Лига запуганных мужчин

15

В то утро я не выходил из дома. Вульф разговорился. Блаженно развалившись в кресле, сложив руки на животе и почти закрыв глаза, он удостаивал меня одной из своих тихих, бесконечных лекций. На этот раз он посвятил ее тому, что он назвал «духовной бравадой». Он утверждал, что существуют два различных вида бравады: одна должна поразить зрителей, вторая же рассчитана исключительно на внутреннего зрителя. И это и есть как раз «духовная бравада». Это не зрелище, которое устраивает определенная часть нашего «я», чтобы произвести впечатление на остальные ею части. И так далее. До часа дня я успел лишь отпечатать на старой развалине из Гарвард-клуба копию первого угрожающего письма и посмотреть на него с помощью увеличительного стекла. Все совпало. Чейпин писал свои оды друзьям на этой машинке.

После ленча я взял машину и отправился на ловлю Хиббарда. От парней, включая Саула Пензера, поступили обычные доклады — опять ничего. Фред Даркин в четверть первого со смехом рассказал по телефону, как он со своими коллегами устроил торжественное шествие, провожая Пола Чейпина до дома Ниро Вульфа, затем они спрятались за угол Девятой авеню и ожидали сообщения о кончине Вульфа. Потом они снова поработали эскортом у Чейпина по дороге домой.

У меня было столько же надежды найти Хиббарда, как и получить любовное письмо от Греты Гарбо, но я отправился провести рекогносцировку поля боя. Разумеется, я по два раза в день звонил племяннице Хиббарда Эвелин, и не потому, что ожидал услышать от нее что-нибудь новенькое, ведь, если бы она узнала что-то новое, она сразу дала бы нам знать, но она была моей клиенткой, а клиенту следует постоянно напоминать, что вы развили бурную деятельность. Ее голос по телефону звучал довольно расстроенно, а у меня едва хватало духу хоть чуть-чуть успокоить ее, но пару попыток я все же предпринял. Одной из таких безнадежных попыток, предпринятых мною в тот день, было посещение канцелярии Фердинада Бауена, биржевого маклера. Фирма «Голбрайт и Бауен» весьма успешно спекулировала ценными бумагами, совершенно не интересуясь мелкой рыбешкой, а у Хиббарда был в ней открытый счет. Посещая членов Лиги, я уделил Бауену совсем мало внимания, однако шансы кое-что узнать у него были чуть выше, чем у остальных. Зайдя в его канцелярию на двадцатом этаже одного из зданий на Уолл-стрит, я подумал, что надо будет порекомендовать Ниро Вульфу увеличить долю Бауена в общем котле, что бы ни говорил банковский анализ. Аренда явно была оплачена, а она одна, по всей видимости, обошлась ему в такую копеечку, которая даже и не снилась самому удачливому взломщику. Его офисы занимали целый этаж, а их обстановка наводила на мысль, что для того, чтобы получить здесь место машинистки, девушка должна быть по меньшей мере герцогиней.

Меня пригласили в личный кабинет Бауена размером с танцевальный зал. По лежащим на полу коврам было просто страшно ступать. Бауен сидел за великолепным темно-коричневым письменным столом, на котором не было ничего, кроме «Уолл-стрит джорнэл» и пепельницы. В одной своей маленькой лапке он держал длинную толстую сигару, из которой поднимался дымок. Не нравился мне этот парень. Если бы я должен был выбирать, кому лучше всего повесить на шею убийство, — ему или Полу Чейпину — мне пришлось бы бросать монету.

Он, видимо, считал, что ведет себя как надо, рявкнув на меня, чтобы я сел. Действительно крутых парней я еще переношу, но вот таких, которые думают, что представляют собой правильно смешанный коктейль Джона Д. Рокфеллера и лорда Честерфилда, в то время как в них начисто отсутствуют оба эти компонента, таких парней я люблю, как занозу в седалищном нерве. Я выложил ему то же самое, что выкладывал им всем, — что я хотел бы узнать все о том, когда он в последний раз видел Эндрью Хиббарда, со всеми деталями и подробностями. Ему потребовалось подумать. Наконец он решил, что в последний раз это было более чем за неделю до исчезновения Хиббарда, где-то около двадцатого сентября, в театре. Они вместе отправились на спектакль, Хиббард со своей племянницей, а он — с женой. Они не говорили ни о чем важном, ни о чем таком, что было бы связано с нынешней ситуацией. Насколько он помнит, о Поле Чейпине даже и не упоминалось, видимо потому, что Бауен был одним из той троицы, которая наняла детективов Бэскома, и он не хотел портить себе вечер ссорой, поскольку Хиббард этого не одобрял.

Я спросил его:

— У Хиббарда был счет в вашей фирме?

Он кивнул:

— Да, давно, уже десять лет. На нем не было большого оборота, по большей части только рост и падение ценных бумаг.

— Понятно. Я установил это по перечню в его бумагах. Знаете, нам могла бы помочь всего одна вещь, какое-нибудь доказательство того, что когда Хиббард во вторник вечером уходил из дома, он знал, что ему не нужно будет возвращаться. Я ничего такого не могу найти, хотя все еще продолжаю искать. Например, не предпринимал ли он за несколько дней перед своим исчезновением каких-либо шагов или не давал ли каких-либо необычных указаний в отношении своего счета у вас?

Бауен покачал своей круглой головой:

— Нет, мы бы об этом узнали… но я попробую проверить. — Из шеренги телефонов на стене он взял один и что-то в него сказал. Подождал немного и снова с кем-то поговорил. Положив трубку, он обратился ко мне: — Нет, как я и думал. На счету Энди уже более двух недель нет никакого движения, и от него не поступало никаких указаний.

Я попрощался с ним.

Это был типичный образчик того неуклонного прогресса, которого я добился в тот день в поисках Эндрью Хиббарда. Полнейший триумф. От следующих шести ребят я узнал столько же, сколько и от Фердинанда Бауена. Поэтому, ничего удивительного, что к вечеру я ехал домой в соответствующем настроении. Я уже не говорю о том, что какой-то тип поцарапал мне заднее крыло, пока я ставил машину на Девяностой улице, чтобы зайти к доктору Бертону. Мне ничего не хотелось, не было даже желания выслушивать очаровательную живую беседу Вульфа за ужином — во время приема пищи он совершенно забывает, что на свете существуют убийства, поэтому я был рад, что именно в этот вечер он оставил включенным радио.

После ужина мы пошли в кабинет, и от отчаяния и злости я начал рассказывать ему о своих утренних визитах. Однако он попросил меня подать ему атлас и стал изучать карты. Всегда, когда ему нужно работать, он склонен развлекаться со множеством игрушек, однако атлас был из них самой худшей. Поэтому, видя, что он им занялся, я замолчал. Некоторое время я возился со своими записями об орхидеях и хозяйственными счетами, а затем закончил свою деятельность на этот вечер и подошел к его столу, чтобы посмотреть, что он делает. Он занимался Китаем! Это был Атлас Гушарда, самый лучший из тех, что можно достать, и он посвятил Китаю гораздо больше внимания, чем тот этого заслуживал. Вульф разложил сложенную карту и с ручкой в одной руке и увеличительным стеклом в другой сидел, погрузившись в Дальний Восток. Я даже не потрудился пожелать ему спокойной ночи, зная, что он все равно мне не ответит. Я забрал с собой экземпляр книги «Черт побери деревенщину» и отправился наверх в свою комнату.

Переодевшись в пижаму и надев домашние тапочки, я устроился в своем самом удобном кресле под торшером. Молоко я поставил на расстоянии вытянутой руки на журнальный столик с инкрустированной крышкой и углубился в книгу Чейпина. Я пришел к выводу, что пора догонять Вульфа. Пролистав книгу, я установил, что он отметил некоторые места: кое-где какое-то выражение, в другом месте целую фразу и даже целый кусок из двух, а то и трех абзацев. Я решил сосредоточиться на этих местах, чуть полистал и выбрал наудачу:

…но никогда не руководствовался одной только силой страсти, а исходил лишь из врожденного желания действовать, действовать, не обращая внимания на чьи-то слабые возражения… Однако у Аллана не было никакого выбора, потому что он сознавал, что ярость, которая выплескивается в словах, — это всего лишь бормотание идиота, ничего общего с действительностью не имеющее…

Я прочел с дюжину подобных мест, зевнул, выпил молоко и продолжал читать:

…Вот поэтому они вами и восхищаются, — сказала она. — Я не люблю мужчин, которые настолько изнежены, что не способны пожертвовать даже своим собственным телом…

…и презирает всю эту сопливую болтовню о чудовищной жестокости войны, ибо действительный аргумент против войны — это не кровь, орошающая траву и плодородную почву, и не то, что она ломает людям кости и разрывает им мышцы, и даже не то, что она бросает на съедение голодным птицам и хищникам мертвые, еще теплые тела. Все это по-своему красиво и уравновешивает отвратительную агонию того или иного человека. Отрицательная сторона войны в том, что ее высокое возбуждение, поражающее душу человека, превосходит возможности нашей слабой нервной системы; мы для нее недостаточно мужественны; в качестве своих высших жертвенных даров она требует крови и плоти героев, а что можем предложить ей мы? Вот этого маленького глупца, вон того толстого плаксу, целое полчище жалких трусов…

И таких перлов там было пруд пруди. Я прочел еще одно место и перешел к следующему, это начинало становиться однообразным, и я стал их пропускать. Были там и такие места, которые казались мне занимательными, разные диалоги и длинная сцена с тремя девушками в яблоневом саду, но их Вульф вообще не отметил. Зато он отметил почти целую главу, в которой речь шла о том, как некий молодой человек прилично отделал двух других парней, закончив дело маникюром с помощью топора, с подробным описанием, как это выглядит с точки зрения психологии. Я решил, что для того, чтобы написать нечто подобное, нужно было здорово постараться. Затем я перешел к разным другим кускам, как например:

…насилие нужно не обожествлять, а просто осуществлять. Требуются не бурные и сложные чувства, а действия. Что привело к смерти Арта Биллингса и Керли Стефенса? Ненависть? Гнев? Нет. Страсть, страх, мстительность, вражда? Нет. Их убил топор, который сжимали его пальцы и двига.111 мышцы его руки…

В одиннадцать вечера я сдался. Молоко было выпито, и даже если бы я читал всю ночь, маловероятно, что я смог бы догнать Вульфа в том, чего он, по его мнению, достиг. Казалось, мне удалось обнаружить свидетельство того, что автор книги невероятно кровожаден, но в этом я его и раньше подозревал. Я отложил книгу на стол, потянулся, чтобы всласть зевнуть, подошел к окну, открыл его и стоял у открытого окна, глядя на улицу, до тех пор, пока резкий холодный воздух не заставил меня ретироваться под теплое одеяло.

В субботу утром я снова отправился на поиски. Все было так же, как и накануне, и думаю, что вся моя работа ни черта не стоила. Даже если кто-то из этих ребят и оставил про себя, на всякий случай, какой-нибудь фактик, который мог бы нам помочь, трудно было надеяться, что я смогу вытащить из него этот факт.

Тем не менее я крутился как белка в колесе. Я посетил Элкаса, Лэнга, Майкла Эйерса, Эдлера, Кейбота и Прэтта. В одиннадцать часов я позвонил Вульфу, хотя мне нечего было ему сказать. Я решил взяться за таксиста Питни Скотта. Возможно, что моя неподтвержденная догадка была правильна и можно было надеяться, что он кое-что знает об Эндрью Хиббарде. Однако его нигде не было. Я зашел в контору его компании, где мне сообщили, что он должен появиться в четыре часа дня. Они объяснили мне, что обычно он ездит по кругу между Четырнадцатой и Пятьдесят девятой улицами, однако может быть где угодно. Я отправился в город и поискал его в районе Перри-стрит, но там его не было. В четверть первого я снова позвонил Вульфу, ожидая, что он пригласит меня пообедать дома, но он счел, что это было бы для меня слишком хорошо. Он велел мне перехватить чего-нибудь в городе и съездить для него в Минсолу. Дитсон позвонил ему, что получил из Новой Англии дюжину луковиц новых милтоний, и предложил уступить часть Вульфу, если тот кого-то за ними пришлет.

В подобных обстоятельствах, когда посреди расследования Вульф вдруг посылает меня таскать ему какие-то орхидеи, меня всегда охватывает желание стать анархистом. Я чувствую себя ужасным идиотом. Правда, на сей раз это было не столь ужасно, как обычно, потому что дело, которое я расследовал, представлялось безнадежным. В эту субботу с утра было холодно и сухо, вот-вот должен был пойти снег. Однако я открыл в машине оба окна, и свежий воздух подействовал на меня успокаивающе, чего совершенно нельзя было сказать об уличном движении на Лонг-Айленде.

На Тридцать пятую улицу я вернулся около четырех и занес луковицы в кабинет, чтобы показать Вульфу. Он заботливо ощупал и осмотрел их, а затем попросил меня отнести их наверх Хорстману, передав ему, чтобы он не делал им насечки. Я взбежал наверх, а затем снова вернулся в кабинет с намерением задержаться там всего на минутку, вписать луковицы в каталог и снова отправиться на поиски Питни Скотта, однако Вульф произнес:

— Арчи.

По его тону мне сразу же стало ясно, что это только начало, и я сел. Он продолжал:

— Время от времени ты подозреваешь меня в том, что я уделяю недостаточно внимания тем или иным деталям нашей работы. Обычно ты не прав, что естественно. В лабиринте какой-то проблемы нам приходится выбирать наиболее многообещающие пути. Если бы мы попытались бежать сразу по всем дорожкам, мы бы никуда не пришли. В любом искусстве, — а я тоже артист своего дела, или уж вообще никто, — один из самых глубоких секретов успеха состоит в том, чтобы распознать, что можно отсечь, отбросить. Правда, это старая истина.

— Да, сэр.

— Ты следишь за моей мыслью? Заверяю тебя, что, когда мы беремся за какое-то дело, я постоянно стараюсь соблюдать ту закономерность, о которой я только что рассказал. Когда ты подозреваешь, что я что-то оставляю без внимания, ты в какой-то мере прав, ибо я рассматриваю огромное количество возможностей и шагов, которые иному человеку — не будем детально его характеризовать — могли бы показаться не имеющими значения для нашей деятельности. Однако я считал бы для себя недостойным своей профессии, если бы оставил без внимания ту вероятность, которая в результате развития событий может оказаться важной. Именно поэтому я хотел бы честно и открыто извиниться перед тобой.

Я кивнул:

— Я все еще не знаю, о чем речь. За что вы хотите извиниться?

— За неумелость, за плохую работу. Возможно, позже окажется, что эта ошибка не будет иметь катастрофических последствий, возможно, речь вообще шла о вещи незначительной, однако, когда я сидел здесь сегодня утром, размышляя о том, что мне удалось, и проводя ревизию своей совести, мне кое-что пришло в голову, и я вынужден спросить тебя об этом. Вспомни, в среду вечером, шестьдесят пять часов назад ты говорил о содержимом головы инспектора Кремера.

Я усмехнулся:

— Да.

— Как ты сообщил мне, он предполагает, что доктор Элкас нанял человека, чтобы следить за Полом Чейпином.

— Точно.

— И после этого ты начал такую фразу, кажется, ты сказал: «Однако один из этих шпиков…», что-то в этом роде. Я был нетерпелив и перебил тебя. Я не должен был этого делать. Меня подвела моя импульсивная реакция на что-то, о чем я уже знал, что это глупость. Следовало дать тебе договорить. Пожалуйста, сделай это сейчас.

Я кивнул:

— Да, я вспоминаю. Но когда вы выбросили на помойку дело Дрейера, какая разница, что Элкас…

— Арчи, черт побери, речь ведь идет не об Элкасе, мне нужна твоя фраза о том детективе. Что это за детектив? Где он?

— А разве я вам этого не сказал? Он наступает на пятки Полу Чейпину.

— Кто-то из людей Кремера?

Я отрицательно покачал головой:

— У Кремера там есть один человек… Мы посылаем туда Даркина, Гора и Кимса посменно, по восемь часов. А эта птичка сама по себе. Кремер все удивлялся, кто же ему платит, и попытался его расспросить. Но тот оказался крепким орешком, он только ругался, но не сказал ничего больше. Я думал, что он от Бэскома, но нет.

— Ты его видел?

— Да, я встретился с ним. Он как раз ел суп. Во время еды он вроде вас — совершенно забывает о делах. Я немножко за ним поухаживал, носил за ним хлеб и масло и так далее, а потом ушел домой.

— Опиши его.

— Ну… ничего особенного на вид. Весит этак семьдесят кило, рост пять футов семь дюймов. Коричневая кепка, розовый галстук. На лице царапина, какая-то кошечка его поцарапала, а он не очень удачно ее залечил. Карие глаза, острый нос, широкий рот с узкими, но не сжатыми губами, бледная, здоровая кожа.

— Волосы?

— На голове.

Вульф вздохнул. Я отметил, что кончиками пальцев он чертит на подлокотнике маленькие кружочки. Он произнес:

— Шестьдесят пять часов! Найди его и немедленно приведи сюда.

Я встал.

— Живого или мертвого?

— Если можно — по-хорошему или же с минимальным насилием, но приведи.

— Но сейчас без пяти четыре. Вы же будете в оранжерее.

— Ну и что? У нас достаточно комфортабельный дом. Пусть подождет здесь.

Я встал, вынул из ящика письменного стола разные нужные вещи, рассовал их по карманам и уехал.