Летом сорок первого

Глава пятая

Тихо днем в лесу. Лишь изредка подаст голос какая-нибудь птица, пискнет зверек, и снова сонное оцепенение охватывает глухие чащи. Солнце зависло в зените, а тягучая знойная духота копилась под кронами деревьев. И в этой тишине, пугая птиц и зверье, глухо доносились издалека канонада и нервная дробь стрельбы.

Лейтенант Закомолдин вел своих бойцов по еле приметной лесной тропе. Ему неизвестно было, когда и кем она была протоптана, неизвестно, откуда она брала свое начало и куда в конце концов приводила. Только видно было пограничникам, что ею пользовались и люди и звери. По этой самой тропе, соблюдая предосторожности, цепочкою и двигалась основная группа. На открытых крохотных полянах их щедро поливало зноем высокое полуденное солнце, а в чащобах бойцы скрывались в тени, становясь в зарослях почти невидимыми друг для друга.

Закомолдин шел и думал о том, что родной лес, укрывавший их, для всех одинаково щедрый, для всех одинаково добрый, спасительно густой и бесконечно просторный, встречал их, своих людей, открыто и нараспашку, предоставляя тень и прохладу, давая укрытие, тепло и свежесть, родниковую воду и ягоды, одним словом, отдавал все, что имел, ничего не требуя взамен.

Сергей шел в голове колонны, шел, как его учили ходить по лесу, молча и бесшумно, поднимая ноги выше обыкновенного, чтоб ненароком не зацепиться за что-нибудь. Справа в зарослях петляла речушка. Неожиданно Неклюдов, шагавший впереди, остановился и поднял руку, давая знать об осторожности, и чуть слышно произнес:

– Смотрите, лейтенант.

Закомолдин повернул голову направо и, присмотревшись, за ветвями, метрах в тридцати, увидел возле куста орешника, освещенного солнцем, лося. Тот пил воду. Был он крупным, темно-серого цвета, с раскидистыми рогами, шерсть мягко лоснилась по бокам, которые мягко ходили в такт дыханию. Закомолдин зачарованно смотрел на лося. Тот стоял на высоких, жилистых ногах, уходивших до колен в воду. Напившись, лесной великан поднял голову, настороженно вслушиваясь. С губ его и щек стекали серебристые капли воды. Кто-то из бойцов не выдержал, клацнул затвором. Лось потянул раздувшимися темными влажными ноздрями воздух и, почуяв опасность, уловив тревожные запахи и звуки, одним прыжком очутился на берегу и тотчас скрылся в зарослях.

– Эх, сколько мяса ушло! – с нескрываемой горечью произнес Ляхонович, шедший следом за лейтенантом.

– Таких красавцев жалко лишать жизни, – сказал осуждающе Закомолдин.

Тропа углубилась в чащу и, извиваясь, через некоторое время снова вывела к той же речке и затем к обширной березовой роще. В глаза ударил ослепительно белый свет. Издали березы казались чисто белыми, но вблизи можно было разглядеть на их стволах и черные пятна, и поперечные темные полосы. У одних берез поперечных полос было больше, у других меньше, но чистых белых стволов не было ни у одного дерева. Кое-где меж берез тянулись молодые дубки, и их тонкие, вытянутые вверх крепкие стволы на фоне берез казались густо-темными, прямо-таки черными.

«Красота какая!» – невольно подумал Закомолдин, вспоминая, что и в Подмосковье, за станцией Голицыно, когда зимою выбирались на лыжные прогулки, в лесу попадались такие же светло березовые чащи, только там березы стояли более кучно и были они молоденькими, тонкоствольными, не такими величавыми, как здесь.

За березняком начался темный густой лес, состоящий в основном из вековых лохматых елей и прямоствольных осин, сразу же повеяло влажной прохладою и сумрачностью. Под елями то там, то здесь вздымались бугры муравьиных куч, похожие на брошенные на землю меховые шапки, давно отжившие свой срок, выгоревшие на солнце, только вместо меха топорщились коричневые хвоинки да мелкие веточки, принесенные лесными тружениками. Редкие лучи солнца, пробившись сверху сквозь хвою крон, падали на жухлую траву, на мшастые валежины, на старые шишки. «Привал бы пора делать», – подумал Закомолдин и решил, что, как только выберутся из сумрачного ельника или попадется на пути родничок да ягодная полянка, объявит о коротком отдыхе.

Вдруг где-то впереди послышалось ровное кукование. Следом ответила другая кукушка, уже ближе. Бойцы остановились, насторожились – сигнал тревоги. Оповещала разведка. Закомолдин глазом окинул местность, пригодна ли она для боя, для обороны. Не очень. Вокруг стоял густой смешанный лес, скрывавший бойцов, а заодно и подходы к ним. Но выбирать не приходилось. Впереди – опасность, враг.

Послышалась трель соловья, и опять подала голос кукушка.

– Танки, – шепотом произнес Неклюдов, стоявший рядом с лейтенантом.

– Сколько? – спросил Закомолдин.

Возглавлял разведку Иван Коршин, бывший пограничник. Он и подавал сигналы.

– Шесть, – сосчитав кукование, сказал Неклюдов, потом добавил: – Там дорога и мост через реку, мы утром его проходили, когда разведывали пути. Танки остановились, кажется, у моста. Километра два отсюда.

Танки – это не пехота, в лесу они не страшны, потому что пройти не смогут. Но оставалось загадкой: почему они остановились? Встречаться с танками не входило в планы лейтенанта, однако не торчать же в лесу. Закомолдин жестом подал команду: вперед.

Лес вскоре стал редеть, угадывалась опушка. Бойцы остановились. Закомолдин с Неклюдовым вдвоем двинулась по тропе. Возле куста орешника их встретил Коршин. Он коротко доложил:

– У моста шесть средних танков. Купаются, гады.

– Что? – не поверил Закомолдин.

– В речке купаются, – ответил шепотом пограничник, тихо ругнулся. – Чувствуют себя как дома. Шарахнуть бы по ним, товарищ лейтенант, да так, чтобы чертям стало тошно!

Закомолдин и сам подумал о том, чтобы «шарахнуть» по танкистам. Только ему не верилось, чтоб гитлеровские вояки так беспечно вели себя в чужой стране, пренебрегая опасностью. Или, может быть, они уже торжествуют победу, как до этого чувствовали себя победителями в покоренной ими Европе, может быть, они уже ни во что не ставили наших бойцов, которые группами и в одиночку, скрываясь по тылам, шли упрямо на восток, на соединение со своими?

Как бы там не было, а факт оставался фактом. Гитлеровские танкисты беспечно и шумно плескались в реке. Загорелые, счастливые. А танки – шесть боевых машин, с распахнутыми люками, стальными громадами, стояли возле деревянного моста. Темно-серые, с белыми крестами. С царапинами и вмятинами, следами боев. Закомолдин никогда еще не видел так близко немецкие танки. Может быть, эти самые танки утюжили их военный городок... Волною подкатила к горлу ненависть к счастливым, загорелым, спортивного вида парням, которые так беспечно и шумно плескались в воде, валялись на песчаном берегу, подставив спины и животы знойному летнему солнышку, шутили, смеялись, подтрунивали друг над другом. В общем, вели себя так, как городские парни с какого-нибудь завода или фабрики, выехавшие в воскресенье в лес, на речку, поближе к природе. Только вместо автобуса стояли танки. Стальные, угрожающие. И никак не верилось, что именно эти обнаженные, загорелые, счастливые, смеющиеся парни, такие тренированные, с которыми хорошо бы играть в футбол, посоревноваться в беге, в плавании, в метании копья, а потом посидеть у костра, попеть песни, поесть печеной картошки, что именно эти самые парни, надев свою черную форму, которая вместе с оружием аккуратно разложена на траве, именно они на своих железных машинах вторглись в нашу страну, неся горе и страдание, разрушили мирную жизнь, подожгли дома, стреляли в упор из пушек и пулеметов. И Закомолдин не мог, не имел права щадить их. Только сердце его, Сергея, еще не очерствело от ненависти, и он чувствовал где-то в глубине своей души горечь несправедливости, поскольку привык встречаться с противником, готовым к бою, чтобы в равных условиях бороться за победу. До сегодняшнего дня ему не приходилось нападать на голых и, по существу, беззащитных людей. Но этот внутренний голос не мог удержать его от конкретных действий. Закомолдин – командир, и он не мог поступать иначе. Они бы, немцы, в подобной ситуации нисколько бы не миндальничали, даже и не задумывались, а радовались бы такой удаче: вывести из строя боевые экипажи и захватить танки!

Все эти мысли пронеслись в голове Сергея за какие-то считанные секунды, пока он, соблюдая предосторожность, оглядывал местность, определял характер внезапной атаки и давал шепотом приказы Неклюдову и Шургалову. Немцев и по количеству было больше, чем бойцов во взводе Закомолдина, да и по вооружению они значительно их превосходили, плюс танки.

– Наша сила – это внезапность! Основная задача – отсечь немцев огнем от машин, не дать им возможности воспользоваться своей техникой.

Закомолдин умышленно не произносил слова «танки», поскольку даже один вид пустых боевых машин внушал каждому из бойцов опасение. Еще бы! Если в танке окажется хоть один вражеский танкист, то нашим бойцам, откровенно говоря, будет не сладко.

– Сигнал к бою – крик петуха, – закончил Закомолдин.

Отряд разделился, и каждая группа во главе со своими командирами с разных сторон поползла к дороге и реке. Притаились за придорожными кустами. До немецких танков рукой подать. От них несло запахом бензина. Вдруг сбоку, на опушке леса, отвлекая внимание немцев, послышалось квохтанье кур и веселый звонкий петушиный крик:

– Ку-ка-реку!

Дальнейшие события разворачивались быстро.

Трое немцев, загоравших на солнце, чуть приподнялись и стали вслушиваться. Крик петуха, судя по выражению их лиц, показался им подозрительным. Двое других, схватив автоматы, направились туда, к кустам, откуда донесся голос петуха. Их подзадоривали веселыми выкриками товарищи.

А в следующую секунду все вокруг преобразилось. Лес ожил. Гулко заработал ручной пулемет Ляхоновича, звонко застрочили автоматы, и, грохнув нестройным залпом, началась винтовочная стрельба. В гитлеровцев полетели гранаты.

– Бей гадов!

– Кроши!

Фашисты в панике заметалась по берегу. Одни выскакивали из воды, бежали к одежде, к оружию, другие, наоборот, бросились в воду, надеясь переплыть на тот берег и там скрыться, спастись. Многие падали, скошенные пулями и осколками. Послышались отчаянные крики, вопли, стоны раненых. Нескольким немцам все же удалось добраться до оружия, и они, отстреливаясь, стали отходить к танкам. Весь огонь нападающих был невольно сосредоточен на них. А тем временем другая группка, выбравшись из воды, как были голышом, под пулями бросились со всех ног к боевым машинам. Некоторым из них все же удалось добежать к танкам, нырнуть в открытые люки. Два танка взревели моторами.

Закомолдин растерялся. Лишь на мгновение растерялся. Случилось то, чего он больше всего опасался. Бойцы, разгоряченные успешной атакой, опьяняющим азартом своего торжества, в запарке боя допустили прорыв гитлеровцев к двум машинам. Обстановка требовала немедля, как можно скорее, вывести эти танки из строя. Они развернутся, ударят из пушек и пулеметов, и тогда ситуация резко изменится в пользу гитлеровцев.

– Танки! Выводи их из строя! Гранатами! Под гусеницы! – Закомолдин, размахивая пистолетом, выбежал на открытое пространство. – Выводи из строя танки!

Но гранат ни у кого из красноармейцев не было. Те несколько штук, которые имелись, швырнули в гитлеровцев в первые же минуты боя. По танкам пульнули из винтовок, грохнули автоматные очереди. Пули звонко защелкали по броне, сбивая краску. Да разве винтовочными и автоматными пулями броню пробьешь, разве танки остановишь?

Тут произошло то, что Закомолдин и его боевые друзья даже и не ожидали. Боевые машины, пыхнув голубоватым дымком, одна за другой как-то нервно, рывковато, подали назад, развернулись и, к удивлению оторопевших красноармейцев, спешно набирая скорость, поддавая газу, стремительно покатились прочь, грохоча стальными гусеницами о мощенную камнями мостовую...

– Ха! И немцы драпают! – весело выкрикнул Иван Коршин, снимая общее напряжение. – Ну, дают же, гады! Вперед, ребята!

Оставшиеся в живых гитлеровцы долго не сопротивлялись. С ними было покончено в считанные минуты. Перестреляли и тех, которые находились в реке, и тех, что выбрались на противоположный берег. Лишь один уцелел и, спасаясь от пуль, бежал зигзагом по цветущему лугу в сторону леса.

– Червоненко, давай спину! – заорал Ляхонович, поднимай ручной пулемет.

Червоненко встал, нагнул голову, расставил ноги и уперся руками в колени. Ляхонович положил пулемет ему на спину и, стоя, дал несколько очередей. Бежавший как-то неестественно дернулся, упал, потом вскочил и, сделав неуверенно пару шагов, снова повалился лицом вниз...

– Готов! – Ляхонович, возбужденно сверкая белками глаз, развернул пулемет на двух раненых немцев, истекавших кровью у самой воды и моливших о пощаде. – Добивай поганцев!

– Отставить! – заорал Закомолдин и, подбежав, рукою снизу поддел дуло ручного пулемета, оно вздернулось вверх, и короткая очередь ударила в безоблачное небо. – Раненых не трогать! Приказываю, не трогать!

– Так они ж, мать их перемать! Наших своими танками! В Бресте гусеницами давили, товарищ лейтенант! – Ляхонович дышал тяжело и с надрывом, как после длительного бега. – На моих глазах! Гусеницами! Может, это они были там, поганое отродье!

– Отставить! – Закомолдин угрожающе потряс пистолетом перед его лицом. – Раненых не трогать!

– Они ж подлечатся и снова на нас пойдут, – пытался оправдать своего друга Червоненко. – Пойдут, товарищ лейтенант?

– Не успеют, – все так же громко, но уже без злости, а скорее с улыбкой в голосе ответил Закомолдин. – Не успеют! Пока залечат раны, уже война закончится.

Он был убежден, что боевые действия долго не продлятся. Ну, еще несколько недель, несколько месяцев от силы, не больше. Закомолдин еще не знал о том гигантском размахе, который приняло вторжение бронированных германских полчищ в нашу страну, и судил лишь по своему участку, по части западной границы, где нашим войскам пришлось отступить. Ему и в голову не могло прийти, что на всем громадном протяжении границы, от берегов сонной и хмурой Балтики до ласковых волн Черного моря, наши армии терпят поражение и стремительно откатываются на восток под давлением во много раз превосходящих сил врага.

– Они ж люди, – сказал Закомолдин. – И есть международная конвенция, по которой раненым надо оказывать помощь.

– Нет, лейтенант, они нелюди! – Шургалов сделал акцент на последнем слове. – Ты б только видел, как они наших давили гусеницами!.. Что-то тогда они о той самой международной конвенции не вспоминали! На моих глазах было! От всего батальона лишь трое осталось.

– Лейтенант, два танка берем. Один поведет Батюк, а второй Убайдулин. Он трактористом работал до призыва, – докладывал быстро Неклюдов, которому было поручено заняться боевыми машинами. – Боекомплекты полные. А те два подрываем.

– Лады, – согласился с ним Закомолдин и снова потребовал: – Карту! Мне карта нужна. Ищите!

– Карты есть, лейтенант! Четыре планшета. И документы.

Разгоряченные боем бойцы шумно переговаривались, собирали оружие, еду, курево, одежду, обшаривали танки. Лица их горели, сердца были переполнены радостью победы. Первой победы. Даже не верится, что справились с такой силой, захватили танки, не потеряв ни одного человека. Только Сагетеляну не повезло. Рванулся, горячая голова, раньше времени в атаку и получил пулю в ногу.

– Кость цела? – спросил Закомолдин.

– Пуля прошла навылет, кости не задела, – сказал со знанием дела Иван Коршин, перевязывавший Семена.

– Почему мне так не везет, товарищ лейтенант? Почему? – Сагетелян старался улыбкою скрыть острую боль, но это у него плохо выходило.

– В танк его, – распорядился Закомолдин, захватив два пакета, направился к раненым танкистам и по-немецки спросил: – Какой части?

Услышав родную речь, немцы притихли. Один из них, белобрысый, узколицый, зажимавший рану на бедре, из которой хлестала кровь, снова запричитал, слезы обильно струились по его лицу.

– Моя бронзовая нога!.. О, святая Мария!.. Моя бронзовая нога!..

– Какой части? – повторил Закомолдин, бросая каждому по индивидуальному пакету.

– Данке шен! Спасибо!.. – ответил с дрожью в голосе второй, плотнотелый, загорелый, мускулистый, и, превозмогая боль, быстро отрапортовал: – Первый батальон пятого полка сорок седьмого корпуса второй танковой группы, которой командует генерал-полковник Гудериан...

– Куда направлялись?

– Под Смолевичи... Да, да, под Смолевичи, – ответил раненый.

– А ты не врешь? – нахмурился Закомолдин. – Это же за Минском.

– Минск наши взяли еще в субботу, двадцать восьмого, а сегодня с утра была среда, – ответил немец.

Несколько бойцов обступили их, прислушиваясь и гордясь, что лейтенант знает язык, допрашивает гитлеровцев. Двое помогли им перевязать раны, потуже затянуть бинты. Немцы с недоумением и страхом смотрели на них. Странные эти русские! Пять минут назад они безжалостно палили по ним из винтовок и автоматов, а вот сейчас как ни в чем не бывало запросто оказывают помощь. Ни злобы, ни ненависти.

– Что он говорит? – поинтересовался Неклюдов и, не услышав ответа, спросил лейтенанта: – Все готово, поджигать?

– Давай, – ответил Закомолдин, – раненый утверждает, что немцы еще в субботу взяли Минск. Они двигались на Смолевичи.

– Врет, лейтенант! Слушай ты их!

Немец, уловив в словах Неклюдова резкость и недоверие, быстро заговорил:

– Минск взяли еще в субботу, и там парад был. А наш корпус дислоцируется сейчас в Смолевичах. Я не лгу, у вас наши планшеты с картами и пакеты с приказами.

Закомолдин верил и не верил. В том, что немец не врет, он не сомневался. Но неужели они так далеко вклинились в нашу страну? Неужели наши так далеко отступили? Он на мгновение представил себе цветущие улицы Минска, столицы Белоруссии, спортивный зал Дома офицеров, где стал чемпионом округа... Неужели там немцы? Не хотелось в это верить.

– Товарищ лейтенант, пора уходить, – вставил слово Шургалов. – Все в сборе.

– Действуй!

– Поджигай! – скомандовал Неклюдов, махая рукой Закомолдину. – Товарищ лейтенант, сюда! На первую машину!

Огненными факелами вспыхнули два танка, и черный дым столбом поднялся в небо. А две другие машины с бойцами на броне и внутри, быстро перебирая траками камни мостовой, покатили по дороге. Внутри каждой стальной коробки втиснулось по пять человек, остальные разместились сверху на броне, цепляясь, за что придется. Не успели и полкилометра отъехать, как сзади послышались взрывы.

– Снаряды рвутся, – пояснил Неклюдов.

– Как Убайдулин? Не отстает? – спросил Закомолдин, не отрывая взгляда от немецкой карты, помеченной цветными карандашами, и стараясь понять значение нанесенных на ней знаков и определить маршрут движения.

– Чешет следом на близкой дистанции.

– Батюк, прибавить можешь?

– Запросто, товарищ лейтенант, уже освоился.

– Жми на полную.

– Есть жать на полную! – отозвался Батюк и, поддав газу, прибавил обороты.

Танк рванулся вперед, убыстряя ход. Закомолдин понимал, что нужно как можно дальше уйти от места нападения, куда с минуты на минуту могут нагрянуть гитлеровцы. Вступать с ними в бой ему никак не хотелось. Все преимущества на их стороне. Раздавят, как пить дать. Даже фамилии не спросят. Тут и рассуждать нечего. Закомолдин взглянул на свои командирские часы. Стрелки показывали четверть первого. Сергей улыбнулся: с начала боя прошло всего шестнадцать минут. Но каких минут! Теперь-то его взвод уже не тот, что был утром. Победа она всегда окрыляет. И у бойцов появилась уверенность в себе, в свои силы, в боевой коллектив.

Закомолдин смотрел в карту, нашел и речку и мост, где захватили танки и так удачно побили гитлеровцев. Нашел и наш многоамбразурный дот «Утес». Странно было читать наименование дота, написанное немецкими буквами. И еще подумал о том, что разведка у немцев поставлена отменно, если смогли нанести на карту и эти оборонительные узлы. Теперь-то можно попробовать и шарахнуть с тыла по немецким подразделениям, штурмующим «Утес», да деблокировать гарнизон. А нападать надо как можно скорее, пока гитлеровцы не очухались и не сообщили всем ближним войскам об этих танках. На нашей стороне сейчас главное преимущество – стремительность и неожиданность. И еще подумал с горечью о том, что зря поторопились и пожгли немецкую форму. Надо было бы ее прихватить и сейчас переодеть бойцов. Тогда смогли бы приблизиться к позициям фашистов вплотную, на дистанцию ближнего боя.

– Товарищ лейтенант, перекусите, – Иван Коршин протянул кусок шоколадной плитки. – Всем по половинке досталось и еще дюжина в запасе. – И тут же спросил: – Можно задать один вопросик?

– Давай, – ответил Закомолдин, беря шоколад.

– Бойцы вот интересуются, где вы так научились по-ихнему, по-немецкому, то есть разговаривать?

– А! – Закомолдин улыбнулся. – Еще в школе. Мать у меня учительница.

– Тогда понятно, – Коршин вздохнул. – А меня батя ремнем бил, но не помогало.

Бойцы дружно засмеялись.

– Мало бил!

Шоколад оказался с горьковатым привкусом, чувствовалось, в нем добрая часть примеси сои. Сергей вспомнил плитки нашего шоколада, который совсем недавно получал на сборах боксеров, на соревнованиях, вспомнил и названия «Серебряный ярлык», «Мокко», «Сливочный»... И с обидной горечью вспомнил ответы немецких танкистов. Неужели на самом деле гитлеровцы в Минске? Как далеко придется топать по вражеским тылам, пока не выйдут к фронту, не пробьются к своим.

Отмахав несколько километров по большаку, танки свернули на пыльную проселочную и углубились в лес. Там остановились. Бойцы наломали веток и ими замели, затоптали следы танковых траков. Особенно старались пограничники. Они знали цену свежему следу и потому проверили тщательно каждый метр, убирая свежие мелкие веточки от самодельных веников.

– Порядок, лейтенант, – доложил Неклюдов. – Даже с собаками не обнаружат, куда мы свернули.

– Покатили дальше, – повелел Закомолдин, намечая путь на карте, – через пару километров болото, еще дальше озерцо. Там короткий привал и устроим.

Пограничники срубили молодые березки и их стволы приторочили к танкам. При движении боевых машин, они, словно веники, заметали следы на пыльной дороге.

Танки остановились на солнечной поляне возле озера. Красноармейцы соскакивали на землю, прыгали, разминались. Несколько человек побежали к озеру.

– Вода, как слезинка чистая! Искупаться бы, а?

– Немцы уже накупались, забыли, что ли? – сурово произнес старший сержант Шургалов, прохаживаясь возле танка.

Бойцы притихли.

Закомолдин, стоя на броне, оглядел окрестность. Вокруг озера темнел зеленой стеной лес. Дорога, огибая озеро, ныряла в сумрачную чащу. А эта полянка, на которой остановились, поросшая с одного краю белоствольными березками, а с другого вековыми соснами, казалась уютным гнездышком, залитым солнечным светом. Красотища! Лейтенант потянулся, разминая затекшие мышцы спины и рук. Еще раз огляделся вокруг. Что-то ему не нравилось тут, а что именно, не мог понять. Озеро притягивало чистой голубизной, отражая в своей глубине бездонное небо и деревья, перевернутые вниз верхушками. Поляна манила цветущим и душистым многотравьем. Вокруг все тихо и мирно. И тут Закомолдина как бы кольнуло что-то внутри: да они ж со своими трофейными танками на этой поляне открыты со всех сторон, как горошины на ладони!

– Батюк, заводи! – повелел он. – Полный вперед!

Следом за первой машиной с места медленно тронулась и другая. Бойцы, чертыхаясь, вскакивали на танки уже на ходу. Закомолдин оглянулся. На цветущей поляне оставались четкие следы, оставленные стальными траками.

– Выруливай на дорогу! – крикнул Закомолдин водителю. – Двигайся только по дороге!

Когда объехали озеро и нырнули в густоту сумрачного леса, лейтенант повелел свернуть с дороги в тень сосен и заглушить моторы.

– Старший сержант Шургалов, возьми своих людей и нарубите, наломайте веток, замаскируйте машины. Да побыстрее! – Закомолдин повернулся к пограничникам. – Сержант Неклюдов! Вернитесь с бойцами своего отделения скрытно назад и уничтожьте следы, так глупо оставленные нами на поляне. – Сделав паузу, закончил: – Общий приказ всем. На открытые места не выходить, держаться только в тени, шума не производить!

Пограничники во главе с Неклюдовым поспешили вдоль дороги, огибающей озеро, назад, на поляну. Пехотинцы, тихо чертыхаясь, стали ломать крупные ветки, подрубать саперными лопатками и ножевыми штыками молоденькие березки и ими обкладывать разгоряченные стальные громадины. Кругом никого, а им работенку подсунули! Вдруг послышался прерывистый гул самолета.

– Воздух! – подал сигнал раненый Сагетелян, который устроился на танке возле люка. – Воздух! Закройте меня ветками!..

Едва на него положили ветку, как в следующую минуту над озером и поляною показался немецкий самолет. Сделав один, второй круг, самолет-разведчик снизился и летел почти над самыми верхушками деревьев. Бойцы затаились в тени, прижимаясь к стволам. Самолет пролетал низко, был виден прозрачный колпак и летчик в шлеме. Некоторые подняли вверх винтовки, трофейные автоматы. Защелкали затворами. Очень уж соблазнительно было сбить летящий низко самолет!

– Отставить! – крикнул Закомолдин. – Не стрелять!

Покружив над озером, разведчик удалился.

Борис Степанов радовался и гордился: зачислен в спецгруппу! Наконец-то осуществляется его мечта! С повесткой военкомата на руках не поспешил, а буквально полетел к себе на завод, быстро рассчитался, получил заработанные деньги, простился с друзьями, с дядей Мишей, ему одному по секрету сказал о том, куда зачислен, и помчался домой, собираться в путь.

Дома была одна мать. Отца мобилизовали в первые же дни войны, и от него пришло лишь одно письмо с дороги. Сестра находилась в школе. Мать, всплеснув руками, беззвучно залилась слезами.

После проводов отца в армию она чуть ли не каждую ночь надрывно всхлипывала на своей постели, и у Бориса, который спал в простенке за шифоньером, в той же комнате, нудно ныло под сердцем и жалость к матери заливала все его существо. И сейчас, чтобы как-то ее успокоить, он вынужден был признаться, что его мобилизовали не на фронт, не в действующую армию, а в отдельную спецгруппу, в которую брали только электриков и шоферов, хотя в душе верил совсем в другое.

– Там только одни электрики и шофера, – повторил он, шепча ей на ухо свой секрет. – Это же лучше, сама понимаешь.

Он настоял, чтоб его не провожали. Мать лишь поохала, что на дорогу-то сыну почти ничего нету, а бегать покупать некуда, близкий Сухаревский рынок строгие власти закрыли, и милиция не допускала никакой торговли с рук и лотков...

– Да я в магазине куплю, не беспокойся, мама, – сказал Борис, отдавая ей полученную заработную плату и выданные вперед увольнительные. Себе он оставил несколько рублей.

– И чего ж ты накупишь? Опять сухой колбасы?

– Почему одной колбасы? – улыбнулся Борис, чувствуя свою самостоятельность. – Сахару пиленого возьму пачку и конфет. Ну и печенья, конечно.

– Горюшко ты мое луковое, старшой ты мой ненаглядный... Да в путь-дорогу, окромя колбасы и сахару, еще надо брать хлебушка, да рыбки копченой, да огурчиков, соли щепотку... В дороге-то дальней питаться надо, а не сластиться.

– Какая ж тут тебе дальняя дорога, когда в повестке написано просто и ясно: еды взять на двое суток, – веско и со знанием дела произнес Борис. – Двое суток всего, мам...

Мать все же вышла провожать. Соседи по квартире, по двору главным образом пожилые женщины – день-то рабочий! – пожимали Борису руки, горестно вздыхали, сочувствовали матери, высказывали Борису пожелания вернуться домой живым и здоровым и со скорою победой.

На углу Сретенки и Малого Сухаревского они простились.

Борис окинул взглядом родной переулок, который ничуть не отличался от другого, расположенного по ту сторону Сретенки, но почему-то называвшегося Большим Сухаревским, хотя там многие дома были ниже, чем в Малом. Посмотрел на церквушку, которая уцелела, отстояли ее московские старики и богомольные старушки. Вспомнил, как несколько лет назад ломали высокую в своей строгости и красивую Сухаревскую башню, которая замыкала улицу по выходе ее на Садовое кольцо, как они, шустрая комсомолия, в пыли и грязи, помогали рабочим грузить на машины побитый кирпич, да толстые квадратные тяжелые бревна межэтажных и чердачных перекрытий, швыряли с хохотом и песнями в кузов кованные оконные решетки, били стекла на строгих вытянутых окнах, разрушая старый, уходящий навсегда мир, чтоб на его месте, как поется в главном гимне, самим построить скорыми темпами мир новый, в котором «кто был ничем, тот станет всем!». Борису и его друзьям, молодым и полным сил, хотелось, очень хотелось поскорее «стать всем», добиться своего утверждения на земле. Вспомнил, как тогда заодно чуть было не сравняли с землей и эту старинную церквушку Троица в Листах, которую, как рассказывала учительница по истории, возвели московские стрельцы полка Сухарева, откуда и пошли все названия...

Теперь он смотрел, прощаясь, на обновленную открытую Сретенку, которая уходила вдаль, пересекая Садовое кольцо, и дальше, под другим названием, расширяясь и становясь величественнее, пролегала к Рижскому вокзалу, бежала дальше за железнодорожный мост, превращаясь в загородное Ярославское шоссе...

Сердце у Бориса сжалось, потому что и он вдруг ощутил острое чувство горечи расставания, но высказать его не захотел, и торопливо обняв мать, сказал коротко:

– Ну, я пошел, мам!.. – Добавив оправдательно: – Опаздывать никак нельзя!

– Боренька, пиши... Сразу же дай знать, слышишь? – Мать вздыхала, утирая углом серого платка глаза. – Ненаглядный ты мой!..

– Ладно, мам! Обязательно, мам!

Подошел спасительный трамвай, и Борис вскочил на подножку. Помахал рукою и, подталкиваемый пассажирами, скрылся внутри вагона. В окно было видно, что мать стоит на тротуаре, не уходит, горестно смотрит на трамвай, утирая углом платка слезы, не замечая, что платок сполз на шею. Борис хотел крикнуть ей что-нибудь хорошее, обнадеживающее, да не успел. Трамвай дернулся и покатил по рельсам вперед, к сборному пункту, увозя Бориса Степанова в неизвестное будущее.

Сборным пунктом оказалась обыкновенная школа. К ней шли в одиночку и группами. У подъезда стояли двое мужчин в штатском с красными повязками на рукаве. У входящих они тщательно проверяли документы, сверялись с фотографией на паспорте и, лишь после этого, разрешали проходить внутрь. Борис подал свои бумаги. Один из дежурных показался знакомым. Среднего роста, плотный такой, чем-то похож на циркового борца, скуластое загорелое лицо и острые, с прищуром глаза. Но где они встречались, Борис так не мог припомнить. А мужчина сразу узнал его.

– А, Степанов! Поздравляю, в хорошую команду попал, – почти не глядя, лишь мельком зыркнув по документам, тут же вернул их. – Проходи!

Шагнув внутрь подъезда и открывая вторую высокую застекленную дверь, Борис за спиною услышал:

– Не узнал? Так это Борис Степанов с кабельного, лучший лыжник столицы, чемпион нашего района. Молодцы в военкомате, кадры подбирали, что надо!

Борису сразу в душе стало тепло от таких слов. Хорошо, когда тебя узнают.

В просторном фойе, на стене, где красовалась школьная стенгазета «Комсомолец» и фанерная доска объявлений, висел пришпиленный кнопками военный плакат, который Борис видел во многих местах: на улицах, на площадях, в метро, в автобусах, троллейбусах, у себя на заводе. С плаката смотрела строгая женщина с седыми волосами в красной одежде, подняв призывно руку вверх, а за спиной ее вставали, защищая гранеными штыками, невидимые бойцы. Во второй руке, протягивая ее вперед, женщина держала лист бумаги с текстом военной присяги. Вверху по всему плакату призывно алела крупная надпись: «Родина-мать зовет!» Сейчас этот плакат, это обращение Борис воспринял так, словно к нему лично обращалась Родина и ее облик был чем-то неуловимым похож на его мать, у которой тоже вот так же сполз на плечи платок, только не такой красный, а старенький, серый с цветами, купленный Борисом еще пять лет назад в свою первую получку.

Здесь же в фойе, сидя за столом, двое военных отмечали по списку прибывающих на сборный пункт, и отбирали документы, за исключением партийных и комсомольских билетов, да шоферских прав, и направляли в актовый зал.

В зале оказалось полно народу. Не одна сотня мужчин, главным образом молодых. Борис даже опешил. Какая же это особая спецгруппа? Тут в наличии добрый батальон. А люди все прибывали и прибывали. В зале было душно, хотя окна распахнуты настежь, плавали сизым облаком клубы табачного дыма, от которого першило в горле.

– Борис! – услышал вдруг за спиной. – Боря! Топай к нам!

Голос показался знакомым. Степанов оглянулся и увидел Эдика Томашевского, своего ярого соперника на лыжне, правда, с первого взгляда он его не признал, поскольку на голове Эдика отсутствовала густая смолисто-черная шевелюра. Но лицо, слегка вытянутое, с крупным, как тот утверждал, римским носом и ямкою на округлом подбородке, да веселые черные глаза оставались теми же, и не признать их Борис не мог.

– Ты? – радостно произнес Степанов. – Вот здорово!

– Топай к нашему шалашу! – повторил Эдик и повернулся к товарищам, с которыми уже успел познакомиться: – Это ж Степанов! Тоже лыжник, первый разряд, как и у меня. Мы вместе в сборную столицы включены, готовились на тренировочные сборы.

– Не беспокойтесь, сейчас нам зададут такие тренировочные сборы, так погоняют, что даже позабудешь, как зовут маму родную, – вставил, обнажая в улыбке крупные зубы, рослый плечистый парень в военной гимнастерке, с отпоротыми петлицами, чем-то похожий на киноартиста Андреева. – Это как пять дать!

– Не хнычь, нынче военное время и все обучения пройдем ускоренным курсом, – сказал второй, чернявый, как и Эдик, только курносый и старше лет на пять по годам.

– Знакомься, Боря, – сказал Эдик и представил ему своих новых товарищей. – Служить и воевать нам вместе.

Рослый и плечистый крепко стиснул в своей крупной пятерне руку Бориса:

– Виталий Гонтарь, как говаривали в старь, забияка и бунтарь.

– И приличный звонарь, – добавил в рифму Эдик Томашевский. – Это точно!

– Юлий, но не Цезарь, а Царин, – назвал себя чернявый, – механик по электрооборудованию с завода Калибр.

– Я тоже электрик, – обрадовался Борис. – Что кончал?

– Электромеханический.

– И я там же учился.

– Знаю. Ты был на первом курсе, а мы в выпускном. Ты еще тогда, кажется, дружил с боксером, который потом чемпионом Москвы стал. Сергеем, его звали, а фамилию забыл.

– Закомолдин. Но его больше Сережка с Арбата звали…

– Внимание! Тише! Внимание! – раздался зычный голос военного с бумагами в руке, и шум в зале как-то сразу угас, стало тихо-тихо. – Объявляю состав повзводно. Кого вызову, те выходят строиться в коридор. Первый взвод!

Он зачитывал фамилию, и тут же кто-то вставал и со своими вещами выходил. Борис Степанов и Эдик Томашевский попали во второй взвод, а Юлий Царин и Виталий Гонтарь – в третий.

Потом было общее построение, и строем двинулись к Комсомольской площади. По дороге гадали: на какой вокзал? Ленинградский или Ярославский? Оказалось на Казанский. Разместились в вагонах электрички и, с редкими остановками, не впуская посторонних пассажиров, они прибыли поздним вечером на конечную станцию за Коломну. Там, выгрузившись, сложив свои пожитки в кузов полуторки, двинулись строем по пыльной проселочной дороге, которая пролегала через лес. К рассвету пришли к военному городку, спрятанному в гуще соснового бора.

– Добрались, кажется, до мест временной приписки, – устало пошутил Эдик, прислоняясь плечом к кирпичной стене казармы. – Был, так сказать, наш первый раунд.

– А после первого раунда положен законный перерыв, – сказал Борис, усаживаясь рядом на земле.

– Хорошо бы этот перерывчик продлить минут на шестьсот, – мечтательно произнес кто-то сбоку.

– Да и не мешало бы в зубах поковыряться поросятиной или утятиной, – добавил другой.

– Вопрос вполне резонный, друзья, – оживился Томашевский. – Свой гражданский жирок мы вытрясли за один переход, так что подкрепиться очень даже бы не мешало.

– Разговорчики! – раздался уже знакомый им голос молодого лейтенанта Патанина, командира второго взвода. – Встать! Построиться!

Повели в баню, вернее, в летний душ. После помывки каждый получил комплект новенького солдатского обмундирования, потом размещались в казарме, где стояли впритык сбитые из досок двухъярусные койки, похожие на спальные места в плацкартных вагонах, только без перегородки. Койки стояли рядами вдоль стен, были одинаковыми и заправлены одноцветными серыми одеялами. Борис подумал, а как же он будет находить свою постель? Именно об этом же размышлял вслух и Томашевский, занявший верхний этаж.

– Может быть, какую-нибудь метку сделаем, а?

Борис вышел в проход и, осмотревшись, сказал:

– Запоминай, наша от входа пятая. Пятая, запомнил?

Эдик успел лишь кивнуть. Звонко затрубили горнисты, послышалась команда:

– Выходи строиться!

Борис и Эдик, как другие прибывшие из Москвы, поспешили к выходу из казармы.

Начинался первый день службы.

Военная фортуна переменчива. Впрочем, легче всего сваливать любые свои промахи и неудачи на фортуну, дескать, если не повезло, то не повезло. На войне, как и в любом ином деле, прежде чем действовать, нужно хорошенько обмозговать каждый свой шаг, взвесить возможности и свои и противника, да заодно приготовиться к любым неожиданностям.

Война чем-то отдаленно похожа на бой на ринге, размышлял Закомолдин, когда выходишь на поединок с неизвестным противником и можно в любой миг ожидать такие неожиданности, от которых из глаз искры посыпятся. Только на войне нет ни раундов, ни судей, ни зрителей. Одни действующие лица. А самих неожиданностей полным-полно, особенно когда находишься в глубоком вражеском тылу, где опасность тебя подстерегает на каждом шагу и именно с той стороны, где ты меньше всего предполагаешь ее встретить.

Теперь, спустя время, а точнее, часы, Закомолдин мог сердцем понять и оправдать решительные действия уставших и измученных непрерывными боями героических защитников многоамбразурного дота «Утес». Их к тому времени там оставалось, судя по всему, не так и много. Как ни как, а десятые сутки беспрерывно и день и ночь дот вел трудный бой, неравный поединок и удерживал около своих бетонных стен значительные силы врага. Сколько тонн металла и взрывчатки обрушили из пушек и самолетов немцы на казематы и куполообразные башни, чтобы сокрушить стойкость его защитников и превратить в груду обломков эту долговременную огневую точку с символическим названием «Утес»! Опрокидывая все кабинетные расчеты германского командования, выдерживая жестокие бомбежки и артиллерийские обстрелы, дот держался и вел губительный огонь. Держался из последних сил. И все эти десять суток сквозь оптические прицельные приборы и просто амбразуры защитники видели лишь атакующих немцев, их танки, их бронетранспортеры, которые выкатывали и били прямой наводкой, всаживая снаряд за снарядом в развороченные взрывом проемы, трещины и пробоины, разрушая и уничтожая все живое...

Да как же они, защитники дота, могли представить себе, поверить в то, что долгожданная помощь к ним пришла в образе двух фашистских танков и малочисленной группки солдат, одетых в красноармейскую форму, кричащих по-русски – «ура!», но и с немецкими автоматами в руках. Ну что из того, что они с ходу опрокинули пару пушек, разбили бронетранспортер, заставили разбежаться на фланге пару десятков врагов? Не чистый ли это маскарад, чтобы как-то усыпить бдительность, проникнуть в дот и ликвидировать его защитников?

Об этом ни Закомолдин, ни его бойцы и думать не могли. Они были страшно удивлены и раздосадованы, когда ударила в упор противотанковая пушка и пулеметы хлестнули длинными очередями. Напрасно бойцы размахивали руками и надрывно кричали: «Свои!»

Дот отвечал огнем. Пули градом застучали по броне танка. Трое красноармейцев, бежавших рядом с машиной, с немецкими автоматами в руках, были срезаны наповал пулеметной очередью. Закомолдин видел, как на их лицах, в их широко открытых глазах застыло удивление.

– Разворачивай машину! – запоздало подал команду лейтенант, понимая, что с защитниками дота им не встретиться. – Разворачивай!

– Танк горит! – закричал Неклюдов. – Подбили!

– Чей танк? Немецкий? – не понял Закомолдин, все еще где-то в душе сомневаясь в своих действиях.

– Да наш! Второй! Подбили свои своего! Надо же, а? – Неклюдов чертыхнулся, а потом закричал: – Стой, куда же ты? Стой! Назад!

К доту, изрыгающему огонь из пушки и пулеметов, перебежками и ползком, прячась в выемках и воронках, направились два бойца. Закомолдин узнал их – из тех, которые пришли вместе с Батюком, из гарнизона дота «Скалистый». Они наверняка кого-то знали там, в «Утесе», и намеревались предупредить защитников дота, чтобы не били по своим.

Танк, который вел Убайдулин, запылал крупным костром, чадя в небо густым черным дымом. Бойцы выпрыгивали из стальной коробки и попадали под огонь своих из дота и немцев, которые тоже повели интенсивный обстрел танков и красноармейцев.

– Отходим! – крикнул Закомолдин, стремясь перекричать выстрелы. – Отходим!

Виктор Батюк, матюкаясь, двигал рычагами управления. Он опасался, как бы не влепили свои же снарядом по корме, где находился мотор, рывком дал задний ход, стараясь поскорее выйти из сектора обстрела.

Закомолдин видел, как двое наших все же благополучно достигли дота и скрылись в проеме, пробитом снарядами. Он облегченно вздохнул. Сейчас все выяснится, огонь прекратится. Своих-то там должны узнать! Но в следующее мгновение там, в проломе бетонного колпака, куда нырнули два бойца, ослепительно блеснула молния. Тяжелый взрыв потряс воздух, и, даже сидя в танке, Сергей ощутил, как колыхнулась земля. А над дотом взметнулся гигантский фонтан, поднимая вверх темные куски бетона, железа, комья земли...

– Отходим! – повторил команду Закомолдин. – Отходим!