«Кто, что я» Толстой в своих дневниках

Толстой пишет «Исповедь», Страхов продолжает исповедоваться Толстому

В неотосланном письме к Страхову от 19-22 ноября 1879 года (в котором он увещевал его: «Вам писать свою жизнь нельзя») Толстой упоминал, что очень занят и взволнован работой «для себя, которой никогда не напечатаю» (П 2: 546); в отосланной записке от 22-23 ноября он написал, что «работа не художественная и не для печати» (П 2: 547). В декабре, когда Страхов посетил Ясную Поляну, Толстой, по-видимому, поделился с ним своей работой. (Исследователи считают, что это был ранний вариант «Исповеди».)

Вернувшись домой, Страхов написал Толстому торжественное письмо, описывающее, как под влиянием этой встречи он пережил религиозное обращение:

Меня как будто что-то вдруг озарило, и я все больше и больше радуюсь и все вглядываюсь в этот новый свет. Скажу Вам откровенно, что меня прежде смущало и отчего для меня так нова Ваша теперешняя мысль. Мне всегда казалось непонятным и диким личное бессмертие в той форме, в которой его обыкновенно представляют; точно так же мне был всегда противенмистический восторг, до которого старались доходить большинство религиозных людей, говоривших почти так, как Вы. Но Вы избежали и того и другого; как ни горячи движения Вашей души, но Вы ищете спасения не в самозабвении и замирании, а в ясном и живом сознании. Боже мой, как это хорошо! Когда я вспоминаю Вас, все ваши вкусы, привычки, занятия, когда вспоминаю то всегдашнее сильнейшее отвращение от форм фальшивой жизни, которое слышится во всех Ваших писаниях и отражается во всей Вашей жизни, то мне становится понятным, как Вы могли наконец достигнуть Вашей теперешней точки зрения. До нее можно было дойти только силою души, только тою долгою и упорною работою, которой Вы предавались. Пожалуйста, не браните меня, что я все хвалю Вас; мне нужно в Вас верить, эта вера моя опора. Я давно называл Вас самым цельным и последовательным писателем; но Вы сверх того самый цельный и последовательный человек. Я в этом убежден умом, убежден моею любовью к Вам; я буду за вас держаться и надеюсь, что спасусь (2: 552, 8 января 1880).

Именно живой пример Толстого - услышанное им в Ясной Поляне исповедание его веры (веры, лишенной буквального понимания личного бессмертия) и, еще более, пример всей его жизни (вкусов, привычек, занятий) - позволил Страхову наконец испытать веру. В своем письме он обращался к Толстому, как если бы тот был не близким человеком, а священным лицом или старцем, как те, которых они посетили в Оптиной пустыни: в Толстом заключалась его надежда на спасение¹⁸⁷¹.

Что касается работы, которой был тогда занят Толстой, то Страхов нашел способ, как говорить об этой тайной работе другим: «Я говорю обыкновенно <.> что Вы пишете историю этих Ваших отношений к религии, историю, которая не может явиться печатно» (2: 553, 8 января 1880). Страхов как бы нечаянно определил здесь то, что Толстой не сумел ясно выразить в своих письмах, - как следовало писать то, чем человек жил: написать историю своих отношений к религии.

В последовавшие затем годы Толстой и Страхов продолжали переписываться, но после 1879 года письма Толстого потеряли исповедальный характер. Страхов же продолжал обращать к Толстому свои «исповеди»: «буду говорить как на исповеди» (2: 624, 29 ноября 1881); «нужно обратиться к Богу. И вот, хочу исповедаться перед Вами: мне становится страшно от этой мысли <.> не могу приступить к делу. Так со мною было всю жизнь.» (2: 994, 2 мая 1895). В одном из таких писем, в 1892 году, пытаясь «рассказать себя», свои пороки и проступки, Страхов описал себя как человека, который никогда не мог доводить аргументы до окончательных выводов, и привел знаменитый пример такого способа общения - Платон и его «разговоры». Он умолял Толстого написать хотя бы несколько строк в ответ на его «исповедь» (П 2: 911, 24 августа 1892). Но Толстой давно оставил их философский диалог.

В письме к другому конфиденту, Ивану Сергеевичу Аксакову, в 1884 году Страхов выразил свое скептическое отношение к писаниям Толстого о религии, появившимся после 1880 года.

Но и в этой ситуации (обращаясь к критику Толстого) он отделил плохо написанные отвлеченные сочинения Толстого от самого человека, как он знал его в непосредственном общении, и от того религиозного чувства, которое Толстой «не умеет выразить»: Толстой очень плохо пишет все, что у него касается отвлеченного изложения христианства; но его чувства, которых он вовсе не умеет выразить и которые я знаю прямо по лицу, по тону, по разговорам, - имеют необыкновенную красоту. В нем много всего, но я поражен и навсегда остаюсь пораженным его натурою, христианскими чертами*⁸⁸* (курсив Страхова). Страхов уяснил здесь роль и значение Толстого в его попытках изложить собственное религиозное мировоззрение: не умея выразить веру словами, Толстой (начиная с 1880-х годов) всей своей жизнью и своим обликом воплотил идеал религиозного обращения - и не только для своего непосредственного собеседника, но и для других современников.

Подведем итоги. Философская переписка между Толстым и Страховым началась в тот период, когда Толстой, мучимый трудностями при дописывании «Анны Карениной», задумал бросить литературу и профессию писателя ради другой, еще неясной ему роли и деятельности. Его не устраивали как цели, так и метод художественной литературы, но в процессе переписки он разочаровался и в методе философии. Он решил, что ответ на главный вопрос - «что такое моя жизнь, что я такое?» - дает не философия, а религия, или вера («религия-вера»), но в попытках сформулировать свою веру пришел к выводу что, выраженные словом («как форма, как выражение»), ответы эти бессмысленны.

Толстой надеялся, что переписка с другом, который находится в том же бедственном положении, поможет ему сформулировать исповедание своей веры, но, в отличие от почитаемого им Руссо (вернее, от героя Руссо, савойского викария), ему не удалось убедительным образом изложить свою рrofession de foi в философском диалоге. В переписке отразился самый процесс этой мучительной работы. Переписка Толстого со Страховым в 1875-1879 годах документирует не столько поиски веры, сколько поиски способов выражения веры. Толстой начал эту работу в автобиографическом ключе («Мне 47 лет»), перешел к философскому способу изложения (что показалось неудачным Страхову, который ждал от него тех же «откровений», какие нашел в его «поэтических произведениях»), затем вернулся к идее «рассказать свою жизнь», приглашая к тому и собеседника, и вскоре почувствовал, что зашел в тупик - и в способе изложения, и в самой форме разговора с другим. От другого, от Страхова он требовал возражений на свои философские рассуждения, но немедленно отвергал все его замечания (включая и попытки привести рассуждения Толстого в соответствие с общепринятыми формами философского знания). Признавая, что не умел выразить то, что хотел, он тем не менее ждал от собеседника понимания и «дурно выраженного».

Пытаясь то уяснить свою веру, то рассказать свою жизнь, Толстой искал форму изложения, которая бы соединила и то и другое. Он пришел к представлению о вере как истине, вынесенной из всей жизни, и одновременно как о силе, которой люди жили. Таким образом, уяснить свою веру означало рассказать свою жизнь, а рассказать свою жизнь означало изложить историю своих отношений к религии, или вере (как это сформулировал Страхов).

В продолжение всей переписки Толстой выражался (как сам он неоднократно признавал) «нескладно и неясно» - не только потому, что не сумел выразиться яснее, но и потому, что все более убеждался в том, что ответы на вопросы, которые его мучили, невыразимы словами.

Добавим, что в феврале 1880 года, когда его философская переписка со Страховым в очередной раз зашла в тупик, Толстой сделал попытку обменяться исповеданиями веры с другим собеседником-конфидентом, Александрой Андреевной Толстой. Ей удалось сформулировать свое кредо, но Толстого оно не устроило. Как он объяснил, «ваше исповедание веры есть исповедание веры нашей церкви». Он ответил: «Сказать свою веру нельзя. <.> Как сказать то, чем я живу. Я все-таки скажу <...>» (63: 8).

Этот парадокс хорошо определяет то положение, в котором Толстой оказался в 1875-1879 годах.

В конце 1879 года Толстой, со своей стороны, прекратил попытки сказать свою веру в переписке со Страховым. Он был всецело занят (как он писал собеседнику) «работой для себя, которой никогда не напечатаю». В 1882 году, вопреки первоначальному плану, Толстой выпустил эту работу из печати под названием «Вступление к ненапечатанному сочинению». В процессе хождения среди первых читателей она приобрела название «Исповедь», принятое затем и самим автором. За вступлением - за исповедью - должна была последовать основная часть, содержащая исповедание новой веры Толстого. Будучи опубликованной, «Исповедь» предоставила возможность не только непосредственному собеседнику Толстого, но и любому современнику испытать то «озарение», о котором писал в своем письме Страхов. Читателю (как и Страхову) предлагалась надежда на спасение. Это уже не было тем, что Толстой презрительно назвал «литтература»».