Летом сорок первого

Глава пятнадцатая

Широкий армейский ремень, перекинутый через плечо, жесткий и шершавый, к которому приторочены носилки с раненым, быстро натер Закомолдину шею до крови. Да и не только ему одному. У его напарника унтер-офицера Хельмута Геттеля от ремня образовалась кровавая рана. Натерли себе шеи и Симаков с Черновым. Не лучше выглядел и Ляхонович, который шатался под тяжестью груза.

– Давай, давай, Европа! Топай! – в спину Закомолдина тыкали дулом автомата. – Шевели ногами!

– Доннерветер! – ругался по-немецки Хельмут, стараясь не сбиться и шагать в ногу с молчаливым русским лейтенантом, который ему нравился все больше и больше.

Геттель, шатаясь от усталости, мысленно ставил себя в его положение и каждый раз приходил к убеждению, что он, Хельмут, давно бы не вытерпел, взорвался, наделал глупостей, которые еще неизвестно чем кончились бы для него. А этот русский стоически переносит оскорбления и, словно покорный и трудолюбивый вол, несет раненого, которому с каждым новым переходом становится все хуже и хуже.

Хельмут с ужасом думал о трагической минуте, которая вот-вот должна наступить. Раненый все чаще и чаще впадал в забытье, бредил, метался в жару, а в таком состоянии ему ничего не стоило совершенно случайно нажать на спусковой крючок и полоснуть им с лейтенантом в спины автоматной очередью.

– Давай, Европа, топай! – деловито покрикивал старшина Данильский, шагавший рядом с автоматом в руках. – Шевели ногами.

На руке у него поблескивали циферблатом командирские часы. «Трофей», который он снял с Закомолдина.

Пятые сутки разведчики капитана Терехина шли по тылам немецкой армии, продвигаясь все дальше и дальше на восток, к линии фронта. Шли главным образом по ночам, при свете луны, заранее наметив маршрут движения. Они и не упускали возможности двигаться и при дневном свете, выбирая самые глухие места, звериные тропы, всячески соблюдая предосторожность и далеко обходя населенные пункты. Обходили стороной и места, откуда доносилась стрельба, где кто-то вел бой с немцами. Капитан Терехин спешил выйти к своим.

Сергей большую часть пути шагал молча. Убедившись, что Терехина ему не переубедить, что и его, и бойцов тот упорно принимает за переодетых диверсантов, Закомолдин думал лишь об одном: скорее бы выйти к своим, пока жив раненый, пока есть шанс выжить, а там разберемся...

Он не обижался на капитана, понимая того чисто по-человечески. Война изменила Сергея, хотя он и не знал, каким Терехин был раньше, но чувствовал, что не таким. На его месте, может быть, и он вел бы себя так. За время скитальческой жизни по тылам, где каждый день и час его подстерегала опасность, Закомолдин привык поступать исходя из обстановки, непосредственно по сложившейся ситуации, а не придерживаться какого-то определенного плана, требований и инструкций, как-то сразу устаревших канонов, благодаря которым можно было запросто оказаться в «могилевской губернии», да еще прихватить с собой в попутчики и других. Впрочем, смерть Сергея не пугала, она уже перестала казаться ему чем-то ужасным и диким. Вот только идиотски глупейшего положения, подобного тому, в которое они попали, Закомолдин себе представить не мог.

Лейтенант с озабоченным видом оглядывал своих бойцов, их хмуро сосредоточенные лица, понурые фигуры, и жалость к ним поднималась в его груди. Кто ж, как не он, их командир, виноват в том, что свои их не принимают за своих, а, повязав веревками, гонят как пленных. Чернов, опустив стриженую голову, шевелил губами и по их движениям можно было догадаться, какие слова он произносит, а Силиков отрешенно глядел перед собой, думая о чем-то далеком. О том, что у него под гимнастеркой, он даже не заикнулся, понимая, что и это вряд ли могло им помочь. Что же касается унтера Геттеля, то Закомолдин видел, как тот старается из последних сил, цепляясь за возможность выжить, и, кося глаза, со страхом поглядывает на раненого, который то впадает в забытье, то мечется на самодельных носилках, скрежеща зубами, не выпуская из рук заряженного автомата.

– Не растягиваться! Шире шаг! – командовал капитан, шагая налегке. – Еще рывок и привал! До самого вечера.

В предрассветных сумерках прошли еще пару километров. Лес заметно редел. Птицы на все голоса приветствовали наступающий день. А сквозь стволы деревьев открывалось поле, и густая высокая пшеница на нем чуть колыхалась, накатываясь широкими волнами. Это поле никого не радовало, оно означало, что придется делать солидный крюк. Усталые и измученные ночным переходом бойцы с неприязнью смотрели на него, как на личного врага.

Действительно, переходить поле напрямик капитан не решился. Не останавливаясь, он зашагал по опушке. Изредка Терехин поглядывал на часы, словно опасался движения стрелок, неуемного хода времени, с которым постоянно приходилось состязаться. Он шел быстрым шагом и, стараясь выдерживать направление, почти не смотрел себе под ноги, а глядел вперед, будто стремился охватить пространство, которое предстояло одолеть, хотя далеко впереди группы шагали два разведчика. Они выбирали маршрут движения и отвечали за безопасность.

Сделав значительный крюк по опушке, разведчики увидели впереди что-то громадное, лежавшее ровным бугром поперек их пути. Недавно вырытая, но уже успевшая слежаться земля, странно темнела в утреннем еще слабом свете. Трудно было определить, что же это такое. Терехин догадался сразу.

– Противотанковый ров, – сказал он просто, как о чем-то самом обычном и добавил: – Одолеем его и там, в лесу, завалимся на дневку.

Но до рва нужно было еще дойти. Никаких тропок и дорожек, которые помогли бы кратчайшим путем выйти к нему, не было, и двигались почти напролом, сквозь редколесье и густые кусты. Ветки хлестали по одежде и лицам, особенно доставалось Закомолдину, его бойцам и немцу, руки которых все так же были связаны.

Где-то в стороне послышался шум автомашин. Не оставалось сомнения, что они движутся параллельно шоссе. Начинался новый день, и усиливалось движение. От невидимой дороги шел ровный монотонный гул, порожденный потоком машин. Близость шоссе невольно повышала нервозность.

– Тсс! Ни звука! – Терехин погрозил пальцем, ни к кому конкретно не адресуясь.

Высокий земляной вал, ровно прорезавший пригорок, уходил одной стороной за пшеничное поле к темной кромке леса, а другой тянулся к шоссе и, наверняка, перерезал его. Расходуя последние силы, Закомолдин и его бойцы взобрались по склону на вершину вала, едва не вывалив из носилок младшего лейтенанта, который в беспамятстве метался из стороны в сторону, выкрикивая что-то нечленораздельное.

– Что это? – тихо спросил Закомолдина унтер, когда они начали спуск с рукотворного вала.

То было одно из многих, спешно вырытых оборонительных полевых сооружений, многокилометровый ров. Сколько их, таких рвов, наспех вырытых руками многих тысяч людей, главным образом женщин и стариков, изрезали русскую землю во всех направлениях, сколько человеческих усилий хранил каждый их метр, каждый вынутый ком земли...

– Длинная яма для остановки танков, – тихо ответил Закомолдин, не найдя в своей памяти немецкого слова «противотанковый».

Геттель усмехнулся краем губ.

– Я что-то не помню случая, чтобы такие сооружения сколько-нибудь задерживали продвижение наших танковых сил, – произнес он грустно, с сожалением в голосе и плохо скрытым превосходством. – Эти колоссальные сооружения не очень много влияли на проходимость наших танков, потому что без должной артиллерии такие длинные ямы ничего не значат, уверяю вас. Их одолевали, как обычные дорожные канавы.

– Не болтать! – зашипел старшина Данильский, хватаясь за автомат.

– Унтер просит, чтоб отвязали и позволили справить малую нужду, – не задумываясь ответил ему Закомолдин.

– Пусть потерпит! А не может, так нехай справляет в штаны, – хихикнул Данильский.

– Старшина требует, чтобы мы не разговаривали, – перевел не совсем точно Закомолдин. – Я же попросил, чтобы на остановке нас сводили по малой нужде.

– И по большой тоже, – вздохнул Геттель.

Незавидное положение, в котором оказались Сергей и Хельмут, как-то незаметно сгладило ту враждебную неприязнь, которую еще недавно они испытывали друг к другу. Теперь у них было много общего. Возникала чисто человеческая доверительность, которая не могла ни возникнуть между двумя молодыми людьми, по глупой случайности обреченных переносить муки плена и ожидать пугающей неизвестности от каждого наступающего дня.

Когда преодолели наконец противотанковый ров и углубились в лес, наступил новый день. Солнце светило во всю даже в тени, высветляя каждую хвоинку и травинку, там же, где лучи ложились светлыми пятнами, казалось, зелень торжествующе сияла. А люди, шатаясь от усталости, падали на траву и засыпали.

Закомолдин с трудом поднял слипающиеся веки. Ему казалось, что он вовсе не спал, что только минуту назад повалился под куст рядом с носилками, и вот будят, грубо толкая в плечо. Усталость, которая наваливалась все больше и больше с каждым новым переходом, постепенно порождала апатию, безразличие к себе, к окружающему миру. Как ему хотелось на все махнуть рукой, ругнуться и выдать капитану то, что он о нем думает, а там пусть будет, что будет, ему на все наплевать...

– А ну вставай, падла немецкая! – старшина не особенно церемонился и тыкал под ребра дулом автомата. – Не притворяйся!

Сергей открыл глаза и с нескрываемой неприязнью посмотрел на Данильского. Чего ему надо? Хотел ругнуться в его адрес, но слова задержались на кончике языка. Закомолдин увидел рядом с рослым курносым старшиной двух совершенно незнакомых людей в военной форме. В нашей армейской форме. В фуражках со звездочками. С русскими трехлинейными винтовками, к которым примкнуты граненые штыки. Откуда они взялись, эти незнакомые солдаты? Как появились в группе капитана? Не сон ли это?

Закомолдин закрыл глаза и тряхнул головой, как бы прогоняя остатки сна. Но солдаты не исчезли. Они стояли рядом с Данильским и хмуро рассматривали его. Сергей с удивлением заметил, что день набрал силу. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь крону деревьев, светлыми пятнами ложились на их поношенную одежду, на загорелые лица. Закомолдин смутно припоминал, что, кажется, совсем недавно, сквозь сон слышал какой-то шум, чьи-то голоса, но проснуться никак не мог, не было на то у него сил. Неужели пришли свои? Сколько их? Эти двое, или, может быть, их много? Но крайней мере взвод или даже целая рота...

– А ну, подымайсь! – Данильский снова больно ткнул автомат под бок. – Сейчас командиры разберутся, кто ты есть на самом деле!

Произнесенное им слово «командиры» послужило лишним доказательством. Не один командир, а несколько! Тут Сергей с удивлением обнаружил, что старшина, прежде чем его будить, успел отвязать Закомолдина от носилок. Впрочем, и самих носилок с раненым Храмовым поблизости не было видно. Его куда-то перенесли.

Лишь Хельмут Геттель лежал рядом на траве. Он по всему видать давно проснулся и сейчас с нескрываемой тревогой наблюдал за всем происходящим. Лицо его было сосредоточенно, в белесых глазах застыла напряженность ожидания. Он тихо шепнул Закомолдину, стараясь помочь тому понять новую обстановку:

– Мы снова попали в плен. К другим русским. Их много, по крайней мере, несколько десятков, а то и сотен солдат. Может быть, даже целый батальон.

– Заткнись! – Старшина круто повернулся к унтеру и, свирепея лицом, чуть ли не к самому его лицу поднес автомат: – Не разговаривать!

Закомолдина под охраной повели по лесу. Впереди уверенно шагал старшина. Сергей с радостным удивлением видел, что Геттель говорил правду. В лесу, в котором еще утром, когда они с разведчиками добрались сюда, было тихо и пусто, сейчас стоял разноголосый шум. Пока он спал, здесь расположилась на дневку крупная воинская часть. Всюду находились бойцы. Их было много. Не десятки, а сотни. Они отдыхали, как сразу определил лейтенант, после ночного марша. Где-то в стороне, за деревьями и кустами, распространяя душистый аромат, стояла полевая кухня. Закомолдин, вдыхая знакомый сладостный запах, такой обворожительный и желанный, нервно глотнул слюну. Когда же он в последний раз ел горячую пищу? Давно, неделю назад, когда еще возглавлял свою группу, до подрыва того злополучного склада. Попались бы они, эти разведчики вместе с капитаном Терехиным Закомолдину в те времена, когда их было много и они имели даже танк, может быть, все бы вышло по-иному...

– Товарищ капитан, этот гад снова с немцем переговаривался! Тот этому падле что-то важное сказал! – поспешно доложил старшина своему командиру, когда они подошли к нему.

Данильский преданно верил своему капитану. С ним он служил в одном полку еще до войны и знал его как честного и прямолинейно строгого командира, а потому нисколько не сомневался в том, что им, разведчикам, как утверждал Терехин, попались отпетые фашистские диверсанты, переодетые в наших пограничников.

– Сейчас выясним, что из себя представляют эти субчики-голубчики, – пообещал старшине Терехин и, не удостоив Закомолдина взглядом, зашагал к дубу, в тени которого расположилась группа военных. – Веди его сюда!

В тени векового дерева находилась группа командиров. У многих на рукавах гимнастерок алели звезды, знаки отличия политработников. Тут был и юрист высокого звания, сухощавый, но невысокий. Он, как и остальные, рассматривал Закомолдина. А у подножья дуба, спиной прислонившись к его толстому стволу, сидел раненый командир. Забинтованная по локоть рука его покоилась на повязке. И голова забинтована, а поверх бинта надета зеленая фуражка с лакированным козырьком, совсем почти новая, в петлицах – ромбы комбрига... Лицо лобастое, усталое, посеревшее, сосредоточенно-сумрачное. Его пронзительный взгляд и волевой подбородок были Закомолдину знакомы, и он, напрягая память, старался припомнить, где и при каких условиях он, Сергей, мог встречаться с ним? В Москве, в погранучилище, на выпускных экзаменах? На учениях? В Минске?

– У этого отобрали документы лейтенанта погранвойск? – спросил темнолицый сухощавый юрист у Терехина.

– Так точно, у него, – с охотной готовностью ответил капитан.

– Ваше имя, фамилия? – спросил юрист, глядя в лицо Сергея.

– Закомолдин Сергей Константинович.

– Где родились?

– В Москве.

– Партийность?

– Комсомолец?

– Воинское звание?

– Лейтенант пограничных войск.

– Что оканчивали?

– Московское высшее пограничное.

– Где оно расположено в Москве?

– В Бабушкине, пригород Москвы.

– А какая остановка электрички?

– Лосиноостровская.

– С какого вокзала ехать?

– С Ярославского.

Закомолдин отвечал почти не задумываясь, точно и кратко. Юрист смотрел недоверчиво и холодно. Он сыпал один вопрос за другим. Едва Сергей успевал ответить на один, как уже звучал второй. И в этом потоке вдруг посыпались вопросы на немецком.

– Фамилия? Звание?

Сергей на мгновение растерялся и тут же, взяв себя в руки, быстро ответил, назвав свое звание и фамилию.

– Настоящую фамилию назови? – повысил голос юрист. – И звание!

– Нет у меня другой фамилии и другого звания! – ответил Сергей, глядя прямо в небольшие холодные глаза юриста. – Нету!

– Хорошо подготовили агента, ничего не скажешь! – сказал высокий, в летах, старший политрук. – Бойко шпарит по-русски и вроде бы все правильно.

– А удостоверение личности подлинное, наше, – произнес вдруг комбриг и, всматриваясь в небритое лицо Закомолдина, остановил юриста: – Погоди, прокуратура. Не так надо, – добавил, неожиданно для всех: – Лейтенант вроде бы мне знакомый.

Здоровой рукой он поманил к себе Закомолдина. Тот сделал пару шагов к дереву, под которым сидел комбриг. У Сергея потеплело в груди: он узнал, узнал его! Это же заместитель командующего пограничными войсками Западного особого военного округа комбриг Курлакин! Как же он сразу его не признал?

– Товарищ комбриг, разрешите доложить, – Закомолдин назвал его должность и фамилию. – Мы с вами дважды встречались.

– Где и когда? – спросил Курлакин.

– Первый раз у вас в кабинете, – Сергей назвал адрес штаба пограничных войск Западного особого военного округа в Минске, – когда я прибыл в округ после окончания училища для прохождения службы.

– А второй раз?

– В спортивном зале Дома офицеров, на личном первенстве округа по боксу. Вы мне вручали диплом первой степени за победу в финальном бою с лейтенантом Ивановым и именные командирские часы.

– Все верно, лейтенант! – в голосе комбрига зазвучала отеческая ласка. – Так и было!

Старший политрук, юрист и другие командиры смотрели то на комбрига, то на небритого лейтенанта, то на застывшего, словно его поразил столбняк, капитана Терехина.

Закомолдин доложил комбригу о боях на границе, о том, как его оставили с группой прикрытия, когда основные силы пограничного отряда во главе с майором Курзановым ушли на прорыв, как они сами выбрались из огненного кольца, как разгромили танкистов, как захватили два танка, как держали оборону у моста, как уничтожили крупный склад с боеприпасами, как взяли в плен унтер-офицера...

– Где сейчас основные силы отряда, не знаю, товарищ комбриг, но знамя с нами, – и Закомолдин попросил привести сюда ефрейтора Силикова, у которого под гимнастеркой хранилось алое шелковое полотнище.

Раннее солнце, огненно-золотое, яркое, как надраенный до ослепительного блеска медный таз, чуть приподнялось над островерхими темными макушками леса и свежими настильными лучами простреляло насквозь лесную просеку, залило теплым светом зеленую лужайку на опушке и лобастый взгорок, перед которым, выстроившись в линию и подняв кверху многоствольные «рельсы» пусковых установок, изготавливались к стрельбе боевые машины. Длинные тени расчертили землю, легли на автомашины, причудливо полосатя их. Тускло поблескивали длинные сигары ракет, мирно застывшие в своих гнездах. Бойцы – подносчики и заряжающие, – осторожно вынимали их из деревянных ящиков, несли к машинам и, передавая из рук в руки, укрепляли в гнездах, подключали к капсулям электрозажигание.

Капитан Флеров вместе с офицером штаба, невысоким пожилым майором, стоял на вершине пригорка возле пышного куста и каждый из них рассматривал в бинокль большое село, в котором еще с вечера начали накапливаться крупные силы врага. В ясное солнечное утро хорошо просматривались и сосредотачивающаяся в ложбине для атаки пехота, и артиллерийская позиция и, главное, – большое количество танков, чем-то похожих издалека на темные спичечные коробки.

Майор заметно нервничал. Он видел скопление врага и, наученный горьким опытом первых недель войны, почти физически ощущал ту страшную опасность, которая исходила оттуда, из этого села, готовясь накрыть их, как внезапная большая волна. Майор знал, что вчера гитлеровцам удалось значительно потеснить наши части, а на этом участке ценой больших потерь они смогли прорвать оборону и вклиниться глубоко в тыл, захватить село. Остановить врага было нечем, все резервы давно брошены в бой. На пути гитлеровцев лишь тонкая цепочка пехотинцев с двумя противотанковыми пушками. Долго ли они продержатся? Вся надежда на батарею капитана Флерова, которую по приказу начальника артиллерии фронта спешно, всего час назад, перебросили на этот участок.

– Чего еще ждем, комбат? – нервно спросил он Флерова. – Пора, а то будет поздно. Немцы, как всегда, ровно в семь начнут атаку.

А Флеров не опускал бинокля, рассматривал скопление врага. Он казался невозмутимо спокойным. И это его уверенное спокойствие передавалось другим. Здесь же на наблюдательном пункте разместились под кустами и разведчики батареи, и телефонисты, и солдаты взвода управления. Командир батареи и сам понимал, что положение в любую минуту может измениться. Но он не мог отдать приказа открыть огонь, поскольку еще не все боевые установки доложили о своей готовности к бою. Задерживался Валентин Овсов. У него, как знал капитан, при последнем залпе, который произвели на рассвете, сильно обгорели контакты электрооборудования, и сейчас сам Овсов вместе с механиком Закомолдиным колдуют и мудруют, чтобы побыстрее все наладить.

Флеров, не опуская бинокля, спросил у телефониста:

– Как дела у второго?

Второй – это и есть Овсов, командир второй боевой машины. Телефонист, шустрый молодой солдат из студентов, крутанул ручку аппарата, соединился с огневой позицией, выслушал ответ и просиял лицом, на котором крапинками светились веснушки.

– Товарищ комбат, второй заканчивает установку последнего снаряда.

– Добро.

На наблюдательный пункт, пригибаясь, как под обстрелом, прибежал взволнованный старший сержант, командир гаубичного расчета. Пшеничные усы его торчали в обе стороны, порыжевшая пилотка сползла на бок и чудом держалась на голове.

– Товарищ капитан, на огневой позиции задержаны посторонние! Из пехоты.

– Кто такие? – спросил майор, понимая, что посторонние могут быть бойцами ближайшего подразделения.

– Двое раненых, – уточнил сержант, потом показал рукой в сторону леса, где под охраной артиллеристов находились неизвестные. – Крутятся возле боевых машин, а это не положено. Мы их и задержали.

– Ваши? – спросил Флеров майора.

– Может быть, – ответил тот, – каждому любопытно, сами понимаете.

– У нас не цирк, – сухо произнес Флеров.

– Сейчас разберусь, – пообещал майор, которому самому очень хотелось посмотреть хоть одним глазом на расчехленное секретное оружие, и поспешил вниз со взгорка вместе с сержантом.

Около двух сосен майор увидал задержанных. Под дулами винтовок понуро стояли раненые. Ничего подозрительного майор в них не обнаружил. У одного сплошь забинтована голова, и сквозь бинт просочилась и спеклась кровь. У второго – правая рука на перевязи, кисть и предплечье по локоть схвачены бинтами вместе с какой-то деревяшкой, рукав высоко засучен. К тому же он опирался на самодельный костыль, левая ступня и часть ноги до колена в старых с пятнами крови бинтах. Майор даже на какое-то время стушевался. «Действительно, мы чересчур засекретились, – подумал он. – Солдаты на передовой жизни своей не жалели, а мы тут их подозреваем и вдобавок еще арестовываем».

Увидев приближающегося майора, раненый в руку и ногу, запрыгал на костыле к нему, не обращая внимания на охрану:

– Товарищ майор, чего они к нам прицепились? Что за безобразие? Раненых задерживают! Мы кровь свою пролили за Родину, а эти нас арестовывают! Пусть нас отпустят скорее, нам госпиталь нужно догонять.

Раненый в голову мычал что-то нечленораздельное, но явно ругательное.

Майор хотел было их отпустить тут же, но, подумав, решил как-то сгладить чрезмерную подозрительность артиллеристов, кончить дело по-хорошему, без обиды для тех и других. Он приказал позвать санинструктора:

– Сейчас окажем помощь и отпустим!

Раненые стали упорно отказываться от помощи. Не нужна она им. На передовой ротный санитар обработал раны, забинтовал, и они топают в госпиталь, где хирурги вынут осколки и операцию сделают, так что им никакой дополнительной медицины сейчас не требуется.

Но санинструктор с сумкой через плечо уже подошел к майору и доложил о прибытии. Санинструктору – студенту медицинского техникума, парню крепкому и рослому, – очень хотелось применить свои знания, а в батарее пока не было настоящих ранений, мелкие осколочные и пулевые царапины он не брал в счет.

– Повязка уже сползла на голове, потому что плохо бинт наложен, – быстро определил санинструктор и, раскрыв свою объемную сумку с красным крестом на боку, вынул ножницы, тампоны, бинты. – Давай-ка сюда свою голову!

– Нет, не надо! – отшатнулся раненый.

– Радуйся, дурень, нашей доброте, – сказал сержант и расправил свои пшеничные усы. – Подставляй башку и не артачься!

Артиллеристы угрожающе наставили стволы винтовок на раненого в голову. Это произвело на майора неприятное впечатление. Он с усилием сдержал себя, скрыл возмущение. Бойцы отдельной батареи, по его мнению, переходили грани допустимого в рвении выполнять параграфы инструкции. Конечно же, – это майор хорошо знал и, может быть, даже лучше, чем батарейцы, – необходимо соблюдать меры предосторожности, ни на секунду не ослабевать бдительность и быть всегда готовыми «отразить внезапное нападение».

Но в тех инструкциях говорилось о проверках неизвестных с целью выявления и задержания немецкой агентуры, дезертиров, диверсантов, а здесь перед ним самые обычные солдаты-фронтовики, да к тому же еще и раненые. Сколько он их повидал за недели войны! И майор, представляя здесь штаб дивизии, не останется безгласным наблюдателем, он обязательно выскажет все Флерову, обязательно напишет свое мнение и пошлет его выше по инстанции, чтобы и в штабе фронта имели представление о командном и личном составе отдельной батареи.

Санинструктор между тем, работая ножницами, снял с головы раненого старый бинт и начал осторожно смывать кровь с волос, готовясь обработать рану. Вдруг он оторопело отшатнулся от фронтовика.

– Товарищ майор, смотрите!

Майор взглянул на освобожденную от повязки голову и застыл в удивлении. Отмытые белокурые волосы поблескивали, спадая прядями на розовый чистый лоб. На голове не было никаких следов ранения. А продолговатое лицо «раненого» приобрело жесткие злые черты, в светлых глазах, словно льдинки, застыли неприязнь и открытая ненависть. Бинт-то служил, оказывается, всего-навсего лишь прикрытием, маскировкой! С раненого, мол, меньше спросу, их всюду пропустят.

Сразу посуровели и лица бойцов, которые и сами еще минуту назад в глубине души сочувствовали этим людям, задержанным и взятым под стражу по ошибке.

Санинструктор рванул на груди у «раненого» гимнастерку, затрещали пуговицы и под ней засветилось шелковое белье.

– Падла! Немец!

– Связать! – выкрикнул майор и ткнул пальцем во второго, на костыле, стоявшего под охраной двух солдат. – Проверить и этого!

Но тот не стал дожидаться, пока и его разоблачат. Он, швырнув костыль, как пику, в живот одному солдату, выбил винтовку у второго и, отпрыгнув далеко в сторону, наставил на майора перебинтованную руку, где под плотным слоем марли скрывалось оружие. Дважды выстрелив в майора, который судорожно схватился за кобуру, выхватывая пистолет, диверсант бросился бежать.

Майор, удивленно охнув, уронил пистолет, схватился обеими руками за сердце и, как-то странно и грустно улыбаясь, вдруг обмяк и стал падать на траву.

– Майора ранили! – закричал санинструктор и, схватив сумку, прыжками побежал к командиру.

На какое-то мгновение воцарилось замешательство. Воспользовавшись им, белокурый диверсант тут же сиганул в противоположную сторону и пустился улепетывать со всех ног. Все произошло так быстро, что многие солдаты стояли в растерянности.

– Диверсанты! Гады! – закричал сержант, срывая с плеча автомат. – Не упускай, ребята!

Вдогонку беглецам раздались торопливые хлопки винтовочных выстрелов. Ударила автоматная очередь. Диверсант, убивший майора, вдруг дернулся, словно грудью наткнулся на невидимую ограду, вскинул голову и рухнул на спину.

Не ушел далеко и второй. Он взмахнул руками и упал ничком, в горячке попытался было встать, но прошитый еще несколькими пулями повалился снова.

– Майора убили!..

Санинструктор, все еще не веря в такую быструю смерть, рвал на груди командира гимнастерку, дрожащими руками накладывая бинты на раны, которые оказались в том самом месте, где находится сердце, а кровь, непрестанно пульсируя, окрашивала и бинты, и пальцы, и гимнастерку... Майор лежал лицом вверх, и его остекленелые глаза были безжизненны. Ни санинструктор, ни сержант, ни бойцы еще не знали, что оружие у немецких агентов обычно заряжалось разрывными пулями с ядом, вызывающим мгновенную смерть.

И тут в наступившей тишине вдруг вспыхнул ослепительный огонь. Окутываясь дымом, потрясая гулом округу, грохнули разом все семь боевых установок. С нарастающим грозным ревом одна за другой сорвались со своих гнезд ракеты и огнехвостыми кометами устремились дружной стаей туда, за взгорок, в сторону неприятеля.

Солдаты в окопах от неожиданности замерли на своих местах, кое-кто падал на дно траншеи, приседал, вжимался в бруствер и тут же, мгновенно отметив, что страшные кометы пролетают высоко над их головами и мчатся в сторону гитлеровцев, удивленно и радостно провожал их глазами, сознавая неожиданную и приятную весть: за их спинами, в ближнем тылу появились какие-то артиллеристы с мощными пушками и грохают по врагам. Значит, подоспела подмога, значит, удержим рубеж.

На огневой позиции, где еще клубился, оседая и тая, голубоватый едкий пороховой дым, а грохочущий гул, повторяемый эхом, еще звенел в воздухе, уже ревели моторы машин, и боевые установки одна за другой, оставляя рубчатый след шин на выжженной поляне, выруливали на проселочную дорогу.

– Как майор? – все еще не веря в случившееся, спросил Флеров у санинструктора.

Тот находился в кузове грузовика, на дне которого на подстеленной шинели уложили бездыханное тело майора, а рядом, за снарядным ящиком, трупы обоих диверсантов.

– Не дышит, – развел беспомощно руками санинструктор.

– Гони к штабу, там госпиталь!

Флеров спешил покинуть огневую позицию. Он не сомневался в том, что диверсанты сообщили координаты месторасположения батареи.

И капитан не ошибся в своих предположениях. Не успели машины отъехать и десяти километров, как над лесом показались немецкие самолеты. Они летели кучно и низко, стремительно приближались к огневой позиции, хищно распластав свои крылья, на которых в белых кругах чернела паучья свастика.