Ледовое побоище в зеркале эпохи. Сборник научных работ, посвященный 770-летию битвы на Чудском озере

Война и мир в отношениях русских земель с Ливонией[320] Бернхард Диркс (Гамбург)

Даже краткий обзор научной литературы по вопросу о характере представлений людей средневековой России о западных странах способен навести на мысль о якобы неточной формулировке темы настоящей статьи, поскольку в период с XII по XV век связи русских земель с заграницей были прерваны. Даже в Новгороде и Пскове, где обнаруживаются точки их довольно интенсивного соприкосновения, существовавшие, главным образом, благодаря торговым отношениям, их доступные восприятию контакты либо вовсе не оставили следа в повествовательных источниках, либо ограничиваются очень краткими заметками. Сведя постановку проблемы к вопросу об оценках немцев русскими людьми, мы рискуем заняться совершенно безнадежным делом, поскольку источники в этой области нам почти ничего не предлагают[321].

Если же вместо попытки выяснения воззрений русских на западных иноземцев, их происхождение, общественный уклад, намерения и пр. описать воздействие на формирование их русского «образа» военных противостояний и мирных устремлений, которые случались между Востоком и Западом, т. е. Новгородом, Псковом и Полоцком, с одной стороны, и, главным образом, ливонских немцев — с другой, то содействовать тому будут два обстоятельства. Прежде всего, очевидно, что никто доныне путем систематического изучения источников досконально не разбирался в новгородских и псковских оценочных установках, вследствие чего возникает подозрение по поводу все еще недостаточной изученности имеющихся в наличии хроникальных и документальных свидетельств.

К тому же нет нужды в каком-то стимуле для того, чтобы при случае оторвать застывший взор от и впрямь не слишком изобильных письменных остатков и, заглянув за край так называемого доказанного, обрести иную перспективу. То, что русские летописцы брали на заметку в процессе передачи объективной информации, назидательных комментариев и своих собственных рассуждений, представляет нам лишь туманный образ их истинных мыслей. Вывод, что они будто бы не считали необходимым обстоятельно сообщать что-либо о своих северных и западных соседях, на деле может обернуться заключением об отсутствии у них знаний о зарубежье и интереса к чему-либо иному, неизвестному[322]. Советский историк Д.С. Лихачев в своей доступной каждому работе убедительно представил формализованный характер древнерусского описания людей[323]. Негативные и позитивные изображения князей, епископов, воинов или людей нерусского происхождения в летописях, жизнеописаниях и прочих письменных свидетельствах не воспроизводят первоочередным порядком авторских воззрений, но служат отображением шаблонных установок в отношении добра и зла, правды и неправды в том виде, в каком их воспринимало древнерусское православное духовенство, в поле зрения которого и возникло большинство исторических зарисовок. Не в определенных внутренних свойствах познает летописец ценность, значимость конкретной исторической личности, но в ее внешнем, общественном положении[324]. Чужаку же, будь он враг или друг, русская церковь, думается, не отводила определенного места в принятой ею системе типологических качеств. Письменные свидетельства большей частью обходят его молчанием.

Новгородские и псковские летописи писались либо представителями духовенства, либо по их поручению, однако необходимость фиксации наиболее важных событий собственно городской истории заставляла их авторов проявлять интерес и к светским событиям[325]. Вместе с тем безосновательно видеть в них незамутненное зеркало какого-то конкретного сознания, поскольку отображали они действительность не во всем ее многообразии, а избирательно.

Ввиду последующего исследования из вышесказанного следует то, что русские представления о Западе определенной частью могут быть почерпнуты из летописей напрямую, а также путем интерпретации представленных в них отношений, проявлявших себя в войнах или при подписании договоров. «Образ» мы при этом понимаем и как выражение опыта и как мотив к действиям.

Объектом внимания в настоящей статье являются властно-политические подосновы войны и мира, случавшихся между немцами и русскими, дипломатические акции и реакции на них, конкретные боевые схватки за землю и людей или стратегии выживания в том средневековом мире, в котором сила предполагало право карать за военную слабость. В дополнение к кратким замечаниям по поводу основополагающих условий развития представлений русских о Западе мы задаемся вопросом о конкретном реагировании средневековых русских людей на вызов, который был брошен им немецким завоеванием Ливонии, и о его рецепциях в новгородском летописании <…>.

Прежде чем прислушаться к голосам летописцев, мы хотим очень кратко вспомнить самые важные исторические факторы, которые предопределили характер древнерусского суждения об иноземцах.

Раскол 1054 года разорвал религиозную связь православного и католического христианства. Константинополь и Русь пошли каждый своей дорогой. Четвертый крестовый поход, приведший к установлению католического господства над Константинополем в 1204–1261 годах, а также военные и мирные инициативы папства XIII века, которые были направлены на подчинение русских Риму, еще больше разжигали недоверие. В ходе работы Ферраро-Флорентийского собора (1438–1445), где решался вопрос о церковной унии, противоречия проявились скоро и вполне отчетливо. Поскольку в 1456 году Святая София в Константинополе была преобразована османами в мечеть, идентичность православной веры все более соотносилась с церковным центром в Москве.

Со времен распада Киевской Руси и образования в XII веке центров регионального правления православная вера и русская церковь все более превращались в элемент, придававший единство русской земле, раздираемой усобицами и княжескими войнами. В 1237–1240 годах с началом татарского господства православие сохранило за собой эту функцию и даже смогло уберечь свою независимость в религиозной и хозяйственной сферах. Посредством своего вынужденного благорасположения к властителям с Востока оно само лишило себя почвы для политической оппозиции, что отнюдь не способствовало осуществлению усилий по укреплению отношений с Западом. Благодаря своим тесным связям с Москвой, которая с XIV века стала набирать силу и скоро превратилась в единственное воплощение надежды на возможность обретения независимости от татар, церковь застыла в своего рода консерватизме и самопогруженности, которые требовали ее изоляции в смысле сознательного отказа от чуждых западных влияний <…>.

В духовную и религиозную жизнь Новгорода и Пскова, чья слабая зависимость от татар делала возможной сдержанную активность в общении с Москвой, а традиционные экономические взаимовыгодные связи с Западом ослабляли угрозу возникновения жесткой закапсулированности á la Moskou, проникал дух терпимости, общительности и даже отклонения от традиционной догматики. Здесь, как нигде, был возможен оживленный обмен с Западом, но роль Новгорода как самостоятельного политического фактора была сведена на нет его подчинением великому князю Московскому Ивану III в 1478 году, при этом разрешения осуществлять самостоятельную внешнюю политику он не имел официально уже с 1456 года. Псков же смог сохранять свои важнейшие свободы от натиска Москвы вплоть до 1510 года.

Представления русских о Западе обрели устойчивую форму, конечно же, в XIII веке в процессе экспансии в Ливонии Немецкого ордена, а также литовцев и шведов в XIV веке. Будучи чуждыми в языковом и культурном плане, «латиняне» — так назывались народы, использовавшие латинский язык в качестве языка культурного общения, — стали известны еще и как завоеватели, продвижению которых следовало положить конец военными, дипломатическими и пропагандистскими средствами. Стремление сохранить самостоятельность и свое самосознание явилось плодородной почвой для насаждения антипатии и недоверия в общении с людьми из Западной Европы, но и тут Новгород и Псков представляли известное исключение. Непрестанная борьба за независимость, которую они вели на разных направлениях, заставляла их отправлять в близлежащее зарубежье множество делегаций, чей опыт потом находил применение дома, требовала личных встреч на высшем уровне, заключения политических союзов с чужеземными державами, принуждала людей допускать в своем государстве контакты со шведами, датчанами, немцами, литовцами, поляками и самим под них подстраиваться.

Политические отношения северо-западной Руси с Западом завязались ближе к концу XII века. 25 сентября 1188 года папа Клемент III разрешил бременскому архиепископу Гартвигу II посвящение августинского каноника Мейнхарда из Бад-Зегеберга в епископы Юкскюля «in Ruthenia»[326]. Имелась в виду прибрежная зона балтийского региона, где наряду с русскими обитало множество финно-угорских и балтских народов, часть которых платила дань Полоцку и Пскову. Маленькая миссионерская область Юкскюль, располагавшаяся в среднем течении Даугавы, при преемниках Мейнхарда притягивала к себе духовных лиц, ленников, купцов, горожан и разного рода искателей приключений из Германии и в течение XIII века как посредством договоров с местным населением и русскими правителями из Полоцка, Пскова и Новгорода, так и путем военных захватов их владений превратилась во влиятельное государственное образование Балтийского региона, которое вплоть до своего распада в ходе затеянной Москвой Ливонской войны (1558–1583) соучаствовало в судьбах России[327]. В эпоху Средневековья Ливония — ее название восходит к финно-угорскому племени ливов, которых немцы первыми встретили в бассейне Даугавы, — наряду с Литвой, а позже с Польско-Литовским государством и Швецией, являлась для России самым значимым западным внешнеполитическим партнером, а для крупных боярских республик Новгорода и Пскова вплоть до конца XV века оставалась одним из важнейших, временами опаснейших факторов развития.

В новгородских и псковских летописях первые тридцать лет правления немцев на приграничных территориях вообще не оставили следа[328]. Полоцкие записи утрачены. Ливонские же источники, с другой стороны, рисуют нам чрезвычайно живую картину этих первых контактов, а также многое сообщают об отношении русских к немцам. Ливонский священник Генрих, являвшийся непосредственным свидетелем и добросовестным хронистом, помимо прочего наглядно отобразил перманентно развивавшиеся противоречия немцев с русскими вплоть до 1227 года. В его изображении деятельности «миссионеров» все еще присутствует атмосфера абсолютной «нормальности» общения с могущественными восточными соседями. «Язычники» и «русские» терминологически различаются. Приверженцев православной церкви не убивают, дабы не проливать «христианскую кровь». Не в людях из Полоцка и Пскова видит он очевидную опасность для существования молодой церкви на Даугаве, но в язычниках-литовцах. На сообщениях хроники Генриха базируется описание следующего важного эпизода из истории начального этапа Русско-ливонских отношений[329].

В начале 1212 года самый могущественный в Полоцком княжестве человек в сопровождении свиты вступил на борт корабля и поплыл по Даугаве. Целью князя Владимира являлась округа крепости Герцике, которая еще четыре года назад была одним из укрепленных центров его княжества, но вскоре вышла из-под русского контроля. Владимир желал встретиться с человеком, с которым прежде, вероятно, пренебрег бы общаться на равных. Разве личные переговоры с иноземцем, да к тому же иноверцем-священнослужителем, который десять лет назад владел всего лишь двумя маленькими крепостями и несколькими деревянными домами, не наносили тяжкого урона чести русского правителя знатного рода? Владимир как-никак мог сослаться на пращура, имевшего великокняжеское достоинство. Теперь же этот чужеземец, рижский епископ Альберт, за удивительно короткое время превратился из просителя в первого конкурента. Княжеская казна несла все возраставшие убытки, поскольку поступление даней с ливов все сокращалось — последствие усилий, проявленных этим самоуверенным церковником при осуществлении христианизации живших в низовье Даугавы ливов, которые больше не хотели понимать, почему они должны служить сразу двум господам — Полоцку, который получал выплаты как старинный защитник, и божьему служителю из Риги.

По пути в Герцике Владимир мог припомнить и то, как 32 года тому назад, когда католический священник по имени Мейнхард или кто-то из его представителей обратился с просьбой о разрешении обращать ливов в христианство, Полоцк принял решение, имевшее тяжкие последствия. Получив разрешение, Мейнхард вернулся на Даугаву еще и для того, чтобы построить там укрепление. Поскольку он представлял купцов с Готланда и из Любека, в чьей торговой активности Полоцк нуждался, князь благосклонно отнесся к поборнику веры. Со временем деревянный бург был заменен каменной крепостью. Купцы и ремесленники обеспечили рост основанной в 1201 году Риге. Ленников епископа, священников и монахов все прибывало; они вели упорное наступление на религию, нравы и обычаи местного населения. В ходе вспыхнувших из-за этого восстаний вновь прибывавшие, особенно рыцари Ордена меченосцев, который был создан в помощь епископу в 1202 году, продемонстрировали свою выдающуюся военную технику. Почти каждый год весной в Ливонию по Балтийскому морю прибывало несколько сот «паломников» в полном вооружении, которые сражались в защиту и ради распространения христианства против всякого, кто не хотел подчиняться, а незадолго до осенних штормов вновь отбывали на Запад. Князья Куккейноса и Герцике, вассалы Владимира, должны были склониться под этим бременем.

Летом 1203 года Владимир, не желавший терпеть чужое господство в области, находившейся под его властью, явился вместе с войском под стены немецких бургов Юкскюль и Хольм, но был отброшен противником благодаря арбалетам, новому, доселе неизвестному виду оружия. Тремя годами позднее осада тех же крепостей, несмотря на применение изготовленных по немецкому образцу стенобитных машин, также не увенчалась большим успехом[330], а потому в 1210 году между посланцами обеих сторон был заключен мир, ради продления которого Владимир теперь лично направлялся в Герцике. Речь шла о том, чтобы внести полную ясность в их отношения.

Так состоялась первая личная политическая встреча влиятельного русского властителя и утверждавшегося в Ливонии немецкого государя. Атмосфера была напряженной. Обе стороны из предосторожности держали вооруженные силы в состоянии боеготовности, чтобы посредством такого «аргументного подспорья», как мы это бы назвали, можно было обратить переговоры, обещавшие быть тяжелыми, к себе во благо. Этот рожденный недоверием образ действий начального этапа Русско-ливонских отношений будет лишен оснований последующим позитивным опытом двустороннего обхождения.

Содержание и форма ведения переговоров близ Герцике выдают нам многое, что касалось понимания чужаков русскими из Полоцка, а что касается остроты ведения диалога и значимости темы, то они без учета результата являются, насколько нам известно, единственными в своем роде за всю историю средневековых Русско-ливонских отношений. По сообщению нашего информатора, Владимир среди прочего «то в вежливой форме, то с резкими угрозами» выдвинул очень серьезное политическое требование, согласие с которым означало бы для ливонских немцев конец их миссионерского предприятия, а именно, прекращение христианизации ливов. Конечно же, полоцкий князь знал, что для епископа Альберта это условие неприемлемо, поскольку распространение христианства являлось важной движущей силой в деле сохранения и увеличения маленькой немецкой колонии.

Владычество над язычниками было полностью чуждо западному сознанию, поскольку власть могла выглядеть легитимной только при исполнении ею божественной миссии и ответственных действий во имя спасения душ доверившихся ей подданных. Владимир же как православный помещал вопрос о крещении в пределы политического игрового пространства, поскольку опирался совсем на другую модель правления: «он утверждал, что в его власти крестить ливов, своих слуг, или же оставить некрещеными»[331]. Редко мы находим в источниках доказательства, столь четко указывавшие на различие воззрений по поводу сущности правления.

Динамику развития исходившего из Риги колонизационного процесса, развитию которого способствовало миссионерское рвение, и его угрозу для безопасности Полоцка русский князь, без сомнения, расценивал очень реалистично. Он хотел истребить зло на корню, то есть смертельно поразить пришельцев в их самое уязвимое место. Когда его контрагент отклонил такой договор, Владимир пригрозил, что вскоре «все бурги Ливонии и Ригу вместе с ними предаст огню»[332] и, будучи готов к крайним мерам, построил своих воинов в боевой порядок.

Вооруженной конфронтации воспрепятствовал, видимо, один человек [псковский князь Владимир — М.Б.], который с самого начала сопровождал ливонскую делегацию и являлся советчиком полоцкого князя, благодаря чему и сумел выступить в роли посредника. Свой официальный статус он обрел лишь за два года до этого, когда был провозглашен князем Пскова. Однако прежде, чем мы обратим внимание на эту интересную персону, чья биография позволяет иначе отнестись к суждению русских о новых соседях, нам следует выдвинуть предположение по поводу того, почему Владимир Полоцкий после переговоров со своим псковским ленником пошел на уступки немецкому епископу. К сожалению, нам известен только результат этого диалога — Владимир отказался от всех своих претензий на звание суверена над Средним Подвиньем и тем самым официально признал Альберта ландсгерром[333]. Но это еще не все. Наш достойный доверия хронист передает: «Владимир предстал перед епископом и оказал ему почести тем, что признал его духовным отцом и был принят им, соответственно, как сын»[334].

В нашей ретроспективе событий более чем 750-летней давности вряд ли следует муссировать вопрос о смысле этого неординарного события. Идея конструирования связей типа «отец — сын», из которых вытекали политические обязательства, коренилась, очевидно, в византийских представлениях <…>. Христианско-германское правовое мышление не знает аналога подобной модели. Ближе всего, как позволяют предположить события 1209 года, сюда подходит, вероятнее всего, вассалитет. В тот год подчиненный Владимиру князь Всеволод из Герцике был принужден частью уступить свои владения ливонской церкви, а частью «передать в дар церкви святой Деве Марии» с тем, чтобы получить ее обратно в ленное владение. При подобных обстоятельствах Всеволод, который, конечно, не совсем понимал, что, приняв леи, он окажется интегрированным в западную иерархию, избрал Альберта «отцом», подчинившись ему, таким образом, согласно русскому обычаю[335].

<…> При этом первые договорные соглашения русских с немцами в бассейне Даугавы кажутся отмеченными непониманием, которое произрастало из различий мировоззренческих и властных структур. Хотя договор между Альбертом и Владимиром своим содержанием санкционировал немецкое завоевание, окончательного урегулирования двусторонних отношений, конечно же, еще не было достигнуто. Каждый включал другого в мир собственных представлений и ожидал от него соответствующего поведения. Неудивительно, что уже в начальный период русско-ливонских отношений нередко с обеих сторон поднималось возмущение из-за нарушения договора и коварных акций. Механизмы регулирования отношений были еще незрелы и не базировались на большом запасе опыта.

Четыре года спустя, в 1216 году, Владимир готовился к большой войне, возможно, из-за того, что рыцари Ордена меченосцев с одобрения епископа Альберта разграбили Герцике, дабы наказать Всеволода за нарушение договора. Запланированное предприятие не было осуществлено, так как незадолго до начала похода Владимир умер.

Чтобы оценить характер ранних русско-ливонских отношений, нам следует также обратить внимание на личность Владимира Псковского, чье перемещение между православным и католическим «мирами» является единственным в своем роде. Зимой 1211/1212 года Владимир отдал свою дочь в жены ливонскому рыцарю Теодериху, брату епископа Альберта, и за то был изгнан из Пскова. Он добрался до Риги, нашел там дружеский прием и получил от епископа фогство. Трения с немцами и леттами из-за его своевольного отношения к должностным обязанностям бросили его вновь в объятья Пскова, и с того момента он показал себя жестким противником своих немецких родичей, предприняв множество походов против Ливонии, причины которых понятны лишь в отдельных случаях. Его сын Ярослав пошел, так сказать, проторенной дорогой. Выступив на поддержку отцу, он осадил в 1218 году орденский замок Венден, но затем переметнулся на ливонскую сторону, что доказывает его участие во взятии Изборска, военного опорного пункта Пскова, в 1233 и 1240 годах.

Оба князя, которые кооперировались и заключали пакты с Западом, никоим образом не являлись подчиненными, периферийными фигурами в пределах княжеской иерархии, чье поведение никак не влияло на процесс конституирования позиции русских людей в отношении их новых соседей с Даугавы из доселе разрозненных представлений. Отец Владимира Мстислав Ростиславович (ум. 1180) достиг большого почета в качестве новгородского князя, а дед Ростислав I Мстиславич одно время даже занимал великий стол в Киеве. Готовность Владимира и Ярослава вступать в тесные личные и политические отношения с ливонскими немцами красноречиво свидетельствует о том, что мирные контакты в начале XIII века были принципиально возможны и даже частично реализовывались. Они примыкали к известной киевской традиции осуществления европейской семейной политики, проводившейся довольно систематически уже середине XI века великим князем Ярославом <…>.

Хронист Генрих Латвийский рисует в целом картину нормальности или «международного стандарта» в обращении двух «миров», которые обретут существенное различие лишь позже. В начале же были договоры, а также союзы против общего врага, Литвы, о которых речи здесь не было. Династические связи еще не шельмуются. Друг друга уважают, разговаривают друг с другом на равных, обосновывают военные акции ссылкой на достигнутые соглашения, ожидают взвешенных поступков[336].

Взгляд на отношения Пскова к рыцарям ордена и католическому духовенству подтверждает это заключение. Этот старинный город претендовал так же, как и Полоцк в области ливов, на право сбора даней в языческой земле к северу от Даугавы и еще задолго до появления епископа Мейнхарда создал в большой леттской области Толова что-то вроде «организации государственного управления»[337]. Возможно, полоцкий опыт общения с чужаками привел к тому, что Псков с самого начала не захотел предоставить латинству никакого пространства для экспансии, поскольку мы видим, как в 1208 году среди зависимых язычников велась миссионерская работа православного толка, что явилось реакцией на распространявшуюся в восточном направлении католическую миссию. На рубеже 1210–1211 годов Псков присылкой большого отряда поддержал поход ливонцев в Эстонию, что не в последнюю очередь обеспечило его успех. Военную добычу позже разделили[338].

Когда продвижению немцев, казалось, уже не было предела и «латиняне» не опасались делать из леттов, ранее обращенных в православие, римских христиан — неизвестно, принудительно или под видом добровольности[339], — в Новгороде и Пскове возникли обстоятельства, которые потребовали от них усиленной политической и военной активности. Это дает нам повод обратиться к 1-ой Новгородской летописи, чтобы обнаружить в ней контур «образа» ливонцев. Там значится: «В лѣто 6725 [1217]. И поидоша [новгородцы — Б.Д.] к Медвижьи головѣ (Оденпе, Одепе) съ княземъ Володимеромъ <…> и сташа под городомъ. Чюдь же начаша слати с поклономъ лестию, а по Нѣмцѣ пославша; и начаша новгородци гадати съ плесковици на чюдьскои pѣцѣ. отшедше далече на товаръ, а сторожи нощьнѣи пришли бяху, а деньныи не пошли; и наидоша на товары безъ вѣсти, новгородци же побѣгоша с вѣча в товары, и поимавше оружие и выбиша е ис товаръ; и побѣгоша Нѣмцѣ къ городу, и убиша новгородци два воеводѣ, а третии руками изимаша, а коневъ отъяша 700, и приидоша сдрави вси»[340].

Если бы сведения о событиях 1217 года предоставлялись лишь новгородско-псковскими летописями и Генрих Латвийский не обогатил бы наши знания на сей счет, нам следовало бы поверить, что русский поход был направлен, в первую очередь, против эстов, что основной его целью являлся лишь захват добычи, и мы расценили бы его как вполне обычную акцию с ограниченным успехом, хотя, возможно, направленную и против враждебного русского княжества. На самом же деле речь шла о вооруженном предприятии, совершенном тогда русско-эстонской коалицией численностью до 20000 человек и направленном против наиболее сильного укрепления немцев в еще не полностью ими покоренной части Ливонии, которое защищали хорошо оснащенные воины Ордена меченосцев, епископские ленники, вооруженные крестоносцы из Германии — всего 3000 человек, а также большое число ливов, леттов и эстов из племени уганов. После очень долгого марша на юг Эстонии русские осаждали Оденпе на протяжении 20 дней, пока наконец обе стороны, истощив запасы продовольствия, не приступили к переговорам. Был составлен итоговый документ, который обязывал немцев удалиться из эстонской области и в дальнейшем отказаться от агрессии[341].

Странно, что новгородский летописец вовсе не думал о выдающемся значении этой военной и политической победы, которая обещала сократить влияние чужеземных завоевателей в области, отмеченной присутствием интересов самого Новгорода — ведь эсты считались тогда его данниками. Еще более странным кажется то, что немцы, его главные противники, не получили подробного описания и не удостоились пояснений относительно того, откуда они пришли, чего хотели и что от них следовало ожидать. И, наконец, совершенно непонятным представляется то, что с русской стороны только в этом месте сохранившегося летописного текста под 1217 годом ливонские немцы упомянуты впервые, как будто до этого момента в северо-западной приграничной области не совершалось событий, которые происходили там вот уже тридцать лет. Источники обходят полным молчанием, по меньшей мере, две большие войны, три запланированных русских похода, шесть вооруженных стычек и семь мирных договоров или переговоров, которые имели место в период с 1184 по 1216 год, и причина тому заключается, очевидно, не в том, что летописцам про то не было неизвестно.

То, что летописец не разразился криком «ура!» и не превознес ни победу оружия, ни триумф политики, частично объясняется тем, что описание стратегических концепций или конкретных тактических планов, равно как и мотивов для еще более крупных предприятий, совершенно не отвечало его писательским намерениям. Если бы новгородский писец, а вместе с ним многие другие, чьи произведения ныне заставляют нас ломать голову, хотел, сидя над своей летописью, отметить особые обстоятельства, он использовал бы стереотипные формулы, доступные и понятные каждому в Древней Руси. Если, к примеру, русские из Чернигова обретали победу над такими же русскими из Киева, то только потому, что, как и в других подобных случаях, «Бог помог». Примирения случались «по Божьему велению», «с помощью креста» удавались походы, а если же они не должны были состояться — «Господь не пожелал дальнейшего пролития христианской крови». И наоборот — если «половцы приходили» или случались другие несчастья, то это «был гнев Божий за грехи наши»[342]. Если мы проследим сообщения новгородской хроники до 1217 год на предмет выявления индивидуального волеизъявления или действия-причины события, то мы сможем установить только три места, где сами князья предопределили «великие несчастья», сделали ошибку или породили «беспорядок» <…>. Подобная констатация не дает повода удивляться недостаточности политической рефлексии там, где речь идет о проблемах западного порубежья — единственной среди множества границ Новгородского княжества. Летописец должен был хорошо знать, что новгородское вече, род собрания граждан, которое, помимо прочего, принимало решения по поводу войны и мира, не ратифицировало мирный договор в Оденпе, а потому он, вероятно, не видел основания увековечивать в летописи сам документ — благо войны и заключения договоров в бурной истории Новгорода практически во все времена были неотъемлемой частью повседневной общественной жизни.

В чем может заключаться причина того, что новые соседи, появившиеся близ русской границы, не удостоились подробного упоминания в новгородской хронике? Давайте сначала пойдем от древнерусского слова «немцы». Возможно, оно происходит от основы «нем-», значением которого, дошедшим до нас, является «не принадлежащий к данной языковой общности», «чуждый» <…>. Представление о «немцах» как о «чужаках» могло возникнуть в повседневном обиходе новгородцев еще в XII веке, а потому наш летописец не обязан был давать по этому поводу дополнительных объяснений. Каким могло быть подробное описание чужеземной сути, полной таинственности и скрытой угрозы, можно узнать из введения к длинному летописному сообщению о татарах за 1223 год, которое здесь надо привести для контраста: «Того же лѣта, по грѣхомъ нашимъ, приидоша языци незнаемѣ, и ихь же добрѣ никто же ясно вѣсть, кто суть, и отколѣ изидоша, и что языкъ их, и коего племени суть, и что вѣра их; и зовут их Татары <…>; но здѣ вписахомъ о них памяти ради рускых князеи бѣды, яже бысть от них имъ»[343] <…>.

Последнее предложение этой цитаты обнаруживает образ мысли, который в данной связи также играет определенную роль. Он содержит объяснение, почему новгородские и псковские летописцы впервые упоминают своих новых ливонских соседей лишь в 1217 году — достойным фиксации в их понимании было лишь то, что непосредственно касалось новгородцев; маргиналам же, к числу которых, конечно же, принадлежали и чужеземцы, места в исторической памяти не было. Ни единым словом русские летописи не поминают об ответном походе «в Россию против Новгорода», который был предпринят эстами и немцами 6 января 1217 года, в день св. Епифании, когда было убито «много народа» из-за того, что «те [русские — Б.Д.] имеют обыкновение отлично заниматься трапезой и выпивкой»[344]. Отсутствует также описание столкновения немцев с русскими из Полоцка в нижнем течении Даугавы в конце XII века.

В 1240 году Русская земля находилась на грани катастрофы. С неумолимой жестокостью монголо-татарские орды, пришедшие с востока три года назад, в ходе единственного в своем роде похода начали завоевывать и грабить великолепные русские города Рязань, Владимир, Суздаль, Переславль, Чернигов и Киев, и принуждать князей к подчинению. Только «боярские республики» Новгород и Псков, богатые землями, экономически могущественные, но с недостатком в хорошо вооруженных воинах, избежали общего испытания, да еще Полоцк, который все больше попадал под литовское влияние. И уже грозила новая опасность, на этот раз со стороны шведов, отпор которым потребовал от юного новгородского князя и его дружины большого воинского искусства: «Се же слыша въ король части Римьскы, от полунощьныя страны, таковое мужество князя, и помысли в себѣ: "и пойду, рече, плѣню землю Александрову". И събра вои множество, силу велику зѣло <…> наполни корабля многы полковъ своих, и подвижеся в силѣ велицѣ, пыхая духомъ ратнымъ, и прииде в рику Неву <…> И пакы посла послове с великою гордостию къ князю Александру Ярославличю в великыи Новъград, а ркя тако: "аще можеши противитися мнѣ, королевѣ, то се уже есмь здѣ и плѣню землю твою" <…>. Оттолѣ потщася наихати на них въ 6 час дни; и бысть cѣчa велика над Римляны: изби множество бещислено их, и самому королевѣ възложи печать на лице острымъ своимъ копиемъ».

Эта победа над шведами на Неве — она даровала великому полководцу прозвище «Невский», — не привнесла, однако, спокойствия.

«Тои же зимѣ приидоша Нѣмцѣ на Водь съ Чюдью, и повоеваша и дань на них возложишя, а город учиниша в Копорьи погостѣ. <…>. Поиде князь Александръ на Нѣмци на город на Копорью, с новгородци, и с ладожаны, и с Kорѣлою, и съ Ижеряны, и взя город, a Hѣмцѣ приведе в город, а иных пусти по своей воли <…>.

[После этого — Б.Д.] поиде князь Александръ <…> на Чюдскую землю на Нѣмци в зимѣ, в силѣ велицѣ, да не похвалятся, ркуще: "укоротимъ словеньскый языкъ ниже себе": уже бо бяше Пьсковъ взят, и тиюнѣ их посаженѣ. И князь Александръ зая вси пути до Плескова; и изгони князь Плесковъ, и изыма Нѣмци и Чюдь, и, сковавъ, поточи в Новгород, а самъ поиде на Чюдь. И яко быша на земли, пусти полкъ всь в зажитья; а Домашь Твердислалиць и Кербетъ быша в розгонѣ, и убиша ту Домаша <…>, а иных с нимь избиша, а иных руками изимаша <…> Князь же въспятися на озеро; Нѣмци же и Чюдь поидоша по нѣх <…>. Князь же Александръ, въздѣвъ руцѣ на небо, и рече: "суди, боже, и расуди прю мою от языка велерѣчна. Помози ми, господи, якоже древле Моисееви на Амалика"».

5 апреля 1242 года на льду Чудского озера произошло сражение с «велеречивым народом». Его причины и последствия будут занимать потом многие поколения историков на Востоке и Западе.

«Бѣ бо тогда день суботныи, въсходящю солнцю, и наихаша полкъ Нѣмци и Чюдь, и прошибошася свиньею сквозѣ полкъ, и бысть ту сѣча велика Нѣмцом и Чюдѣ, трускъ от копии ломлениа и звукъ от мечнаго сѣчениа, яко и морю померзъшю двигнутися и не бѣ видѣти леду: покрыло все кровию <…>. Възвративъ же ся Александръ съ славною побѣдою: бяше бо полона множество в полку его, и ведяху их подлѣ конь, иже именуються божии рыторѣ»[345].

Описания обоих сражений позаимствовано из наиболее древнего полного текста «Жития» князя Александра начала XVI века и представляет собой обработанный вариант оригинального текста конца XIII века[346].

<…> Впрочем, остается припомнить, что почитание Александра Невского достигло достойного упоминания выражения только в XVI веке, и что новгородские современники, несмотря на военные успехи их князя, состояли с ним в чрезвычайно конфликтных отношениях в том числе и из-за того, что тот оплачивал свою антизападную политику тесной привязанностью к татарам, которым Новгород с 1259 года вынужден был платить дань. Поэтому новгородский летописец и не придает событиям 1240–1242 годов такого значения, какое они обрели в последующие столетия. Если неоспоримо то, что победы над шведами и Ливонией были необходимы для сохранения независимости русского Северо-Запада, то справедливо было бы их расценивать как значительные события, однако в отношениях русских к Западу великие деяния Александра возникают перед глазами только моментными кадрами. Их последующее одностороннее восхваление усугубляет представление о конфронтации и кажущейся непримиримости двух «миров», но при этом замалчивается, к примеру, заключение в 1242 году мира с немцами, который восстановил состояние равновесия. Можно предположить, что война вообще не изменила перспектив развития отношений новгородцев и псковичей с Ливонией. Запад вследствие своего поражения не стал расцениваться более угрожающим или же менее опасным, чем это было прежде <…>.

При попытке охарактеризовать русско-ливонские отношения за весь период с конца XII века и до начала Ливонской войны в 1558 году могут помочь некоторые более или менее подлежащие учету данные. За эти 380 лет 30 или 40 войн оставили свой след в источниках. Возможно, их было и больше, поскольку нелегко провести различие между тем, что было собственно войной, и незначительным столкновением. Само собой разумеется, что число отдельных походов, пограничных стычек, коротких грабительских набегов из мести и т. п. исчисляется десятками. Многие из них даже их современники не считали достойными упоминания, а потому нам они известны только из косвенных свидетельств.

Военные конфликты происходили как на русской, так и на ливонской земле, хотя не слишком много сведений о том, кто на кого нападал. Обстоятельства свидетельствуют, что обе стороны в плане вооружения и организации обладали возможностью ведения войны всеми способами, а также что между ними существовало известное равновесие сил.

Большое число военных конфликтов само по себе еще не может свидетельствовать о состоянии перманентной войны с постоянной обоюдной готовностью к совершению нападений[347]. Мы еще сможем не раз утверждать, что военные кампании с той и другой стороны Наровы и Великой существенным образом предопределяли сущность Русско-ливонских связей, чего не было в отношениях Новгорода с прочими русским княжествам или даже с Литвой. Однако при более пристальном рассмотрении становится заметно, что в восточно-прибалтийском регионе состояние войны, когда велись реальные военные действия, царило в общей сложности лишь около двух десятков лет, но даже в это время основная территория и большая часть населения с обеих сторон не слишком от них страдали. Для более чем 300 лет в пределах этого периода отсутствуют свидетельства о каких бы то ни было военных акциях или замыслах <…>. Спокойными были годы 1270–1285, 1300–1322, 1324–1340, 1370–1392 и 1428–1443; ну и, конечно, в промежуток между 1503 и 1558 годом русские и немцы имели, не взирая на пробитые головы и угнанный скот с обеих сторон, самую длительную мирную фазу в истории их взаимоотношений в балтийском регионе <…>.

Не совсем понятно, надо ли расценивать 62 известных русско-ливонских договора о перемириях, мире и заключении союзов как свидетельство доверительного и регулярного двустороннего общения или же, наоборот, правда в том, что там, где должны были заботиться о таком количестве мирных соглашений, война обрела себе постоянное место. Наряду с этим нам известно такое же количество попыток обеих сторон путем переговоров поскорее покончить с войнами, продлить договоры или заключить союзы, которые красноречиво свидетельствуют о постоянных поисках мира. Невзирая на все культурные, прежде всего, религиозные противоречия, политическая практика скрывала существенное сценическое пространство. Соседей можно было прекрасным образом использовать в качестве военного подкрепления или козырной карты в дипломатическом противостоянии — в том числе и против соотечественников.

Новгород и Псков также мало противостояли ливонцам в составе единого блока, как и государства ливонской конфедерации русским. Средневековая Ливония состояла из пяти, а одно время (до 1346 года) из шести отдельных государств, которые проводили de facto независимую друг от друга внешнюю политику <…>. Поэтому неудивительно, что между русскими и немцами время от времени возникали весьма оживленные союзнические отношения. В 1228 году псковичи «възяша миръ съ рижаны, Новгородъ выложивъше, а рекуче: "то вы, а то новгородьци; а намъ ненадобе; нъ оже поидуть на насъ, тъ вы намъ помозите" и они рекоша: "тако буди!"»[348]. В 1323 году Новгород и Немецкий орден в Ливонии заключили «вечный союз», направленный против Пскова[349]. В 1392 году внутренние противоречия в Ливонии, постоянная борьба Немецкого ордена против рижского архиепископства привели к установлению связей архиепископа с новгородцами, направленных против ордена, которые, впрочем, ни к чему не привели, поскольку военные силы Новгорода были скованы натянутыми отношениями с Москвой. В 1395 году дерптский епископ объединился с «виталийскими братьями», литовцами и русскими для осуществления военных акций против Ливонского ордена[350]. В 1407 году псковский летописец жаловался, что дьявол Новгороду в душу вселил зло, поскольку в отношении немцев и литовцев он проявляет любовь, в отношении же Пскова ненависть. Далее следует: «И бысть псковичемъ тогда многыя скорби и бѣды, ово от Литвы, а иное от Немець и от своея братья от Новагорода»[351].

В 1465 году мы снова видим новгородцев в составе союза, направленного против их сородичей с берегов Великой: «И новогородцы же биша челомъ Нѣмцемъ, чтобы имъ пособили противу псковичь; и Нѣмцы ркошася пособити»[352]. И наконец в 1471 году столь гордые и свободные господа с Волхова вдруг подумали, что смогут оборонить себя от постоянно возраставшего натиска Москвы и ее союзника Пскова только посредством совместного выступления с Немецким орденом в Ливонии[353].

Ливония, Швеция, Литва не были в русском сознании просто «врагами». Наши новгородские и псковские авторы локализовали зло не на Западе, но в самой чуждости. При описании ливонских нападений они могли обходиться без полемики, направленной в адрес агрессоров, поскольку от соседей ничего другого, кроме использования слабости русской обороноспособности, и не ждали. Случается, что летописи деловито и сухо сообщали о жутких событиях, которые временами происходили между немцами и русскими. В псковских летописях мы читаем:

«В лѣто 6792-е [1284]. Бысть знамение в лунѣ, месяца декабря 24 въ день недѣлныи. И по двою недѣль месяца генваря во 12 день, избиша Нѣмцы пскович на дани, оу Волыстуб 40 муж; якоже древле и грунографи глаголютъб яко знамение нѣсть на добро, но на зло присно является».

«В лѣто 6807 [1299]. Бысть знамение в лунѣ, месяца сентября во 8 день. То же зимы изгониша Нѣмцы ратию посад оу Пъскова 6 месяца марта въ 4 день; избиша черньцовъ и черниць и оубогия и жены и малыя дѣти, а мужии богъ оублюде. И на оутрии же день приступиша ко граду, хотяще град Псковъ пленити, а князя Довмонта руками няти. Довмонт же князь выехав со Иваном Дорогомиловичемъ и с мужи псковичи, и с помощию святыя троица воополчившеся и оударищася на безбожных Нѣмець <…>: овы избиша, а иныя поимаша живы, а прочии вскоре щустрѣмишася на брегь».

«В лѣто 6831 [1323] <…> Тое же весны приидоша Нѣмцы къ Псковуб месяца марта въ 11, и стояша под градомъ 3 дни и отъидоша съ срамомъ. По томъ бяше за 8 недѣль, месяца маия въ 11 день, приидоша Нѣмцы к Пскову, загордѣвшеся, в силѣ тяжцѣ, без бога, хотяще плѣнити домъ святыя Троица; приехаша в кораблях и в лодиях и на конях, с пороки и з городы и со инѣми многими замышлении».

«Того же лѣта [1480], месяца августа въ 18, приидоша местер с Нѣмцы и со всею землею ко Изборскоу городскоу ратью, в велице силе, со многим замышлением своим, хоупучися безбожнии Нѣмцы на дом святого отца Николы, хотяще взяти его пушками <…> и много безоумнии троужалися, не многоша ничто же зла сотворити, богъ бо храняше городок и люди от Нѣмец».

«В лѣто 7011 [1503]. Прииде местер, отмѣтник правыя вѣры, ко Изборску городкоу со всѣмъ замышлением и лѣзоша к городкоу усердно, месяца сентября въ 2 день; и городка богъ оублюде»[354].

Оценки такого рода нередки в тех случаях, когда русские, в свою очередь, проходят по Ливонии с убийствами и пожарами. Только месть за порушенный договор и грабежи встречаются нам в качестве мотивов для военных действий преимущественно против близлежащего ливонского города Дерпта. Страшные жестокости, о которых ведется речь в ливонских свидетельствах, русскими не отмечены. Ни слова нет также о стратегической направленности более крупных акций. Полагали ли русские из Новгорода, Пскова, Полоцка и прочих городов, что могут изгнать «латинских» соседей и имеют ли они на то право, из летописей понять невозможно. Реальные предприятия указывают на то, что Новгород и Псков никогда всерьез не питали намерения завоевать Ливонию. Александр Невский, вероятно, мог бы использовать такую возможность, он же ограничился мирным договором, отнюдь не притеснявшим побежденных.

Летописи отражают только в ограниченном объеме реальное состояние знаний русских о событиях вне территории гос собственного пребывания. Восприятие всех нерусских событий зависело, вероятно, от их значимости для собственной истории и реальной жизненной ситуации. Поэтому неудивительно, что псковские летописцы больше интересовались русско-ливонскими делами, чем их коллеги с берегов Волхова, жившие на большем отдалении от Ливонии.

Псковские летописи называют 25 ливонских городов и крепостей. Далее идут многочисленные реки, административные территории и земские регионы. Бросается в глаза, что почти все наименования являются собственно русскими образованиями, а не позаимствованы из немецкого языка. Очевидно, что прибывавшие туда сборщики даней с древних времен были хорошо знакомы с географическими условиями, которые со временем не в состоянии оказалась изменить даже новая политическая обстановка, возникшая в прибалтийском регионе с конца XII века. Однако их осведомленность о формах правления, институтах и организации соседей нашла в летописях лишь ограниченное выражение.

<…> С XIV века Ливония признавалась в псковских летописях как единая территория Немецкого ордена и определялась понятием «вся земля Немецкия». Различие между орденскими, епископскими и городскими владениями стало проявлять себя лишь со временем. Хотя уже в 1242 году известны были «немцы ратманы» — предположительно, из Дерпта, — однако осознание того, что Ливония вовсе не идентична орденской территории, проявляется лишь в сообщении от 1406 году («местер ризьскии <…> и с юрьевцы»)[355]. <…> В ходе XV века Псков научился раскалывать ливонских государей тем, что заключал особые договора с орденом, дерптским епископством либо «всей Ливонией» в лице архиепископа или ордена. Целью, к примеру, являлись такие соглашения, по условиям которых Немецкий орден в период ведения боевых действий между Псковом и Дерптом, должен был сохранять невмешательство[356]. Этот раскол ливонской конфедерации, столь значимый для Пскова, в последствии нашел отражение и в его исторических записях.

В целом же письменная фиксация соглашений становилась все более важной. Обе стороны, как правило, проявляли себя как верные договору партнеры и в ходе регулярного двустороннего общения приобретали полезный опыт. Ведение переговоров, осуществлявшееся чаще всего в приграничных пунктах, выработка документов, их ратификация псковичами, а позднее московскими князьями, или с ливонской стороны архиепископом, магистром ордена или дерптским епископом, продление сроков мирного договора, продолжение или отмена соглашений имели в XV веке крайне формализированный характер, что в конечном итоге содействовало оформлению правовой защищенности государства в сфере международных отношений. К тому же участники были заинтересованы в том, чтобы посредством пусть менявшихся, но вместе с тем гарантированных союзнических соглашений отстоять свою независимость от поползновений усилившихся московских князей и Польско-Литовского государства. Не раз Псков отказывал москвичам и новгородцам в своем участии в походе против Ливонии под предлогом существования такого мирного договора <…>.

Увеличение актуального знания о ливонских контактах, которое обретало оперативный характер, не позволяет говорить о том, что русские в Пскове или Новгороде видоизменяли — например, вследствие активизации их взаимного общения, — свои первоначальные оценочные критерии, задействованные в обращении с немцами. Вплоть до XVI века источники постоянно обнаруживают две схематичные интерпретации. Во-первых, «немцы», в первую очередь, ливонские немцы, с XIV века во многих местах названы «погаными», что означало «не православные» или «еретики». Этот антилатинский аспект проходит сквозь все псковское и новгородское летописание, возрастает со второй половины XV века и образует, можно сказать, основной мотив русского видения Запада в позднее Средневековье.

При этом великие битвы XIII века оставляли свои следы на протяжении длительного времени — по крайней мере, в сознании летописцев, которые использовали их в качестве наглядных и, как тогда казалось, неопровержимых исторических аргументов при осуществлении «антиримской пропаганды». Речь здесь идет об уже упоминавшихся сражениях Александра Невского 1240 и 1242 годов, а также великой битве при Везенберге (Раковоре) 1268 года в датской части Ливонии, которая была выиграна русской стороной ценой бесчисленных потерь, «Житие» князя Довмонта, который командовал псковскими полками в составе большого русского ополчения, и довольно подробное описание события в 1-ой Новгородской летописи сохраняют воспоминания об этом драматическом событии[357] <…>. При усиленном старании представить немцев и шведов «бичом Божьим» исторической корректности слишком большого значения в нем не обнаруживается. Его [летописца — М.Б.] представления о соседях-иноверцах противоречат исторической реальности, базируются на стереотипах церковной полемики, но одновременно отражают политико-государственное и национальное сознание, которое следует рассматривать в тесной взаимосвязи с подъемом великого Московского княжества. История превращается в фундамент, на котором можно было возвести все, что казалось пригодным для использования пропагандой. Нападения шведов и немцев показывали примеры последствий княжеской разобщенности — да спасет от этого Москва! Врагам, здесь имеются в виду злые немцы, может быть дан успешный отпор и не только на русской земле — если во главе страны стоит сильный, мужественный, богобоязненный князь, достославные военные предприятия могут состояться и по ту сторону границы. Об этом в будущем позаботиться московский царь <…>.

Таким образом, результат исследования нашей проблемы, касающейся представлений русского Северо-Запада о ливонских немцах, демонстрирует несовпадение характера их конкретного общения друг с другом с миром представлений, отображенных в летописях.

От эпохи первобытности и до начала XIII века, когда конкретное восприятие «другого» еще имеет слабое отображение в источниках, отношение к соседям было более-менее терпимым, пока собственные интересы оставались ими по сути своей не затронутыми. Беззаботность, может, даже равнодушие утвердились и на политическом уровне. Торговля функционирует и преумножает собственную пользу. В русских писцовых избах в это время об иностранцах, их происхождении, формах правления, намерениях и т. д. либо совсем ничего не знают, либо не считают нужным о том упоминать. Интерес к соседу, думается, появлялся лишь в том случае, если тот непосредственно вмешивался в судьбы русских людей. И ливонский священник Генрих рисует нам в целом беспроблемные отношения.

В течении XIII века произошли изменения. Немцы не только прочно обосновались в землях балтийских и финно-угорских народов, но и стали проникать с агрессивными намерениями на русскую территорию. Их военные силы побуждают к осторожности. Собственная слабость каралась незамедлительно. Но их жажда экспансии могла быть пресечена ответным силовым актом. Военные успехи торжественно отмечались, воспоминания о них хранились веками, хотя характеристика агрессора при этом опускалась. Это относится и к тексту «Жития» Александра Невского, который позднее будет переработан в соответствие с воззрениями православного духовенства. Там, где сказывается изначальная княжеская биография, западные страны представлены нам так, чтобы можно было вывести на сцену Александра в образе блистательного победителя над сумасбродными и заносчивыми иноземцами. Характеристика Запада имеет тут инструментальный характер. Во времена татарского господства и территориальной раздробленности он служил фольгой для воссоздания наглядного и полного смысла образа сильного русского князя <…>.

В реальной же жизни утвердилось представление о том, что раз рыцарей нельзя совершенно вытеснить с Даугавы, их остается лишь терпеть. С середины XIII и до конца XV века Новгород и Псков — Полоцк полностью находится под влиянием Литвы, — набираются нового опыта общения с «латинянами». Конфликты хоть и случаются, но вспыхивают лишь из-за таких периферийных проблем, как рыбная ловля на Чудском озере, нападения на купцов, карательные походы местных администраторов по обе стороны границы и т. п. Многие спорные моменты устраняются посредством заключения договоров. Даже сложное переплетение ливонских внутригосударственных отношений с обилием особых интересов не являлось непреодолимым барьером при разрешении конфликтов. В политических буднях в общении сторон друг с другом преобладала нормальность или гибкость. Особые усилия были сосредоточены на договорном урегулировании проблем и обоюдном соблюдении соглашений. Заключалось множество наступательных и оборонительных союзов, изредка предпринимались совместные походы, а в отношении спорных территорий в конечном итоге предпочтение отдавалось сохранению status quo. Чуждое стало хорошо знакомым. Уже знали, что друг от друга можно было ожидать — оборона была необходима так же, как и постоянный торговый обмен. Это увеличение объема информации о ливонских немцах отражают даже летописи. Однако ее зримая суть — и тут вышеуказанное несоответствие выводит свой отчетливый контур, — недалеко отходит от стандартов, определяемых церковной догматикой. Немцы, как и другие народы, не исповедовавшие православие, причислялись к «еретикам», неполноценным, от которых происходит все зло. Эти определения с их антикатолической тональностью настолько формализированы, настолько обусловлены предвзятым отношением, что реалии совместного проживания, взаимопонимание, а также готовность ко взаимным уступкам не могут обрести в них отображение.

Мир с немцами в северо-западной Руси не являлся чем-то необычным. Спокойные отношения к Западу были сметены лишь тогда, когда Москва покончила с новгородской и псковской самостоятельностью и середина XVI века дала старт крушению ливонской конфедерации.

Перевод с немецкого М.Б. Бессудновой