Литовские повести

1

Какой-то тоскливый ужас охватывал Морту Кунчинене по вечерам, когда в пустом доме не слышно было никаких звуков, кроме ее собственного тихого дыхания, поскрипывания стула или диванных пружин да монотонного тиканья старых стенных часов. У нее возникало желание все бросить и бежать куда глаза глядят и, лишь помотавшись по белу свету, успокоившись, возвратиться обратно. Сколько раз собиралась навестить своих институтских подруг, разъехавшихся по школам всей республики, а то отправиться в какие-нибудь экзотические края — на Кавказ или в Крым! Только тогда, считала Морта, уйдет гнетущее чувство и, вернувшись, она вновь сможет без отвращения бродить по большому пятикомнатному коттеджу и готовить обеды для своей маленькой семьи. В этом заключались ее постоянные, навязчивые мечты, нереальная, но до малейших деталей с величайшим удовольствием обдумываемая часть ее жизни. Иногда воображаемые картины переносились в сны, и женщине казалось, что нечто подобное уже было в ее жизни, только почему-то стерлось и поблекло в памяти.

Глава семьи Раполас Кунчинас, стоило жене заговорить о своих фантазиях, коротко и однозначно бросал ей: выкинь из головы, все это бредни, они не к лицу женщине, переступившей порог сорокалетия. Если уж так хочется, можно летом съездить в Палангу, а то в Вильнюс или Ригу… Разумеется, когда в колхозе поменьше дел. Ему казалось, что дома произойдет что-то непоправимое, если председатель колхоза ни с того ни с сего укатит с женой на недельку-другую проветриться и отдохнуть. И в самом деле, за пятнадцать лет председательствования в Трумплауке Кунчинас ни разу не был в отпуске и, правду говоря, не хотел его брать. О том же, чтобы Морта одна поехала, и речи быть не могло: без нее Раполас не знал бы, ни что поесть, ни во что одеться, ни вообще как ему жить. Все свои бытовые заботы передоверил он жене и за долгое время совместной жизни потерял о них всякое представление. Морта Кунчинене прекрасно справлялась с возложенными на нее обязанностями, была толковой и изобретательной хозяйкой, к тому же с педагогическим образованием. Значит, и о воспитании дочери ему тоже не следовало беспокоиться.

В один из таких тоскливых вечеров сидела Морта на диване в уголке гостиной и вязала затейливую накидку на подушечку. Сумерки сгущались, приходилось напрягать зрение, чтобы разглядеть петли; она отложила вязанье, откинулась на мягкую спинку и закрыла уставшие глаза. Задремала. Когда проснулась, в комнате было уже совсем темно, правда, мебель и другие предметы еще можно было различить. Все окружающее показалось Морте таким неуютным, надоевшим, опостылевшим… Не меняя позы, принялась она планировать, как следовало бы переставить мебель, чтобы гостиная изменилась, обновилась. Вот, скажем, если передвинуть диван к торцовой стене и рядом поставить журнальный столик с двумя креслами? Пожалуй, получился бы уютный уголок. А книжную секцию — напротив окон! Она бы там отлично смотрелась: всеми цветами радуги сияли бы стекла полок, пестрые корешки книг…

Не откладывая дела в долгий ящик, Морта Кунчинене поднялась, засучила рукава, отбросила прочь беспокойные свои мечтания и ринулась в бой. В такие моменты ею всегда овладевали энтузиазм, приподнятое состояние духа, словно перестановка мебели могла изменить всю ее жизнь. Весело напевая, убрала из гостиной кресла, скатала ковер, чтобы можно было без помех двигать тяжелые вещи. Но, вытерев во всех уголках пыль, вынуждена была притормозить — тащить в одиночку диван или шкаф ей было не по силам. Приходилось ждать дочку. Ниёле «на минутку» побежала к подружке узнать, что задано по алгебре, и вот-вот должна была вернуться. Конечно, заболталась. У семнадцатилетних, когда их начинают интересовать не только книги, но и парни, тем для разговоров хоть отбавляй!

Морта стояла у окна и нетерпеливо вглядывалась в темноту. Непредвиденная задержка в осуществлении задуманного несколько раздражала ее, сердила. Сначала взгляд побродил по соседскому двору, где у хлева можно было рассмотреть черно-пеструю корову и присевшую подле нее женщину в белой косынке. Воображение сразу же нарисовало подойник и звонкие струйки пенящегося молока. Потом взгляд скользнул вправо и в густой тени лип уловил огонек — кто-то раскуривал сигарету. В сумеречном свете смутно виднелись две фигуры, плывшие по тротуару на противоположной стороне улицы. Когда они вышли из-под лип, Кунчинене в одной из них узнала свою Ниёле. Рядом шагал какой-то парень с мотоциклетным шлемом в руке. Казалось, что Ниёле не особенно заинтересована разговором с ним — шла она быстро и словно нехотя, коротко отвечала на какие-то вопросы провожатого. Когда же дочь пошла через улицу, парень со шлемом остался на тротуаре. Словно чему-то удивляясь или не одобряя ее действий, он слегка покачивал головой. Шаги дочери уже застучали по коридору, а мотоциклист все стоял у перекрестка и пялился на дом Кунчинасов. Какое-то дерзкое высокомерие ощущалось во всем его облике — и широко расставленные ноги, и сунутая в карман рука, и это неодобрительное покачивание головой… Нагловат и слишком самоуверен, заключила Морта, отходя от окна. Охваченная неприятным чувством, словно кто-то посмел кинуть недобрый взгляд ей самой, она беспокойно обернулась к дочери.

— Где это ты так долго пропадала?

— Уроки делали у Лины, — равнодушно бросила Ниёле.

Второго вопроса, который так и вертелся на языке, мать не задала. Если дочь не хочет упоминать о парне с мотоциклетным шлемом, пусть молчит. Ее дело.

Кунчинене еще какое-то время постояла, не двигаясь, посреди комнаты, бессознательно комкая в руке свое вязанье. Словно чужая, глазами постороннего человека оглядывала она дочь и дивилась тому, что Ниёле уже совсем взрослая — красивая, стройная девушка, такая способна обратить на себя внимание не одного парня… Мать и не заметила, когда произошла эта великая перемена, когда ее девочка из наивного подростка превратилась в девушку. К следующему лету кончит школу и упорхнет куда-нибудь в большой город, где есть институты, тогда этот дом станет еще более пустым. Впрочем, время не остановишь, не повернешь вспять, хотя мать чувствовала бы себя счастливее, если бы к ее груди всегда ласково прижималась детская головка, доверчивая и нуждающаяся в опеке.

— Что это у нас случилось? Почему такой беспорядок? — с напускной строгостью спросила Ниёле, глазами указывая на скатанный ковер.

Мать проследила за ее взглядом и очнулась от своих мыслей.

— Помоги-ка мне. Хочу все по-новому расставить, — попросила она.

Обе энергично взялись за дело. Ниёле нравились такие неожиданные мамины затеи, когда все в их квартире переворачивалось вверх дном. Она заинтересованно предлагала собственные варианты перестановок; конечно, принималось не все, но многое.

Из гостиной они перекочевали в спальню. Дом Кунчинасов громыхал и гудел, будто сюда только что въехало несколько семей новоселов. Мать и дочь, красные, распаренные, двигали кровати, шкафы — и откуда только брались силы и энергия! Работа уже шла к концу, оставались какие-то мелочи, но тут за окнами заурчала и остановилась машина. Они на мгновение замерли и прислушались. Как бы хорошо было, если бы эта машина остановилась у подъезда хоть на полчасика позже — глядишь, успели бы закончить перестановку! Заторопились, принялись поспешно придвигать тумбочки к кроватям, чтобы спальня приобрела какой-то жилой вид… В прихожей уже слышались знакомые шаги, а они все еще упрямо толкали к стене тяжелый трельяж.

Раполас Кунчинас отворил дверь и замер в проеме, насмешливым взглядом скользнув по спальне, которая стала неузнаваемой, оглядел разгоряченных тружениц.

— Опять? — в его вопросе прозвучал явный упрек.

Жена и дочь молчали. Волосы растрепаны, на лбу испарина, глаза возбужденно блестят…

Ниёле оказалась смелее. Она шагнула к отцу, как бы загораживая собою мать, и выпалила:

— А мы всю квартиру обновили! Видишь, папа, какой уютный уголок получился?

— Да, да, конечно! — иронически согласился отец. — Сегодня необыкновенно, а через месяц начинай ту же песенку сначала? Попрошу немедленно вернуть все на прежние места! Из-за ваших перестановок ночью свою кровать не найдешь!

Говорил он твердо и категорично.

— Папа, ну, папочка… — ластясь, словно котенок, пыталась смягчить его дочь. Прижавшись к отцу и капризно надув губки, она умела многое выпросить у него, однако ломать установленный в доме порядок не дозволялось и ей.

— Ведь так красивее, Раполас, уютнее, — робко вставила Морта. Однако хватило одного сурового взгляда мужа, и она примирилась с очередным поражением. Когда Кунчинас взялся за край кровати, чтобы поставить ее на старое место, Морта, чуть помедлив, тоже ухватилась за нее.

Ниёле обиженно сопела у окна. Ее сердило, что мать так быстро сдалась, поэтому она демонстративно хлопнула дверью и скрылась в своей комнате.

Вскоре в жилище Кунчинасов все было по-прежнему, а сами хозяева утомленно сидели перед включенным телевизором. Дикторы, говорившие с ними с экрана, были для Кунчинасов просто спасением — им самим можно было молчать…

Программа не слишком интересная, председатель вскоре начал клевать носом, его красиво поседевшая голова свесилась на грудь, послышалось ровное посапывание. Морта взглянула на мужа и, словно проглотив что-то горькое, поморщилась. Ее всегда раздражала способность Раполаса внезапно засыпать. Казалось, никакие потрясения и переживания не влияют на его нервы.

Женщина поднялась с кресла и тихо выскользнула в кухню. Проснувшись, хозяин дома тут же потребует ужин. Второе, что поражало Кунчинене, — неизменно отличный аппетит мужа.

За ужин семья села в кухне, каждый на своем привычном месте: во главе стола — глава семьи, по правую руку — жена, по левую — дочь. Ели молча. Окорок и блинчики с яблочным повидлом были их любимыми блюдами, поэтому к концу ужина семейное настроение улучшилось. Выпив чашку ароматного чая, Раполас Кунчинас удовлетворенно вздохнул и, взглянув на дочь, весело осведомился:

— Что это за молодой человек катал тебя нынче на мотоцикле?

Ниёле еще некоторое время собиралась дуться на отца по поводу инцидента с перестановкой, но его вопрос сразу же перечеркнул это намерение. Девушка покраснела. Таинственный мотоциклист катал ее только у мельничной плотины, где родительское око, казалось бы, не могло их настичь… Впрочем, раз уж знают, пожалуй, можно и рассказать. Пережитое ею приключение так и подмывало скорее все выложить.

— Ой, такая потеха вчера была, со смеху помереть можно! — с притворным возбуждением начала она, словно и правда едва сдерживая смех. — Возвращаюсь из школы, а тут ко мне подкатывает на мотоцикле какой-то парень в черной нейлоновой куртке с полосками на рукаве и заявляет: здравствуй, Ниёле, сестричка, постой, дай на тебя посмотреть!

После этих слов Ниёле на мгновение смолкла и сделала гримаску, которая должна была передать, какую неожиданность она испытала.

— Ну, говорю, только этого мне не хватало! Иду дальше, а он за мной едет медленно-медленно и продолжает: я тебя, говорит, с самого рождения знаю, интересуюсь тобой, слежу за твоей жизнью… Мы с Линой принялись хохотать, а он: не смейтесь, я серьезно! Странно, откуда он знает, как меня зовут?

— Кто захочет, тот узнает, — бормотнул Кунчинас. Он не спускал глаз с лица дочери, на котором отражалось неподдельное волнение, и это почему-то сердило его. Ему не нравилось, что сквозь тонкую вуаль изображаемого Ниёле возмущения проглядывает удовольствие, что происшедшее льстит ей.

Кунчинас взглянул на жену, в ее глазах тоже отразилось беспокойство. Словно и мать, и отец внезапно услышали первые сигналы тревоги, донесшиеся до их выросшей уже дочери откуда-то издалека.

— А сегодня этот странный молодой человек уже и на мотоцикл тебя усадил? — с легким упреком спросил отец.

Ниёле сразу посерьезнела и принялась оправдываться:

— Хотите, говорит, научу водить мотоцикл? Мы с Линой в шутку согласились. Покатались немножко около плотины.

— А мне сказала, что уроки с Линой делала, — вставила мать.

— Прости, мама, как-то неудобно было все тебе сразу рассказать… Сначала мы действительно уроки делали, а потом покатались. — Когда Ниёле произносила эти слова, в ее голосе сплелись в одну нить две интонации: сожаление о содеянном и упрек родителям. Посерьезневшее личико и надутые губки говорили о том, что она недовольна: следят за каждым ее шагом! Пора бы уж им наконец понять, что ей семнадцать!

Чтобы избежать новых вопросов, Ниёле встала из-за стола и принялась собирать тарелки.

— Помою, — коротко бросила она в ответ на вопросительный взгляд матери.

Собирая посуду и вытирая со стола, все время чувствовала на себе пристальные взгляды, которые сегодня особенно раздражали, сковывали движения, будто родители невидимой веревкой опутывали ее.

Закончив уборку, Ниёле остановилась у двери в свою комнату, обернулась к отцу и матери и, словно отвечая на их немой вопрос, сказала:

— Ведь не разбойник же он! Чего вы так всполошились?!

2

Подъезжая к центральной усадьбе колхоза, Раполас Кунчинас заметил, что за его машиной увязался какой-то мотоциклист. Синий полосатый шлем и закрывающие лоб и нос очки не позволяли рассмотреть его лицо, но черная нейлоновая куртка с двухцветной полоской на рукаве показалась председателю знакомой. По ней он признал в преследователе того самого молодого человека, который катал на мотоцикле их Ниёле. Охваченный беспокойным любопытством, Раполас несколько раз оглядывался — хотелось рассмотреть, кто скрывается под полосатым шлемом и широкими очками. Мотоциклист не пытался обогнать, специально тащился позади, изображая почетный эскорт.

Когда автомобиль председателя остановился возле колхозной конторы, Кунчинас заметил, что и мотоциклист свернул к обочине. Пока Раполас не спеша выбирался из машины на тротуар, парень успел не только соскочить с мотоцикла, но и снять шлем. Пригладив рукой черные кудри, он чуть не бегом бросился вслед за Кунчинасом, который уже поднимался по ступенькам конторы.

— Прошу прощения, товарищ председатель, нельзя ли на минутку задержать вас? — догнал Кунчинаса звонкий и уверенный молодой голос.

Председатель остановился, обернулся. С любопытством оглядел парня, будто вопрошая: кто таков? Маленький короткий нос, нагловатые карие глаза, ямочка на подбородке, высокий, опрятно одетый, парень как парень, сколько таких гоняет на мотоциклах…

— В чем дело? — не скрывая неудовольствия, спросил Кунчинас.

Парень подошел ближе и объяснил:

— Надо поговорить с вами. Но желательно не в конторе, а, так сказать, на природе — в скверике, на чистом воздухе.

Председателю его слова показались вызывающими. Ишь ты, начальство нашлось! В конторе ему, видите ли, не с руки… Ох, эта современная молодежь! Никакого воспитания… Однако Кунчинас подавил в себе раздражение, так как почувствовал, что разговор пойдет не о служебных делах. Неужели так с ходу попросит руки Ниёле, подумал он.

— Что ж, можно и в скверике. Только у меня, молодой человек, для долгих бесед времени нету.

Кунчинас спустился с крыльца и первым свернул в уютный скверик, разбитый перед фасадом конторы. Сев на широкую скамейку напротив по-осеннему пестрой клумбы, удобно откинулся на спинку, положил ногу на ногу. С высоты своего председательского поста он покровительственно глянул на мотоциклиста, который на миг заколебался, как поступить: сесть рядом или остаться стоять. Мысленно Кунчинас решил, что в зятья ему этот парень не подойдет.

— Я уже давно слежу за вашей процветающей семьей, за вашей благополучной жизнью и, признаться, завидую, — начал парень, усаживаясь рядом.

Председатель искоса глянул на незнакомца. Он был удивлен — начало разговора несколько неожиданное.

— Что же дальше? — иронически поощрил он.

— Наблюдаю за вашей семейной идиллией и завидую сестричке Ниёле, ей здорово повезло. К сожалению, моя жизнь не была усеяна розами.

Кунчинас вздрогнул и судорожно вцепился в край скамейки, словно боясь упасть с нее. Глаза из-под пышных седых бровей гневно сверкнули.

— Что ты несешь, молодой человек? — выдавил он после небольшой паузы. — Уж не пьян ли? Попрошу ближе к делу. Выслушивать всякий бред у меня нет ни времени, ни охоты.

— Терпение, товарищ Кунчинас, терпение! Сейчас все изложу по порядку. — В голосе мотоциклиста неожиданно зазвучала властность. — Ниёле, которой вы так гордитесь, на которую нарадоваться не можете, вам не родная!.. В пятьдесят седьмом вы взяли ее в Рудясе из детского дома. Так? Тогда ей было всего годик. А вам сообщили, что Ниёле не совсем одинока, что у нее есть брат? Понятное дело, я тогда был немногим старше и о сестре не беспокоился. Теперь дело другое.

Пальцы председателя, сжимающие край скамейки, заметно побледнели, лицо залила краска.

— Ты что-то путаешь, парень! Или занимаешься шантажом! — отрезал он, повысив голос. — Моя дочь не имеет никакого отношения к детскому дому, и брата у нее, к сожалению, нет. А если у тебя к ней претензии другого рода, совсем не родственные, то ваше дело, и я тут ни при чем.

Словно не замечая тона председателя, мотоциклист спокойно гнул свое:

— Возможно, Ниёле не помнит про Рудясу, но вы-то должны помнить? Там вы подписали соответствующий документ, наличие которого подтвердил тогдашний директор детского дома Пранас Левицкас. Успокойтесь, Ниёле интересует меня исключительно как сестра. Должен же быть у меня на свете хоть один близкий человек!

Это заявление несколько остудило Кунчинаса, но он не собирался сдаваться.

— Нелепость! Нелепость! — И он решительно, всем корпусом повернулся к собеседнику. — С чего это тебе пришло в голову, что Ниёле тебе сестра? Может, чего доброго, станешь утверждать, что и я твой отец?! Нет, молодой человек, ступай-ка своей дорогой и не порти своими выдумками настроение другим людям. А нет, могу немедленно позвонить в милицию, и схлопочешь для начала пятнадцать суток!

— Ого! — протянул парень и, встав со скамьи, принялся расхаживать вдоль цветника перед сидящим Кунчинасом. — Не думал я, что опекун моей сестренки так суров. Я приехал сюда не шантажировать, а искать сестру. Никто не запретит мне делать это! Думаете, я руководствуюсь слухами? Нет. Я точно знаю, что весной пятьдесят седьмого, сразу же после майских праздников, вы увезли из Рудясы маленькую светловолосую девочку. Она больше всех других понравилась вам и вашей жене. Да. И вы еще спросили о родителях: мол, не пьяницы ли? Нет, они были порядочными людьми. Директор Левицкас вас не обманул. Только, конечно, зря умолчал о маленьком одиноком брате Ниёле!

— Какая подлость! — процедил сквозь стиснутые зубы седовласый председатель колхоза. Ударил кулаком по скамье. — Подлость! Ведь это же преступление! Я на этого Левицкаса в суд подам!

— Суд не потребуется! — спокойно возразил парень, остановившись напротив него. В его руке покачивался полосатый шлем. — Левицкас уже получил свое. Старался разбогатеть за счет невинных младенцев. Довелось и мне поспать вместе с ним на жестких нарах. Тогда-то и обнаружились эти волнующие обстоятельства. Выходя на свободу, я решил отыскать сестру и впредь жить в мире с законами.

— Подлецы, подлецы… — стонал Кунчинас. — Таким не только себя не жалко, они и чужую жизнь стремятся искалечить!

— Неправда, товарищ председатель, — перебил мотоциклист. — Вы большой эгоист, только о себе думаете. А как жить мне, если у меня никого — ни родителей, ни влиятельных опекунов? Печальная участь сироты. Могу я иметь хотя бы сестру? Разве это преступление?

Кунчинас вскинул седую голову. В его глазах можно было увидеть теперь не только гнев, но и боль.

— Ты совершишь преступление по отношению к Ниёле, — дрогнувшим голосом сказал он. — Искалечишь ее жизнь! У девочки есть семья, она любит отца с матерью, и мы любим ее. Мы дадим ей образование, ничего не пожалеем. А ты хочешь второй раз отнять у нее родителей! Хочешь жестоко обидеть, как ты говоришь, родную сестру.

— Не собираюсь я ее обижать! Мне важно только, чтобы она знала правду, чтобы не была одинока в мире, обрела родного брата!

— Она не одинока, — возразил председатель, — А такому братцу, в которого я, кстати, нисколько не верю, она едва ли обрадуется!

— Кровное родство крепче любых других связей, — с пафосом изрек мотоциклист.

— Глупости ты болтаешь, молодой человек! — возразил Кунчинас.

Ему не хотелось больше спорить с этим незнакомым парнем, но вместе с тем следовало сказать еще кое-что очень весомое, убедительное. Он поднял голову и, глядя прямо в прищуренные нагловатые глаза мотоциклиста, произнес:

— Если желаешь добра Ниёле, повремени еще немного со своими разоблачениями. Дай ей спокойно окончить школу. Такое поведение я бы понял, и мы с женой могли бы как-то отблагодарить тебя. Поэтому советую не торопиться и подумать.

На лице парня промелькнул интерес. Расширившиеся глаза с любопытством осмотрели Кунчинаса. Казалось, его не очень удивил намек председателя. Помолчав минуту, мотоциклист ответил:

— Ладно. Пока ничего не обещаю, но подумаю. На сей раз хватит. Всего хорошего!

Он повернулся и, помахивая своим шлемом, отправился вдоль цветника к мотоциклу.

Кунчинас внимательно проводил его глазами, все еще не желая верить тому страшному, что заключалось в словах мотоциклиста. От тяжелых мыслей Кунчинас очнулся лишь тогда, когда его окликнули в открытое окно конторы:

— Товарищ председатель, к телефону!

Тяжело шагая, будто сразу постарев на несколько лет, поплелся он в правление. Возможность потерять дочь, которую он по-настоящему любил, мучительно придавила его, заслонила все остальные заботы. Шестнадцать лет назад взяли они в свою семью маленькую симпатичную девчушку. За эти годы, день за днем наблюдая ее, охраняя каждый ее шаг, радуясь первому произнесенному ею слову, первой написанной букве, Кунчинас принял девочку в свое сердце. Ушла в прошлое и, можно сказать, забылась история с детским домом в Рудясе. Забылась еще и потому, что была строжайшей тайной от всех окружающих. О ней даже поминать запрещалось.

Какую же бурю вызвал в душе отца парень в нейлоновой куртке, представившийся братом Ниёле и заявивший права на его дочь! Кунчинас ему не поверил, но найти аргументы для опровержения лжи не мог, и это еще больше бесило его. Когда он поднимался по ступеням крыльца правления, кулаки его были сжаты, он готов был сражаться со всем миром.

3

Домой в тот вечер Раполас Кунчинас вернулся в отвратительном настроении. Его самого удивляло, что неожиданное появление этого братца могло так сильно подействовать на него. Вот, оказывается, как глубоко вошла приемная дочь в его жизнь, в самую душу. И еще со страхом думал он о жене: если эта новость огорошила его, то как примет ее Морта? Ведь она такая ранимая, плачет из-за всякой чепухи. Ниёле для нее не только дочь, но и подруга, мать привыкла делиться с ней всякими своими делами и секретами. Женщинам всегда легче найти общий язык. Впрочем, Кунчинас не мог жаловаться — дочь и его любила, своим нежным прикосновением или детской шалостью умела согреть сердце. И, хотя они с женой никогда не обсуждали этого вопроса, оба были счастливы, что им так повезло: девочка росла красивая, толковая, расположенная к людям. Ясно, что без нее шестнадцать пробежавших лет были бы куда более пустыми. Неужели теперь всему этому суждено рухнуть? Неужели нет никакой возможности устранить грозную опасность? Кунчинас вышагивал по гостиной и ломал себе голову в поисках спасительного выхода. Подумал и о милиции: не объяснят ли там, кто он, этот братец, примчавшийся в их поселок на красном мотоцикле?! Объяснить-то, конечно, объяснят, но рот ему не заткнут. А услышит Ниёле, и этого будет достаточно. Ведь подчас человеческую судьбу можно поломать единым словом. Главное теперь — поговорить с женой, подготовить ее к неожиданностям.

Словно предчувствуя что-то, Кунчинене сама вышла в гостиную, села на диван с вязаньем в руках и, взглянув на мужа, спросила:

— Чем это ты озабочен?

Кунчинас, не отвечая, продолжал ходить из угла в угол. По тяжелым шагам и нахмуренному лбу жена явно ощущала, его что-то гнетет. За долгую совместную жизнь она научилась угадывать причину дурного настроения мужа. Если случалось ему поцапаться с районным начальством, то не метался по комнате, сидел, уставившись в окно, и барабанил пальцами по столу. Если приключалась неприятность в колхозе, то дома председателя начинала мучить жажда: он беспрерывно появлялся в кухне, стакан за стаканом глушил холодную воду из-под крана. Но нынче вел себя необычно. Жена отложила вязанье и с беспокойством смотрела на него.

Кунчинас неожиданно свернул к дивану, сел рядом с Мортой и обнял ее плечи. Он никогда не был особенно ласков, поэтому такой жест тоже вызвал недоумение.

— Приходил сегодня ко мне один человек. Претендует на нашу Ниёле, — процедил наконец Кунчинас.

— Что? Влюбился? — живо отозвалась жена, потому что теперь только такие притязания на дочь казались ей естественными.

— Если бы… Понимаешь, представился братом. Говорит, был с ней в детском доме в Рудясе.

От неожиданности у женщины вытянулось лицо. Она не сводила с мужа глаз, в которых застыл ужас. Только через какое-то время смогла наконец выговорить:

— Какой еще брат? Ведь не было никакого брата?!

— Это мы так считали, а парень утверждает другое, — ответил Кунчинас, все еще сжимая рукой плечи жены.

— Уж не этот ли мотоциклист? — вскинула голову Морта, озаренная внезапной догадкой.

— Он самый. Уже третий день крутится в поселке.

— Как увидела я его с Ниёле, сразу мне недоброе почудилось, — прошептала Кунчинене и уронила на колени дрожащие руки.

С минуту муж и жена сидели молча. В комнате густели сумерки. Было слышно, как по улице процокали копыта и весело прогромыхала телега. Потом прошумел автомобиль.

Кунчинас покосился на жену и увидел, что в ее глазах уже блестят слезы. Его всегда бесила способность Морты по всякому поводу, а то и без него лить слезы. Он даже не скупился на резкое словцо, замечая, что она вот-вот разревется. Однако на этот раз лишь крепче прижал ее к себе и ничего не сказал. У него и самого сжималось сердце.

Между тем открылась наружная дверь. Кунчинас, словно испугавшись, быстро снял руку с плеча жены, легонько подтолкнул ее и распорядился:

— Ступай в спальню и не показывайся Ниёле заплаканной.

Она послушно выскользнула из гостиной.

Кунчинас включил телевизор, пересел в кресло. Было слышно, как Ниёле скинула в прихожей туфли, переобулась в домашние тапочки. В гостиную она ворвалась весело и шумно, со стопкой книг под мышкой. Подскочила к отцу, чмокнула его в щеку и, мурлыча песенку, отправилась было к себе.

— Где пропадала? — не сводя глаз с экрана, спокойно осведомился отец.

— У Лины. Уроки делали, — беззаботно ответила дочь, задержавшись у двери.

— А дома не можешь делать?

— Могу, но вдвоем веселее! — И Ниёле нырнула в свою комнату.

Тонущая в полумраке гостиная на время замерла. Беззвучно сменялись кадры на экране телевизора. Кунчинас смотрел на них, но ничего не видел. Он слышал, как через какое-то время Ниёле протопала в кухню, что-то поискала в шкафу, потом, видимо, сунула голову в спальню родителей. Несколько мгновений было тихо. Оп чувствовал, что дочь шепчется с матерью, поэтому сидел, охваченный нервным напряжением, как будто сам принимал участие в этом трудном разговоре. Когда в коридоре снова зашелестели шаги Ниёле, Кунчинас поудобнее устроился в кресле и с нетерпением стал ждать, что она будет теперь делать. Решительно и сердито вошла дочь в гостиную и мигом очутилась перед ним.

— Папа, почему мама плачет? — спросила тоном прокурора.

Отец только голову повернул к ней.

— Мы не ссорились.

Этот короткий ответ, по всей видимости, не удовлетворил Ниёле, после паузы она строго глянула на отца и очень серьезно заявила:

— Что-то ты часто огорчаешь маму! Привык у себя в правлении покрикивать на людей и дома себе такое же разрешаешь. Это недопустимо!

Упреки дочери наконец расшевелили Кунчинаса. Он встал, взял ее за плечи и внушительно произнес:

— Я же тебе сказал, что мы с мамой не ссорились. А прослезиться она может из-за совершеннейшего пустяка. Разве не знаешь? Услышала печальную песенку, прочла слащавое стихотвореньице — и уже глаза на мокром месте. У нее слезы близко. Ступай-ка, доченька, к себе и займись делом.

— Не могу я, когда мама плачет.

— Она уже успокоилась. Мама у нас, как весенний денек, переменчива: то дождик, то снова солнышко светит. Иди, доченька, к своим книгам. — Отец даже развернул ее в сторону двери.

Однако Ниёле пошла обратно в спальню. Села рядом с матерью, обняла, прильнула головой к ее плечу. Так она делала всегда, когда хотела приласкаться, что-нибудь выпросить у Морты или утешить ее.

Кунчинене поспешно вытерла слезы и постаралась улыбнуться, хотя это не особенно удалось ей.

— Не обращай ты на меня внимания, дочурка, — хрипловато сказала она, все еще не в силах взять себя в руки. — Ничего со мной не случилось. Просто настроение такое накатило, что-то из давних времен вспомнилось… Женское сердце легко тронуть. Ты еще молодая, поживешь с мое, поймешь.

Ниёле смотрела на мать, слушала, но почему-то не могла поверить ее словам. Интуиция нашептывала ей, что на этот раз слезы вызваны куда более серьезными обстоятельствами, чем обычно. Поэтому она снова пристально вглядывалась в тревожные, полные слез глаза матери и старалась разгадать ее тайну.

— Мамочка, я хочу знать, что ты вспомнила, — шептала она, ластясь к ней. — Про какое-то тяжелое событие в твоей жизни? Ну, расскажи мне!

Кунчинене отрицательно замотала головой. Она нашла в себе силы и сдержала слезы, сказала спокойно и твердо:

— Ничего, доченька, ничего. Все это мелочи. Видишь, уже улыбаюсь. Ты села рядом — и мне снова хорошо.

Ниёле не желала мириться с тем, что так ничего и не узнает. Некоторое время она еще вертелась около матери, надеясь усыпить ее бдительность и выведать тайну. Наконец, ничего не добившись и слегка этим рассерженная, Ниёле отправилась к себе.

4

Раполас Кунчинас уходил на работу первым, еще до восьми, через полчаса в школу убегала Ниёле, и дома оставалась одна Морта Кунчинене.

Этим утром, как никогда прежде, она жалела, что больше не преподает в школе — некуда ей уйти, чтобы забыться, и нечем перебить тревожные думы о грозной опасности, которая нависла над их семьей. Принялась было за уборку, но пальцы не слушались, все валилось из рук, и Морта ловила себя на том, что двигается механически, не соображая, что делает. Ее словно какая-то таинственная сила тянула к окну — посмотреть на улицу. Вздрагивала, если доносился треск мотоцикла. Теперь ей казалось, что все беды в их округе носятся на таких вот ревущих машинах. Вспомнился сын учителя Ляудентаса, погибший под колесами мотоцикла; потом картина, увиденная как-то в дороге: в их машину внесли тяжело раненного парня, на обочине остался лежать его смятый красный мотоцикл.

В полдень Кунчинене отправилась в магазин. Покупать ей, в общем-то, ничего особенно и не надо было, хотелось рассеяться, хоть часок подумать о чем-то другом.

Продавщица, по обыкновению, чрезвычайно внимательная, предложила свежекопченую салаку, которую любил председатель, к салаке пришлось добавить пару бутылок пива. Сумка сразу потяжелела, оттягивала руку, когда Кунчинене шагала домой. Привычный шум рабочего дня, детский визг, скрип колодезного вала, лязг ведра, обрывок фразы, донесшийся из открытых сеней, порыв ветра, взметенный проехавшей машиной, — все понемногу привлекало к себе ее внимание и на короткое время заглушало давившую сердце тревогу. Когда Кунчинене миновала самое красивое место поселка — небольшую площадь и зеленый скверик напротив Дома культуры и колхозной конторы, — к ней тихонечко, словно подкравшись, подкатил мотоцикл.

— Я вижу, у вас тяжелая ноша, может, разрешите помочь? — послышался звонкий молодой голос.

Морта вздрогнула, инстинктивно спрятала сумку за спину.

— Спасибо, мне недалеко. — Она испуганно уставилась на мотоциклиста. Лицо, скрытое под полосатым шлемом и широкими очками, казалось мертвой маской.

Парень прислонил мотоцикл к липе и, не обращая внимания на возражения, перехватил ручку сумки. Несколько шагов они шли бок о бок, крепко держась за сумку, будто старались перетянуть ее друг у друга. Кунчинене была совершенно огорошена, не могла и слова вымолвить, поэтому первым снова заговорил незнакомец.

— Наверно, муж уже рассказал вам обо мне? Мы в некотором роде родственники, я брат Ниёле. Жаль, что мы до сих пор не успели еще познакомиться.

— Да, муж говорил, — едва переведя дух, пробормотала Кунчинене.

— Я давненько присматриваюсь к вашей семье и радуюсь, что моей сестренке достались такие замечательные опекуны, — болтал парень, шагая в ногу с женщиной.

— Мы не опекуны, а родители, — возразила Морта. Она постепенно приходила в себя и напрягала силы, чтобы сопротивляться и защищаться.

— Хорошо, пусть родители, если так вам больше нравится, — согласился он. — Существа дела это не меняет. Только следует решить один вопрос: как в этой ситуации должен вести себя одинокий братишка Ниёле? Долго ли еще ему таинственно слоняться вокруг и со стороны любоваться своей дорогой сестрицей? Как вам кажется?

Взволнованная Кунчинене остановилась и схватила парня за руку, словно желая удержать его от следующего шага.

— Не разрушайте жизнь Ниёле, — горячо попросила она, глядя прямо в колючие карие глаза, которые уже не скрывали очки. — Она счастлива, мы ее очень любим. Умоляю вас, не говорите ей ничего!

— О том же самом толковал мне и товарищ Кунчинас, — холодно ответил мотоциклист и продолжал: — Но я вынужден подумать и о себе. Поэтому полагаю, что за согласие пожертвовать собой должен получить определенную компенсацию, скажем, две тысячи рубликов. А? Получаю из рук в руки и испаряюсь, даже не простившись с дорогой сестрицей.

Кунчинене шатнуло, словно кто-то ударил ее под коленки. Предложение было наглым, но одновременно в нем сверкнула искорка надежды. Как утопающий, она была готова ухватиться за соломинку, лишь бы все осталось, как прежде. За шестнадцать лет стерлись границы, которые отделяли от нее приемную дочь. Для Ниёле она ничего не пожалеет.

— Конечно, мы постараемся отблагодарить вас. — Женщина произнесла это негромко, опасливо оглядевшись по сторонам, будто боялась, что услышат посторонние. — Я передам мужу. Думаю, мы договоримся.

— Долго ждать я не могу, — решительно заявил парень. — Завтра утром навещу товарища Кунчинаса. Пусть подготовится.

Больше Кунчинене ему была не нужна. Парень отпустил ручку тяжелой сумки и заспешил назад, к оставленному мотоциклу.

5

О встрече с мотоциклистом и его предложении Кунчинене рассказала мужу за обедом. Тот взбеленился, грохнул кулаком по столу, разразился угрозами, обругал «братца» шантажистом. Выплеснув подобным образом первый приступ гнева, он несколько поостыл и принялся обдумывать, как все-таки следует поступить.

— Денег-то не жалко, но не позволяет совесть ссужать ими бездельника, — цедил он, почему-то все сильнее сердясь на жену, будто она была виновницей всего происходящего.

Морта же именно в этих деньгах видела возможность спасения, поэтому она всячески успокаивала мужа, лишь бы не заупрямился, принял условия мотоциклиста. Их разговор оборвала вернувшаяся из школы Ниёле. Еще на ступеньках крыльца услышала она, что родители из-за чего-то спорят в гостиной, а когда вошла туда, они замолчали. И глаза отводили, словно тайком оговаривали ее. Поднявшись из-за стола, отец заявил, мол, у него дела в районе, и осведомился, не надо ли чего привезти из города. Мать выскочила в кухню — проверить, чего не хватает в холодильнике и шкафах. Вернувшись, развела руками: вроде бы все есть, ничего не надо.

Оставшись наедине с дочерью, Кунчинене как-то слишком услужливо, подобострастно подала ей обед. И фразы какие-то неестественные, а то и совсем бессвязные бормотала. Было ясно, что ее гнетут тяжелые мысли. Ниёле сразу заметила это, но никак не могла сообразить, что случилось. Слезы, которые тайком смахивала мать, озабоченность и хмурая неразговорчивость отца, их растерянность при ее появлении… Не иначе, что-то скрывают. Но что? Прежде ничего подобного за ними не водилось. Рой догадок носился в голове Ниёле. Может, поссорились? Может, что-то в колхозе стряслось или начальство за какой-нибудь промах к отцу вяжется? Серьезные и наивные предположения так и оставались без ответа. Даже о посторонней женщине, которая стала соблазнять отца, подумала. Но ни разу не пришла Ниёле в голову мысль, что озабочены родители из-за нее и странного заезжего мотоциклиста. Парень, неизвестно откуда появлявшийся в поселке после обеда или ближе к вечеру, вызывал ее любопытство, но не более. Приятно щекотало самолюбие внимание к ее особе, однако его странные рассуждения и нагловатая смелость настораживали. Гинтас — так звали парня — не похож на мальчишек из их класса. Его поведение было таинственным. У Ниёле это вызывало страх, но одновременно будило любопытство. Маленьким приключением можно было похвастаться перед подружками, но родителей оно еще не должно было интересовать. Ниёле виделась с Гинтасом только три раза: после первой встречи и катания у запруды он явился на школьный вечер, где выступал кружок бальных танцев, а через день они снова помчались на мотоцикле к мосту и оттуда со смехом швыряли камушки в речку. Когда возвращались в поселок, Ниёле попросила остановить мотоцикл подальше от своего дома, чтобы не увидели родители. Перед тем как проститься, Гинтас задержал ее и завистливо, с горечью проговорил:

— А папаша твой устроился здесь, как помещик в старину. По-царски живет. Тысячами гектаров земли ворочает… Надо будет с ним потолковать.

— У нас все неплохо живут. Может, и ты не прочь в нашем колхозе поработать? Под отцовским началом? — спросила Ниёле.

— Спасибо. У меня к нему личное дело, — бросил Гинтас, уже оседлав мотоцикл.

Теперь, когда дома установилась атмосфера недосказанности и нервозности, Ниёле вдруг вспомнились эти слова. «Какое дело могло быть у Гинтаса к отцу? — терялась она в догадках. — Может, он заезжал в контору, и потому отец так раздражен?»

Тем временем Раполас Кунчинас посетил в райцентре несколько учреждений, а под конец завернул в сберкассу. Сунул в портфель две увесистые пачечки банкнот.

На следующее утро, помахивая своим потертым желтым кожаным портфелем, председатель шагал на работу пешком. Из-за того, что нес деньги, чувствовал себя как-то неловко и униженно. Он никому не привык уступать, твердой, жесткой волей всегда стремился добиться того, чтобы был его верх. А теперь вот послушно выполнял требование невесть откуда явившегося мальчишки. Ему даже казалось, что встречавшиеся колхозники знают об этом, удивляются, а то и посмеиваются за спиной.

Не успел Кунчинас, расположившись в своем кабинете, пробежать глазами разложенные на столе бумаги, как открылась дверь и вошел давешний мотоциклист. Коротко и небрежно поприветствовав хозяина, он свободно, словно гуляючи, прошелся по кабинету и без приглашения плюхнулся на стул. Потом нагловато уставился на Кунчинаса и, ухмыльнувшись, заговорщицки подмигнул. Председатель в смятении и раздражении отвел глаза. Не однажды приходилось ему иметь дело с наглецами, но этот был не только нагл, но и язвителен.

— Так что скажете? — нарушил наконец затянувшуюся паузу Кунчинас.

— Знаете, товарищ председатель, я ведь эту ночь провел без сна, — непринужденно, будто заглянул к доброму знакомому, начал парень.

Заинтересованный таким вступлением, Кунчинас вновь посмотрел на посетителя.

— Как ни странно, меня мучила совесть, кошки на сердце скребли, — продолжал мотоциклист. — Ведь, выходит, продаю я вам свою сестренку! И, скажу, дешево продаю! Промучился всю ночь и решил: без трех тысяч от вас ни ногой! Для вас это пустяк, а для меня твердая подпора для строительства новой жизни.

Председатель откинулся на спинку кресла, положил на стол руки. Постепенно пальцы сжались в кулаки.

— Значит, цена поднимается? Уже три тысячи. А где гарантия, что через день ты не накинешь еще? — сдерживаясь, но уже с хрипотцой гнева в голосе спросил Кунчинас.

— Уверяю вас, это мое твердое последнее слово. Больше никаких претензий! — с достоинством отвел его подозрения мотоциклист.

— Хватит! — Кулак поднялся и опустился на стол. — Я тебе и ломаного гроша не дам! Это же элементарный шантаж. «Дорогая сестрица» интересует тебя не больше, чем меня оборотная сторона луны. Убирайся подобру-поздорову, а то позабочусь, чтобы твоей личностью заинтересовались соответствующие организации!

— Зачем горячиться? — пытался успокоить его собеседник, но весь его апломб внезапно исчез. — Разве нельзя по-человечески поговорить? Ведь и с моей стороны могут быть уступки.

Кунчинас встал из-за стола, и в его голосе зазвучал металл:

— Торговаться я с тобой не буду! Слишком дорога мне Ниёле, чтобы я стал торговать ею! Убирайся прочь, наглец, не на того напал!

Мотоциклист нехотя и как-то неуклюже поднялся со стула.

— Ну ладно, — проговорил он, словно делая большое одолжение. — Пусть остаются те две тысячи!

— Не выгорит у тебя! — процедил Кунчинас, сверля парня налитыми яростью глазами. — Теперь я раскусил, что ты за птица! Мелкий шантажист! Пошел прочь! Чтобы духу твоего здесь не было!

Парень спиной отступил к дверям. Движения стали быстрыми и нервными.

— Смотри, Кунчинас, пожалеешь! — выкрикнул он, злобно скривив в улыбке тонкие губы, сверкнуло два ряда белых крепких зубов. — Лопнет твоя семейная идиллия, как мыльный пузырь! А милицией ты меня не пугай, законы я не хуже тебя знаю!

Парень в ярости пнул дверь кабинета, а потом так хлопнул ею, что задребезжали стекла.

На улице взвыл мотор мотоцикла. С бешеным ревом пронесся он по поселку.

Стоя у окна, с тревогой и страхом проводила его глазами Морта Кунчинене.

6

Начались напряженные дни ожидания. Кунчинасы чувствовали себя так, будто в любой момент над их головами мог обрушиться потолок и придавить их. Работа валилась из рук, мысли все время вертелись вокруг одного и того же. Если председатель временами мог еще отвлечься, занятый всевозможными колхозными делами, то жена его была обречена на постоянные муки. С тревогой встречала она дочь, возвращавшуюся из школы или от подруг, пристально всматривалась в ее лицо. Если Ниёле узнает тайну своего рождения, все выдадут ее глаза, ее интонация. Скрыть она не сможет. Но дочь, как нарочно, возвращалась домой в отличном настроении, веселая, беззаботно болтала о школьных новостях, о том, с каким удовольствием занимается бальными танцами, короче говоря, о самых разных своих девчачьих делах. Иногда, правда, она вдруг замолкала, заметив, что мать почти не слышит ее слов, мучительно думает о чем-то своем.

Между тем мотоциклист, видимо, нарочно некоторое время испытывал терпение Кунчинасов, играл у них на нервах. Он демонстративно появлялся в поселке на своем красном мотоцикле, ошивался возле правления колхоза или сидел у окна в чайной. Несколько раз видели его гуляющим с Ниёле возле запруды.

Дней через пять, воротясь с работы, председатель застал жену и дочь заплаканными. Глянув им в глаза, он понял, что все, чего они с женой опасались, случилось. Его опахнуло жаром. Кунчинас сделал несколько шагов и чуть не упал, когда дочь бросилась ему на шею.

— Это правда, папа? — задыхаясь от волнения, шептала прямо ему в лицо Ниёле. — Правда, что я из детского дома?

Отец мягко отвел ее руки и попросил:

— Во-первых, сядь и успокойся.

Она подчинилась его твердому, требовательному голосу. Как тень, подплыла к дивану и села. В лице ни кровинки, мокрый красивый носик вздрагивал, конвульсивно втягивая воздух.

Кунчинас устроился перед нею в кресле. Подался вперед всем телом и осторожно, словно они из очень хрупкого материала, взял тонкие руки дочери.

— Разве мы были тебе плохими родителями, Ниёле?

— Вы самые лучшие, какие только могут быть! — пылко воскликнула девушка. Она сжала руки Кунчинаса, ее заплаканные глаза перебегали с отца на мать и обратно, тело била крупная дрожь.

— Мы обо всем этом сами бы тебе рассказали. Ждали, когда вырастешь, школу кончишь, — спокойно объяснил Кунчинас. — Не хотели травмировать. А про брата нам никто не говорил. Непонятно, откуда он взялся.

— Он очень несчастен, — поспешила вставить Ниёле, опасаясь, как бы отец не сказал о Гинтасе чего-нибудь плохого.

— Мне кажется, этот юноша прошел не особенно хорошую школу жизни.

— Он очень несчастен, — снова горячо повторила Ниёле. — Потому что очень одинок. Но он добрый.

— Не знаю, не знаю… — пробормотал Кунчинас, не желая причинять дочери боль резким словом.

— Мы с Гинтасом поедем на могилу матери, — решительно заявила Ниёле, откидываясь на спинку дивана.

— Он что, знает, где ее могила? — удивился Кунчинас.

— Знает, — подтвердила дочь и через мгновение, словно усомнившись, повторила: — Говорит, что знает…

Морта Кунчинене стояла возле печки, выложенной коричневыми изразцами. Она была так потрясена, что не могла вымолвить ни слова. Когда появился муж, она с надеждой и мольбой уставилась на него: может быть, с помощью своей железной логики Раполас сумеет успокоить дочь, доказать ей, что никакого брата не было? Однако этого не случилось. И женщина, совсем пав духом, уже безучастно слушала их разговор. Только когда Ниёле упомянула о могиле матери, Кунчинене затрепетала, словно дочь заговорила о ней. Ее пронзила отчетливая и нечеловечески мучительная мысль: сегодня Ниёле похоронила и ее — свою вторую мать. Как бы там ни было, но девочка не сможет теперь прильнуть к ее груди с таким же бесконечным доверием и преданностью, как прежде. Рушилось сложное здание материнских чувств, которые постепенно и последовательно зрели в ее сердце все эти шестнадцать лет. Поэтому из груди Морты вырвался такой мучительный вздох, что дочь и муж с испугом обернулись к ней. Ниёле подбежала к матери и крепко-крепко обняла ее. На какой-то момент обеим показалось, что ничего страшного не произошло, все и впредь останется, как было. Но так им казалось лишь несколько секунд. Нити прежних чувств были безжалостно разорваны, и, если по их обрывкам еще струилось тепло, оно уже не могло возбудить безграничной любви, которая связывала их до злополучного сообщения мотоциклиста. Кунчинене, как старшая и более опытная, поняла это ясно, а Ниёле лишь неосознанно ощутила внезапно происшедшую в ее чувствах перемену, но не могла в нее поверить. Девушка еще пыталась сопротивляться и бороться с хлынувшим в сердце холодом. Словно убеждая себя и других, она горячо шептала:

— Ничего не случилось, я была и остаюсь вашей дочерью. Только я хочу все знать! Хочу знать, кем была моя настоящая мать и где ее могила.

Кунчинене ничего не отвечала, гладила дрожащие плечи девушки и кусала губы, сдерживая слезы.

7

Следующий день был воскресным. Ниёле поднялась рано и тут же стала собираться в дорогу. Надела свой любимый джинсовый костюмчик и сразу после завтрака, перебросив через плечо дорожную сумочку, направилась к дверям. Необыкновенно серьезным и сосредоточенным было ее побледневшее лицо. И, хотя вчерашнее напряжение уже слегка ослабло, Ниёле старалась снова вызвать его в себе. Девушку пьянила драматическая таинственность ситуации. Ей даже нравилось, что родители с опаской и уважением следят за каждым ее словом и действием, не решаясь что-нибудь возразить. Уже открыв дверь, она остановилась и обернулась к матери.

— Вернусь вечером, а может, и завтра. — Она явно давала понять, что никаких запретов не потерпит.

— Не простудись, захвати синюю куртку, — посоветовала Кунчинене. Дочь только махнула рукой и выскользнула на улицу.

Гинтас обещал ждать у запруды, но, когда Ниёле пришла туда, его еще не было. Битых полчаса топталась она на берегу, сердилась, негодовала, пока наконец не затарахтел красный мотоцикл.

И вот они уже неслись по шоссе, ветер свистел в ушах, бледное, уставшее за лето солнце било прямо в глаза. Ниёле прижималась к обтянутой нейлоновой курткой спине Гинтаса, пряталась за ней от ветра и твердо верила в этот час, что, начав новую жизнь, всегда сможет укрыться за надежной спиной брата. Девушка даже не спрашивала, куда мчит их бешеный мотоцикл, — Гинтас знает, и этого достаточно. Миновали один городок, потом другой, шоссе кончилось, с полчаса тряслись по пыльному большаку и наконец очутились в каком-то селе, деревянные избы которого рассыпались по плоскому берегу реки. Сбавив скорость, Гинтас свернул на узкую извилистую дорожку. Подпрыгивая на ухабах, они взобрались на невысокий холм и остановились возле покосившихся деревянных ворот обнесенного каменной оградой кладбища. Ноги затекли. Ниёле с трудом сползла с мотоцикла. Прежде всего оглядела сосны и березы, которые высились за оградой.

— Тут? — коротко бросила она, обернувшись к Гинтасу, отстегивавшему шлем.

Он кивнул.

— А как фамилия нашей мамы? — И удивилась, что этот вопрос только теперь пришел ей в голову.

Гинтас ответил не сразу. Он что-то подкручивал в мотоцикле и лишь через минуту буркнул:

— Юркунене.

— А имя?

— Кажется, Стефания или София, — и, непонятно почему рассердившись, добавил: — Думаешь, я все знаю?!

— Но имя матери…

— До сих пор оно тебе не требовалось.

Ниёле смутилась, но спросила снова:

— А могилу знаешь?

Гинтас посмотрел на нее, потом на кладбище и склонил голову к плечу.

— Должна быть где-то тут, но сам я не видел. Поищи. Может, найдешь…

— А ты? — Ниёле недоумевающе уставилась на брата.

— Не люблю кладбищ и мертвецов, — ответил он, глядя куда-то в сторону.

— Но ведь тут похоронена наша мама! — горячо воскликнула девушка.

— Я же сказал, что не люблю кладбищ, — уже откровенно сердясь, отрезал парень.

Ниёле не стала звать его и одна зашагала к покосившимся воротам. Несла букет георгинов, прихваченный еще из дому.

Было ясно, что кладбище старое: некоторые каменные кресты замшели и позеленели за долгие годы, кое-где стояли деревянные кресты с распятием, покосившиеся, серые и потрескавшиеся, словно пересеченные длинными морщинами, как лицо старого человека.

Ниёле ходила между памятниками и читала надписи. Это были всевозможные фамилии и имена, высеченные и написанные прямыми и наклонными буквами. Кое-где надписи полустерты, а то и совсем неразборчивы. Ее удивляло, что около даты смерти часто стояли слова «трагически погиб». Многие из похороненных здесь могли бы еще жить, но уже истлели в песке этого холма. Странное настроение охватило ее. До сих пор в сознании Ниёле никогда еще не возникала мысль о смерти, ей казалось, что она будет жить вечно. Лишь теперь, когда искала она могилу матери, ее впервые пронзило присущее всем людям трагическое предчувствие конца.

Обойдя кладбище, она остановилась у заброшенного, поросшего травой бугорка, здесь даже дощечки с именем не было. Между пыреем и одуванчиками сиротливо торчал когда-то давно посаженный на могилке кустик руты.

Ниёле присела возле холмика и стала полоть сорную траву. Пырей, крепко вцепившийся корнями в землю, не хотел поддаваться, но она работала упрямо — скоро на могилке осталась только одна рута, которая, если тронуть ее, издавала горьковатый полынный запах. Рядом с кустиком руты Ниёле положила свой букет. Вытерев травой перепачканные руки, она скорбно постояла возле обновленной могилы, пытаясь представить себе, как могла выглядеть ее настоящая мама. В воображении мелькали лица разных, когда-то виденных женщин, но ни одно из них ничего не говорило сердцу. Помимо ее воли в памяти вдруг возникло и заслонило все эти лица лицо женщины, которую она с тех пор, как научилась произносить это слово, звала мамой, лицо Морты Кунчинене…

Подумав об этом, девушка отпрянула от безымянной могилки и свернула к воротам. Еще из-за ограды увидела она удаляющегося по кривой улочке Гинтаса. Размахивая своим шлемом, он шагал к окрашенному в желтый цвет дому, на котором большими яркими буквами было выведено: «Закусочная».

Выйдя за ворота, Ниёле уселась на траве возле мотоцикла и стала ждать. Она не сводила глаз с кривой, спускающейся вниз улочки, на которой самым заметным домом была желтая закусочная. На цементных ступеньках торчал какой-то старик. Опираясь на палку, он смотрел то в одну, то в другую сторону улицы. Возле его ног лежала серая, словно вывалянная в пепле, собака. Изредка она поднимала голову и бросала презрительный взгляд на кур, копошащихся в пыли.

Гинтас все не появлялся. Не могла понять Ниёле, почему не пошел он с ней на кладбище… И слова какие-то странные говорил… Она ломала голову, пытаясь оправдать поведение брата. «Может, он потому такой, что все время рос в одиночестве, сиротой? — думала девушка. — Если мы будем вместе, он изменится».

Не дождавшись брата, она встала и направилась к закусочной. Уже поднимаясь на крыльцо, услышала громкий мужской гогот. В большой неуютной комнате за столом сидел Гинтас с двумя парнями и пил пиво. Он что-то весело рассказывал, а его слушатели покатывались со смеху.

Ниёле остановилась в дверях. Смотрела на веселящуюся компанию и от растерянности не могла вымолвить ни слова. Первыми ее заметили парни и только потом Гинтас. Прервав на полуслове свой рассказ, он несколько смущенно поднялся ей навстречу.

— Уже? — коротко спросил, не выпуская из рук кружку с пивом.

Ниёле кивнула, Ее смущали любопытные и цепкие взгляды собеседников Гинтаса.

— Где такую красотку откопал? — спросил один из них.

— Сестренка, — с гордо-хвастливой ноткой ответил Гинтас.

Спрашивавший откинулся на спинку стула и захихикал.

— Мне бы такую сестренку, — донеслись до Ниёле двусмысленные слова.

Ниёле шла впереди, Гинтас чуть отставал. Его походка была расслабленной, как будто он здорово устал.

— Нашла могилу-то? — спросил брат, когда они остановились возле мотоцикла.

— Нашла.

— Что?! И памятник есть? И надпись? — удивился он.

Ниёле в упор посмотрела на него и, помолчав, ответила:

— Могила нашей мамы та, что всеми забыта.

Больше он ничего не спрашивал, только его рука, приглаживавшая растрепанные волосы, вдруг на мгновение замерла, а по лицу скользнула то ли дрожь, то ли тень.

Рявкнула педаль стартера, послушно зарокотал спокойно дремавший мотоцикл.

Гинтас оседлал его, повернув голову к сестре, спросил:

— Куда мы теперь?

— В Рудясу.

— Куда? — изумился Гинтас.

— В Рудясу, — повторила Ниёле. — Я хочу знать о своих родителях все.

— Еще что выдумаешь? — упрекнул Гинтас. — Прекрасно живешь у своих Кунчинасов, чего тебе еще надо? А в Рудясе ничего не узнаешь.

— Я хочу в Рудясу. Очень прошу тебя, Гинтас, — настаивала Ниёле.

Мотоцикл полегоньку спустился по кривой улочке вдоль кладбища, проехал через все село и, набирая скорость, со свистом помчался по пыльному проселку. Наконец они выбрались на асфальт. Но Ниёле не была уверена, что они едут в Рудясу. Она не знала здешних дорог и поэтому целиком полагалась на Гинтаса. А он все молчал, будто обиделся. Заговорил лишь тогда, когда они неслись уже мимо красивого соснового бора, свернув с шоссе на боковую дорогу.

— Устал, надо передохнуть, — сказал он, и красная «Ява» нырнула через кювет на лесную тропинку.

Проехав немного, они остановились. Под ногами шуршал мягкий зелено-бурый мох, а над головой спокойно шумели высокие старые сосны.

Прислонив мотоцикл к стволу сосны, Гинтас улегся на мягком мху. Ниёле несмело села рядом. Она смотрела на его лицо, холодное, загадочное и словно меченное незаслуженной обидой.

— Устал? — спросила девушка, подавшись к брату. Ей хотелось, чтобы он улыбнулся и не сердился, если она чем-то обидела его.

— Немножко. Спину ломит, — пробормотал Гинтас. Он почувствовал близость Ниёле и, словно силы вдруг вернулись к нему, привстав, крепко обнял ее за талию. Она не сопротивлялась — ей хотелось, чтобы так внезапно объявившийся брат был нежным. Ведь он теперь самый близкий ей человек на всем белом свете. Сестра прижалась к нему, ей стало хорошо-хорошо, спокойно, уверенно. Нежная трогательность и жажда благородного самопожертвования владели в этот момент ее юным сердцем. Между тем в глазах Гинтаса все ярче разгорался недобрый огонек. Он сел и, не выпуская сестры из объятий, раскрасневшийся, смотрел ей прямо в глаза. Она хотела о чем-то спросить его, но губы Гинтаса преградили путь словам. Ошеломленная, не ожидавшая такого, Ниёле не знала, как ей быть, — парень все горячее целовал ее губы, шею. Сообразив, что руки Гинтаса тоже ведут себя слишком вольно, Ниёле начала изо всех сил отталкивать его пышущее жаром лицо, отрывать жадные ласкающие руки. Она здорово перепугалась.

— Не смей, Гинтас! Нельзя так… Ведешь себя совсем не как брат! — кидала она слова, пытаясь отбиться ими, как камнями.

Парень отпрянул, но, еще не остыв от охватившей его страсти, прохрипел:

— А может, я тебе вовсе и не брат.

— Что ты сказал? — ошарашенно прошептала Ниёле, не желая понимать того, что услышала.

Гинтас как-то странно перекосился, отвел глаза и, криво улыбнувшись, процедил:

— Говорят, была у меня сестра, но ведь я ее не помню. Может, ты, а может, и нет.

Ниёле ощутила, что у нее немеют руки и ноги, заболела голова, словно по затылку били молотком. Собрав последние силы, она вскочила и отступила на несколько шагов от все еще сидевшего на моховой подушке Гинтаса.

— Какой же ты негодяй! — и у нее сел голос, она хрипела, давясь застрявшим в горле комком слез.

— Чего ты раскипятилась? Подумаешь, какая цаца! — бросил Гинтас. На его лице застыла злая, насмешливая улыбка. — Первый раз, что ли?

— Ты негодяй! — уже истерически выкрикнула девушка и бросилась бежать по лесу в сторону шоссе.

Гинтас встал.

— Не валяй дурака! — крикнул он.

Ныряя между стволами, Ниёле уже достигла опушки леса, перебралась через кювет и очутилась на высокой насыпи. Сквозь редкие толстые сосны Гинтасу было видно, что Ниёле нервно поглядывает то в одну, то в другую сторону дороги.

Уже заведя мотоцикл, услышал он грохот приближающегося грузовика. Успел заметить, как Ниёле подняла руку. Машина затормозила, и девушка исчезла в кабине.

По лесной тропинке мотоцикл мгновенно выскочил на шоссе, однако, выехав на асфальт, Гинтас внезапно утратил решимость, остановился и долго провожал глазами грузовик. Удаляющийся рев мотора, лязг бортовых запоров постепенно затихали в спокойно дремлющем сосновом бору. Злобно сплюнув, Гинтас развернулся и покатил в противоположную сторону.

8

После ухода Ниёле Раполас Кунчинас и его жена, кое-как справившись с обычными утренними делами, слонялись по комнатам, не находя себе места. Настроение у обоих подавленное, будто в чем-то виноваты, будто сами себя обокрали. Покой воскресного полдня угнетал и душил. Они даже боялись смотреть друг другу в глаза, не знали, о чем говорить. В душе каждого все яростнее разгорался огонь злых упреков, горький дым которого поднимался до горла.

Первым не выдержал муж. Он стоял у окна и, потягивая сигарету, смотрел на улицу. Даже не обернувшись, лишь слегка наклонив голову, процедил сквозь зубы:

— Это ты во всем виновата!

— Я? Почему? — возмутилась Морта.

— Родила бы свою…

— Ах, ты снова?! — женщина взвилась, как ужаленная. — Кажется, мы с тобой уже давно обо всем договорились! Поровну вину поделили.

— Легко ты вину делишь, — со все возрастающим раздражением произнес Кунчинас.

У Морты затряслись руки.

— Страшный ты человек, Раполас! Это же садизм — находить удовольствие в том, чтобы причинять мне боль, — выкрикнула она и, почувствовав, что не в силах сдержать закипевшие слезы, выбежала из гостиной. Ее мелкие нервные шажки простучали по коридору, хлопнула дверь. Морта очутилась в кабинете мужа. Тут она частенько сиживала за письменным столом, читая книгу или готовясь к урокам, когда еще работала в школе. Сейчас Морта была так взволнована, что не могла бы объяснить, зачем вдруг забежала сюда. Кинулась к окну, но вскоре отвернулась от него и подошла к столу. Механически выдвинула средний ящик. Тут в беспорядке валялись разные мелочи — коробочки, карандаши, инструменты. Взгляд Морты сначала бездумно скользнул по всем этим вещицам, ни на чем не задерживаясь, и лишь через какое-то время остановился вдруг на ключиках, нанизанных на колечко. Это было ключи от гаража и их собственной машины. Морта умела водить и любила новенькие «Жигули». Захотелось немедленно спуститься в гараж и укатить к матери. В родительском доме легче проходят все обиды, успокаивается сердце, может, там станет ей яснее, как жить дальше.

Сжав в кулаке связку ключей, Морта вышла в коридор, накинула плащ, приоткрыла дверь гостиной и бросила мужу:

— Я уезжаю!

Раполас оторвался от окна, возле которого стоял.

— Куда это?

— К маме, — ответила она и прикрыла дверь.

Снова отвернувшись к окну, Кунчинас прислушивался к ее удаляющимся шагам. Услышал, как жена минутку потопталась на цементных ступеньках крыльца. Потом под ее подошвами заскрипел мелкий гравий, которым была усыпана дорожка, ведущая мимо клумбы с георгинами к гаражу, оборудованному в полуподвале их коттеджа. Звякнул отпираемый замок, лязгнул отодвинутый засов. На какое-то время все утихло, потом послышалось жужжание стартера и пофыркивание заведенного мотора.

Кунчинас вслушивался в эти звуки и чувствовал, что внутри у него нарастает какое-то неясное, тревожное чувство. Словно в зыбкое болото превращается твердый пол гостиной. Когда же в белых «Жигулях», выкатившихся на улицу, мелькнуло лицо жены, он вздрогнул — тревога за свое будущее, за ближайший час и завтрашний день ледяным острием кольнула сердце.

— Подожди, Морта! — крикнул он, распахивая окно. Но машина уже удалялась и вскоре скрылась за липами на повороте.

Кунчинас проводил ее глазами, потом закрыл окно и, опустошенный, рухнул в кресло. «Что случилось? — спрашивал он себя. — Почему я остался один? Кто виноват? — И тут с чувством стыда вспомнил свои дурацкие упреки, брошенные жене. — Почему я сорвался? Зачем обидел? И как только язык у меня повернулся ляпнуть такое? Куда девалось мое самообладание? А может, я нередко так поступаю, даже не замечая этого?» — все суровее корил себя Кунчинас. Разбуженная душевным потрясением совесть беспощадно и придирчиво перетряхивала всю его теперешнюю жизнь. Вспомнились нередкие случаи в кабинете, в поле, на фермах, когда, распалившись, начинал он крыть на чем свет стоит какого-нибудь проштрафившегося человека. Обычно вина бедняги была куда меньше председательского гнева. А он разъярялся, пьянел от сознания своей безнаказанности, от власти, которую давал ему пост. Случалось, что во время такого разноса он на краткий миг ощущал вдруг то ли некий стыд, то ли укоры совести. Однако приступ гнева, внезапно овладевавший им, захлестывал робкую протестующую мысль. Накричит, обругает, гнев как бы выплеснется вместе со злыми словами, и председатель уже спокойно и даже предупредительно вежливо разговаривает с тем же самым человеком, которого только что ругательски изругал. «Неужто я таким и в семье бываю?» — горько спрашивал себя Кунчинас.

Снова его мысли обратились к прошлому. В памяти высвечивалось то одно, то другое событие, о которых он обычно и не вспоминал. Да, и с женой бывал он иногда груб. Вспыльчивый, неуправляемый… Такого мог наговорить, ни за что ни про что обидеть… А с дочерью? Нет! На Ниёле он никогда и голоса не поднимал. В чем в чем, а в этом его упрекнуть нельзя.

Кунчинас, сгорбившись, сидел в кресле, но вдруг выпрямился, поднял голову и стал озираться по сторонам. Его глаза перебегали с предмета на предмет, будто что-то искали и не находили. Подумалось о том, с какой радостью замышляла жена свои перестановки, как любила обновлять комнаты, двигать с места на место мебель. Что ее толкало? Вероятно, считала, что перестановки помогают менять и разнообразить жизнь. Ну и переставляй себе, если нравится! Больше он не станет возражать. Даже сам согласен помочь. Для книжной секции торцовая стена лучше подходит…

Уже стемнело, когда жена, вернувшись из своей поездки, нашла Кунчинаса за серьезным занятием: скинув пиджак и засучив рукава рубашки, вспотевший и раскрасневшийся, он расставлял книги в сверкающей стеклами секции, которая была на новом месте. Морта удивленно глянула на его занятие и иронически усмехнулась:

— Меняешь среду обитания?

Кунчинас только что сунул на полку стопку книг. На мгновение он замер, но, спокойно посмотрев на жену, незлобиво отпарировал:

— Насколько я помню, это твоя идея.

Губы Морты снова тронула ироническая улыбка. Казалось, теперь на все, даже на свои прежние затеи смотрит она сквозь иронию. Словно желая утаить эту свою иронию, женщина отвернулась к окну и уже спокойно, будто обращаясь к стенам, спросила:

— А где Ниёле?

Кунчинас, не закончив работы, опустил руки. Время от времени он взглядывал на жену, словно она сама должна была сказать, где.

Тем временем, как бы отвечая на волновавший их обоих вопрос, на крыльце послышались легкие шаги. Скрипнула входная дверь. Они не сводили глаз с двери гостиной, ведущей в коридор, ловили каждый звук и ждали. По осторожным шагам, по короткой остановке возле вешалки они поняли, что это Ниёле. Но не двинулись с места даже тогда, когда девушка зашла к себе. В своей комнате она задержалась ненадолго, скоро ее шаги снова прошелестели по коридору и на минуту стихли.

Может быть, и она прислушивалась к тому, что происходит в гостиной? Может, у нее не хватало смелости пойти к ним? Когда же наконец тихо, как тень, Ниёле скользнула в комнату, она сделала лишь несколько шагов и замерла в замешательстве. Ее остановили полные тревоги вопросительные взгляды родителей.

Кунчинас сразу же заметил, что личико дочери необычно бледно и отмечено новыми чертами, появившимися за последние дни. Особенно изменились глаза, ставшие глубокими и серьезными.

Замешательство Ниёле продолжалось лишь несколько секунд. Преодолев его, она бросилась к матери и прильнула к ее груди. Материнские руки, нежно гладившие плечи девушки, успокаивали и согревали, Ниёле хотела верить, что ничего не произошло, что ей приснился кошмарный сон, который скоро уйдет в прошлое и забудется. Тут девушка обратила внимание на стоящего рядом отца — он тоже ждал дочерней ласки, — подошла к нему и поцеловала в колючую, почему-то сегодня не бритую щеку. Потом отступила и, глядя на родителей, торжественно произнесла:

— Нет и не было никакого брата. Давайте забудем эти несколько несчастных дней. Простите, если я была в чем-то виновата. Я постараюсь, чтобы…

И вдруг замолчала, настороженно прислушалась — за окном послышалось тарахтение приближающегося мотоцикла. Родители тоже непроизвольно обернулись к окну. Усиливающийся рев мотора мучительно ввинчивался в уши.

Мотоциклист пронесся мимо, и поднятый им грохот скоро совсем замолк. Наверное, кто-то из поселка, мало ли у кого в наше время есть такие машины?

Ниёле хотела продолжить свою неоконченную речь, но почувствовала, что не может. Ее торжественность после неожиданно долгой паузы была неуместна. Кроме того, девушка ощутила странную слабость в ногах. Словно в них внезапно собралась усталость всего дня. Осторожно переступая, подошла к дивану.

— Забудем этот день, — прошептала она. — Забудем…

Перевод Б. ЗАЛЕССКОЙ и Г. ГЕРАСИМОВА.