Леди и дезертир

Глава 4

Бареме, 3 марта

Вы не можете не задаваться вопросом, что собирается сейчас делать старая гвардия Бонапарта, те, кто предположительно должен был держать под своим крылом короля Людовика. Массена мог схватить нас у Марселя, если бы он поднял свою задницу. И маршал Ней — что он делал, просто лежал и ждал, когда мы появимся? Он ждет нас и сейчас, потому что у них есть семафор — новая система оповещения с сигнальными затворами, сообщающий о количестве войск врага отсюда до Парижа. Один из парней сказал мне со смехом:

— Посмотри, Бертран, новости путешествуют быстрее нас.

Но, слава Богу, никто больше этого не делает. Я слишком устал, чтобы подсчитывать, сколько лошадей и мулов мы хлестали кнутами, подгоняли заостренными палками и обманом заставляли подниматься вверх по этим перевалам, а затем нам приходилось оставлять обессилевших животных у обочины дороги. Но ублюдок все равно проложит себе путь, а потом я увижу, как его растерзают перед Греноблем. Это единственная каменная стена, которую он никогда не преодолеет.

София укладывала Гарри в постель и рассказывала ему историю о лошади, о гнедой кобыле, которая благополучно добралась до зеленого поля после невероятных приключений, у нее были жеребята, которые бегали быстро как ветер, особенно когда бежали домой. София знала, что после того как она уйдет из детской, сын будет мечтать о Шехерезаде, которая, пританцовывая, направляется к Клифтону.

Следующий час она провела у себя в комнате, но думать она не могла. Она слонялась без дела, время от времени присаживалась на край кровати, безучастно глядя на занавешенные шторами окна, затем поднималась и шла бездумно, перекладывала предметы на письменном столе.

Событие, которое отец попросил ее обдумать, нельзя было подвергнуть анализу. Его можно было только оживить в памяти с яркостью, которая всегда поражала ее.

Откровение, снизошедшее на нее в тот день за пределами Сиднея, уничтожило барьеры, и она не могла вернуть их на прежнее место.

Миссис Маккери, жена губернатора, предоставила Софии большую верховую лошадь, на которой сама прежде ездила. София предпочла бы выезжать одна, как она привыкла делать это дома в низинах Суссекса, но эскорт был здесь обязательным, поэтому ее сопровождал лейтенант Джоунс из полка Маккери. Вместо того чтобы пустить лошадь галопом, пробуя на вкус чувство риска и приключений, которого она никогда не могла удовлетворить, разве только во время быстрой езды, она вела полукровку спокойным шагом рядом с лейтенантом. Они поднимались вверх по изрезанным колеями улицам поселения на восточную гряду, где каторжане строили новую, более широкую дорогу.

Ей уже был знаком маршрут, поэтому она узнала гигантский эвкалипт у развилки, полоску зеленой земли, ведущую к тропинке, которую она еще не исследовала. Ей говорили, что она ведет к смотровой площадке на дальней оконечности, с которой можно видеть огромную красивую гавань, раскинувшуюся внизу. Лейтенант Джоунс оставил ее, чтобы она могла сделать короткий крюк, в то время как он поехал вперед к работающей партии людей. Там не могло быть никакой опасности, никаких наблюдателей в лесу — строители дороги и солдаты, охранявшие заключенных, находились очень близко. Невидимый кордон вокруг был так же надежен, как оковы на ногах заключенных. Она ехала по земле красных мундиров.

Серебристые эвкалиптовые деревья вытягивались вверх, как притоки кобальтового неба, какое бывает в середине лета; в их высоких кронах пронзительно звенели цикады. Лошадь настороженно прядала ушами, осторожно ступая в доходящем до колен подлеске, кишащем змеями и игуанами. София должна была почувствовать присутствие человека за густой листвой у поворота тропинки, но не почувствовала.

Неожиданно он оказался рядом. Высокий, широкоплечий, крепко упирающийся ногами в землю, с руками, распростертыми в разные стороны, и раскрытыми ладонями. Он перегородил ей тропинку, как калитка, захлопнувшаяся у нее на пути. В тот же самый момент цикады враз умолкли. Софии удалось рассмотреть незнакомца: копна густых, опаленных солнцем волос, ниспадающих на лоб, глубоко посаженные темно-серые глаза, четкий овал загорелого лица.

Затем лошадь вдруг вздрогнула, дернула свою голову в сторону с тихим ржанием, которое было похоже на сдавленный вопль. Поднявшись в испуге на дыбы, кобыла бросилась в листву слева от тропинки, топча копытами землю.

Софии удалось остаться в седле, вцепившись в ручку дамского седла так крепко, что она ушибла колено. Когда она хваталась за гриву лошади, повод выпал у нее из рук.

Человек что-то пробормотал, ступил вперед, несмотря на опасную панику животного, и заговорил с лошадью очень ласково и тихо. София выпрямилась, но чувствовала, что мускулистое тело под ней напряглось и собралось, готовое снова подняться на дыбы.

Мужчина положил свою руку на шею лошади, и она перестала перебирать ногами, встала как вкопанная, нервно дергая боками, но, покоренная мягким голосом мужчины, успокоилась окончательно. София чувствовала, как шея лошади все еще дрожала под его пальцами.

Тем временем человек провел ладонью вниз по носу лошади, говоря ей по-французски ласковые слова, которых она не понимала. Когда его рука оказалась на уздечке, он снова встретился с Софией взглядом.

Если бы он заговорил с ней сразу, она бы тотчас овладела собой и смогла бы проигнорировать его взгляд. Но он выглядел настолько пораженным, как будто это она застигла его врасплох, а не наоборот. Его глаза теперь были широко раскрыты, они посветлели, приобретя цвет легких облаков. Он бросил на нее взгляд, который удивительным образом сочетал в себе и вежливость, и дерзость одновременно: оценивающий, откровенный и требовательный — София никак не могла определить. Но вдруг она почувствовала себя так, будто это на нее, а не на шею лошади, он нежно, но властно положил свою руку.

Это было настолько острое чувство, что оно шокировало ее, и ее голос задрожал, когда она произнесла:

— Как вы смеете!

— Извините меня, — однако его открытый взгляд не изменился.

— Скажите на милость, что вы здесь делаете?

Его загорелые скулы окрасились легким румянцем. Был ли он смущен? Вряд ли. Чтобы скрыть свое собственное смущение, София быстро наклонилась вперед и подобрала свисающие поводья, ее рука приблизилась так близко к его, что он сделал невольный жест. Лошадь покачала головой и беспокойно ударила о землю передними копытами.

— Извините меня, — сказал он еще раз. Его голос казался таким мягким и ласкающим, он говорил с легким французским акцентом. София поняла, что он был одним из стрелков, и, по установленным правилам, должен был стоять вверху у дороги, при исполнении служебных обязанностей. Но она не могла отпустить его; у нее не было сил сделать это.

— Вы не должны ехать дальше в этом направлении, — сказал он. — Почва зыбкая, дождь размыл часть тропинки, и по краю ехать небезопасно. Эта лошадь не обучена ходить по такой местности — может произойти несчастный случай.

— Несчастный случай? Вы сами чуть не стали причиной несчастного случая!

— Простите меня. — Он отпустил уздечку и подошел ближе, проводя рукой сбоку по шее лошади. — Ну, вот, моя милая, тебе уже лучше? — Затем он посмотрел на Софию, как будто она уже даровала ему прощение, о котором он попросил так уверенно. — Я слышал, что вы едете, но я не думал, что вы были так близко. Я поступил опрометчиво. Но вы великолепная наездница, и ничего страшного в конечном итоге не произошло.

В его глазах теперь играла улыбка, теплая, нежная. Его пальцы запутались в гриве у лошади, в нескольких дюймах от ее пальцев, и он стоял слишком близко от высокомерной леди — с точки зрения этикета. Он смотрел на нее так, как будто уже знал ее, но страстно желал узнать еще лучше, как будто это были самые удачные минуты: встреча в лесу между новыми друзьями. Друзьями, которые в скором времени легко могли стать чем-то большим друг для друга. Об этом говорил блеск в его глазах и полуулыбка, которая теперь коснулась и его полных губ. Он посмотрел на нее с безрассудной мужской откровенностью, которой София не могла противиться, несмотря на всю свою волю. Она просто так же прямо глядела на него. Без всякого протеста.

Никогда еще не была она так взволнована, так возбуждена обычным присутствием мужчины. Никогда прежде не пребывала в этом состоянии сладкой опасности, где один взгляд был как прикосновение, одно слово — как интимная ласка. Ей казалось, будто всю свою жизнь она не знала себя, и понадобился этот чужестранец, чтобы сломать барьеры вокруг ее собственного желания.

Он пугал ее. Но не его сияющая, соблазнительная улыбка или близость его сильного тела стали причиной этой паники в ней. Это была глубина ее собственной реакции.

Лейтенант Джоунс выехал на поляну, и София осознала, что звук копыт приближался уже в течение некоторого времени. Оглянувшись в сторону лейтенанта, она перехватила уздечку у шеи своей лошади и мягко направила ее в сторону от тропинки.

Мужчина продолжал смотреть на нее, не двигаясь. София остановила лошадь и посмотрела на обоих мужчин. Внутри у нее все дрожало. Она едва могла встретиться взглядом с лейтенантом, как будто он мог разоблачить ее постыдный секрет, если будет смотреть на нее слишком пристально.

Он спросил:

— Леди Гамильтон, вы в порядке?

— Да, спасибо.

— Мне показалось, я слышал крик.

Когда она не ответила, Джоунс резко сказал:

— Десерней, почему вы тут ошиваетесь? Возвращайтесь обратно к своим обязанностям.

Мужчина отдал честь, но не лейтенанту, а ей. Его лицо помрачнело, глаза стали темными, как металл орудия.

Он хотел остаться. Это было нелепо. И еще более нелепым было то, что она хотела, чтобы он остался. Все в ней взбунтовалось против его ухода, в то время как разум ее прилагал все усилия, чтобы постичь происходящее, понять, что с ней произошло во время этой необычной случайной встречи.

Ей вдруг захотелось сказать несколько слов на прощание, но было слишком поздно. Десерней повернулся, бросился в сторону и через несколько секунд исчез за деревьями.

Лейтенант Джоунс вежливо поинтересовался:

— Вы хотели бы, чтобы я проводил вас до площадки, миледи?

— Спасибо, не нужно. — Она тронула поводья, и лошадь пошла. Сердце Софии бешено билось, но ее голос повиновался ей.

— Я вернусь к дороге, это безопаснее. Выяснилось, что тропинка очень скользкая и лошадь может не пройти по ней.

Когда они поехали обратно вверх к гряде, он спросил:

— Надеюсь, рядовой Десерней не доставил вам неприятностей, миледи?

— Вовсе нет. Это он и предупредил меня по поводу размытой почвы.

На вершине они пустили своих лошадей рысью. София пыталась сконцентрироваться на том, что ее окружало, чтобы подавить сильное душевное волнение внутри себя.

Дорога, проложенная пехотой всего несколько лет назад, еще не была покрыта гравием, но была очищена от обнажившихся горных пород и пней, а дыры были заполнены разбитыми кусками песчаника. Поверхность дороги была утрамбована, несмотря на слой песчаной почвы. Повозки, лошади и пешеходы непрестанно ходили к маяку у Главной Южной дороги, с нетерпением ожидая новостей от приплывающих кораблей или отдыха в колонии, где разнообразие было весьма ограничено, и свежий морской бриз вдоль берега считался благословением.

Затем они обогнули изгиб дороги и неожиданно догнали бегущего рядового Десернея. Он делал энергичные движения, его ботинки громко стучали по твердой почве и этот стук сопровождался бряцанием короткого меча в ножнах, который бился о его бедро.

Лейтенант Джоунс не заметил его, но Софию неодолимо тянуло посмотреть вниз. Стрелок бежал, и его светлые волосы развевались от ветра. Он обладал суровой, грубой силой колониального пехотинца, но его черты — его благородные брови, прямой нос, высокие скулы — предполагали характер, сформированный для других занятий, другого образа жизни. Его живое лицо и красиво модулированный голос изумили и покорили ее, и за их непродолжительную встречу Десерней пробудил в ней эмоции, которых никогда не вызывал никакой другой мужчина. По его откровенному оценивающему взгляду она поняла, что он вожделел ее. И ее тоже влекло к нему с неудержимой силой. София прерывисто вздохнула и поехала дальше.

Когда она вернулась домой, в город, было уже далеко за полдень. Узнав у няни, что Гарри все еще спит, она пошла в свою комнату, закрыла дверь, разделась до сорочки и прилегла поверх белого атласного стеганого покрывала, ожидая вечерней прохлады. Тело ее изнемогало от жары и неутоленного желания.

Это казалось немыслимым: лишь обменявшись взглядом с Десернеем несколько коротких мгновений, она возбудилась так, как никогда раньше. И ужаснее всего, что это чувство было намного острее, чем то, которое она испытывала, находясь в объятиях супруга, который любил ее.

Это был конец. Это было предательство. Если бы она когда-либо думала, что способна на такую глубину страсти, она смогла бы защитить себя от этого. Но это было как удар грома, как высверк молнии — как тут спастись? Даже теперь, когда воспоминание о той встрече овладело ее чувствами и возбудило ее воображение, она ощутила трепет сладострастия. И утраты. Потому что то был запретный плод, греховный помысел.

Десерней был стрелок, попавший в плен офицер, который поменял мундир, дабы присоединиться к английской армии в более низком чине. К тому же он принадлежал к французской нации, убившей Эндрю. Он был ее враг.

Себастьян Кул встретился с контр-адмиралом Меткалфом вечером в кафе рядом с морским министерством. Он не собирался тратить много времени на эту встречу. Место было достаточно уединенным для их разговора, приносить документы не было необходимости — короткий обмен корреспонденцией между их агентами уладил дела, к удовлетворению обоих. Или так он искренне надеялся.

Меткалф прибыл туда первым и сидел в кабинке в углу, где Себастьян, войдя, едва мог различить его в сигарном дыму. Контр-адмирал поднялся навстречу, худощавый, подтянутый, несмотря на свои годы, и они обменялись официальными приветствиями. Адмирал любезно предложил Себастьяну сесть, после чего подозвал слугу и попросил принести поднос с сигарами. Слуга обрезал кончик сигары и зажег ее, и Себастьян несколько раз глубоко затянулся, затем удобно расположился на стуле, пока Меткалф заказывал кофе.

Кулу было приятно наблюдать благородные манеры из далекого прошлого, когда он был гостем в сассекском поместье и впервые познакомился с тогда еще капитаном Меткалфом и его женой, которые жили в соседнем поместье Клифтон. Даже в юном возрасте Себастьян был удивлен тому, как человек, не имея ни громкого титула, ни богатого наследства, ведет себя с той же аристократической легкостью, как и леди, чье наследство он получил при женитьбе. Кузены Себастьяна, Гамильтоны, точно так же могли научить юношу благородным английским манерам, но они все были слишком заносчивы и тщеславны, чтобы служить для него образцом. И вот именно Меткалфы внушали ему благоговение — уверенные в себе, безупречные Меткалфы из Клифтона. Он встретил супругов еще раз в Лондоне, когда ему было четырнадцать, и вновь был поражен их манерами. Они могли разговаривать с тем же вниманием и учтивостью, как если бы общались с кем-то из высшего света. Кула восхищало подчеркнутое достоинство, с которым они всегда держались — без спеси, без притворства, с искренней заинтересованностью.

Именно Меткалф указал ему путь к тому, чего Себастьян так страстно желал и в конце концов достиг.

Минут десять они вежливо расспрашивали друг друга о том, как им служится: контр-адмиралу — в военно-морском флоте, а полковнику — в армии.

Наконец Себастьян отодвинул пустую кофейную чашку и, наклонившись вперед, спросил:

— Так сложились обстоятельства, что никто из нас так ни разу и не сразился с Бонапартом. Вы сожалеете об этом, адмирал?

— Не так, как мог бы сожалеть молодой человек вроде вас. Однако обстоятельства сложились так, что я воевал с Нельсоном в Вест-Индии. — Меткалф улыбнулся. — В качестве его командира.

Зазвеневшие вокруг них веселые голоса заполнили возникшую паузу.

Затем Себастьян сказал тихим голосом:

— Я тщательно обдумал вопрос по поводу имения в Бирлингдине. Единственно, что вызывает у меня наибольшее сомнение, то, какие чувства будет испытывать леди Гамильтон, обнаружив меня устраивающимся в доме ее покойного мужа.

— Мой дорогой, — ответил адмирал, — вы недооцениваете мою дочь, если воображаете, что она обидится и будет противиться законным фактам. Гарри — безусловный наследник, но пока он не достигнет совершеннолетия, вы как единственный взрослый мужчина в семье являетесь доверительным собственником. Если бы у Софии не было Клифтона, она могла бы подумать о том, чтобы самой поселиться в Бирлингдине, что, я допускаю, было бы неловко. Но у нее есть Клифтон, который достался ей по наследству исключительно со стороны матери.

Это был отпор, даже если ненамеренный. Себастьян просто выразил сожаление по поводу того, что его считают захватчиком, но он был прощен заранее, так как Меткалфы уже организовали свою жизнь с полным равнодушием к тому, как он был намерен проводить свою.

В далеком прошлом такое высокомерное отношение задело бы его, но теперь он был благодарен за то, что дело уладилось.

— Значит, мы скоро будем соседями. Я с нетерпением жду новой встречи с леди Гамильтон.

Адмирал поднял свои седые брови:

— Сколько лет вы ее не видели?

— Мне было девять лет, когда я последний раз гостил в Бирлингдине.

Возможно, в его лице было что-то, что привлекло внимание Меткалфа — во всяком случае, он бросил на Себастьяна более проницательный взгляд, а затем продолжил:

— Весьма благородно с вашей стороны, ей-богу, что вы беспокоитесь о чувствах моей дочери в этом отношении. Думаю, что по возвращении она будет приятно удивлена. Я хотел бы иметь возможность поехать туда вместе с нею и внуком, но на следующей неделе отправляюсь в плавание.

— Я буду рад окружить ее вниманием. Скажите, сэр, а она согласится быть моей гостьей в Бирлингдине?

— Возможно, возможно. Собственно говоря, там могут находиться вещи лорда Эндрю, представляющие интерес для нее и для мальчика, которые она захочет вернуть себе, при условии, если вы не будете возражать, конечно.

Себастьян представил себе изумительное зрелище, как старые игрушки перевозятся с пыльных чердаков Бирлингдина через долину в Клифтон.

— Разумеется, — он кивнул.

Затем выражение лица контр-адмирала изменилось. Он наклонился вперед и сказал:

— Могу я попросить вас об одолжении? Если бы вы были не армейским полковником, это не пришло бы мне в голову, но ваша биография такова, что моя дочь может решить обратиться к вам за советом. — Во взгляде голубых прозрачных глаз адмирала чувствовалась нерешительность. — Она вбила себе в голову, что гибель сэра Эндрю в битве при Сан-Себастьяне окружена какой-то тайной. Надеюсь, я убедил ее не пытаться узнавать об этом открыто. Но подозреваю, она думает, что ответ может лежать где-то в Бирлингдине или Клифтоне, в его бумагах или еще где-либо. Когда она обнаружит, что это не так, она может обратиться за сведениями еще куда-либо. — Меткалф смущенно покачал головой. — Нет, я не думаю, что должен обременять вас этим.

Себастьян осторожно спросил:

— Вы хотели бы, чтобы я успокоил ее, насколько это будет возможно?

Меткалф откинулся на спинку стула.

— Премного вам благодарен. Вы должны знать, что в сравнении с благополучием моей дочери и внука все остальное бледнеет, кажется незначительным.

Когда Меткалф ушел, Себастьян взял газету и задержался, чтобы докурить сигару. Ему нужно было расслабиться. Это было странно. Напряжение, которое он испытывал перед этим разговором, было вызвано не столько существующими обстоятельствами, сколько воспоминаниями о Бирлингдине. Кул нанес когда-то лишь один визит, тем не менее он глубоко запечатлелся в его памяти. Все были добры к ирландскому кузену, который по какой-то причине не ездил домой на летние каникулы.

Сначала он был доволен собой, потому что его заикание, которое ему только что удалось преодолеть в пансионе, не возникло снова в этих новых трудных обстоятельствах. Эндрю Гамильтон, на год старше его самого, обожаемый единственный ребенок. Он и София Меткалф были лучшими друзьями, и Себастьян завидовал их непринужденности и близости. Но эти двое сразу приняли его. Он участвовал в их играх, а если они обменивались долгими взглядами, он старался не замечать этого.

Взрослые не были столь терпимы. Он вспомнил один болезненный инцидент в большом зале Бирлингдина, когда капитан Меткалф пришел, чтобы позвать свою дочь домой. Себастьяна, поджидавшего их в пролете главной лестницы, склонили к высокопарному разговору о его родителях, его учебе и его мнении по поводу летних каникул в Суссексе. Его заикание вновь заявило о себе, а капитан Меткалф, не обращая внимания на его отчаянное молчание, настаивал на ответе. Именно Эндрю спас его, сказав, что кузена Себастьяна попросили обучить его некоторым премудростям ковки оружия в Ирландии во времена Кромвеля.

— Вряд ли тебе удастся узнать от меня что-либо на эту тему, — осмелился он прошептать Эндрю, когда они побежали вверх на второй этаж.

— Неужели? — возразил ему Эндрю, и его слова утонули в смехе, удвоенным тем, что он едва мог подниматься вверх по лестнице. Себастьян тоже смеялся.

Но ничто не могло унять внутреннего страдания. Он писал домой, в графство Антрим, письма, которые оставались без ответа. Затем в августовскую жару он стал жертвой того, что семейный доктор назвал летней болезнью. Мать Эндрю, леди Миранда Гамильтон, будучи сама больной, заботилась о том, чтобы за ним хорошо ухаживали. Но чем дольше он оставался в своей комнате, тем сильнее ощущал свое одиночество. Однажды утром, когда он уже выздоравливал и завтрак был подан в его комнату, слезы заставили его остаться в постели. К несчастью, это было в то время, когда Эндрю нанес ему визит, поэтому ему ничего не оставалось делать, как притвориться, будто он все еще спит — жалкая уловка, принимая во внимание, что его опустошенный поднос с завтраком был выставлен на обозрение. Эндрю некоторое время помедлил в дверном проеме, затем на цыпочках вышел. Позже Себастьян услышал, как он разговаривал с Софией под его окном, на лужайке. День был тихий, безветренный, и они вряд ли думали, что их детские голоса поднимутся в чистый утренний воздух и вплывут в его открытую оконную створку.

— Где Себастьян?

Мальчик задержал дыхание, ожидая услышать, что ответит Эндрю.

В его голосе чувствовалась растерянность:

— Он расстроен… Мама говорит, что он тоскует по родине.

— Тогда почему он не поедет домой? — спросила София с поразительной логикой.

— В этом-то и загвоздка. Его семья очень хотела, чтобы он провел все лето здесь.

— Разве его мама и папа не хотят его видеть?

Даже спустя столько времени он мог с пронизывающей ясностью уловить крайнее удивление и сочувствие в ее голосе.

Говорили, что она превратилась в красавицу. Себастьян был уверен, что так оно и есть. После стольких лет разлуки его тревожили сомнения, они бурлили в его венах, несмотря на расслабляющую атмосферу кафе и воздействие шикарной сигары. Он пытался представить, как произойдет встреча с леди Софией Гамильтон, но понятия не имел, приведет ли это к радости или к боли.

В понедельник утром, когда Жака привели в комнату, чтобы огласить вердикт военного трибунала, судьи выглядели не менее мрачно, чем в субботу.

Голос Осборна, когда он зачитывал приговор, был холоден:

— Рядовой Десерней, мы тщательно изучили ваше дело. Мы услышали множество свидетельств, касающихся преступлений, в которых вас обвиняют. Самое минимальное из них — то, что вы подняли руку на старшего офицера. Этого уже достаточно для того, чтобы вынести вам весьма суровое наказание. Вы не отрицали и не можете отрицать, что произошло в Гринвиче первого марта. Не в пользу для вашего дела свидетельствуют те действия против армии Ее Величества, которые дают нам сильное основание сомневаться, что ваше поведение в Сидней Коув в феврале прошлого года не имело того же самого предательского намерения. Вы отрицали любой тайный сговор о дезертирстве, но вы предложили нам лишь ничем не неподтвержденное слово против чертовски большого количества противоположных показаний. — Бросив на подсудимого суровый взгляд, полковник продолжил: — Не воображайте, будто мои коллеги-офицеры и я испытываем удовлетворение от вынесения этого приговора. Вам была дана возможность доказать, что армия не приютила труса и предателя в своих рядах на последние два года. Когда вас обвиняют, вы, кажется, всегда хватаетесь за оружие, но когда дело касается обычного разговора, вы едва можете сказать хоть слово в свое собственное оправдание.

Траск, не выдержав, вмешался:

— Ну давай, солдат, ты же наверняка понимаешь серьезность своего положения.

Гор-Вильсон нетерпеливо сказал:

— Он попусту тратит наше время.

Осборн, глядевший на Жака со смесью раздражения и озадаченности, отрывисто произнес:

— У вас есть последний шанс объясниться с данным судом, рядовой Десерней. — Не обращая внимания на протест Гор-Вильсона, он продолжал: — Не делайте ошибок, это ваш последний шанс.

Наступила пауза. Жак сделал попытку, но было попросту нереально, да и невозможно думать о своей собственной смерти. Вместо этого он вспомнил своего брата. Видение было столь всепоглощающим, что скрыло на мгновение темные стены комнаты и ожидающие лица судей, сидящих напротив него.

Его брат не мог говорить, но когда он лежал на холодной земле, а его голова покоилась на коленях Жака, он посмотрел вверх, прямо в глаза, и в его красноречивом взгляде Жак прочел: «Я умираю. Но так, как я хотел бы умереть — на поле боя, у тебя на руках».

Пытаясь отвлечься и сконцентрировать свои мысли, Десерней посмотрел на майора Гор-Вильсона. И поэтому, когда заговорил, он обратил свою речь к нему.

— Я уже сообщил суду, почему присоединился к британским стрелкам. С тех пор я служил полку, стараясь изо всех сил. Он назывался смешанным полком — если эта фраза означает смесь людей и принципов, значит, она не может быть более точной. Почти все наши офицеры были из семей эмигрантов, бежавших в Англию в прошлом веке из-за революции и якобинского террора. Они были благородного происхождения, обученные руководить, и я могу вам поклясться, джентльмены, что когда я сражался под началом этих командиров, я видел преданность королю и государству, которая была глубже и прочнее, чем у самых храбрых англичан на поле боя. Потому что они сражались, чтобы спасти нашу страну от узурпатора.

Он перевел взгляд на Траска.

— Кроме того, наши эмигрировавшие командиры были еще и республиканцами, людьми, которые боролись за свободу во Франции, помогали учреждению конституционального правительства. Эти люди верили в справедливые и равные для всех законы, они были готовы пожертвовать своей жизнью ради независимости Франции. Они сражались за свободу своей страны, но не смогли предотвратить того, чтобы быть низвергнутыми ее императором. Они продолжали служить, сохраняя преданность Франции, только для того, чтобы оказаться в авангарде армии величайшего деспота нашего времени. Вам хорошо известны великие дела «Великой армии Наполеона», о тех его великих маршалах, кто шел с Бонапартом, сея смерть и разорение по всей Европе. И в то же самое время дома, во Франции, молодых граждан бросали в смертельную машину империи.

Он поймал взгляд Осборна. Озадаченность подполковника сменилась искренним удивлением. Жак не мог сдержать саркастической улыбки.

— А остальные стрелки? Будьте уверены, в наших рядах были наемники: негодяи, отверженные, люди, которых привел в армию или случай, или бедность, или несправедливость. Полукровки? Да, это были люди, которым нечего терять. Но есть одно обстоятельство, которое соединило нас вместе и давало нам силу. В течение многих лет, джентльмены, стрелки были единственными свободными французскими солдатами на земле. Наша страна была в рабстве у Бонапарта. Мы выбрали службу в британской армии, потому что хотели того же, что и вы, — его окончательного уничтожения.

Когда он замолчал, в зале суда повисла напряженная тишина. Траск первым нарушил молчание:

— Значит, я должен поверить в то, что вы никогда не имели намерения оставить стрелков?

— Совершенно верно.

Осборн спросил:

— А как насчет трех дезертиров из Порта Джексона? Вы ведь помогали им, способствовали их побегу?

Мысленно Жак сложил пальцы крест-накрест:

— Нет.

Гор-Вильсон взорвался:

— Все это ложь! Что еще он может сказать?

Осборн отмахнулся от него:

— Почему вы подняли оружие на офицера и людей, посланных арестовать вас?

— Я вышел из себя.

— Вы знали, что ваше время истекло!

— Майор, — сказал Осборн с ледяной интонацией в голосе, — мы здесь не для того, чтобы запугивать заключенного, а для того, чтобы вынести ему наш приговор. — Он не сводил глаз с Жака. — Вы бледны, солдат. Вы можете присесть, если хотите.

— Благодарю вас, я предпочитаю стоять. — Он взял себя в руки. Но вот и настал тот момент, тот крайний случай. Теперь пришло время решить, какой из своих секретов он должен открыть. Но какому из них, если это вообще стоит того, они поверят?

Неожиданно прозвучал отрывистый и громкий стук в дверь. Все вздрогнули и посмотрели туда. Затем дверь открылась, и в комнату быстро вошел прапорщик. Остановившись, он отдал честь.

— Подполковник Осборн, сэр, у меня есть депеша от полковника Мортона. Это может иметь значение для дела.

— Спасибо, Паркер. Вы свободны.

Солдат протянул Осборну два сложенных листа бумаги, отдал честь и вышел. Осборн открыл первый лист, пробежал по нему глазами, просмотрел второй, положил их на стол и затем поднял глаза.

— Это письмо от адмирала Меткалфа.

Перехватив взгляд Жака, он сказал резко:

— Принесите стул для заключенного.

Затем, когда комната снова погрузилась в тишину, он произнес:

— Здесь содержатся новые свидетельства, адресованные полковнику Мортону, которые суд должен услышать. Я прочитаю их полностью:

Сэр, я понимаю, что под Вашей юрисдикцией в настоящее время совершается военный трибунал, в котором рядовой Десерней из британских стрелков обвиняется в тайном сговоре дезертировать во время отбытия срока на принудительных работах в Ботани Бей в прошлом году. Мне неизвестны свидетельства против рядового Десернея, но мне кажется, что в таком удалении во времени и пространстве надежных свидетельских показаний «за» и «против» обвиняемого может недоставать. И так как у меня есть некоторые сведения, касающиеся дела, то мой долг как представителя вооруженных сил Ее Величества предоставить ее военному суду.

Позвольте мне снабдить эти сведения замечанием о рядовом Десернее. Я не очень хорошо знаком с ним, но то, что я видел, когда находился в Порт Джексоне, свидетельствует о том, что к нему относились с уважением и приязнью как военные, так и гражданское население. Я сожалею, что не имел с ним личных дел и, таким образом, не могу предоставить характеристику его личности.

Моя дочь, леди Гамильтон, встречала рядового Десернея всего один раз в тот самый день, который, я полагаю, важен для настоящего процесса и обвинения. Далее следует краткое изложение того, что случилось, записанное мною лично с ее собственных слов.

В тот день леди Гамильтон ехала верхом на лошади вдоль Главной Южной дороги в сопровождении лейтенанта Бевина Джоунса. Она свернула с тропинки, идущей вдоль дороги, чтобы проехать небольшое расстояние по направлению к бухте, откуда открывается панорама на Порт Джексон. Прежде чем она достигла конца пути, рядовой Десерней неожиданно появился перед ней. Это заставило лошадь шарахнуться в сторону, но он взял животное под контроль, вежливо извинился, а затем посоветовал ей не ехать дальше. Когда она подвергла сомнению этот совет, он предупредил, что дороги размыло, и что лошадь может поскользнуться при спуске.

Затем подъехал лейтенант Джоунс, приказал рядовому Десернею вернуться к дороге и сопровождал леди Гамильтон остаток пути.

Моя дочь не слышала и не видела каких-либо других солдат поблизости, и она утверждает, что рядовой Десерней был один, когда она встретила его. Он был скрыт деревьями, когда она подъехала, но она абсолютно уверена, что он шел по направлению к ней, то есть вверх по холму, к дороге. Не было ни единого момента, когда она бы почувствовала, что за его действиями скрывалось нечто большее. Скорее, напротив, Десерней был исключительно озабочен ее безопасностью.

Леди Гамильтон считает, что Вы склонны доверять ее свидетельству, и прилагает свою подпись к моему документу. Принимая во внимание тот факт, что она была единственным свидетелем рассматриваемого происшествия, кроме лейтенанта Джоунса, мне показалось, что в интересах военной справедливости я обязан предоставить это Вам.

Написано 5 марта 1815 года.

Меткалф, контр-адмирал.

В течение нескольких мгновений после того, как Осборн умолк, он сидел неподвижно, глядя в глаза Жака. Затем он поднялся и сказал:

— Мы должны обсудить это, джентльмены. Суд объявляет перерыв на десять минут. Заключенный останется сидеть.

Они взяли с собой бумаги, включая письмо с подписью на второй странице. У Жака вдруг появилось абсурдное желание выхватить письмо у них и перечитать его.

Ожидая в лихорадочном молчании, он пытался вообразить себе ее ровный красивый почерк. Вероятно, в детстве она была прилежной ученицей. Жак видел ее в образе серьезного ребенка, копирующего линии, перо, наклоненное под прямым углом, в ее тонких и длинных пальцах. Если бы у него была возможность увидеть ее, быть может, тогда он мог бы начать понимать, почему было написано письмо и на какие последствия она надеялась.

А пока она оставалась тем, чем была для него со дня той их неожиданной встречи, — самой обольстительной тайной.