Лорд Хорнблауэр

Глава 14

Это было в тот день, когда вернулся парламентер: Хорнблауэр запомнил его именно по этой причине. Любезное послание Кио не оставляло никакой надежды — ужасные подробности, вошедшие в письмо, были достаточно красноречивы. Растерзанные останки людей были собраны и похоронены, но опознать кого-либо не представлялось возможным. Буш был мертв, его сильное тело разорвало на клочки взрывом. Хорнблауэр был зол на себя, и факт, что останки Буша нельзя будет придать земле, что у него не будет настоящей могилы, еще более усиливал его скорбь. Если у Буша был бы выбор, он предпочел бы умереть в море, сраженный ядром в миг победы, венчающей дуэль двух кораблей; его завернули бы в койку, положили в ноги ядро, и покрытое флагом тело исчезло бы под волнами под плач моряков, а корабль качался бы на волнах, дрейфуя под обстененными парусами. Была жуткая ирония в том, что он нашел свой конец в мелкой стычке на берегу реки, растерзанный на клочки, которые невозможно опознать.

Да и какое имеет значение то, как он умер? Только что он был жив, и вот уже мертв, такова судьба. Еще большая ирония заключалась в том, что он погиб именно сейчас, пережив двадцать лет жестокой войны. Мир уже маячил на горизонте: союзные армии приближались к Парижу, Франция истекала кровью, правительства уже готовились собраться для обсуждения условий мира. Если бы Буш пережил этот последний бой, он мог бы в течение многих лет наслаждаться плодами мира, пользуясь почетом, предоставляемым капитанским рангом, пенсией, окруженный обожанием сестер. Бушу понравилось бы все это, ибо, насколько понимал Хорнблауэр, любому нормальному человеку приятно жить в мире и безопасности. Мысль об этом еще более усиливала в Хорнблауэре чувство личной утраты. Он никогда не думал, что может оплакивать так кого-нибудь, как оплакивал Буша.

Парламентер только что вернулся с письмом Кио. Доббс все еще с пристрастием расспрашивал о его наблюдениях за состоянием сил французов, когда в комнату ворвался Ховард.

— «Газель», военный шлюп, входит в гавань, сэр. На грот-мачте несет флаг Бурбонов, сэр, и сигнал «Имею на борту герцогиню Ангулемскую».

— Неужели? — произнес Хорнблауэр. Он стал медленно пробуждаться от охватившей его летаргии. — Поставьте в известность герцога. Дайте знать Хоу, и пусть он позаботиться о приеме. Я встречу ее на причале вместе с герцогом. Браун! Браун! Мундир и шпагу.

День был сырой, предвещавший раннюю весну. «Газель» верповалась к причалу, эхо салюта все еще раздавалось в гавани, когда прибыл Его королевское высочество. Герцог и его окружение выстроились на причале почти как военное подразделение; на палубе «Газели» группа женщин, одетых в плащи, ожидала, когда на мол перекинут сходни. Похоже, придворный этикет Бурбонов строго запрещал любое проявление чувств: Хорнблауэр, расположившийся со своим штабом чуть позади и сбоку от свиты герцога, заметил, что ни дамы на палубе, ни мужчины на причале не сделали ни единого жеста, чтобы поприветствовать друг друга. За исключением одной единственной женщины, стоявшей и бизань-мачты, и махавшей платком. В каком-то роде приятно было видеть хотя бы кого-то, кто отказался подчиняться жестоким требованиям этикета. Хорнблауэр предположил, что это может быть служанка или горничная одной из дам, разглядевшая в шеренгах на причале своего возлюбленного.

Герцогиня и ее свита сошли по сходням на берег, герцог сделал предписанные регламентом несколько шагов ей навстречу, она совершила предусмотренный регламентом поклон, а он в соответствии с регламентом помог ей распрямиться, затем они прильнули щека к щеке друг друга в записанном в регламент объятии. Теперь Хорнблауэр выступил вперед, чтобы его могли представить, и склонился в поклоне, целуя протянутую ему руку в перчатке.

— Сэр ‘Орацио! Сэр ‘Орацио! — заговорила герцогиня.

Хорнблауэр поднял голову и натолкнулся на взгляд голубых бурбонских глаз. Герцогиня была красивой женщиной лет тридцати. Очевидно, ей нужно неотложно что-то сказать ему. Но сделать этого она не могла — правила этикета, не предусматривающие подобных случаев, запечатывали ей уста. Наконец, она жестом попыталась привлечь внимание Хорнблауэра к чему-то, находящемуся позади нее. Там стояла женщина, одна, поодаль от толпы фрейлин и придворных дам. Это была Барбара — Хорнблауэр не сразу поверил своим глазам. Улыбаясь, она двинулась ему навстречу. В два огромных шага он оказался рядом с ней — за это время в голове его пронеслась мысль, что нельзя поворачиваться спиной к особам королевской крови, но он отбросил все прочь и заключил ее в объятья. Целый хоровод мыслей теснился в его голове, когда ее губы, ледяные от холодного морского воздуха, прижались к его губам. «Очень хорошо, что она приехала», — подумал он, хотя всегда резко осуждал капитанов и адмиралов, которых во время службы сопровождали жены. Раз приехала герцогиня, то почему бы не приехать и Барбаре. Все эти рассуждения промелькнули словно вспышка, за которой не могли угнаться никакие человеческие чувства. За его спиной раздалось предостерегающее покашливание Хоу, напоминающее, что он не должен забывать о церемониале. Он убрал руки с плеч Барбары и несколько неуклюже отступил назад. Кареты ждали их.

— Вы едете с Их королевскими высочествами, — прошипел Хоу.

Экипажи, реквизированные в Гавре, не являли собой образец каретостроения, но служили исправно. Герцог и герцогиня заняли свои места, Хорнблауэр помог Барбаре подняться, и они тоже уселись, спиной к лошадям. В сопровождении цоканья копыт и изрядного скрипа кареты направились вверх по Рю де Пари.

— Ну неужели это не приятный сюрприз, сэр ‘Орацио? — спросила герцогиня.

— Ваше королевское высочество слишком добры, — ответил Хорнблауэр.

Герцогиня наклонилась вперед и положила руку на колено Барбары.

— У вас самая прекрасная и совершенная супруга, — заявила она.

Герцог заерзал и закашлялся в смущении, так как герцогиня вела себя со свободой, несколько неподобающей королевской дочери, будущей королеве Франции.

— Надеюсь, ваше путешествие было приятным, — произнес он, обращаясь к своей жене. Проклятое любопытство Хорнблауэра заставило его гадать, может ли когда-нибудь этот человек обращаться к супруге не таким сухим формальным тоном.

— Это было путешествие по волнам памяти, — с улыбкой сказал герцогиня.

Она была жизнерадостным и милым созданием, и новое приключение волновало ее. Хорнблауэр с любопытством наблюдал за ней. Свое детство она провела, будучи принцессой при одном из самых роскошных дворов Европы, отрочество — в плену у революционеров. Ее отец-король и мать-королева погибли на гильотине, брат умер в тюрьме. Ее саму обменяли на нескольких пленных генералов, и выдали замуж за кузена. Она скиталась по Европе в качестве жены нищего, но гордого Претендента. Жизненные испытания сохранили в ней человеческие чувства, или же лицемерие обнищавшей монархии не смогло убить в ней жизнь? Она была единственным уцелевшим ребенком Марии-Антуанетты, чье обаяние, жизнелюбие и непосредственность вошли в легенду. Это могло все объяснить.

Прибыв к Отель де Виль, они стали вылезать из кареты: украшенная плюмажем морская шляпа не самая удобная вещь на свете, когда приходится держать ее подмышкой, помогая дамам спуститься. Несколько позже должен был состояться прием, но требовалось время, чтобы выгрузить из трюма «Газели» багаж герцогини, а ей самой переодеться. Хорнблауэр повел Барбару в то крыло, где размещалась его штаб-квартира. Дневальные и часовые в фойе стояли навытяжку, а в штабе Доббс и Ховард изумленно уставились, увидев губернатора, провожающего леди. Они вскочили с мест, и Хорнблауэр их представил. Молодые люди поклонились и расшаркались перед ней — разумеется, они знали, кто перед ними — кто не слышал о леди Барбаре Хорнблауэр, сестре герцога Веллингтона.

Бросив непроизвольный взгляд на стол, Хорнблауэр заметил письмо Кио, лежавшее там, где он оставил его. Письмо было написано красивым почерком, с замысловатой росписью с завитушками. Это еще раз напомнило ему о смерти Буша. Эта печаль была настоящей, гложущей, ощутимой — приезд же Барбары был таким неожиданным, что, казалось, все происходит не на самом деле. Его непостижимый ум отказывался принять за отправную точку факт, что Барбара вновь рядом с ним, распыляясь на причудливые мелочи. Детали эти ему нравились, он настаивал на них — они не позволяли полностью раствориться в семейном счастье, заставляя решать практические вопросы, с которыми раньше он никогда не сталкивался — с обустройством жизни офицера на действительной службе, ведущего смертельный бой с императором, и у которого в то же время есть жена, требующая внимания и заботы. Сколь многогранной не была бы натура Хорнблауэра, главным смыслом жизни для него являлось выполнение профессионального долга. За более чем двадцать лет — всю свою сознательную жизнь, он привык приносить в жертву этому всего себя, до тех пор, пока жертва эта не стала обыденной и, как правило, чрезмерной. Схватка с Бонапартом так затянула его в течение последних месяцев, что любые обстоятельства, отвлекающие его, вызывали неприятие.

— Сюда, дорогая, — сказал он, наконец, несколько хрипло, — он собирался прочистить горло, но остановил себя. Необходимость прокашляться являлась верным симптомом того, что он нервничает или смущен. Барбара подшучивала над этой чертой в прошлом, и теперь ему не хотелось этого делать — как перед Барбарой, так и перед самим собой. Они пересекли маленькую переднюю, Хорнблауэр открыл дверь в спальню, отошел в сторону, чтобы пропустить Барбару вперед, затем вошел сам и закрыл дверь. Барбара стояла в центре комнаты, повернувшись спиной к передней части большой кровати. На губах ее играла улыбка, одна из бровей приподнялась чуть-чуть выше, чем другая. Она подняла руку, чтобы расстегнуть застежку плаща, но снова опустила ее. Имея дело со своим непредсказуемым супругом, не понятно было, плакать ей или смеяться, но она принадлежала к роду Уэлсли, и гордость не позволяла ей зарыдать. Она овладела собой как раз за секунду до того, как Хорнблауэр подошел к ней.

— Дорогая, — произнес он, взяв ее ледяные руки.

Она улыбнулась в ответ, но в улыбке ее, пусть веселой и игривой, могло быть немного больше нежности.

— Ты рад видеть меня? — спросила она. Голос ее звучал спокойно, не выдавая ни тени волнения.

— Конечно. Конечно, дорогая. — Хорнблауэр пытался вести себя сдержанно, подавляя инстинктивное желание уйти в себя, пробудившееся, когда присущая ему телепатическая чувствительность предупредила его об опасности. — Просто я с трудом могу поверить, что ты рядом, дорогая.

Это было истинной правдой, и высказавшись, Хорнблауэр почувствовал успокоение, избавившись частично от своей скованности. Он обнял и поцеловал ее, когда они разомкнули губы, можно было заметить, что в глазах ее застыли слезы.

— Кастльро, прежде чем отправиться в штаб-квартиру союзников, решил, что герцогиня должна приехать сюда, — пояснила она. — Так что я поинтересовалась, могу ли я отправиться вместе с ней.

— Рад, что ты так поступила, — сказал Хорнблауэр.

— Кастльро называет ее единственным мужчиной во всем бурбонском семействе.

— Не удивлюсь, если это окажется правдой.

Теперь они оттаяли — два гордых человека, в очередной раз понявших, что жертва, на которую один идет ради другого, необходима для удовлетворения их нужды друг в друге. Они снова поцеловались, и Хорнблауэр почувствовал, как тело ее расслабляется в его объятиях. Потом раздался стук в дверь, и они расцепили объятия. Это был Браун, присматривающий за полудюжиной моряков, несущих багаж Барбары. Горничная Барбары — маленькая негритянка Геба, немного помедлила в дверях прежде, чем войти. Барбара подошла к зеркалу и стала снимать плащ и шляпу.

— Маленький Ричард, — словоохотливо сообщила она, — чувствует себя хорошо и совершенно счастлив. Он без умолку болтает, и постоянно копает. Его собственный угол в саду выглядит так, будто там поработала целая армия кротов. В этом сундуке несколько его рисунков, которые я сохранила для тебя — хотя вряд ли кто сможет утверждать, что они говорят хоть о наличии хоть каких-нибудь способностей к рисованию.

— Было бы странно, если бы таковые имелись, — сказал Хорнблауэр, усаживаясь.

— Полегче с этим чемоданом, — прикрикнул Браун на одного из моряков. — Это тебе не бочонок с солониной. Осторожнее, так. Где разместить вещи ее светлости, сэр?

— Оставьте их здесь, у стены, Браун, — сказал Барбара. — Геба, вот ключи.

Казалось совершенно невероятным и неестественным сидеть здесь и смотреть, как Барбара прихорашивается у зеркала, как Геба распаковывает вещи — здесь, в том самом городе, в котором он является военным губернатором. Такая ситуация беспокоила узконаправленный ум Хорнблауэра. За двадцать лет жизни на море его мышление до некоторой степени утратило гибкость. Всему свое время и свое место.

Вдруг Геба негромко вскрикнула. Хорнблауэр, обернувшись, заметил, как Браун обменялся взглядами с одним из моряков: последний, видимо, не озабоченный представлениями о месте и времени, слегка ущипнул Гебу. В деле с моряком на Брауна вполне можно положиться, его собственное вмешательство в такие вопросы будет несовместимо с достоинством коммодора и губернатора. Едва Браун вместе с носильщиками вышел, стук в дверь возвестил о приходе целой процессии посетителей. Вошел конюший, передавший распоряжение герцога, что за обедом сегодня вечером все должны быть в парадной форме и напудренные. Хорнблауэра это привело в ярость: за свою жизнь он лишь трижды пудрил волосы, чувствуя себя при этом по-дурацки. Сразу следом вошел Хоу, озабоченный теми же проблемами, но с другого конца, что еще более озлило Хорнблауэра. Какая из властей должна поставить на довольствие леди Барбару и ее прислугу? Где будет размещаться последняя? Хорнблауэр выставил его вон с приказом прочитать правила и самому найти подходящую формулировку. Барбара, сосредоточенно поправляя страусиные перья, заявила, что Геба будет спать в гардеробной, в которую вела дверь из спальни. Затем пришел Доббс: он просмотрел почту, прибывшую на «Газели», и среди писем имелись такие, с которыми нужно было ознакомиться Хорнблауэру. Кроме того, определенные документы требовали внимания губернатора. Пакетбот отправляется ночью, а приказы должны быть подписаны губернатором. И еще …

— Хорошо, я сейчас буду, — сказал Хорнблауэр. — Извини меня, дорогая.

— Бони снова побили, — радостно объявил Доббс, едва они вышли из спальни. — Пруссаки взяли Суассон и разгромили два корпуса наполеоновской армии. Но это еще не все.

К этому времени они уже пришли в кабинет, и Доббс передал Хорнблауэру для изучения еще один документ.

— Лондон, наконец, решил предоставить в наше распоряжение какие-то силы, — пояснил Доббс. — Милиция начала набирать волонтеров для службы заграницей — сейчас, когда война вот-вот закончится — и мы получим столько батальонов, сколько захотим. На это письмо нужно ответить с ночным пакетботом, сэр.

Хорнблауэр старался выбросить из головы мысли о пудре для волос и о любвеобильности Гебы, чтобы сосредоточиться на проблеме организации наступления на Париж по долине Сены. Что ему известно о боевых возможностях милиции? Для того чтобы командовать ей, нужен генерал, который будет старше его по званию. Какими законами определяется старшинство между губернатором, назначенным согласно патенту и офицерами, командующими войсками? Ему должно было быть это известно, но формулировка ускользала из памяти. Пробежав послание в первый раз, он не понял ни слова, и заставил себя начать чтение снова, уже более внимательно. Подавив зародившееся в нем на секунду желание отложить письмо в сторону и приказать Доббсу действовать по собственному разумению, он овладел собой и начал спокойно диктовать ответ. Войдя во вкус, Хорнблауэр вынужден был даже несколько сдерживать себя, чтобы позволить легкому перу Доббса угнаться за ним.

Когда все было готово, он поставил свою подпись под дюжиной документов и вернулся в спальню. Барбара стояла перед зеркалом, оценивая, как она выглядит в белом парчовом платье, с перьями в прическе бриллиантами на шее и в ушах. Геба держала шлейф, готовая прийти на помощь.

При виде Барбары, прекрасной и исполненной достоинства, Хорнблауэр замер, но причиной этого был не только великолепная наружность его супруги. Внезапно он осознал, что теперь не сможет воспользоваться помощью Брауна, чтобы одеться, по крайней мере, не здесь. Как можно менять брюки, бриджи или чулки в присутствии всех — Барбары, Гебы и Брауна. Он извинился, так как Браун, шестым чувством определявший, что Хорнблауэр закончил разбираться с делами, уже стучался в дверь. Они взяли все, что, по их мнению, было нужно, и удалились в гардеробную (даже здесь сразу чувствовался аромат духов), где Хорнблауэр стал торопливо переодеваться. Бриджи, чулки, расшитая золотом перевязь для шпаги. Браун, как и следовало ожидать, уже подыскал в городе женщину, которая прекрасно умело крахмалить воротнички: так, чтобы они держали форму, но не хрустели при сгибании. Браун набросил на плечи Хорнблауэру накидку, тот сел, наклонив голову, над которой Браун стал хлопотать с флаконом пудры и расческой. Выпрямившись и поглядев в зеркало, Хорнблауэр испытал при виде результатов удовольствие, в котором не хотел себе признаться. Получилось так, что остатки шевелюры Хорнблауэра значительно отрасли за последнее время, просто по причине того, что ему некогда было постригаться, и Браун самым лучших образом собрал их белоснежную копну, сквозь которую совершенно не просвечивала лысина. Посыпанные пудрой волосы прекрасно сочетались с его загрубевшим от ветра лицом и карими глазами.

Щеки были слегка впалыми, а выражение глаз — грустным, но это все-таки было лицо пожилого человека, так что белые волосы создавали весьма эффектный контраст, заставляя выглядеть моложе своих лет и привлекая внимание к его персоне, на что, скорее всего, и была нацелена эта мода, когда она начиналась. Голубой с золотом мундир, белизна воротника и пудры, лента ордена Бани и сверкающая звезда — все это делало его весьма приметной фигурой. Пожалуй, ему хотелось бы, чтобы ноги в чулках выглядели немного более округло — единственный недостаток, который он обнаружил в своей внешности. Удостоверившись, что пояс и шпага прилажены должным образом, Хорнблауэр сунул подмышку шляпу, взял перчатки и вернулся в спальню, вовремя вспомнив, что надо постучать, прежде чем повернуть ручку.

Барбара была готова — в белой парче она выглядела торжественно, как статуя. Сравнение со статуей было не совсем случайным: Хорнблауэру вспомнилась статуя Дианы (если это была Диана), виденная им недавно — с полой туники, перекинутой через левое плечо, точно также, как шлейф у Барбары. Обсыпанные белой пудрой волосы придавали ее лицу несколько холодное выражение, макияж и перья не слишком подходили к стилю. Коммодор еще раз вспомнил про Диану. При виде Хорнблауэра Барбара улыбнулась.

— Самый красивый мужчина во всем британском военно-морском флоте, — сказала она.

В ответ он неуклюже поклонился.

— Я лишь стараюсь быть достойным своей леди.

Она взяла его за руку и встала рядом с ним у зеркала. Из-за ее высокого роста перья ее прически возвышались над ним, одним эффектным движением Барбара раскрыла веер.

— Ну, как мы выглядим? — спросила она.

— Повторюсь, — сказал Хорнблауэр, — я стараюсь быть достойным тебя.

Глядя в зеркало, он увидел, что Браун и Геба глазеют на них сзади, а отражение Барбары улыбается ему.

— Нам нужно идти, — сказал она, пожимая его руку, — мне не хотелось бы заставлять монсеньора ждать.

Им нужно было пройти с одного конца Отель де Виль на другой, минуя коридоры и фойе, в которых толпились одетые в мундиры всех родов войск люди — интересно, в силу каких обстоятельств это ничем не примечательное здание было выбрано в качестве дома правительства, резиденции регента, штаб-квартиры экспедиционного корпуса и эскадры — причем всех их вместе. При их приближении люди офицеры отдавали честь и почтительно расступались в стороны — Хорнблауэр обратил внимание, что приветствуя в ответ выстроившихся по обоим сторонам людей, он сильно напоминает королевскую особу. Это подобострастие и подхалимство очень отличалось от сдержанных знаков уважения, которые окружали его на корабле. Барбара шествовала рядом с ним, взгляды, которые искоса бросал на нее Хорнблауэр, убеждали его, что она старательно борется с проявлениями искусственности в своей улыбке.

На него нахлынул поток нелепых мыслей: ему хотелось быть простым, незатейливым человеком, который непритворно и безыскусственно радовался бы неожиданному прибытию жены, разделил бы с ней удовольствие без всяких самокопаний. Он знал о своей глупой приверженности поддаваться воздействию временных импульсов, и даже если они не существовали нигде более, как в его причудливом воображении, то от этого совершенно не утрачивали своей силы. Его мозг работал как плохой корабельный компас, не вполне выверенный, стрелка которого мечется и вращается при малейшем изменении курса судна, и в ответ на попытку внести коррекцию крутится еще сильнее, а тем временем судно, направляемое рукой бедолаги-рулевого, разворачивается назад, или, описав циркуляцию, входит в свой собственный кильватерный след. Он чувствовал, что также входит сейчас в свой кильватерный след. Хотя ему было известно, что вся сложность отношений с женой возникает по его собственной вине, что ее чувства к нему были бы простыми и недвусмысленными, не рассматривай он их под искривленным углом — это ничего не меняло, напротив, только усугубляло его внутренний сумбур.

Он пытался отогнать от себя меланхолию, уцепиться за какой-нибудь несомненный факт, чтобы обрести почву под ногами — и внезапно в его сознании, с ужасающей четкостью — как дергающаяся голова повешенного во время казни, которую ему довелось видеть однажды — всплыло одно из самых главных событий. Барбаре еще не сказали об этом.

— Дорогая, — сказал он, — ты еще не знаешь — Буш мертв.

Рука Барбары сжала его руку, но на лице ее по-прежнему застыло выражение улыбающейся статуи.

— Он был убит четыре дня назад, — продолжал он твердить, словно безумный, которого решили наказать боги.

Надо было совершенно сойти с ума, чтобы говорить об этом женщине в тот самый момент, когда нога ее вот-вот переступить порог королевских покоев, но Хорнблауэр ни в коей мере не догадывался о своем проступке. И все же в последний момент ему хватило проницательности, чтобы понять то, чего не мог понять прежде: что это один из важнейших моментов в жизни Барбары, что тогда, когда она одевалась, улыбалась ему в зеркале, сердце ее пело в предвкушении этой минуты. В его непонятливую голову не могла прийти мысль, что ей может нравиться все происходящее, что ей доставляет удовольствие вплывать вот так в сверкающую залу под руку с сэром Горацио Хорнблауэром, человеком дня. Он почему-то считал само собой разумеющимся, что она относится к подобным церемониям с тем же чувством снисходительного терпения, которое присуще ему.

— Их превосходительства губернатор и миледи Барбара ‘Орнблоур, — проревел мажордом у двери.

Все взгляды устремились на них. Последнее, что почувствовал Хорнблауэр, прежде чем его засосала трясина исполнения общественных обязанностей, было ощущение, что он в каком-то смысле испортил жене вечер, и в душе его шевельнулась обида — не на себя, а на нее.