«Ваня Коммунист»

ЧЕСТЬ—ПРЕВЫШЕ ВСЕГО

Звенят струны гитары, мечется в тоске голос:

— Будет, Петро. Не береди душу, — просит Макар Петрович.

Теперь только колеса «Вани Коммуниста» сокрушают тишину. День солнечный и теплый. Кама бежит навстречу флотилии цепочками маленьких водоворотов, зелеными шапками островов. На пологих берегах осины шелестят листьями, одетыми в багрянец и подернутыми позолотой.

Богатейший и красивейший край! Кажется, стоять бы только на палубе, любоваться бы многоводной Камой и дремучими лесами, которые огромной цветастой щеткой залегли по обоим берегам. Но белые ни на минуту не дают забыть о том, что они еще не добиты. Едва Волжско-Камский отряд вошел в Каму — увидели черную виселицу. Она медленно плыла по середине реки. Словно стыдилась, что ей довелось показать всем людям эти искалеченные, изуродованные трупы старика и мальчика. У повешенных на груди дощечки. На них злобной рукой накарябано лишь одно слово: «Большевик!»

Не чудите, ваши благородия! Эти люди самые обыкновенные крестьяне, которым стало невмоготу от ваших порядков. Миллионы таких людей на Урале и в Сибири. Их не перевешаете, не перестреляете! Не спасут вас ни иностранные капиталы, ни иностранные пушки!

Не только виселицы плывут по Каме. Много трупов несут ее волны. Мужчин, стариков, женщин и даже детей.

Вот поэтому и плакала, взывала к мести гитара в руках Попова. Вот поэтому и были хмуры, сосредоточены военморы, хотя Кама ласкалась к кораблям, хотя и манили к себе леса, хотя и серебрилась паутина, как праздничная канитель.

Все понимали, что бои на Каме будут длительными, упорными: Кама — живая дорога, по которой идут в центральные районы России хлеб, железо, каменный уголь. Владеть Камой — быть хозяином.

На Каме стоит много городов. Главный из них — Пермь. А Пермь — это железо со всех уральских заводов; Пермь — надежнейшие отряды рабочих, готовых умереть за Советскую власть. Через нее лежит путь к житницам Сибири.

Идет по Каме Волжско-Камский отряд. Впереди — быстроходные катера-истребители. Они разведчики. За ними степенно утюжат воду канонерские лодки и те самые миноносцы, которые пришли сюда по приказу Владимира Ильича Ленина. Миноносцы— узкие, длинные. Они словно разрезают реку: вода непрерывно разваливается у их штевней двумя пенными пластами. Создается впечатление: дай волю — миноносцы мгновенно рванутся вперед и сразу оставят далеко за кормой неуклюжие канонерские лодки. Так оно и есть. Быстроходны миноносцы. Мощнее на них вооружение. И даже настоящая броня есть. Они — главная сила

Волжско-Камского отряда. Вот поэтому на одном из них все время и находится командующий.

Но миноносцы идут концевыми: мелковата Кама для настоящих морских кораблей, да и на засаду можно натолкнуться в любой момент. А что значит потерять такой корабль?..

Пришлось вперед послать речные суда, которые и путь отыскивали бы и врага выслеживали. Для выполнения такой задачи нет корабля лучше «Вани Коммуниста». На нем идет и Маркин.

— Правый борт! Лодка на пересечку курса! — докладывает сигнальщик.

— Малый ход! — приказывает командир «Вани Коммуниста».

Опадает крутой вал зеленоватой воды у носа корабля. Сигнала боевой тревоги не было, но военморы выбегают на палубу: это первая лодка с живым человеком, которую увидели здесь, на Каме.

Прочно привязав лодку, ее хозяин не торопится лезть на борт парохода. Он проверяет: хорошо ли затянут морской узел, тычет пальцем в широких лещей на дне лодки, а сам внимательно ощупывает глазами моряков, толпящихся у борта. Взгляд его почти не задерживается на Маркине, но зато будто впивается в представительного Мишу Хлюпика.

— Мне бы начальника главного, — наконец, говорит рыбак и стягивает с взлохмаченной головы потрепанный картуз, порыжевший от воды и солнца.

— У нас,, папаша, здесь все начальники. Выкладывай, как перед попом, — снисходительно разрешает Миша.

— Дело, конечно, ваше... Только не каждому попу .все высказать осмелишься... Мне бы наиглавнейшего...

— Я —комиссар флотилии, — говорит Маркин.

Хитрые мужицкие глаза шарят по его лицу, одежде.

— Дело, конечно, ваше... А не врешь?

— Не я ли говорил тебе, Николай Григорьевич, чтобы ты оделся по всей форме? И главное — побольше побрякушек! Начальство на них беда аппетитное! — под общий хохот высказался Ефим.

Рыбак еще раз вскидывает на Маркина пытливые глаза, сгоняет со своего лица глуповато-виноватую улыбку и говорит неожиданно просто:

— Мины впереди стоят. Уходя, белые поставили.

Все невольно косятся на реку. А она кокетливо бьет волнами о крутой яр. Она не хочет сказать, где припрятала черные шары, одно прикосновение к которым — немедленная смерть. Смерть корабля и десятков людей.

— Поднять сигнал: «Курс ведет к опасности»! — приказывает Маркин.

Стопорят машины корабли отряда. Только тот миноносец, на котором находится командующий, осторожно подкрадывается к «Ване Коммунисту».

— Вот тут, на перекате, поставили поперек реки.

Мины стоят на Каме... Значит, без траления дальше нельзя идти. Значит, длительная стоянка... Только не хитрят ли белые? Может, хотят выиграть время, ну и подослали своего человека?

Все это проносится в голове Маркина, но спрашивает он самым обыденным тоном:

— А как ты узнал, что здесь мины?

— Мы рыбачили вон там, под яром, и вдруг — белые. — Лицо рыбака кривится. — Вскоре и баржу увидели...

— Какую баржу?

— Ту самую, на которой смертников возят... Баржа большая, и на палубе виселица. Завсегда на ней хоть один человек да висит.

— Заместо флага, значит, — зло цедит Миша Хлюпик.

— Увидели мы ту баржу и попрятались. А прошла баржа — белые мины начали ставить. Ну, как шары черные и рогатые... Ушли белые, а меня мужики здесь оставили. Чтобы предупредил, значит.

Искренне благодарили военморы рыбака. Даже обедом накормили, что по тому голодному времени было большой честью.

Маркин и командующий в это время совещались.

— Я вижу только один выход: немедленно начать траление, — сказал командующий.

— Значит, несколько суток торчать здесь?

— Что другое предложишь ты?

Горяч был Маркин. При матросах он старался сдерживаться, но тут выругался.

— И я ничего не могу придумать! Понимаешь? Ничегошеньки! Но нельзя давать белым передышку! Нельзя!

Командующий будто не слышал гневных слов Маркина, будто не заметил вспышки. Он сказал:

— Отдаю приказ о начале траления.

Маркин пулей вылетел из каюты командующего. Однако за порогом остановился, огляделся и взял себя в руки. На «Ваню Коммуниста» он вошел внешне спокойный. Только никому ни слова не сказал, а сразу поднялся на мостик.

Вот она, Кама. Широка... Пока протралят — не меньше трех дней будет потеряно... А что делать? Нужно искать! Нельзя давать белым время. Для

них даже один день—не просто день. День —множество загубленных жизней, украденные у народа хлеб, железо, уголь; день — новые ряды колючей проволоки, которую военморам придется рвать своей грудью. Да еще под проливным пулеметным огнем.

Стоять здесь — преступление!

«Ваня Коммунист» пришвартовался у берега. Ефим Гвоздь уже успел сбегать в лес и теперь возвращается с грибами. Они у него в бескозырке, в руках и даже за фланелевкой.

— Товарищ Маркин,—как всегда, орет Ефим.— Пока траление идет, дозвольте до одной хатки слетать? Она за этим лесочком притулилась. Хатка ничего: сама каменная и в два этажа. Может, штаб какой располагался?

Не об этом сейчас мысли Маркина, Ефим мешает сосредоточиться, и он говорит, чтобы отвязаться:

— Иди.

— Вишневского прихватить можно?

Закинув винтовки на спину, шагают по накатанной дороге Всеволод Вишневский, Ефим Гвоздь и Василий Никитин. Беспечными стайками перелетают от дерева к дереву щебечущие чечетки, на репейнике посвистывают щеглы, а Вишневский спрашивает:

— До хатки не больше десяти верст?

— Версты четыре наскребется, — отвечает Ефим.

Вопрос не праздный. Дело в том, что у Вишневского есть удостоверение за подписью Маркина. В нем говорится, что пулеметчик Всеволод Вишневский служит в Красной флотилии на канонерской лодке «Ваня Коммунист». Но действительноудостоверение лишь в том случае, если указанный человек отошел от своего корабля не больше чем на десять верст.

Почему десять?

Всей командой решили, что на большее расстояние незачем удаляться от корабля, кроме как по особому заданию революции. А будет особое задание— выдадут и особый мандат.

И опять молчали, каждый занятый своими мыслями. Шли хмурые, будто злые друг на друга.

Василий, как только корабли вошли в Каму, посерьезнел, даже осунулся. И раньше, стоя на вахте или отдыхая в кубрике, он частенько вспоминал родную Карнауховку, тосковал о семье. А теперь, когда по реке плыли обезображенные пытками трупы, его одолела тревога. Живы ли?

Скорей бы добраться до Перми! Оттуда до Карнауховки — рукой подать!

Но долог и тяжел будет этот путь: вот уже натолкнулись на первую преграду — минное поле. Почти у самого устья Камы натолкнулись. А сколько еще верст до Перми? Успеют ли до ледостава?

Всеволод Вишневский в мыслях — заново штурмовал Казань. Он снова бежал в цепи атакующих, снова слышал посвист пуль, его опять опаляли разрывы вражеских снарядов. Перед его глазами стоял Леша Бугров. Низкорослый и до того стеснительный, что братва прозвала его Барышней.

А теперь военмор Бугров виделся Вишневскому богатырем, который способен на былинные подвиги. Сейчас Леша, как это и было десятого сентября, поднимал в атаку моряков, прижатых к мостовой свинцовым бураном. Он бежал во весь рост. Полы его бушлата казались крыльями.

Потом жаркое пламя опалило стену. Это Бугров, когда белые окружили его, взорвал гранатой их и себя.

Как лучше рассказать народу о всем виденном? Хватит ли сил донести до людей душевную красоту Бугрова и многих сотен других товарищей, могилы которых разбросаны по всей русской земле, освобожденной от врагов?

А Ефим мечтает о том, как хорошо было бы поймать в том доме какого-нибудь контрика. Обрадовался бы Маркин «языку»...

В доме, однако, никого не оказалось. Но в одной из комнат валялись пустые бутылки с замысловатыми этикетками, а в другой — открытый ящичек с сигарами и офицерский темляк от шашки.

Закурили. Дым ароматный, но какой-то чужой, тяжелый. Махорка привычнее!

Побывали на чердаке и в подвале. Потом начали тщательно осматривать комнаты. Всеволод и Ефим ходили хозяевами, а Василий робел, держался сзади, старался ступать осторожно, чтобы не поскользнуться на блестящем паркетном полу.

В жизни своей Василий не видал такого богатства. Куда ни глянь — шелк, бархат, позолота, тяжелая бронза, мягкие стулья на таких тонких и кривых ножках, что страшно садиться — обязательно стул рассыплется!

Надолго застряли в библиотеке. Из-за Всеволода. Он, как голодный на хлеб, набросился на книги.

— Это, Всеволод, что за хреновина? — спросил Ефим, глядя на толстенные тома, корешки которых поблескивали тусклой позолотой.

— Энциклопедия. Тут ответы на все главнейшие вопросы.

— Подходящий товар! — обрадовался Ефим и начал вынимать книги из шкафа. — Порадуем ребят!

— Или забыл? — только и спросил Всеволод.

— А чего забывать? Разве я граблю? Не для себя, для всей команды.

Говорил Ефим убедительно, и Вишневский больше не стал отговаривать, опять прилип к книгам.

Скоро из соседней комнаты вырвался на простор оглушительный бас, от которого, казалось, задрожал весь дом. Это Ефим нашел граммофон.

— Ну как, подходяще?

— Голосище! — Василий не скрывал своего восхищения.

— Берем?

— Спрашиваешь!

К кораблю подходили гуськом. Впереди Вишневский с граммофоном и пластинками. За ним — Ефим и Василий тащили энциклопедию.

На мостике стоит Маркин. Он хмурится и кричит:

— Что несете, дьяволы?

— Разрешите доложить, товарищ комиссар, очень полезные книги. — Ефим поворачивается к Всеволоду: — Как их величают?

— Энциклопедия.

— Ага, энциклопедия, товарищ Маркин! Читать у нас нечего, так братва навалится. Глядишь, к зиме и познает всю житейскую премудрость! И еще граммофон с пластинками.

Никто не обратил внимания на то, что Маркин взбешен. Первый случай мародерства! Правда, сегодня военморы принесли только книги и граммофон, принесли для общего пользования, но кто поручится, что в следующий раз «для всех» не приволокут бочку вина, отрез сукна или коровью тушу?

Если не пресечь это сегодня, если расцветет на «Ване Коммунисте» зловонный букет мародерства— в первую очередь нужно будет расстрелять его, Маркина.

Что обиднее всего — к мародерству причастен Вишневский. Преданнейший революции, талантливейший человечище!

Но революция тем и сильна, что воздает по сегодняшним заслугам. Разве не командуют миноносцами бывшие царские офицеры? Признали революцию, решили честно служить народу, ну и командуют. Разве не зачислен в отряд солдат Плотников, убежавший от белых? Зачислен, исправно воюет.

А Вишневский... Большой талант дан человеку, больший и спрос с него!

— Вахтенный! — зовет Маркин.

— Есть, вахтенный! — отвечает Хлюпик и становится так, чтобы Маркин видел его.

— Военморов Ефима Гвоздь и Василия Никитина — арестовать. Вещи Вишневского вышвырнуть с корабля. Чтобы и не пахло у нас мародерством!

Безжалостен приказ комиссара. Михаил Хлюпик, как и другие военморы, считает его чудовищно строгим, несправедливым, но лязгает затвором винтовки.

Молчат моряки. Рыбак крестится и шепчет:

— Пронеси, господи, беду лихую...

Ефим Гвоздь неожиданно швыряет бушлат под ноги Миши Хлюпика, скидываег фланелевку, выворачивает карманы брюк, рвет тельняшку на груди и исступленно орет.

— Вот тебе, Маркин! Стреляй! Ну, кому говорю? Стреляй! Но честь мою — не марай! Глянь на добро Ефима! Глянь на дырявые карманы! Хоть в кишках моих ройся — полушки не найдешь! Ефим Гвоздь честный военмор!

И вдруг спокойно, словно не он орал на всю реку:

— А Вишневского не тронь. Отговаривал меня. Я зачинщик — с меня и спрос.

В разорванной тельняшке стоит Ефим Гвоздь. Все видят два багровых шрама. Все знают, что получены они в боях с врагами революции.

Опускает винтовку Миша Хлюпик. Что-то неразборчивое гудят военморы.

Вишневский тоже снимает бушлат и фланелевку, аккуратно укладывает их на высокую сочную траву. Выворачивает карманы и становится рядом с Ефимом. За ним шагает Никитин.

Маркин уже понял, что переборщил. Почему матросы не могут 'пользоваться энциклопедией, которую буржуй купил на деньги, украденные у народа? Почему можно забирать у буржуев землю, заводы, фабрики, вот эти самые пароходы, но нельзя трогать книги? Даже нужно это сделать, если на пользу делу!

Понял Маркин свою ошибку, но все еще не может собраться с силами, чтобы признаться в ней.

— А мое мнение, товарищ комиссар, что перегнул ты палку, — говорит Макар Петрович. — Мародерами зря обзываешь. Бравые военморы! Ежели за каждую ошибку выгонять человека, то я тебе сегодня к вечеру корабль очищу: уложил конец не так, плохо пролопатил палубу, нет молодецкого вида — пошел к чертовой матери!

Будто плотину прорвало. Все орут, размахивают увесистыми кулаками.

Маркин подымает руку, требуя тишины.

— За науку спасибо, — говорит он и даже кланяется.— Приказ свой отменяю, но граммофон на корабль не приму.

— Да пропади он пропадом! Я его, товарищ Маркин, одним ударом на щепочки разберу! — моментально соглашается повеселевший Ефим.

— Нет, отнесешь с Вишневским обратно. Чтобы никто не мог сказать, что мы грабим. Честь революционера — превыше всего!

Не сказал — отрезал...

Граммофон отнесли и даже поставили на прежнее место. .

Рядом с граммофоном положили расписку: «Дана сия расписка в том, что для нужд революции изъята энциклопедия в количестве 21 том. Указанная будет использована для просвещения личного состава Волжско-Камского отряда флотилии. Знания народу!»

Дальше — подпись Маркина, печать и дата.

Когда Вишневский и Гвоздь вернулись, корабль уже был готов отойти от берега. Оказывается, рыбак предложил пройти не фарватером, а обмелевшей воложкой. Ее промеряли, обследовали и признали пригодной.

«Ваня Коммунист» по-прежнему головной. За ним идут остальные корабли. Остались миноносцы

и два тральщика. Тральщикам задача: вновь сделать Каму судоходной.

— А это что у вас за штуковины? — спросил рыбак, когда корабли вышли в основное русло, и ткнул пальцем в сторону миноносцев.

— Тоже корабли. Миноносцами называются. По приказу самого товарища Ленина пришли с Балтики, — не без гордости ответил рулевой.

— Не врешь? Не аглицкие?

Рулевой обиделся, а Маркина заинтересовал вопрос рыбака:

— Почему, папаша, думаешь, что они английские?

— Белые нас стращали, дескать, к ним вот-вот аглицкая подмога кораблями прибудет... Может, вы ту подмогу и перехватили?

Матросы хохочут. А Маркин задумчиво потирает лоб и молчит...