Летом сорок первого

Глава четырнадцатая

Капитан Терехин с неприязнью смотрел на Закомолдина, решая его судьбу.

Терехин на всю свою жизнь запомнил первый день, вернее, первый час, те первые минуты войны, врезавшиеся в его память кровавой зарубкой, заставившие окаменеть сердце и потерять всякую жалость к врагам...

Он проснулся на рассвете от страшного грохота. Жена вскочила первой и, полуодетая, в ночной сорочке, металась по квартире, прижимая к груди трехлетнего сынишку, и плача произносила лишь одно слово: «Землетрясение! Землетрясение!» Она была родом из ферганской долины, из города Намангана, где в детстве несколько раз перенесла внезапные подземные толчки.

Кирпичный трехэтажный дом, в котором жили семьи командиров, действительно ходил ходуном, вздрагивая при каждом разрыве. Капитан подскочил к окну, и тут же стекла вылетели из рам, со звоном посыпались на пол. В предрассветной мгле Терехин увидел, как в военном городке черными фонтанами с грохотом взлетала земля, горели склады и метались темные фигуры людей. А в звездном небе, распространяя незнакомый прерывистый гул, кружили чужие самолеты и пикировали вниз, сбрасывая бомбы и обстреливая людей из пушек и пулеметов... Близкий разрыв мгновенно отрезвил капитана. Он, торопливо одевшись, схватил свой «тревожный» чемодан.

В дверях обнял жену и сына, посоветовав как можно скорее спуститься в подвал, в безопасное место, пообещал обязательно вернуться, забежать хоть на секунду, сообщить, что им дальше делать. В те краткие минуты прощанья Терехин не предполагал, что видит и свою Нину, и сынишку Василия в последний раз. Сын, словно что-то предчувствуя, цепко обхватил отца за шею своими нежными рученками, прижался к нему и, надрывно плача, умолял лишь об одном:

– Папочка родненький, возьми нас с собой! Папочка родненький, возьми нас особой!..

Терехин в те мгновения даже рассердился на него. Тут дорога каждая минута, что подумают старшие командиры, если он, капитан, опоздает, а малыш все не разжимал своих рук и отчаянно повторял:

– Папочка родненький, возьми нас с собой!

Капитан цикнул на жену, мол, уйми скорее, не понимаешь, что ли, что дорого время, не до сантиментов сейчас, и, отстранившись, не оглядываясь, побежал вниз по лестнице к выходу. Парадные двери оказались почему-то запертыми, хотя никто и никогда их на ночь не закрывал. Капитан, не долго думая, метнулся по коридору в глубь здания к выходу во двор и там лицом к лицу столкнулся с мужчиной, одетым в красноармейскую форму. Он запомнил и лихо сдвинутую фуражку с черным околышем инженерных войск. Этот «сапер», вскинув автомат, наш отечественный автомат с круглым диском, бил длинными очередями по окнам дома.

– Ах ты, гад, что ж делаешь! – невольно вырвалось у капитана.

Он и в мыслях не допускал, что столкнулся с немецким диверсантом, одним из солдат специальной группы, заброшенной в наш тыл. Капитан наивно подумал, что это какой-то полоумный, ненормальный псих, скорее всего из раскулаченных, пользуясь благоприятным моментом, вымещает свою ненависть к советской власти.

Капитан подскочил и удачным рывком выбил из рук стрелявшего автомат. Оружие отлетело в сторону и упало на мощенные камни улицы. А автоматчик бросился на капитана, выкрикивая что-то на чужом языке. Терехин на мгновение оторопел: перед ним был немец! В мозгу молнией вспыхнули предупреждения о бдительности и о том, что в последние дни возле военного городка пойманы вражеские лазутчики... Этого мгновенного замешательства было вполне достаточно, чтобы вражеский автоматчик в красноармейской форме ловким приемом подмял капитана и зажал его в своих железных руках. Помощи ждать было неоткуда. Все вокруг грохотало, трещали выстрелы и строчили автоматы...

Но тут в дом угодила бомба, грохнул невероятный взрыв, земля закачалась. В мгновения, когда на них посыпались осколки, Терехин, сам не зная как, в порыве отчаяния, скорее инстинктивно, чем сознательно, смог вырвать из ножен немца короткий кинжал и вонзить его сбоку под ребра, по самую рукоятку...

Выбравшись с трудом из-под диверсанта, капитан привстал, тяжело дыша, оглушенный взрывом, глотая противный запах тола и пыли, поспешно схватил автомат, поднял голову и в ужасе застыл. По спине забегали мурашки, а ноги не держали, подкашивались. Угла дома, того самого, где находилась на третьем этаже его квартира, не было. Открылись, словно сдернули занавес на сцене, сразу все на трех этажах угловые комнаты, срезанные и странно укороченные. В его комнате, в которой еще несколько минут назад Терехин прощался с женой и сынишкой, сиротливо стояла у стены детская кроватка и над ней, вися на одном гвозде, покачивалась репродукция картины Шишкина «Утро в сосновом лесу» с нарисованными медведицей и медвежатами. Даже двери не было, она исчезла вместе со стеной. А в ушах стоял какой-то странный сплошной звон и сквозь тот звон послышался ему отчаянный голос сынишки:

– Папочка родненький! Возьми нас с собой!

С тех пор прошло немало недель, но что бы ни делал Терехин, где бы не находился, стоило капитану хоть на мгновение остаться одному, чуть задуматься, он всюду слышал голос трехлетнего Василька, своего сынишки с ясными и голубыми, как у матери, бездонными глазками.

– Папочка родненький, возьми нас с собой!..

С тех первых дней войны капитану Терехину пришлось много пережить, многое увидеть, перестрадать, побывать в таких переплетах, из которых выбирались единицы. И все эти недели войны он искал смерти, но она его обходила. Жизнь потеряла для капитана смысл, в душе его горели лишь ярость и жажда мщения за жену и сына.

Не раз и не два попадались на его пути немецкие диверсанты, вражеские десантники, заброшенные в наш тыл. И ему, возглавлявшему разведроту, приходилось, подняв по тревоге бойцов, вступать с ними в борьбу. Каких только диверсантов не приходилось ему ликвидировать! Большие и малые группы, переодетых в нашу армейскую форму, в милицейскую одежду и даже в облике солдат железнодорожных войск.

При выходе из окружения, когда отшагали за ночь почти тридцать километров и люди валились с ног от усталости, вдруг разнеслась радостная весть: впереди, за лесом, на поле приземлился наш самолет У-2, и летчик сообщил, что в пятнадцати километрах отсюда, в селе Новогрудичи, расположен штаб армии, там сейчас находится командующий округом, ныне возглавивший Западный фронт генерал армии Павлов. А кто в округе не знал Дмитрия Григорьевича – Героя Советского Союза, который еще недавно сражался в республиканской Испании и там проявил себя?

Никто не пожелал останавливаться, устраивать дневку, хотя наступало утро, открывался обзор на большое расстояние. Колонна зашагала быстрее, словно и не было ночного похода.

– Может быть, успеем еще, застанем командующего?

А когда передовые группы вышли из леса на открытое пространство, над ними вдруг вспыхнули кольцеобразные облачка, и тут же раздались разрывы шрапнели. Прямо в упор хлестнули крупнокалиберные пулеметы и автоматы. Шагавшие впереди, словно скошенные, замертво попадали на землю. Живые стали разбегаться в стороны и залегать цепью, спешно отвечая огнем.

Командованию пришлось ориентироваться на ходу и, ведя бой с превосходящими силами противника, уводить лесом основную группу людей в другую сторону.

Сведения летчика, переодетого в нашу форму и летавшего на советском самолете, оказались ложными. Он направил окруженцев прямо в лапы врага, устроившего засаду... Много хороших людей осталось лежать на той открытой местности.

Дорога, по которой надеялись прорваться к своим, оказалась уже перехваченной вражескими частями. Лишь совершив обходный маневр на север, оторвались от врага. Отойдя на значительное расстояние, бойцы все еще слышали разрывы снарядов и бомб, над лесом закружили самолеты, выискивая их следы.

Только через пять дней, опрокидывая мелкие подразделения гитлеровцев и обходя стороной крупные группировки, удалось прорваться через линию фронта и выйти к своим.

И вот теперь, когда он, капитан Терехин, снова в тылу врага, на этот раз со своими разведчиками, когда, выполняя задание, они потеряли троих ребят и двинулись в обратный путь, неся с собой тяжелораненого младшего лейтенанта, судьба опять подсунула ему вражеских диверсантов, на этот раз в облике советских пограничников. Надо же до такого додуматься!

Но Терехина не так просто обвести вокруг пальца, не лыком шит, глаза и уши имеет да и соображать кое-что может. Капитан сам – сам! – видел и слышал, как этот, который выдает себя за лейтенанта пограничных войск и имеет на то соответствующий документы да и одет по всей нашей форме, как этот лейтенант запросто, дружески лопотал по-немецки с унтер-офицером, пока их и всю группу не накрыли на месте его лихие разведчики.

Документы, конечно, Терехин отобрал. Они пригодятся, наши чекисты разберутся, дознаются до истины. А что делать с диверсантами? Старшина Данильский предлагает одно:

– Чего с ними валандиться? В расход и только.

Терехин с ним был полностью согласен. Таких надо уничтожать, чтоб не топтали землю своими грязными сапогами, не отравляли воздух смрадным дыханием. Терехин уже намеревался отдать соответствующий приказ, который его отчаянные орлы выполнили бы, не моргнув глазом. Но тут его подозвал раненый лейтенант Храмцов, которого разведчики принесли к роднику. Он лежал на самодельных носилках, изготовленных из двух жердей и плащ-палатки.

Ранили его три дня назад, когда ночью пробрались в деревню, где находился какой-то штаб, и перед рассветом подкараулили «жирного гуся», который вышел во двор и по наивности решил прогуляться. Схватили его очень удачно, он и не пикнул, как затолкали в рот скрученную пилотку, связали по рукам и ногам и потащили. Но тут разведчики напоролись на патрульных...

Вспыхнула перестрелка. Капитан метким выстрелом свалил одного, но двое других открыли автоматный огонь. Деревня всполошилась. Отовсюду выбегали солдаты, взлетели ракеты. Пуля угодила Храмцову в бедро.

Тащить двоих у разведчиков просто не было сил. Капитан приказал освободиться от «жирного гуся». Старшина двумя ударами кинжала прикончил его. Подхватив раненного Храмцова под руки, разведчики бросились в лес. За спиной трещали выстрелы, но пули больше никого не задели, даже не поцарапали.

Храмцова разведчики любили, за его открытый нрав и бесшабашную храбрость, за смекалистый ум и недюжинную физическую силу. Это был опытный разведчик, как говорил капитан, «ценный кадр». Храмцов до войны заочно учился в Минске, в институте физкультуры, считался лучшим метателем диска и копья, его результаты подходили к отметке всесоюзного рекорда, и он служил инструктором физической подготовки в дивизии.

– Капитан, дело есть, – вторично позвал он Терехина.

Тот склонился над раненым, сунул ему плитку шоколада, отобранную у пленных.

– На, Володя, подкрепись! Ты звал меня?

– Ага, – слабым голосом произнес младший лейтенант.

Был он плох. Это Терехин видел еще с позавчерашнего дня, когда у раненого внезапно появился жар. Темным налетом обметало губы. Начиналось какое-то осложнение. Капитан понимал, что нужно как можно скорее выбраться из тыла, доставить Храмцова в госпиталь. Его несли по очереди все. Длительные переходы, тряска причиняли раненому страдания. Наспех положенная повязка то и дело сползала, сбивалась, открывала рану, а она все время кровоточила. Храмцов страдал, но старался не подавать вида. Только мрачнел лицом и поскрипывал зубами.

– Слушаю, Володя, – сказал капитан.

– Дай пистолет, – попросил чуть слышно Храмцов.

– Да ты что? С ума рехнулся? – И тут же, спохватившись, как можно увереннее капитан добавил: – Не беспокойсь, Володя! Мы тебя донесем, верь мне, донесем к своим! А там доктора тебя враз подымут на ноги, еще попляшем на нашем празднике победы!

– И я о том же... Дай пистолет! А этих, – он слабо кивнул в сторону пограничников и немецкого унтера, – запряги! Пусть, паразиты, несут скорым шагом мои носилки... Верно, капитан? А пистолет у меня для них, если в случае чего... Не промахнусь!

Терехин задумался. Прикинул разные варианты. А что? Молодчина, младший лейтенант! Лихо придумал. И он одобрил идею.

– Пистолета, думаю, Володя, на такое дело маловато, возьмешь еще и автомат. Будешь держать у себя на груди. – И добавил: – Только ты с ними не особенно церемонься, с этими диверсантами. В случае чего сразу пали.

Храмцов чуть улыбнулся.

– Не промахнусь!

Судьба Закомолдина и его людей была решена.

Закомолдина и унтера связали между собой, оставив свободными лишь ноги, надели через плечо каждому по ремню, а теми ремнями прикрепили к передней части носилок. Таким же манером связали Силикова и Чернова, поставив их позади. Каждый из четырех мог одной рукой ухватиться за край жерди и помогать нести раненого.

– Ну, субчики-голубчики, смотрите у меня! – Терехин погрозил пистолетом. – Чтоб ни-ни! И запомните! Все ваши вшивые жизни полностью зависят от судьбы этого раненого разведчика. Нести его нежно и осторожно. Не трясти и не дергаться в пути! Нести, как свою родную маму, как свою мутер. Ферштейн? – И, ткнув пистолетом Сергея, показал дулом на унтера: – Переведи ему, скотине, если действительно не тумкает по-нашему.

Закомолдин, чертыхнувшись про себя и осознавая свою беспомощность, коротко перевел требование капитана. Унтер подобострастно улыбнулся и закивал:

– Я, я! Да, да!

– Чтоб не разговаривать! Двигаться молчком! – потребовал Терехин.

– Не о чем мне с ним калякать, – отозвался Закомолдин.

– Не пререкаться! Смотри у меня, быстро в гости к прабабушке отправлю!

Не остался без дела и Ляхонович. Его так же связали, нагрузили, прикрепив к спине тяжелый, набитый под завязку солдатский ранец, а на шею повесили не только трофейные автоматы, но и злополучный ручной пулемет, который он своевременно не выбросил...

А после, выслав вперед разведку, Терехин повел свою группу на восток.

Эхо первых залпов батареи капитана Флерова быстро долетело до Москвы. Фронтовики дали самую высокую оценку новому оружию. Главного инженера института пригласили в Кремль, его принял сам Председатель Государственного Комитета Обороны. В эти жаркие июльские дни, когда на фронте шли кровопролитные сражения, когда каждая минута времени Сталина была на учете, поскольку именно ему в конечном итоге приходилось принимать многочисленные важные решения, призванные активизировать и мобилизовывать силы страны на отпор врагу, Верховный Главнокомандующий все же сумел выкроить время для такой беседы. И уже одна эта встреча со Сталиным говорила о том, какое громадное значение руководство страны придает новому оружию.

Труд дружного коллектива института был высоко оценен. Указом Президиума Верховного Совета СССР большая группа конструкторов, инженеров, технологов, рабочих удостоилась высоких правительственных наград. Среди них были и Попов, и Шитов, и механик Закомолдин, который остался в первой экспериментальной батарее. На его имя в действующую армию полетела поздравительная телеграмма.

Участь нового оружия, хотя и с запозданием, была решена. Скептики из Главного артиллерийского управления притихли и теперь старались всячески высказать лестные отзывы и показать, что именно они покровительствовали и поддерживали новое направление в артиллерии.

Центральный Комитет партии и Государственный Комитет Обороны дали указание в срочном порядке организовать и наладить на заводах серийное массовое производство боевых машин. Военному Совету Московского военного округа вменялась обязанность рекомендовать лучших артиллеристов для личного состава новых батарей, персональный же отбор кандидатур осуществляла специальная комиссия Центрального Комитета партии.

На первых порах срочно формировались еще две батареи, которые вместе с батареей Флерова должны были создать первый дивизион. Рабочие воронежского завода имени Коминтерна, перекрывая все сроки и нормы, в первых числах июля изготовили шесть боевых машин, и они своим ходом прибыли в Москву. Из сборочного цеха столичного завода «Компрессор», которому предстояло в скором времени стать головным и ведущим предприятием по изготовлению реактивных установок, также выехали первые боевые машины. А тем временем отрабатывались и уточнялись чертежи для серийного выпуска нового оружия. Замечания и пожелания артиллеристов батареи Флерова конструктор Попов реализовывал на практике, активно помогая дружному коллективу конструкторского бюро завода. Московский городской комитет партии установил строгий контроль за работой всех смежников, всех заводов и организаций, привлеченных к выпуску боевых установок. Детали, узлы, приборы доставлялись на «Компрессор» на автомашинах и даже на трамваях в любое время дня и ночи, несмотря на воздушные тревоги и сильные бомбежки.

К концу июля по распоряжению Государственного Комитета обороны должно было сформировать десять отдельных дивизионов, по три батареи в каждом. А в августе – создать первых восемь полков. Учитывая опыт батареи капитана Флерова, военные специалисты разработали инструкции и наставления. Был решен вопрос о числе боевых машин в батарее, дивизионе и полку.

Для управления новыми частями, – а они, в целях соблюдения секретности, получили наименование минометных, – создавались Военный совет гвардейских минометных частей и Главное управление производства боевых установок и реактивных снарядов, которые подчинялось непосредственно Ставке Верховного Командования. К делу привлекались крупнейшие промышленные города страны, которые на своих предприятиях должны были наладить выпуск нового оружия.

По решению Государственного Комитета Обороны всем дивизионам и полкам первым в Советской Армии присваивалось почетное наименование – гвардейских. Им присваивалось это высокое воинское звание авансом, еще до первых залпов, до первого боя. Страна верила в новое оружие и в тех, кому она его доверяла. Потому так тщателен был отбор в каждое подразделение. Только лучшие из лучших удостаивались чести стать бойцами и командирами реактивных минометных батарей, дивизионов, полков.

Борису Степанову повезло. Специальная комиссия из Москвы, отбиравшая бойцов для комплектования личного состава первых батарей, строго обсуждала каждую кандидатуру. Проводились собеседования. Изучались личные дела, проверяли рекомендации райкомов партии и комсомола, учитывались характеристики командования.

Добровольцев, изъявивших желание попасть в личный состав первых батарей, было больше чем достаточно. Все бойцы специального подразделения, отобранные еще в Москве, рано или поздно станут минометчиками, им вручат новое секретное оружие, о котором они уже знали, попадут в действующую армию. Но почему-то многим хотелось быть в числе первых. Это и понятно. Каждый из них давно рвался на фронт, чтобы там, в боевой обстановке, проявить себя.

Кандидаты в боевые расчеты, пройдя первый отбор, расположились в тени трех развесистых старых сосен, которые росли у штаба части. Близилось время ужина. Вечернее солнце, знойное и уставшее за длинный день, зависло над вершинами деревьев и щедро изливало остатки зноя. На плацу маршировали в полном обмундировании два взвода, отрабатывая повороты на ходу. Дальше, на стадионе, обнаженные до пояса бойцы трудились в гимнастическом городке, подтягивались на перекладине, прыгали через «коня», карабкались по скользкому подвесному шесту, отрабатывали упражнения на параллельных брусьях. На полосе препятствий ползали под колючей проволокой и преодолевали барьеры бойцы с полной выкладкой, с деревянными винтовками в руках и в противогазах, отсюда, издали, они казались странными очкастыми существами с трубчатыми хоботами. Борис с сожалением смотрел на своих сослуживцев и искренне сочувствовал им, понимая, как каждому из них приходится сейчас не легко, как убийственно не хватает воздуха для дыхания, как предательски потеют стекла очков противогазов и противный соленый пот стекает по лицу, щиплет глаза, ручьями скользит промеж лопаток по спине...

– Рядовой Томашевский!

Эдик неторопливо встал и, помахав рукой Борису и другим кандидатам, скрылся в дверях штаба. Вскоре он вышел оттуда и, никому ничего не говоря, двинулся в сторону своей казармы. Борис удивленно посмотрел на друга, ничего не понимая. Но сидевший рядом Виталий Гонтарь коротко бросил:

– Промахнулся!

Это означало одно – Томашевского почему-то пока не включили в батарею. Ушел к казарме, тихо ругаясь, и Захаров, а за ним и многие другие. Кандидатов оставалось все меньше и меньше. Подошла очередь сержанта Малыхина. Он тоже вышел из кабинета командира очень скоро, но при этом сиял, как начищенный медный котел:

– Зачислен!

– Наводчиком? – спросил Степанов.

– Бери выше!

– Неужели командиром?

– Именно, рядовой Степанов! – И добавил, самодовольно ухмыляясь: – Попадешь в мой расчет, держись! Шкуру спущу и голым в Африку пущу!

Борис хотел было ему что-то ответить, как дежурный выкрикнул его фамилию:

– Рядовой Степанов!

В кабинете командира за столом, покрытым красным сукном, находились незнакомые ему офицеры. Полковник Егоров сидел рядом с военным, осанистым, усатым, на петлицах которого были не шпалы, а два генеральских ромба. Он что-то тихо спросил полковника, и тот поспешно закивал головой. Борис краем уха уловил слова «чемпион», «кандидат в сборную», понял, что разговор шел о нем, и, сам не зная почему, засмущался. Члены комиссии смотрели на него доброжелательно и как бы подбадривая, мол, не тушуйся.

– Профессия? – спросил Бориса генерал, словно не мог об этом узнать из анкеты, которая лежала перед ним.

– Техник по электрооборудованию, – четко ответил Степанов.

– В каждый расчет желательно по такому специалисту, – сказал генерал полковнику и другим членам комиссии, словно забыв о том, что перед ним стоит боец.

– Поздравляю, рядовой Степанов, вы зачислены в расчет второго орудия первой минометной батареи, – сказал полковник, объявляя окончательное решение комиссии.

Борис от радости оторопел. Он хотел было уже выкрикнуть «спасибо, товарищ полковник», да вдруг удержался, вспомнив о том, как подобает отвечать в такой обстановке. Набрав в грудь побольше воздуха, произнес:

– Служу Советскому Союзу! – И тут же добавил от себя: – Спасибо за доверие!

Вышел он из штаба, не чувствуя под ногами земли, сияющий еще больше, чем сержант. Мир вокруг казался Борису прекрасным и радужным.

Малыхин, дурачась, подал команду:

– Встать! Смирно! Равнение на счастливчика!

– Отставить! – небрежно махнул рукой Степанов, подражая командиру части.

– Какая машина? – спросил Кирасов.

– Второе орудие, – ответил Борис. – Счастливая для меня двойка!

– Это еще поглядим, какая она для тебя будет счастливой, – отозвался Малыхин, принимая начальственный вид. – В батарее нет орудий, а есть боевые машины, товарищ рядовой Степанов! Да будет вам известно, что командиром второй машины назначен я, то есть стоящий сейчас перед вами сержант Малыхин!

– Вот и хорошо, чем привыкать к какому-то неизвестному сержанту, лучше быть под началом своего, – сказал Шаронов, выходя из дверей штаба вслед за Степановым. – Разрешите представиться, подносчик снарядов второй боевой машины рядовой Шаронов!

Счастливчиков, утвержденных комиссией, было ровно пятнадцать человек, одним словом, полный личный состав трех расчетов, или одной батареи, командиром которой, как вскоре узнали, назначен лейтенант Потанин.

В тот же вечер, после ужина, собрав свои вещи, все бойцы, отобранные и утвержденные комиссией, собрались у штаба. Около каждого командира боевой установки группировался его расчет. Возле сержанта Малыхина стояли Степанов, Гонтарь, Шаронов, Даниленко и Юрусов. Эдик Томашевский, а вместе с ним и другие бойцы, пришли проводить своих друзей.

Подкатил грузовик, кузов которого крыт брезентом.

– Боря, возьми на память, – Томашевский протянул свой перочинный ножик со многими лезвиями и крохотными ножницами. – Завидую тебе!

– Спасибо, – Борис спрятал в карман брюк ножичек и вынул бензиновую зажигалку. – Тебе от меня! И не тужи шибко, скоро и вас разошлют по батареям.

– Когда это будет?

– Если не в конце месяца, так в следующем, – ответил за Степанова лейтенант Потанин, подошедший к отъезжающим. – В этом можете быть уверены. Все зависит не от нашего бати, и даже не от комиссии, а от военной промышленности, от заводов, в цехах которых куют эти самые боевые машины. А они, заводы, уже переведены на военный режим.

– До встречи на передовой! – Томашевский обнял Бориса, а потом, спохватившись, протянул ему конверт. – Чуть было не забыл! Тебе ж письмо! От девушки, судя по почерку!

Степанов взял конверт. Пробежал глазами обратный адрес, улыбнулся:

– От Тани.

Быстро вскрыл. Но прочесть не успел. Потанин подал команду. Бойцы, зачисленные в батарею, выстроились. Из штаба вышел полковник Егоров. Он сказал напутственные слова и потом, пройдя вдоль строя, каждому пожал руку:

– Воюйте до полной победы!

Разместились на деревянных скамейках, установленных в кузове. Дружно запели новую песню, которую разучили недавно:

Борис Степанов, трясясь в кузове, развернул письмо. Оно было полно тревоги. Таня писала, что от Сергея нет никаких вестей. О нем ничего не знают и родители. Она через райком комсомола запрашивала управление кадров Пограничных войск, оттуда ответили, что недавно вышел из окружения командир пограничного отряда майор Курзанов, и он сообщил, что лейтенант Сергей Закомолдин храбро сражался с фашистскими захватчиками, ему доверили возглавить группу прикрытия, когда основные силы отряда пошли на прорыв вражеского кольца. О дальнейшей судьбе лейтенанта Закомолдина ничего не известно, майор Курзанов предполагает, что он погиб.

Дальше Таня писала, что она больше не может находиться в тылу, что обратилась в Центральный Комитет комсомола и, пройдя спецкомиссию, зачислена на курсы, которые кончал Кренкель, и надеется, что ее скоро отправят на фронт и, может быть, еще дальше.

Борис чуть ли не всю дорогу до Москвы ломал голову, пытаясь вспомнить друзей и знакомых, которые носили такую фамилию и оканчивали непонятные курсы. Таня на кого-то намекала, а он додуматься никак не мог. Лишь когда подъезжали к Вишнякам, где находилась, как он знал, Центральная комсомольская школа, Бориса вдруг осенило. Кренкель! Так это ж знаменитый папанинец, радист станции «Северный полюс»! Как же он сразу не догадался? И Борис понял: Таня принята на курсы военных радистов. А их-то и посылают дальше фронта, в тыл, к партизанам или забрасывают с группой разведчиков. У него тревожно заныло сердце. Как же она будет там, где столько опасности и кругом враги?

Черный массивный «хорх» плавно затормозил и остановился у высокого подъезда старинного громадного особняка на Тирпитцуфер в центре Берлина, в котором располагались основные службы германской военной разведки и находилась резиденция начальника абвера.

Адъютант услужливо распахнул дверцу. Адмирал Канарис, выйдя из машины, не спеша поднялся по массивной лестнице. Охранники, застыв на месте, вытянулись в приветствии.

Канарис, ни на кого не глядя, направился в свой кабинет.

Многоэтажный дом по указаниям адмирала много раз перестраивался, переоборудовался, заново перепланировался, пробивались новые ходы, сооружались лестницы, лифты, он с годами превращался в своеобразный лабиринт с хитроумным переплетением коридоров, неожиданных тупиков, спусками, переходами, в которых порой запутывались свои же сотрудники. Впрочем, здесь не любили, когда люди одного отдела совали свой нос в другие, и «путешествия» по лабиринту не поощрялись.

Нередко случалось, что два старых офицера разведки, много лет проработавшие в абвере и всегда считавшие, что они трудятся в разных концах здания, случайно обнаруживали, что на самом-то деле их кабинеты расположены почти рядом, только имеют разные к ним подходы. Не случайно среди офицеров, да и не только их одних, главный штаб германской военной разведки называли «лисьей норой».

В центре этого здания находилась резиденция начальника абвера. К ней, как к центру сплетенной паутины, стягивались и сходились, хитро обрываясь, переплетаясь, уходя как бы в сторону, но опять возвращаясь, многочисленные коридоры и переходы. Впрочем, сюда стягивались нити тайных паутин, охвативших многие страны и целые континенты. Адмирал Канарис был самым осведомленным человеком в Гитлеровской империи. Глаза и уши у него были буквально повсюду.

В просторной приемной, отделанной дубом, с мягкими, обитыми кожей массивными креслами, из-за большого темного, блестящего лаком письменного стола, вскочил молодцеватый полковник разведки.

– Никого не принимать, – буркнул адмирал и шагнул в распахнутые перед ним высокие массивные двери.

Кабинет шефа военной разведки был обставлен весьма скромно. Никаких лишних предметов. На стене лишь две фотографии: предшественника Канариса на посту руководителя германской разведки в годы Первой мировой войны небезызвестного полковника Николая и любимой собаки адмирала, ушастой таксы по кличке Зеппль. Глава абвера не доверял никому и презирал людей, полагаясь лишь на верность и преданность собаки. Впрочем, от своих сотрудников он требовал собачей же преданности и верности.

Канарис прошелся по кабинету раз, другой. Невысокий, худощавый, даже несколько щуплый, в элегантном штатском костюме он скорее походил на педантичного учителя гимназии, чем на главу могущественной военной организации. Ему было около шестидесяти, но по виду адмирал выглядел значительно моложе своих лет, был подвижен, энергичен и уверенно смотрел в будущее. До сегодняшнего дня, во всяком случае. Можно сказать, что и половины ошеломляющих военных побед вооруженных сил Германии над странами Европы не было бы, если б не старания сотрудников абвера, тайных и полутайных, обеспечивавших эти самые победы своими сверхсекретными сведениями, иногда стоившими целых армий и государств.

А сегодня произошло нечто невероятное.

Утром, как обычно, заквакала «лягушка» – специальный зеленый телефон особой прямой линии, установленный только у самых высоких должностных лиц Германской империи.

В трубке послышался ровный, ничего не предвещающий, чуть глуховатый голос личного адъютанта Гитлера.

– Фюрер ждет вас ровно в десять тридцать.

– Передайте фюреру, что я, как всегда, буду точен, – привычно ответил адмирал, ежедневно ждавший этого звонка, прежде чем отправиться в рейхсканцелярию с обычным докладом.

Захватив нужные бумаги, сложив их в папку, Канарис вышел из кабинета и направился к выходу, не обращая внимания на вытянутых и застывших вдоль коридора сотрудников разведки и рослых охранников.

Берлин, залитый летним солнцем, по его мнению, выглядел в эти утренние часы прекрасно. Пышная зелень делала нарядным каждое здание, каждую улицу. Адмирал подумал о том, как сейчас хорошо на его вилле в Плахтензее, где находилась и вилла его обворожительного друга, постоянного партнера по теннису и тайного конкурента Гейдриха – некогда младшего сослуживца по кайзеровскому флоту, а нынче метившего в кресло самого рейхсфюрера Гиммлера, человека амбициозного и не скрывающего своих честолюбивых устремлений, стремящегося подчинить себе все тайные службы страны, в том числе и абвер.

Впрочем, сильнее, чем Гейдриха, адмирал опасался начальника шестого отдела службы безопасности СС Вальтера Шелленберга, который был, кажется, единственным человеком в Главном управлении имперской безопасности, открыто предпочитавшим, как и адмирал, модный штатский костюм черной эсэсовской форме. Но на этом пристрастии к элегантным костюмам их сходство и заканчивалось. Шелленберг был молод, ему еще не было и сорока. Круглолицый, холеный, с аккуратным пробором в сверкающих темных волосах, с ослепительной белозубой улыбкой, он скорее походил на популярного киноактера, преуспевающего дельца, чем на могущественного руководителя, возглавляющего политическую иностранную разведку и контрразведку. И все же Канарис понимал, что у них много общего с Шелленбергом. Оба они больны гипертрофированным честолюбием, жаждой власти, но тем не менее стараются на выпячиваться, держатся в тени, потому что намного умнее и хитрее всех тех, кому служат, кому пока подчиняются.

На помпезной Вильгельмштрассе, не доезжая полсотни метров до ворот рейхсканцелярии, адмирал вышел из машины. Далее следовало двигаться только пешком, под перекрестными взглядами многочисленной охраны службы безопасности.

Проходя мимо деревянной величественной ограды, Канарис невольно улыбнулся. Еще совсем недавно, до войны с Россией, здесь возвышалась великолепная решетка и массивные ворота, специально кованные, на старинный лад, из меди. И решетку и ворота установили сразу же, как только было закончено строительство нового здания имперской канцелярии. Но в первый же день войны с Россией власти обратились к народу с призывом сдать для нужд фронта все имеющиеся излишки цветных металлов. Сам фюрер подал пример гражданам рейха, сделал широкий жест. Он демонстративно повелел снять новую медную ограду и ворота и передать их в общий фонд. Об этом «патриотическом» поступке, естественно, тут же раструбили по радио и расписали в газетах. Вместо медных решеток и ворот были изготовлены точно такие же деревянные.

Но Канарис хорошо знал, что «пожертвование» фюрера носило чисто символический характер, решетку и ворота не переплавили, их надежно припрятали, и в скором времени, – а война с Россией, как думали многие, в том числе и хорошо осведомленный глава абвера, продлиться несколько месяцев, не больше, – в шумные победные дни «вдруг» обнаружат, что медная кованная решетка и ворота «случайно» уцелели на каком-нибудь складе цветного металла, и их торжественно водрузят на прежнее место.

В приемной фюрера Канарис насторожился. Здесь почему-то уже находился рейхсфюрер Гиммлер, похожий на крысу, и Шелленберг, успевший, как тут же отметил адмирал, переодеться в черную эсэсовскую форму. Гиммлер, поправив на носу пенсне, растянул губы в своей змеиной улыбке и протянул всегда потную ладонь.

– Рад, как всегда, приветствовать вас, дорогой адмирал!

Присутствие в приемной фюрера этих двух высших должностных лиц имперской службы безопасности сразу же насторожило Канариса. Он догадывался, что где-то произошло что-то неординарное, о чем он пока еще не осведомлен. Для руководителя разведки это означало, что он внезапно очутился на краю пропасти, на грани катастрофы...

– Фюрер ждет вас, господа, – произнес ровным бесстрастным и в то же время величественным голосом подтянутый и лощеный генерал, личный адъютант Гитлера.

Все трое прошли в распахнутые двери. Канарис уступил дорогу Гиммлеру, а Шелленберг – адмиралу.

В громадном кабинете фюрера каждый, кто в него входил, невольно ощущал себя мелкой сошкой, песчинкой в громадном мире.

Все трое приблизились к массивному письменному столу. Со стены куда-то в пространство взирал царственный Фридрих II.

На столе лежала крупномасштабная карта восточной части России с нанесенным на ней положением германских войск. Судя по карте, уже взят и Коленёк. Канарис знал, что передовые танковые группы ворвались в Смоленск и сейчас идет битва за этот крупный русский город, который еще Наполеон называл ключами Москвы. Штабисты же, еще до окончания битвы за город, как отметил адмирал, уже поспешили пометить его покоренным.

Гитлер, уперевшись ладонями в стол, нахохлившись, не поднимая головы, словно не замечая вошедших, рассматривал карту. Канарис чутьем старого разведчика отметил, что фюрер, несмотря на большие успехи на Восточном фронте, чем-то раздражен, и неприязнь его возникла из-за чего-то, что произошло именно там, в далекой отсюда России. Гитлер продолжал молчать. Прядь волос упала на лоб, рот плотно сжат, словно фюрер сдерживал раздражение, но углы губ мелко и судорожно подрагивали.

Вошедшие застыли, не решаясь первыми нарушить молчание.

Так прошло несколько томительных минут.

Наконец, словно бы нехотя, Гитлер поднял голову, и тусклые глаза его с расширенными зрачками устремились куда-то мимо них, в мировую пустоту. Потом, как будто бы в глазах вспыхнули лампочки, словно что-то внутри вождя включилось, рождая энергию. В глазах запрыгали огни, а землистое лицо стало еще темнее.

– Как понимать это? – фюрер выразительно постучал костяшками пальцев по месту на карте, где синим карандашом был обведен русский город Орша. – Как понимать, спрашиваю вас?

Схватив из кожаной папки листы, он негодующе швырнул их в лица вошедшим. Листы, словно снежные хлопья, обдав холодом, мягко опустились на лакированный узорный пол.

– Вчера мне сообщили о новых русских танках! С ними, оказывается, не может бороться наша противотанковая артиллерия! Эти танки как ни в чем не бывало прошли через боевые порядки седьмой пехотной дивизии, беспрепятственно достигли артиллерийских позиций и буквально раздавили находившиеся там орудия! Я представляю, какое моральное состояние может возникнуть у наших доблестных пехотинцев! У них же, чего доброго, может появиться обыкновенная танкобоязнь! И все по вашей милости, потому что ваши хваленые разведчики даже не узрели, что русские у них под носом создали новые танки!

Канарис понимал, что камни летели, главным образом, в его огород. Фюрер бил по его ведомству и попутно наотмашь хлестал политическую разведку Шелленберга, занимавшуюся и промышленным шпионажем. Впрочем, точных сведений о том, что происходит за стенами Кремля, ни Канарис, ни Шелленберг никогда не получали. О планах и намерениях советских руководителей они часто судили на основании отрывочных сведений, добытых их агентами на Западе.

– А это еще что? У русских, оказывается, появилось какое-то таинственное секретное оружие! – Гитлер вынул из папки донесения и стал читать их вслух: «Русские имеют автоматическую многоствольную огнеметную пушку», «Русские применяют новый вид оружия, стреляющего реактивными снарядами», «Из одной пушки в течение трех-пяти секунд может быть произведено большое количество выстрелов ракетообразными снарядами». – Он и эти донесения с фронта швырнул им в лицо. – Вас бы туда, под эти снаряды, тогда, может быть, стали бы работать по-настоящему!

Гитлер, теряя власть над собой, стучал по карте, топал ногами и требовал немедленно, в ближайшие дни, привезти, доставить с фронта сюда, в Берлин, эти страшные новые русские орудия и выставить их для всеобщего обозрения перед воротами имперской канцелярии.

О новом артиллерийском оружии русских Канарис ничего не знал. Судя по всему, о нем не подозревал и Шелленберг. Что же касается новых советских танков Т-34 и КB, то он сам докладывал о них фюреру и тот уже забыл об этом, поскольку тогда не придал этому сообщению значения, считая, что русская промышленность не может тягаться с немецкой и создать что-либо, превосходящее лучшие образцы германской техники. Теперь же, с появлением на Восточном фронте таинственной артиллерийской установки, фюрер припомнил и о танках.

Канарис понимал, что немецкая разведка проморгала появление нового мощного оружия. О нем никто ничего не знал. Оно появилось внезапно и произвело ошеломляющее впечатление. Если бы не победное продвижение в глубь России танковых группировок, кинжальные острия которых нацеливались на красную столицу, то реакция на русскую новинку в войсках была бы соответствующей и далеко не радостной.

Вот почему, вернувшись из рейхсканцелярии, адмирал закрылся в своем кабинете и приказал к себе никого не впускать.

Нужно было срочно действовать. Быстро и решительно. Предпринять энергичные меры, поднять на ноги всех агентов и засланных разведчиков, пойти на любые жертвы, но узнать все подробности, все характеристики нового оружия и, выполняя приказ фюрера, в ближайшее же время доставить таинственное орудие в Берлин.

Канарис понимал, что служба безопасности не будет сторонним наблюдателем, что люди Шелленберга постараются опередить военную разведку и утереть нос ему, шефу абвера, чтобы выслужиться перед Гитлером.

Понемногу успокаиваясь, адмирал стал сосредоточенно думать, припоминать многие мелкие факты, которым он в свое время не придал должного значения. Память у него была отличной, она, словно картотека архива, хранила многие детали и подробности, и шеф разведки мысленно просеивал, перебирал в уме своих наиболее надежных и заслуженных агентов, имевших дело с Россией. И тут он вспомнил о полковнике Бертольде Франце Дельбрюке, много пожившем и много добывшем в Советской России, который таинственно исчез буквально перед самой войной.

Нажав кнопку звонка, Канарис повелел адъютанту срочно принести лично досье полковника.

Через несколько минут пухлое досье лежало перед адмиралом. Он раскрыл последние страницы. Пробежал глазами донесения. Задержал взгляд на самом последнем, в котором опытный шпион, извещая о том, что возвращается на родину, делал прозрачные намеки, что не с пустыми руками. Вчитываясь в эти строки, Канарис с ужасом обнаружил, что полковнику Дельбрюку было что-то известно о новом артиллерийском оружии русских, но в его деятельность нахально вмешались люди из службы безопасности, и, боясь быть нагло обворованным, Дельбрюк вез все бумаги с собой. В Берлин же он так и не прибыл...

В свое время Канарис, обеспокоенный исчезновением кадрового шпиона, приказал своим службам выяснить все подробности.

Последние страницы досье бесстрастно констатировали, что тот, получив в посольстве паспорт на имя представителя торговой фирмы Эрнста Фридриха Кауха, купил билет в мягкий вагон скорого поезда Москва—Берлин и выехал на Родину.

Официальная справка гласила: данный поезд был пущен под откос специальной диверсионной группой абвера, которой командует лейтенант Людвиг Шварцкопф. За свои умелые и успешные диверсионные действия Шварцкопф повышен в звании и награжден железным крестом.

– Вот ему и поручим возглавить группу по захвату этого нового оружия, – решил Канарис и облегченно вздохнул, прикидывая в уме, какие еще следует дать распоряжения в отделы, ведающие Востоком.

Опустив руки на досье полковника Бертольда Франца Дельбрюка, адмирал устало откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Он, многоопытный и прожженный службист, явственно представлял себе, что сейчас, после того что произошло в кабинете Гитлера, начинается новый, еще более опасный виток яростного соперничества между германской военной разведкой и тайными службами имперской безопасности – могучими, быстро набирающими силу, не брезгующими никакими средствами. И больше всех в этом негласном состязании Вильгельм Канарис опасался Вальтера Шелленберга...