деревням — к своим мамам. А Кузю никогда никто не брал из интерната, хотя подарки к праздникам он получал: то кулек румяных яблок, то новые сандалии… И он втайне подозревал, что подарки присылает мать. Передавала она их всегда через Берегиню.

«Знаешь, почему тебе мать на глаза не показывается? — говорил ему Обломей. — Страшная она очень: посмотришь — скулы сведет».

Кузя и верил Обломею, и нет. Очень уж хотелось ему повидать маму. Пусть какая ни на есть страшная, он бы все равно ее стал любить. Лишь бы показалась…

А Обломей продолжал изгаляться. Как-то он вымазал лицо сажей, зубы длинные в рот вставил (из сырой картошки вырезал) и вечером стал царапаться в окно, как раз напротив Кузиной кровати. До слез напугал мальчишку! А утром Кузя проснулся от хохота. Хохотали все ребята, какие жили с ним в одной комнате, а больше всех — Обломей. Оказывается, над Кузиной кроватью висела картинка из журнала — волосатая обезьяна с уморительной гримасой на лице. И под ней чернильным карандашом было нацарапано: «Кузькина мать».

Долго не мог мальчик оторвать взгляда от картинки, даже ребята притихли. Никто и не заметил, как вошла Берегиня.

«Какая же это Кузькина мать? — сказала она, посмотрев на картинку. — Это, Степка, скорее всего твоя бабушка, вернее пра-пра-бабушка».

«Гы-гы!» — ухмыльнулся Обломей.

«А чего ты гыгыкаешь? Вон учителя говорят, что все мы произошли от обезьяны. Вот и выходит, что это наша общая пра-пра-бабушка, и твоя, Степка, тоже. А мать у тебя есть, сынок, — повернулась Берегиня к Кузе. — Есть и портрет ее у меня, с войны еще берегу* Подожди минутку, сейчас принесу…»

Кузя не успел рта открыть, как Берегиня, по-молодому повернувшись, быстро вышла. У мальчика от волнения даже бисеринки пота на носу выступили.

Вернувшись, Берегиня сорвала со стены обезьяну («Возьми свою прабабушку, Степка!») и прикрепила на ее место старый военный плакат «Родина-мать зовет!». На мальчишек с плаката смотрела седая женщина в красном платье, со светлым и скорбным лицом.

«Вот твоя мама, Кузя! Она всегда о тебе помнит. Много у нее таких соколиков, как ты, и всех обогреть-приласкать надо, в люди вывести. Так что учись лучше, ешь больше, физкультурой занимайся. Быстрей вырастешь да поможешь ей, великой труженице…»

…— С той поры я и храню этот плакат, — закончил свой рассказ Кузьма Николаич. — Ведь это наша самая главная Берегиня. Потому и дочку свою так назвал…

Плакат «Родина-мать зовет!» и сейчас висит в горнице у Найденовых. Мальчишки сделали для него новую красивую рамку с красными звездами по углам. А жена Найденова повесила на рамку вышитое полотенце — так у нас в деревне украшают портреты родителей.

Маленькая Берегиня Найденова, кудрявая и тонкая, как молодая ветелочка, растет веселой и доброй.

Она любит ходить с подружками на берег Непрядвы. Девочки собирают луговую клубнику или плетут венки из цветов и украшают ими большой валун, похожий на каменную лошадь. А то возьмутся играть в прятки в высокой густой траве.

— Берегиня! — кричат подружки.

— Ау! — откликается девочка.

Но не только девочка. На их зов откликается и старая ветла — тихим шелестом листьев, похожим на материнский ласковый голос.