Чтение второе. КЛИНИКА

Из цикла «Руины»

У клиники особые права.

Болит, как с перепоя, голова

у пациентов, собранных сюда,

как под покров родимого гнезда.

Куда ни глянь — кривые зеркала,

подрезанные, рваные крыла

у птиц, что бьются в мытое стекло,

которое, как время, обтекло

беспечно процветающий дурдом,

где слом ума, и поведенья слом,

и слом души, прожившей под замком,

воссоздают Гоморру и Содом.

Здесь вводит в кровь больных телеэкран

инъекций всекалечащий дурман,

и оболваненной толпе на правый суд

безвинного виновного ведут.

«Распни его!» — кричит судье толпа.

«Распни!» — как будто вторит ей судьба.

За что? За все намеренья добра,

что вновь страшат и ныне, как вчера.

И всех пьянит спланированный суд

(похожий на отеческий абсурд),

пьянит, как единений восторг,

как вновь священно выполненный долг.

1988

ВЗГЛЯД ИЗНУТРИ

Помимо права говорить,

должно быть право быть услышанным.

Иначе слову не пробить

себе пути к дворцам и хижинам.

Как мне вещал один холуй,

цековско-брежневский подкидыш:

«Сначала право завоюй

писать о том, о чем ты пишешь».

Такая вот была игра

(где вне игры всегда — достоинство):

сначала выдать на-гора

пустые тонны верноподданства.

Вновь та же избранная рать,

где рядом праведник и выжига,

имеет право нам вещать

и право быть всегда услышанной.

Она и держит все бразды

правленья правдой дозированной,

нектару ключевой воды

вновь предпочтя вкус газированной.

Стихи эти я написал в 87-м. Это было своеобразной реакцией на неудачную попытку опубликовать статью, называющуюся «Образ мышления». Статье был предпослан эпиграф — строчка стихов Маяковского: «…тактика — передернуть парочку фактиков», а говорилось в ней о том, что образ мышления — это некое внутреннее состояние писателя, которое складывается и формируется годами, что это состояние напрямую связано с общей культурой человека, которая проявляется, в частности, и в литературных спорах в качестве «культуры несогласия» (это формула Сергея Аверинцева), предполагающей «отказ принимать несогласного за врага», а также не пользоваться при отстаивании определенных точек зрения таким недостойным приемом, как передергивание. К сожалению, говорилось в статье, застойные годы не только затормозили движение критической мысли, но и отучили писателей вести нормальные литературные споры, вести их аргументированно, без домыслов и вымыслов, спокойно, обстоятельно, с непременным уважением к оппоненту. Иными словами, «культура несогласия», как и многое в нашей отечественной культуре, была практически утеряна. А далее, в подтверждение сказанного, я приводил фрагмент выступления Станислава Кунаева на пленуме Союза писателей СССР, где он, применив тактику передергивания, полностью искажал смысл статьи Александра Еременко, опубликованной в журнале «Юность», да еще в связи с этим допустил бестактность в адрес главного редактора этого журнала Андрея Дементьева. Потом я рассказывал, как в том же выступлении, используя все тот же метод, Куняев пытался защитить неудачный роман Василия Белова «Все впереди». Затем в статье приводились в качестве примеров факты, показывающие, что и Юрий Бондарев, и Петр Проскурин, и Александр Казинцев, заместитель главного редактора журнала «Наш современник», и критик Владимир Гусев, каждый на свой лад, в своих выступлениях и статьях тоже используют все тот же, мягко говоря, неблаговидный прием.

Статью эту я написал без всякого заказа, даже не задумываясь, куда ее потом отдавать. Писал потому, что чувствовал некую литературную несправедливость (по аналогии с несправедливостью социальной), проявляющуюся либо в оценках каких-то публикаций, либо в оценках позиций того или иного писателя, участвующего в очередной дискуссии, либо в оценках всей сегодняшней литературной ситуации.

Написав, решил, что «Литгазета» — наиболее точный адрес.

Сначала отдал статью знакомому сотруднику «Литературки». Тому понравилось, и он предложил отдать ее не сразу в отдел критики, а одному литературоведу, который занимался в основном писателями конца прошлого века, — как, интересно, оценит он, так сказать, со стороны. Тому тоже статья понравилась, но он был уверен, что ее невозможно напечатать, так как я затрагивал фигуры «неприкасаемых». Но отдать все-таки посоветовал, притом сразу завотделом критики, Аристарху Андрианову, ибо интересно чисто с психологической точки зрения узнать, как и чем он будет мотивировать отказ.

Я так и поступил.

Звоню через неделю. Да, говорит мне Андрианов, статью прочел, написано интересно, живо, обстоятельно. Надо бы встретиться…

«Но все дело в том, — говорит мне завотделом, — что через два дня я уезжаю в отпуск». И вдруг вслед за небольшой паузой: «Но ведь вы, наверное, сами понимаете, почему мы не сможем опубликовать вашу статью?»

— Да, да, — говорю, — понимаю.

— Ну вот видите, как хорошо. Так что уж не взыщите.

— Да, да, — говорю, — хорошего вам отдыха.

Он меня поблагодарил, сказал, что статью он оставит на столе, я могу ее забрать. На том мы и расстались.

Потом, по совету приятеля-писателя, я отнес статью в «Неделю» Андрею Мальгину, завотделом литературы и искусства. Написанное понравилось, и он стал готовить статью в номер. Но через неделю позвонил и сказал, что начальство против и посему мне надо идти и выяснять, почему против.

Разговор с Сырокомским, главным редактором «Недели», был недолгим. Главные причины отказа были две: первая та, что со времени писательского пленума прошло уже полгода — для еженедельника срок значительный; утрачивается свежесть события; вторая причина — недавнее присуждение Станиславу Куняеву Госпремии по литературе за сборник статей. По мнению главного редактора, мордовать новоиспеченного лауреата не совсем удобно.

Доводы Сырокомского показались мне неубедительными. Но спорить было бессмысленно.

Сегодня, по прошествии более двух лет после моих хождений с той статьей, понимая, как далеко продвинулось наше самосознание в политике, особенно после трансляции по телевидению Первого съезда народных депутатов, я с сожалением должен признать, что в литературной жизни многие безсмысленные табу все еще продолжают существовать. Объясняется это, на мой взгляд, своеобразной номенклатурной замкнутостью нашей писательской среды. Смотрите, какие свежие силы выходят на авансцену политической жизни в лице народных депутатов, таких, как Бочаров, Собчак, Станкевич. Их независимое мышление, без оглядки на президиум, их смелое противостояние «агрессивно-послушному большинству» уже дает свои плоды, уменьшая это большинство, освобождая умы людей от тисков идеологических догматов. И только литературная среда не выдвинула подобных новых лидеров. Смазанность, размытость критериев или откровенно перевернутое с ног на голову видение современности, заложенное в образ мышления писателей в прежние годы, продолжают заявлять о себе с былой настойчивостью. Читаю диалог двух критиков, Станислава Рассадина и Дмитрия Урнова, и глазам своим не верю, ибо последний говорит такое, что может быть рождено только перевернутым сознанием, изуродованным вульгарностью и разложившимся от цинизма.

«…Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Булгаков, Платонов, совершили… Я не люблю этого слова “подвиг”, но все же скажу: да, совершили подвиг», — говорит Станислав Рассадин.

«Нет, не согласен, — протестует Дмитрий Урнов. — Смотрю на их судьбу совершенно иначе: не получили ожидаемого, и только. Здесь на этот счет не объяснишься: нет пространства. Заявляю свою позицию и; коротко говоря, скажу следующее: все страдания и беды, которые выпали на долю наших пострадавших писателей, еще мало и даже очень мало исторгли из их душ. А это означает, что и страдание они пережили не особенно глубоко. Их участью был душевный комфорт, на деле получился дискомфорт, и еще какой! Жуткий! Но именно эта “кошмарная жуткость” (как в одном месте говорится у Шолохова) — даже она не смогла исторгнуть ничего, кроме чувства утраченного комфорта. Стала очевидна некрупность этих людей. Таково мое мнение, повторяло, которое здесь можно только заявить».

Назвать страдание дискомфортом — большего цинизма мне читать не доводилось. Раз написали не то, что в представлении Урнова соответствует величию, то и страдали, опять же по Урнову, «не особенно глубоко». Ах, как жаль, не хватило места на газетной полосе, а не то, быть может, мне было бы объяснено, что значит страдать «особенно глубоко». А что значит — «их участью был душевный комфорт»? И откуда это известно Урнову — они ему исповедовались? И потом, по-моему, душевный комфорт и писательство — вещи взаимоисключающие. На мой взгляд, человек, заботящийся о душевном комфорте, если и может быть писателем, то весьма посредственным. Или это все та же вульгарщина: раз не рабоче-крестьянского происхождения, значит, ни о чем, кроме как о «комфорте», им не пристало заботиться? Хорошо бы все-таки Урнову предоставить достаточно газетного пространства, чтобы объяснился без недомолвок. Хотя для меня бесспорным остается уже одно то, что им названы писатели, создавшие лучшее, что есть в нашей послеоктябрьской литературе.

В том же диалоге Урнов еще раз поражает перевернутостью своего сознания, когда начинает рассуждать о Достоевском. Правда, по поводу «слезы ребенка» Рассадину удается показать эту «перевернутость». Я же проиллюстрирую столь странное мировосприятие Урнова такой его фразой: «Ведь у него (у Достоевского) была участь отступника, отрекшегося от идеалов молодости. И все зрелое — великое — творчество Достоевского — это оправдание отступничества. Но отступничество есть отступничество».

Просто какая-то мания разгадывать чужую участь… И с такой уверенностью в безошибочности своего «ясновидения»…

Доказывать абсурдность такого «прочтения» Достоевского — дело долгое, да, по-моему, и ненужное. Поэтому отвечу коротко: надо внимательней перечитать «Подростка», и тогда будет понятно, что принимаемое Урновым за «идеал молодости» в действительности было всего-навсего ошибкой этой самой молодости.

Вот каков образ мышления не так давно назначенного главного редактора журнала «Вопросы литературы».

А вот совсем новое назначение — Станислав Куняев стал главным редактором «Нашего современника». Естественно, на этой должности невозможно себе представить кого-то из представителей более отдаленных группировок, скажем (возьму почти наугад) Андрея Битова или Льва Аннинского, в противном случае надо было бы создавать новый журнал, хотя и под тем же названием. Куняев же, конечно, продолжит традиции этого издания. И все-таки.

Ну, когда два года тому назад покинул свой пост Феликс Кузнецов, его назначение директором института мировой литературы хотя и шокировало многих, но не так, как если бы это случилось сегодня, когда мы во всеуслышание говорим об итогах его руководства Московской писательской организацией. А ведь к этим итогам — возможно, не ко всем — причастен и Куняев. Но, как видно, писательскую номенклатуру это обстоятельство ничуть не смущает. Тем более, что этот факт даже может показаться непосвященным чуть ли не «новым мышлением», коснувшимся наконец руководящих кадров и в отечественной литературе. Но так же, как предложение о смене главных редакторов «толстых» журналов, проработавших на этих должностях более 10 лет, исходило от представителей номенклатурной плеяды писателей, так и сама смена подразумевает, видимо, кандидатуры только из этого замкнутого и проверенного «в деле» номенклатурного круга литераторов. Ситуация, по-своему очень напоминающая ту, когда при выборах в Верховный Совет в него не попадали наиболее компетентные, наиболее прогрессивно мыслящие, наиболее честные из народных депутатов. То есть я хочу сказать, что образ мышления большинства на Съезде народных депутатов и в Союзе писателей замешан на одних и тех же принципах, поступаться которыми, как известно, многие и не думают. Ну что ж, будем утешаться тем, что есть меньшинство, за которым, я уверен, завтрашний день. У этого меньшинства — своя оценка происходящего. И у писательского меньшинства, к которому я себя причисляю, тоже есть свой взгляд на все, что происходит сегодня в литературной жизни. Поэтому позволю себе прервать эти заметки стихотворением, как говорится, почти по случаю…

Он его исключал

из Союза писателей,

обличал, бичевал

громче всех бичевателей.

В этой мерзкой возне

был солистом первейшим.

…И очки, как пенсне

с неким бликом зловещим.

По натуре — «совок»,

По манерам — плебей,

по уму — демагог,

демагог-фалалей!

Ловкий, словно джигит,

охмурял словесами,

что добро надлежит

утверждать кулаками.

И, увы, утверждал

и травил, словно зайцев.

И, увы, правил бал —

бал теней и эрзацев.

И сегодня шумит

этот грозный вития,

прячась, будто за щит,

за печаль о России.

И по горло в говне

после пакости всплывшей,

он опять на коне,

как судьба нуворишей.

Ну а тот, кто всегда

был собою, несломленный,

исключенный тогда,

а теперь восстановленный,

стал как будто грустней,

хоть и вспрянул, печатаясь,

но победе своей

словно даже не радуясь.

Чуть более года назад, во время фестиваля искусств, происходившего в Эдинбурге, на пресс-конференции нашей делегации один из дотошных журналистов задал очень каверзный вопрос: мол, все это прекрасно, новое мышление, но как быть людям, которым за пятьдесят? Вопрос вполне резонный, ибо для сложившегося человека, воспитанного на принципах застойных времен, новые веяния просто неприемлемы, если он не конформист. Ответ был, как всегда, в духе казенного оптимизма: мол, даже те, кто сформировался в эпоху застоя, у нас сейчас перестраиваются, и небезуспешно.

Примерно в это же время я написал одно ироничное стихотворение — «Монолог рядового литератора». Отнес его в «Литгазету» для 16-й полосы. Вот эти стихи:

«Рыба тухнет с головы» —

вот пословица, как плетка.

Временами у молвы

чуток слух и око зорко.

Я не знаю, как у вас,

а у нас в литературе

бьет пословица как раз

точно по номенклатуре.

Я, простите, рядовой,

но в такие генералы,

что сегодня надо мной,

выйти б не хотел, пожалуй.

Потому что их чины

непростой системой связей

незаслуженно даны

им в неведомом приказе.

А на деле быть должны

обеспечены талантом.

(Знаю, доводы смешны,

как сужденье дилетанта.)

Не ищите зря причин,

почему, мол, заплошала,

от таких препон-плотин

(хоть и есть таких немало)

обмелевшая река

нынешней литературы.

Ей и быть такой, пока

принципы номенклатуры

процветать в ней будут впредь.

Вот в чем корень зла давнишний.

Коль его не одолеть —

разговоры все излишни.

В отделе стихи понравились, и мне сказали, что попытаются их предложить — мол, времена меняются, чем черт не шутит, может, и пройдут.

С первой попытки не прошли. Но тактика уже отработана — через какое-то время попытаться предложить снова. Попытались — опять осечка. На третий раз, это уже было в начале этого года, стихи были окончательно отвергнуты Юрием Поройковым, заместителем главного редактора «Литгазеты», курирующим поэзию. Видимо, на его «перестроечное» мышление «Монолог рядового» — это все-таки слишком, ибо задевает тот номенклатурный круг, в котором и сам Поройков, так сказать, не последний человек.

Ну, да ладно. Я особых иллюзий и не строил, так как не верю в возможность перекройки мозгов, слепленных в иные времена. А вот что меня искренне поразило-удручило — так это разговор с одним поэтом, тоже «рядовым», почти моим сверстником, которому я показал Ли стихи.

— Ну, старичок, чтобы это напечатать, нужна еще одна перестройка, — было сказано мне.

Господи, подумалось тогда, да чего же в этих ироничных стихах крамольного-то? И как может нормальный человек — а таким я считал и считаю того поэта — видеть в этом нечто, что не позволяет их сегодня напечатать?

И опять мне вспомнился диалог Рассадина и Урнова, в котором первый отстаивал подвиг Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Булгакова, Платонова…

— Они совершили подвиг противостояния многим химерам, отстояли простую сущность жизни, в том числе заруганный нами здравый (то есть здоровый, не кривобокий) смысл, — говорит в том диалоге Рассадин и продолжает:

— Я вообще думаю, что дело искусства — не высшая математика экспериментов, а отстаивание арифметических правил. Дважды два — четыре. Не семь, не пятнадцать, не сто двадцать восемь — четыре. Что бы ни происходило: революции или великие переломы, родина есть родина, совесть есть совесть, человек есть человек. Не укради… Не убий… Не предай… Отстоять это вопреки всему и есть самое трудное.

Так что же все-таки с нами произошло? Неужели кривобокий смысл затронул даже, казалось бы, самых нормальных людей? Или мы действительно, как писал как-то Виктор Розов в той же «Литгазете», создали нового советского человека и вот теперь задача — как его превратить просто в человека, которому будет ясно, что дважды два — четыре, а не семь, не пятнадцать и т. д.? А ведь на позициях такого ошибочного вычисления, то бишь понимания элементарного неэлементарным и вообще Бог знает каким, стоит мой коллега, когда предлагает мне ждать новой перестройки, чтобы увидеть напечатанным «Монолог рядового литератора»… Вот что грустно, вот что удручает.

Недавно академик Владимир Александрович Тихонов, народный депутат СССР, в своей статье «Суть моей компетенции», напечатанной в «Литгазете», говоря о трудном и долгом пути выздоровления, который предстоит одолеть нашему больному обществу, вспомнил закон физики: угол падения равен углу отражения. То есть столько же лет, сколько мы погружались в пучину бездуховности, нам потребуется, чтобы выбраться из этой пучины. Хотя, заметил он, при определенных условиях выздоровление можно ускорить. Одно из таких условий, на мой взгляд, — это следование здравому смыслу. Хватит абсурда. От него люди слишком устали. И хотя он везде, куда ни глянь, как утопающий, хватается за соломинку, чтобы как-то держаться на поверхности, нельзя делать вид, что мы не замечаем ни этой соломинки, ни его судорожных усилий, и при каждом подобном случае, кем бы он ни прикинулся перед нами — политиком, экономистом, литератором, — следует в открытую говорить ему: маска, я тебя знаю, ты — абсурд. Только так мы ускорим наше выздоровление.

А уж если я начал эти заметки стихами, то ими и закончу:

А я себе не изменял,

и мне не надо изменяться,

как тем, кто мир кривых зеркал

создал под льстивый шквал оваций.

Я говорю по мере сил

в неубывающей печали,

о чем и раньше говорил,

когда о том вокруг молчали.

Геройством это не зову,

так что геройством не клеймите.

Да, я так жил и так живу.

А вы живите — как хотите.

«Поверх барьеров» 13.09.89

Загрузка...