Лорд Хорнблауэр

Глава I

Церковная скамья из резного дуба, на которой сидел сэр Горацио Хорнблауэр, была жутко неудобной, а проповедь, которую читал декан Вестминстерского собора — смертельно унылой. Хорнблауэр ерзал, словно дитя, и так же, как ребенок, разглядывал часовню и прихожан, чтобы отвлечься от испытываемых физических неудобств. Над его головой парили изысканные узоры здания, которое Хорнблауэр справедливо оценивал как самое красивое в мире: было что-то математически совершенное в том, как шли, то встречаясь, то расходясь, то вновь сплетаясь, линии узора — своего рода вдохновленная логика. Безвестные рабочие, делавшие этот орнамент, были, похоже, прозорливыми, творческими людьми.

Проповедь продолжалась, кроме того, Хорнблауэр опасался, что по ее окончании будут еще петь, и разряженные в стихари певчие, издавая эти визгливые звуки, будут мучить его даже сильнее, чем проповедь или дубовая скамья. Такова цена за право носить ленту и звезду, за право быть кавалером досточтимейшего ордена Бани. Поскольку он, как известно, находился в отпуске по болезни в Англии, и совершенно поправился, то не мог уклониться от участия в этой самой важной церемонии ордена. Несомненно, часовня выглядела достаточно впечатляюще: тусклый свет, пробиваясь сквозь окна, отражался и множился в блеске орденов, разжигая темно-красные мантии рыцарей. Это было, по меньшей мере, поводом для гордости и тщеславия: в этом была причудливая, трогающая красота, даже если не затрагивать исторические ассоциации. Возможно скамья, на которой он сидел, ранее причиняла такие же неудобства Хоку или Энсону;[1] возможно Мальборо,[2] в малиновом и белом, как и он сам сейчас, раздражался и нервничал, слушая такую же проповедь.

Сановного вида человек невдалеке, с серебряной с позолотой короной на голове и в бархатном плаще, вышитом королевским гербом, был не более чем Оружейным королем Ордена Бани[3] одним весьма обросшим связями субъектом, который заполучил эту хорошо оплачиваемую синекуру и мог, сидя на проповеди, успокаивать себя мыслью, что зарабатывает на жизнь, поступая подобным образом лишь раз в год. Рядом стоял принц-регент, суверен ордена. Его багровое лицо соперничало яркостью с темно-красной мантией. Еще здесь присутствовали армейские генералы и полковники, чьи лица были незнакомы ему. Зато в другой стороне часовни стояли люди, с которыми он был горд разделить членство в ордене — лорд Сент-Винсент,[4] огромный и мрачный — человек, проведший флот через сердце в два раза более сильной испанской эскадры; Дункан,[5] который разгромил голландский флот при Кампердауне;[6] и еще больше дюжины адмиралов и капитанов. Некоторые из них стояли даже ниже него в Капитанском списке: Лидъярд, захвативший «Помону» у Гаваны; Сэмюэль Худ,[7] который командовал «Рьяным» на Ниле; и Ео, штурмовавший форт при Эль-Mуро. Было приятно и волнующе состоять членом одного с ними рыцарского Ордена — странное ощущение, но верное. А втрое большее количество таких же, как они, героев находилось все ещё в море — на церемонию собрались лишь те, кто нес службу на берегу или находился в отпуске. Остальные братья-рыцари прилагали последние отчаянные усилия, необходимые для сокрушения наполеоновской империи. Хорнблауэр почувствовал прилив патриотизма; он пришел в возвышенное состояние, и тотчас начал анализировать эту бурю эмоций и задаваться вопросом: в какой мере это чувство продиктовано окружавшей его романтичной красотой обстановки.

Одетый в военно-морскую форму лейтенант пробился в часовню, застыл, колеблясь, на мгновение, затем, обнаружив лорда Сент-Винсента, поспешил к нему, держа в руке большой пакет со вскрытыми уже печатями. Теперь на проповедь никто не обращал никакого внимания — сливки Королевского флота вытягивали шеи, глядя, как Сент-Винсент читает депешу, которая, понятно, прибыла из Адмиралтейства, находящегося на другом конце Уайт-холла. Голос декана дрогнул, затем окреп и продолжил натужно зудеть в неслышащих ушах, которые еще долго оставались глухи к нему, поскольку Сент-Винсент, чье морщинистое лицо сохраняло невозмутимое выражение, прочитав депешу, немедленно вернулся к началу и перечитал её вновь. Сент-Винсент, который так смело рисковал судьбой Англии, мгновенно приняв единственно верное решение в сражении, которое принесло ему его титул, не был, однако, человеком, который торопливо ринулся бы действовать тогда, когда имелось время подумать.

Он закончил перечитывать депешу, свернул ее, затем пристально оглядел собравшихся в часовне. Рыцари ордена Бани взволнованно напряглись, рассчитывая поймать его взгляд. Сент-Винсент поднялся, застегнул свой темно-красный плащ; бросил слово ожидавшему лейтенанту и, подхватив шляпу с плюмажем, заковылял к выходу из часовни. Внимание немедленно переместилось на лейтенанта, которого можно было видеть отовсюду, поскольку он шел поперек трансепта. От возбуждения сердце Хорнблауэра забилось быстрее, он напрягся, так как понял, что лейтенант направляется прямо к нему.

— Примите от его светлости наилучшие пожелания, сэр, — сказал лейтенант, — Он хотел бы переговорить с вами немедленно.

Теперь настала очередь Хорнблауэра скреплять мантию и не забыть подобрать свою шляпу с плюмажем. Он должен был любой ценой сохранить беспечный вид и не дать собравшимся рыцарям ни одного шанса для насмешки над его волнением из-за вызова к Первому лорду. Он должен выглядеть так, как будто подобные вещи случались с ним каждый день. Он небрежно встал со скамьи, шпага запуталась у него между ногами, и только милосердием провидения он избежал кувырка головой вперед. Восстановив равновесие, он, звеня шпорами и ножнами, сосредоточился, чтобы проследовать с неторопливым достоинством через проход между рядами. Все смотрели на него: армейские офицеры должны чувствовать простое незаинтересованное любопытство, но флотские — Лидъярд и другие — будут задаваться вопросом, какой новый фантастический оборот приняла морская война, и завидовать возможностям отличиться, которые могли бы предоставиться им. В задней части церкви, на местах, предназначенных для привилегированной публики, Хорнблауэр заметил Барбару, пробирающуюся со своей скамьи, чтобы встретить его. Он нервно улыбнулся ей, не доверяя своему голосу пока все смотрят на него, и подал руку. Он чувствовал крепкое пожатие ее руки, и слышал ее чистый, звучный голос: Барбару, конечно, не смущало, что их все видели.

— Какие-то неприятности, я полагаю, дорогой? — спросила Барбара.

— Полагаю, да, — пробормотал Хорнблауэр.

За дверьми их ждал Сент-Винсент, слабый ветер покачивал страусиные перья его шляпы и морщинил малиновый шелк плаща. Его толстые ноги распирали белые шелковые чулки; он прохаживался взад-вперед на своих массивных, подагрически искривленных ногах, вид которых ещё более искажали белые шелковые ботинки. Но фантастический костюм никоим образом не умалял мрачного достоинства этого человека. Барбара отпустила руку Хорнблауэра и предусмотрительно отстала, чтобы позволить двум мужчинам поговорить наедине.

— Сэр? — произнес Хорнблауэр, и затем, спохватившись — все же он редко общался с людьми обладающими званием пэра, поправился, — Милорд.

— Вы готовы к несению действительной службы тотчас же, Хорнблауэр?

— Да, милорд.

— Вам предстоит начать сегодня вечером.

— Есть, сэр… милорд.

— Когда они подадут мою проклятую карету, я отвезу вас в Адмиралтейство и передам вам ваши приказы. — Сент-Винсент возвысил голос до рева, который долетал до грот-мачты в вест-индский ураган. — Неужели они никогда не подадут этих проклятых лошадей, Джонсон?

Cент-Винсент заметил Барбару за плечом Хорнблауэра.

— Ваш слуга, мадам, — сказал он, снял шляпу и, прижав ее к груди, поклонился. Старость и подагра, вся жизнь, проведенная в море, не лишили его изысканных манер, но дела страны все еще занимали его в первую очередь, и он тотчас же обернулся к Хорнблауэру.

— Что за служба, милорд? — поинтересовался последний.

— Подавление мятежа, — сказал Cент-Винсент мрачно. — Проклятый кровавый мятеж. Как в 1797-м. Вы знавали Чедвика — лейтенанта Огастина Чедвика?

— Мы с ним служили мичманами под началом Пелью,[8] милорд.

— Хорошо, он… А, вот и моя проклятая карета, наконец. Леди Барбара?

— Я вернусь в собственном экипаже на Бонд-стрит, — сказала Барбара, — и пришлю его обратно за Горацио в Адмиралтейство. Сейчас его подадут.

Экипаж, с Брауном и кучером на козлах, остановился позади кареты Cент-Винсента, и Браун спрыгнул вниз.

— Прекрасно. Полезайте, Хорнблауэр. Всегда к вашим услугам, мадам.

Cент-Винсент тяжело поднялся в карету, Хорнблауэр присоединился к нему. Копыта лошадей застучали по булыжнику, и нагруженный экипаж двинулся вперед. Бледный солнечный свет, проникая сквозь окна, мерцал на морщинистом лице Cент-Винсента, ссутулившемся на кожаном сиденье; несколько мальчишек на улице заметили ярко одетых людей в карете и завопили «Ура», махая драными кепками.

— Чедвик командовал «Флеймом», восемнадцатипушечным бригом — сказал Cент-Винсент. — Его команда подняла мятеж в заливе Сены и захватила его и остальных офицеров в заложники. Они отослали помощника штурмана и четырех оставшихся верными матросов в гичке с ультиматумом, адресованным Адмиралтейству. Гичка дошла до Бембриджа вчера вечером, и бумаги только что попали ко мне — вот они.

Скрюченной рукой Cент-Винсент потряс толстым пакетом, который сжимал с тех пор, как получил его в Вестминстерском аббатстве.

— Что гласит ультиматумом, милорд?

— Амнистия — помилование. И виселица для Чадвика. Иначе они уведут бриг во Францию.

— Придурки! — не выдержал Хорнблауэр.

Он сумел вспомнить Чедвика на «Неутомимом», старого для мичмана уже тогда, двадцать лет назад. Теперь ему должно быть за пятьдесят, а он всего лишь лейтенант. Он был сволочным мичманом; а в результате столь медленного продвижения по службе должен был стать ещё более гнусным лейтенантом. При желании он мог превратить небольшое судно, вроде «Флейма», где, вероятно, был единственным офицером, в сущий ад. Это могло стать причиной мятежа. После ужасных уроков Спитхеда и Норы, после Пиготта, убитого на «Гермионе», некоторые из худших особенностей военно-морской службы были устранены. Это была по-прежнему трудная, жестокая жизнь, но она одна уже не могла довести команду до самоубийственного безумия мятежа, если только его не провоцировали какие-то иные, дополнительные обстоятельства. Жестокий и несправедливый капитан с одной стороны, решительный и сообразительный лидер среди команды с другой — эта комбинация могла вызвать мятеж. Но безотносительно причины, мятеж должен быть подавлен немедленно, наказание должно быть скорым, неотвратимым и ужасным. Оспа или чума были не более заразны и не более фатальны, чем мятеж на военной службе. Позвольте одному мятежнику избежать наказания, и о его судьбе будет каждый обиженный матрос, и действовать по его примеру.

Англия находилась в самом кульминационном моменте борьбы с французским деспотизмом. Пятьсот военных кораблей в море — двести из них линейные — стремились сохранить моря свободными от врагов. Сто тысяч солдат под командой Веллингтона[9] прорывались через Пиренеи в южную Францию. Все разноплеменные армии Европы: русские и пруссаки, австрийцы и шведы, хорваты, венгры и голландцы, одевались, питались и вооружались благодаря Англии. Казалось, будто Англия напрягла все оставшиеся силы в борьбе: что она колеблется и может не выдержать ужасного напряжения. Бонапарт дрался ни на жизнь а на смерть, со всей хитростью и свирепостью, какой следовало ожидать от него. Еще несколько месяцев стойкости и страшных усилий могут низвергнуть его и вернуть покой обезумевшему миру. Минутное колебание, тень сомнения — и тирания закабалит человечество на целое поколение, на бессчетное число поколений вперед.

Карета подкатила к Адмиралтейству, и два ветерана морской службы приковыляли на своих деревянных ногах, чтобы открыть двери. Cент-Винсент поднялся и вместе с Хорнблауэром, в блеске темно-красного и белого шелка, они направились к кабинету Первого лорда.

— Вот их ультиматум — сказал Cент-Винсент, бросая бумаги на стол.

Написан неумелой рукой, сразу подумал Хорнблауэр — это не работа какого-нибудь разорившегося торговца или адвоката, пойманного отрядом вербовщиков.

Повсюду по краям письма стояли подписи: семь обычных и множество крестов, с примечанием против каждого креста — «Генри Вильсон, его подпись»; «Уильям Оуэн, его подпись», и так далее; они показывали обычную пропорцию грамотных и неграмотных в команде рядового судна. Закончив читать письмо, Хорнблауэр взглянул на Cент-Винсента.

— Мятежные собаки, — сказал Cент-Винсент.

Возможно, так оно и есть, подумал Хорнблауэр. Однако у них было основание стать ими. Он мог совершенно отчетливо представить стиль обращения, которому они подвергались, бесконечную необузданную жестокость в дополнение к обычным трудностям жизни на судне, несущего блокадную службу. Конец этим страданиям могли положить только смерть или мятеж — иного выхода не было.

Столкнувшись с неизбежной перспективой телесного наказания, они подняли мятеж, и он был не в состоянии винить их за это. Он видел достаточно спин, исполосованных в клочья; он знал, что сам сделал бы все что угодно, буквально все, чтобы самому избежать подобной пытки, если бы столкнулся с такой перспективой. Его пробрала дрожь, когда он заставил себя всерьез представить, что бы он чувствовал, если бы узнал, что его выпорют на следующей неделе. Справедливость была на стороне матросов; однако то, что они должны быть наказаны за преступление, которое можно оправдать, являлось вопросом не справедливости, а целесообразности. Национальная безопасность страны напрямую зависит от захвата мятежников, повешения главарей, наказания остальных: следует прижечь новообразовавшееся пятно чумы, появившееся на правой руке Англии, прежде чем болезнь распространится дальше. Они должны быть повешены, виновны они на самом деле или нет — это часть войны, как и убийство французов, которые, возможно, являются замечательными мужьями и отцами. Но будет лучше, если Cент-Винсент не узнает о его мыслях: Первый лорд, очевидно, ненавидел мятежников как таковых, не утруждая себя рассуждениями о подоплеке этого конкретного случая.

— Какие будут приказания, милорд? — спросил Хорнблауэр.

— Я даю вам карт-бланш — ответил Cент-Винсент. — Полную свободу действий. Приведите «Флейм» обратно целым и невредимым, и мятежников вместе с ним. Каким же способом вы станете добиваться этого, дело ваше.

— Вы даете мне неограниченные полномочия? Скажем, право вести переговоры, милорд?

— Я не это имел в виду, черт побери — ответил Cент-Винсент. — Я подразумевал, что вам предоставят любые силы, какие пожелаете. Я могу высвободить для вас три линейных корабля, если нужно. Несколько фрегатов. Бомбардирские корабли. Есть даже ракетное судно, если вы полагаете, что оно пригодится — этот парень, Конгрив,[10] хочет видеть свои ракеты опять в действии.

— Думаю, это не та ситуация, где большая сила принесет много пользы, милорд. Линейные корабли, представляется, будут излишними.

— Я тоже это понимаю, черт возьми! — Противоречивые мысли, раздиравшие Cент-Винсента, ясно читались на его массивном лице. — Эти наглые мошенники могут в два счета проскользнуть в устье Сены при первом же признаке опасности. Здесь, я полагаю, нужен ум. Именно поэтому я послал за вами, Хорнблауэр.

Лестный комплимент. Хорнблауэр слегка возгордился собой: он говорил практически на равных с одним из самых великих адмиралов, которые когда-либо поднимали свой флаг, и это ощущение было необычайно приятно. И тут растущее внутреннее напряжение, которое испытывал Первый лорд, внезапно подвигло его на еще более удивительное заявление:

— И еще: матросы любят вас, Хорнблауэр — заявил Cент-Винсент. — Черт побери, я не знаю матроса, который не любил бы вас. Они пойдут за вами, и будут слушать вас. Вы — один из тех офицеров, о которых матросы говорят между собой. Они доверяют вам и надеются на вас, так же, как и я, черт побери, это очевидно.

— Но если я стану говорить с матросами, это будет подразумевать, что я веду переговоры с ними, милорд.

— Никаких переговоров с мятежниками! — взревел Cент-Винсент, стуча по столу кулаком, похожим на бараний окорок. — Хватит с нас девяносто седьмого года.

— Тогда карт-бланш, который вы мне даете — не больше, чем обычные полномочия военно-морского офицера, милорд — сказал Хорнблауэр.

Вопрос был принципиальным: его отправляли на чрезвычайно трудное задание, и если он не добьется успеха, то весь позор провала ляжет на него. Он никогда не представлял себе, что может спорить с Первым Лордом, но все же сейчас фактически делал это, побуждаемый явной необходимостью. Он осознал в момент откровения, что спорил, в конце концов, не ради себя, не стремился защищать свои собственные интересы. Он не принимал в расчет личное: офицером, который послан, чтобы возвратить «Флейм», и чье будущее может зависеть от полномочий, данных ему, был не облаченный в малиновый и белый шелк Хорнблауэр, сидящий в этом резном кресле, а некий бедняга, которому он сочувствует и чьи интересы принял близко к сердцу, потому что они отождествляются с национальными интересами. Теперь эти два существа вновь слились вместе, и именно он, муж Барбары, тот человек, что был на званом обеде у лорда Ливерпуля вчера вечером и заполучил в результате легкую боль в середине лба на сегодня, стал тем, кто должен найти выход из этой неприятной ситуации, где в случае выигрыша он получить на полпенни славы, но подвергнет себя самому серьезному риску, поскольку фиаско может сделать его посмешищем на флоте и мишенью для насмешек всей страны.

Он вновь внимательно изучил выражение лица Cент-Винсента — тот вовсе не был дураком: за этими скалистыми бровями скрывался острый ум — и он боролся против его предубеждений, стремясь избавиться от них по мере исполнения своих обязанностей.

— Ладно, Хорнблауэр — протянул Первый Лорд. — В таком случае я даю вам неограниченные полномочия. Я особо оговорю это в ваших приказах. Разумеется, вы будете исполнять свои обязанности в ранге коммодора.

— Спасибо, милорд, — сказал Хорнблауэр.

— Вот судовая роль брига — продолжил Cент-Винсент. — У нас нет ничего против любого из них. Натаниэль Свит, боцманский помощник, вот — его подпись — был одно время первым помощником капитана угольного брига в Ньюкастле — уволен за пьянство. Возможно он — главарь. Но это может быть и любой другой из них.

— Слухи о мятеже стали доступны общественности?

— Нет. И дай Бог, они не узнают об этом до тех пор, пока не будет поднят флаг военного трибунала. У Холдена в Бембридже хватило здравого смысла, чтобы держать рот на замке. Он запер помощника штурмана и матросов в тот же миг, как только услышал их сообщение. «Дарт» отплывает в Калькутту на следующей неделе — я отправлю их на нем. Пройдут месяцы, прежде чем история получит огласку.

Мятеж — та зараза, которая разносятся через разговоры. Чумное пятно должно быть изолировано, до тех пор, пока его не прижгут.

Cент-Винсент притянул к себе стопку бумаги и поднял ручку — красивое перо индейки с одним из новомодных золотых перьев.

— Какие силы вам нужны?

— Что-нибудь маневренное и небольшое — сказал Хорнблауэр.

Он не имел ни малейшего представления, как решить проблему возвращения судна, которому достаточно только отойти на две мили в подветренную сторону, чтобы стать недоступным, но гордость заставила его надеть маску уверенности в себе. Он с удивлением поймал себя на мысли, что, вероятно, все люди когда-либо поступали также, выставляя напоказ свою неустрашимость и бодрость духа, тогда как на самом деле чувствовали себя слабыми и беспомощными — ему вспомнилось замечание Светония о Нероне, который полагал, что все люди в глубине души порочны, хотя и не признают этого открыто.[11]

— Есть «Порта Коэли» — сказал Cент-Винсент, вскинув седые брови. — Бриг с восемнадцатью орудиями, фактически однотипный «Флейму». Он — в Спитхеде, готов к отплытию. Под командой Фримена — он был капитаном на куттере «Клэм» под вашим началом на Балтике. Это он доставил вас домой, не так ли?

— Да, милорд.

— Это подойдет?

— Думаю да, милорд.

— Пеллью командует центральной Ла-Маншской эскадрой. Я пошлю ему указания оказывать вам любую помощь, которую вы затребуете.

— Спасибо, милорд.

Вот так, он принял на себя труднейшую, быть может, невыполнимую задачу, без каких-либо попыток оставить для себя пути к отступлению, пренебрегая возможностью посеять семена оправданий, которые можно было бы обратить в свою пользу в случае неудачи. Это было весьма опрометчиво с его стороны, и как он понимал, лишь безумная гордыня заставляла его решиться на этот шаг. Он не мог себе позволить говорить при обсуждении этой операции «если» или «но» людям, подобным Cент-Винсенту, или кому-либо вообще. Он задавался вопросом, не была ли тому причиной недавняя похвала Первого лорда, всё ещё звучавшая в его голове, или, возможно, случайное замечание, что он может «затребовать» помощи у Пеллью, Главнокомандующего, который был его капитаном двадцать лет назад, когда он был мичманом. Он решил, что ни то ни другое не было причиной. Только его безумная гордыня.

— Ветер северо-западный, устойчивый — сказал Cент-Винсент, бросив взгляд на циферблат, показывающий положение флюгера на крыше Адмиралтейства. — Барометр, тем не менее, падает. Вам лучше поторопиться. Я пришлю приказы вам домой, пока же пользуйтесь шансом сказать попрощаться с супругой. Где находятся ваши вещи?

— В Смоллбридже, милорд. Это по дороге к Портсмуту.

— Хорошо. Сейчас полдень. Допустим, в три вы оправитесь почтовым дилижансом до Портсмута: вам с не руки будет ехать на перекладных с вашим рундуком. Дороги это время года не должно развезти, поэтому вы можете доехать за семь-восемь часов и сняться с якоря в полночь. Я пошлю Фримену его приказы почтой немедленно. Желаю удачи, Хорнблауэр.

— Спасибо, милорд.

Хорнблауэр завернулся в плащ, поправил шпагу и попрощался. Он еще не вышел из кабинета, когда туда вбежал клерк, которого Cент-Винсент вызвал звонком, чтобы проктовать приказы. Снаружи дул свежий северо-западный ветер, о котором говорил Cент-Винсент, и он почувствовал себя замерзшим и жалким в этом пестром темно-красном с белым шелке. Однако экипаж уже ждал его, как и обещала Барбара.