«Кто, что я» Толстой в своих дневниках

«О жизни и смерти »

Прежде чем обратиться к теме смерти в дневниках Толстого, следует сказать несколько слов о его трактате «О жизни» (опубликованном в 1888 году) - он содержит теоретические рассуждения о смерти*¹⁹⁹*. Летом 1886 года, во время серьезной болезни, Толстой предпринял попытку сформулировать свои взгляды на смерть на языке профессиональной философии. Вскоре он выступил со своими соображениями на заседании московского Психологического общества в присутствии его тогдашнего председателя Н. Я. Грота (труды которого повлияли на Толстого)*²⁰⁰*. Доклад Толстого назывался «О жизни и смерти». Год спустя Софья Андреевна записала в своем дневнике, что он изменил заглавие трактата: «Слова о смерти выкинул. Когда он кончил статью, он решил, что смерти нет» (26: 767, 4 августа 1887, курсив С. А. Толстой).

Ключевая глава, «Плотская смерть уничтожает пространственное тело и временное сознание, но не может уничтожить того, что составляет основу жизни: особенное отношение к миру каждого существа», уже в заглавии выдвигает центральный тезис всего трактата. В этой главе Толстой предлагает цепь логических пропозиций в защиту этого тезиса. Он спрашивает: отчего происходит страх смерти? Страх смерти (отвечает Толстой) происходит от неспособности человека определить, что такое «я», что такое моя жизнь (иными словами, это результат ошибки в понятийном аппарате): «Я жил 59 лет, и во все это время я сознавал себя собою в своем теле, и это-то сознание себя собою, мне кажется, и была моя жизнь» (26: 402).

Это обычное заключение (продолжает Толстой) - совершенно произвольно. Ошибка заключается, в частности, в том, что «я» отождествляется с телом - но тело, к тому же постоянно меняющееся, нисколько не составляют существа моей жизни. Толстой затем ставит проблему сознания:

Мое сознание говорит мне только: я есть <.> О том, когда и где я родился, <.> я решительно ничего не сознаю. <.> О своем рождении, о своем детстве, о многих периодах моей юности, о средних годах, об очень недавнем времени я часто ничего не помню (26: 402).

Эти философские рассуждения напоминают те выводы, к которым Толстой пришел в своих неудачных автобиографических опытах, когда он понял, что биографическое «я» - «я родился в 1828 году в Ясной Поляне» - не составляет сущности жизни. Более того, продолжает Толстой, сознание, как и тело, не является неизменным. Доказательством этого является сон: «Каждые сутки, во время полного сна, сознание обрывается совершенно и потом опять возобновляется. <.> *М]ы <.> сознание теряем всякий день, когда засыпаем» (26: 404). Итак, самосознание не может служить основой чувства своего «я». (В этом выводе Толстой противоречит Локку, который определил личность через непрерывность сознания и памяти.) Согласно Толстому, чтобы определить «я», необходимо включить и «памятные мне сознания», и «сознания, предшествующие памятной мне жизни», «как говорит Платон и как мы все это в себе чувствуем» (26: 407). В своих дальнейших рассуждениях Толстой выходит за пределы индивидуального сознания, говоря о «разумном сознании», которое объединяет всех живущих людей. (По-видимому, он имеет в виду понятие о Логосе.) Такое «я», то есть «не-я», не подлежит уничтожению. Рассуждая таким образом, Толстой старается с помощью философских аргументов отменить понятие о смерти.

Толстой называет в качестве источника Платона (подкрепляя при этом философский авторитет Платона выводами из непосредственного человеческого опыта), но этим, без сомнения, дело не ограничивается. Главным источником этих идей является Шопенгауэр, а именно знаменитая глава 41 второго тома трактата «Мир как воля и представление», озаглавленная «Смерть и ее отношение к неразрушимости нашего существа в себе», а также глава «Об учении о неуничтожимости нашего существа смертью» из книги «Parerga und Paralipomena».

Толстой, как считают исследователи, познакомился с Шопенгауэром в 1868 году и вскоре понял, что нашел в нем родственную душу. В письме к Афанасию Фету от 30 августа 1869 года он описал «неперестающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которых я никогда не испытывал» (61: 219). Он добавил, что «выписал все его сочинения и прочел и читаю (прочел и Канта) <...>» (61: 219). В другом письме к Фету он писал, что в Шопенгауэре нашел подтверждение мыслям, которые сам высказал в эпилоге к «Войне и миру» (61: 217). В черновиках в эпилогу Толстой упоминает имя Шопенгауэра (15: 246). Это было трудное время для Толстого - после завершения «Войны и мира» он находился в подавленном состоянии. Он начал переводить «Мир как воля и представление» и предложил Фету присоединиться к этому проекту, но завершил перевод один Фет. Когда в 1881 году книга наконец появилась по-русски, Толстой перечитал ее, делая многочисленные пометы на полях. Он мог бы сказать (как сказал о Руссо), что многие страницы Шопенгауэра были так близки ему, как будто бы он их сам написал. Однако после завершения «Анны Карениной» (в которой следы Шопенгауэра, без сомнения, присутствуют) Толстой отрицательно высказывался о пессимизме Шопенгауэра. В трактате «О жизни» Толстой замечает, что негативное отношение Шопенгауэра к жизни является нравственно несостоятельным. И тем не менее, рассуждая в своем трактате о неуничтожимости человеческого существования смертью, он оперирует идеями Шопенгауэра. Можно думать, что Шопенгауэр сохранил свою власть над мыслями Толстого до конца его жизни*²⁰¹*.

В трактате «О жизни» Толстой (не называя источника) повторяет известный аргумент Шопенгауэра о том, что небытие после смерти не может отличаться от небытия до нашего рождения и, следовательно, не должно вызывать страха. (Заметим, что эту мысль можно найти уже в автобиографических опытах Толстого.) Он следует за Шопенгауэром и в развитии кантовской эпистемологии, утверждая, что представления об уничтожимости или неуничтожимости, как и представления о времени, пространстве и причинности, принадлежат к понятийной сфере и, следовательно, лишены реальности*²⁰²*. Аналогия между смертью и сном, которую Толстой обсуждает в этом трактате, также имеется у Шопенгауэра. К Шопенгауэру восходит и мысль Толстого, что смерть является изначальной и неотъемлемой частью жизни, а следовательно, жизнь и смерть - одно. И наконец Толстой, как мне представляется, разделял убеждение Шопенгауэра, что философия - это упражнение в смерти.

Шопенгауэр начал свою главу «Смерть и ее отношение к неразрушимости нашего существа в себе» с упоминания Сократа и отсылки к диалогу Платона «Федон», и он следовал за Сократом и Платоном в понимании философии как melete thanatou - подготовки к смерти, или упражнения в смерти. Шопенгауэр приспособил эти понятия для употребления в девятнадцатом веке - так, в своих рассуждениях о смерти он обходил и материалистическую концепцию смерти как прекращения органической жизни материи, которая казалась неопровержимой в свете достижений современных естественных наук, и надежду на воскресение, которая казалась несовместимой с доводами науки. После Шопенгауэра преодоление страха смерти стало философской проблемой и предполагало ревизию понятия о том, что такое «я». Вслед за Шопенгауэром Толстой поставил перед собой задачу дать новое определение сущности «я» и сущности жизни индивида, то есть ответить на вопрос, что такое «я», что такое моя жизнь. (Другие мыслители этого времени - среди них Георг Зиммель - также шли этим путем в вопросе о смерти¹²⁰³¹.)

Но между Шопенгауэром и Толстым существовала и значительная разница - Толстой стремился не столько философствовать, сколько переживать жизнь в этих терминах. В этом смысле его образцом был Сократ из диалога «Федон». В отличие от Шопенгауэра, Толстой стремился воспринимать смерть не как повод для пессимизма, а как причину для радости. Еще в большей степени, чем его трактат «О жизни», поздние дневники Толстого документируют этот жизненный опыт: опыт принятия смерти в сферу жизни.