Лорд Хорнблауэр

Глава 4

Все стало, без сомнения, более удобным, безопасным. Теперь для «Порта Коэльи» не существовало опасности потерять рангоут или паруса, или что швы разойдутся. Но это совсем не приближало ее к «Флейму» и его мятежной команде, наоборот, это означало, что ее сносит под ветер, все дальше и дальше от них. Под ветер! Хорнблауэру, как и большинству моряков, свойственно было маниакальное стремление всегда находиться с наветренной стороны от цели. Он злился на каждый ярд сноса сильнее, чем скряга, вынужденный расставаться со своим золотом. Поздней осенью в водах Канала, где западные шквалы — практически каждодневное явление, за любой снос востоку придется заплатить высокую цену. Каждый час дрейфа будет стоить им двух- трех часов лавирования, если только ветер не задует с востока, чего вряд ли можно ожидать.

А каждый час должен быть на счету: кто может себе представить, какое новое безумие могут затеять отчаявшиеся люди на борту «Флейма». В любой момент они, под воздействием паники, могут перебежать к французам, или же их вожаки могут покинуть судно и отправиться искать убежища во Франции, навсегда избегнув, таким образом, веревки палача. И в любой момент по флоту могли распространиться слухи, что одному из королевских судов безнаказанно удалось разорвать узы дисциплины, что с забитые некогда матросы, как равный с равным, ведут переговоры с лордами адмиралтейства. Хорнблауэр слишком хорошо представлял себе, какой эффект могут возыметь такие новости. Чем скорее матросы «Флейма» получат образцово-показательную порку, тем лучше. Вот только до сих пор у него не было ни малейшего представления о том, как это можно осуществить. Нынешний шторм вряд ли потревожит бриг мятежников — он легко может избежать его, укрывшись с подветренной стороны Нормандского полуострова. Судно такого тоннажа способно переместиться в любую точку залива Сены, с одной стороны, оно может уйти в Гавр, с другой — в реку Каэн.

Его прикроют береговые батареи Котантена, а шасс-маре и сенские канонерки будут наготове, чтобы прийти ему на помощь. Как в Шербуре, так и в Гавре стоят французские фрегаты и линкоры, хотя и они и имеют половинный экипаж и не способны выйти в море, для них не составит труда проделать путь в несколько миль от порта, чтобы прикрыть отступление «Флейма». При приближении превосходящих сил они, безусловно, обратятся в бегство, имея дело с равным, например, с «Порта Коэльи», они могут остаться и принять сражение, при этом Хорнблауэр чувствовал себя неспокойно при мысли о схватке в равных условиях с британским кораблем, управляемым английскими моряками, которых ведут в бой отчаяние и храбрость. Победа может оказаться купленной дорогой ценой: какими триумфальными кликами на всю Европу разразится Бонапарт при известии о сражении между двумя британскими кораблями! Скорее всего, будет много убитых — какая польза будет флоту от того, что британские моряки станут убивать друг друга? Какой отклик это найдет в Парламенте? Кроме того, весьма вероятно, что оба брига нанесут друг другу такие серьезные повреждения, что станут легкой добычей для шасс-маре и канонерок. И, что еще хуже, существовала возможность потерпеть поражение. Одинаковые корабли, равные команды — шансы были настолько равные, что об исходе можно было гадать, подбросив в воздух монету. Нет, на прямое сражение с «Флеймом» он решится только в качестве крайней меры, а может быть не решится даже тогда. Но в таком случае, черт возьми, что же он должен делать?

Хорнблауэр заставил себя вернуться к окружающей действительности, покинув замкнутую аллею мыслей, по которой прогуливался до этих пор. Ветер все еще ревел вокруг него, но непроницаемое покрывало тьмы исчезло. Прямо перед собой он мог различить прямоугольник зарифленного грот-марселя, четко вырисовывавшийся на фоне неба. Вокруг него разливался серый отсвет: покрытые белыми пятнами волны, через которые тяжело переваливался бриг, стали ясно видимы. Наступало утро. Он находился сейчас здесь, в открытом море, в середине Канала. А еще двадцать четыре часа назад он, облаченный в шелка, сидел в окружении рыцарей ордена Бани в Вестминстерском аббатстве. А даже того менее он был рядом с Барбарой — вот еще одно направление мыслей, от которого он никак не мог избавиться. Снова пошел дождь, тяжелые капли били ему в лицо. Он продрог насквозь: стоило пошевелиться, как он чувствовал, как с шарфа Барбары, обмотанного вокруг шеи, сочится вода. Фримен стоял рядом с ним, однодневная щетина на его щеках была деталью, дополнявшей его сходство с цыганом.

— Барометр стоит низко, сэр, — сказал Фримен. — Никаких признаков улучшения погоды.

— Я тоже не замечаю таковых, — согласился Хорнблауэр.

Это была неблагодатная тема для разговора, даже если у Хорнблауэр и было бы желание вступать в разговоры с подчиненными. Серое небо, серое море, завывающий ветер, холод, пронизывающий их, череда пессимистических мыслей, занимавших ум Хорнблауэра — все это помогало ему поддерживать то осторожное молчание, привычку к которому он так долго в себе вырабатывал.

— При первых признаках перемен дайте мне знать, мистер Фримен, — сказал он.

Он направился к люку — ему с большим трудом удавалось передвигать ноги, нагнуться, чтобы ухватиться за комингс люка, когда он начал спускаться, оказалось еще труднее. Когда он протискивался под палубными бимсами в своей каюте, его суставы скрипели. Он совершенно окостенел от холода, усталости и морской болезни. Он сознавал, с досадой, что нельзя просто упасть, не раздеваясь, на кровать, как ему этого хотелось: не из-за страха перед ревматизмом, но из-за того, в течение многих дней может не представится возможности просушить намокшие постельные принадлежности. И тут появился Браун, словно материализовавшийся внезапно из ниоткуда — должно быть, он дежурил в кладовой офицерской кают-компании, ожидая его прихода.

— Позвольте мне снять ваш плащ, сэр, — сказал Браун. — Вы замерзли, сэр. Я развяжу шарф. Пуговицы, сэр. Теперь присядьте и позвольте мне снять ваши ботинки, сэр.

Браун снял с него мокрую одежду, словно раздевая ребенка. Как по волшебству в руках у него появилось полотенце, с помощью которого он стал растирать Хорнблауэра: тот чувствовал, как при прикосновениях грубой материи кровь снова начала циркулировать в его жилах. Браун помог Хорнблауэру натянуть через голову ночную рубашку, и наклонился, чтобы растереть ему ноги. В утомленном мозге Хорнблауэра промелькнула мысль об удивительной эффективности Брауна. Браун достигал успеха во всем, к чему прикладывал руки: мог вязать узлы и сплеснивать концы, мог управлять парой лошадей, выстругать модель корабля для Ричарда, и служить для ребенка наставником и нянькой, управиться с колесом и ощипать гуся, раздеть уставшего человека, и — что не менее важно — знать, когда нужно перестать высказывать слова утешения и оставить его, накрытого одеялами, лежать одного, не сопровождая это глупыми или раздражающими пожеланиями спокойного сна. Прежде чем усталость окончательно заставила Хорнблауэра провалится в сон, череда беспорядочных мыслей привела его к выводу, что Браун является гораздо более полезным членом общества, чем сам Хорнблауэр. Если бы Браун в детстве имел возможность изучить грамоту и геометрию, как Хорнблауэр, и если бы ему представился шанс оказаться на квартердеке в качестве королевского кадета, вместо того, чтобы попасть под вербовку и очутиться на нижней палубе, он сейчас, возможно, был бы капитаном. Что примечательно, при мысли о Брауне даже тень зависти не омрачила мысли Хорнблауэра, он в эту минуту он был настроен настолько благодушно, что мог восхищаться, не испытывая досады. Придет время, когда Браун составит счастье какой-нибудь женщине, став ее мужем, до тех пор, пока в пределах досягаемости не появится другая женщина. При этой мысли Хорнблауэр усмехнулся, и, все еще улыбаясь, погрузился в сон, несмотря на морскую болезнь и раскачивания «Порта Коэльи» на резких волнах.

Некоторое время спустя он проснулся, чувствуя себя отдохнувшим и проголодавшимся, и стал с благоволением прислушиваться к корабельному гомону, раздававшемуся вокруг. Затем он высунул голову из-под одеяла и позвал Брауна. Часовой у двери каюты отрепетовал команду и Браун появился почти в ту же секунду.

— Который час?

— Две склянки, сэр.

— Какой вахты?

— Послеобеденной, сэр.

Он мог бы узнать это, и не спрашивая. Разумеется, он проспал четыре часа — девять лет в должности капитана не изжили навыки, выработавшиеся за двенадцать лет в качестве офицера, несущего вахты. «Порта Коэльи» поднялась почти вертикально, сначала на корму, потом на нос, миновав необычайно крутую волну.

— Погода не улучшилась?

— Ветер все еще штормовой, сэр. Вест-зюйд-вест. Мы дрейфуем под грот-стень-стакселем и грот-марселем с тремя рифами. Земли не видно, никаких парусов тоже не наблюдается, сэр.

Это была та сторона войны, к которой ему стоило давно уже привыкнуть: бесконечные промедления, в то время как беда подстерегает прямо за горизонтом. Он чувствовал, что четырехчасовой сон удивительным образом восстановил его силы: депрессия и досада на бесконечность войны исчезли. Они не были искоренены совсем, просто оттеснены на второй план фатализмом, свойственным ветерану. Он с удовольствие потянулся, лежа в провисшей койке.

Его желудок определенно все еще находился в стадии беспокойства, однако, в результате отдыха и покоя, не начинал бунтовать открыто, хотя и предупреждал, что в случае, если его хозяин начнет активно действовать, это может случиться. Но необходимости активно действовать не было! Если он встанет и оденется, то заняться все равно нечем. Вахту ему стоять не нужно — по закону он на борту всего лишь пассажир, и, пока не прекратится шторм, или не возникнет какая-либо непредвиденная опасность, ему совершенно нечем забивать себе голову. Можно вдоволь выспаться: не исключено, что впереди, когда он вернется к исполнению возложенного на него поручения, его ждут беспокойные и бессонные ночи. Он может позволить себе поддаться охватившей его сейчас расслабленности.

— Прекрасно, Браун, — произнес он, придав голосу тот оттенок безразличия, за которым всегда так следил, — сообщите мне, если погода улучшится.

— Завтрак, сэр? — Изумление, прозвучавшее в голосе Брауна, было очевидным, и это доставило удовольствие Хорнблауэру. Это было единственное, чего Браун никак не мог ожидать от своего неугомонного капитана. — Кусок холодной говядины и стакан вина, сэр?

— Нет, — заявил Хорнблауэр. Он боялся, что его желудок, в любом случае, такого не выдержит.

— Ничего, сэр?

Хорнблауэр даже не снизошел до ответа. Он выказал себя непреклонным, и это была маленькая победа. У Брауна наблюдалась тенденция выказывать по временам слишком собственнические настроения и быть чересчур самодовольным. Этот инцидент поможет снова поставить его на место, несколько развеет его заблуждение о том, что он так хорошо знает натуру своего капитана. Хорнблауэр был уверен, что никогда не станет героем в глазах Брауна, в лучшем случае он будет воспринимать его как оригинала. Он спокойно уставился на палубный бимс, находившийся прямо над его носом. Это продолжалось, пока сбитый с толку Браун не удалился. Затем снова устроился поудобней, стараясь не потревожить желудок неосторожными движениями. Он был доволен своей судьбой, ему доставляло удовольствие лежать и мечтать в полудреме. Прекращение западного ветра будет означать для него встречу с бригом, полном мятежников. Что же, хотя он и удаляется от них со скоростью одной или двух миль в час, он настигнет их так скоро, как только в состоянии будет сделать это. А Барбара была так прекрасна.

К концу вахты его сон стал настолько чутким, что его пробудили трели боцманской дудки, вызывающие нижнюю вахту, звук, который ему часто придется слышать теперь. Он позвал Брауна, вылез из кровати и торопливо оделся, чтобы успеть захватить последние минуты дня. Когда он выбрался на палубу, глазам его предстало все то же безрадостное зрелище: неразрывная серая стена облаков, серое, с белыми хлопьями, море, изборожденное короткими, резкими волнами Канала. Шторм еще продолжался в полную силу, под ударами ветра вахтенные офицеры сгибались, надвинув поглубже на глаза свои зюйдвестки, а матросы жались в поисках защиты к наветренному фальшборту. Оглядевшись вокруг, Хорнблауэр убедился, что его появление на палубе вызвало определенную сумятицу. Для экипажа «Порта Коэльи» это был первый раз, когда они могли увидеть его при дневном свете. Вахтенный мичман, получив толчок локтем в бок от помощника штурмана, нырнул вниз, видимо, чтобы доложить о его появлении Фримену. Можно было также заметить толчки, которыми матросы впереди привлекали внимание друг друга. Черная стена тарполиновых плащей запестрела белыми пятнами — это лица людей поворачивались в его сторону. Они обсуждали его — Хорнблауэра, который потопил «Нативидад» в Тихом океане и сражался с французским флотом в бухте Росас, а в прошлом году удерживал Ригу в борьбе с армией Бони.

Теперь Хорнблауэр относился с определенным равнодушием к возможности служить предметом обсуждения для других людей. На его счету были неоспоримые достижения, крупные победы, за которые он нес ответственность, и тем самым, заслужил свои лавры. Его слабости, подверженность морской болезни и угрюмость могли теперь вызывать улыбку, а не насмешки. То, что позолоченные лавры скрывали под собой шипы, известно было только ему одному, и никому больше. Они не знали о его сомнениях и терзаниях, ни о допущенных им ошибках, они не знали, как это знал он, что если бы под Ригой он отозвал канонерки на пять минут раньше, как это и нужно было сделать, юный Маунд был бы сейчас жив, и стал бы выдающимся морским офицером. То, как Хорнблауэр руководил эскадрой на Балтике было описано в парламенте как «прекраснейший за последние годы пример использования морских сил против сухопутной армии». Хорнблауэр знал о своем несовершенстве, но другие, похоже, смотрели на это сквозь пальцы. Он мог смотреть в глаза своим собратьям по профессии, как равным. У него была жена: красивая, из хорошего рода, со вкусом и тактом, жена, которой можно гордиться, а не такая, за которую ему приходилось краснеть в свете — бедняжка Мария, лежащая в забытой могиле в Саутси.

Из люка появился Фримен, завязывая на ходу ремешки непромоканца.

— Барометр начал подниматься, сэр, — прокричал он, сложив ладони рупором. — Скоро шторм начнет стихать.

Хорнблауэр кивнул, хотя в этот самый момент сильный порыв ветра взметнул полы его плаща — сами по себе эти порывы предвещали, что шторм близится к концу. Наступали сумерки, возможно, с закатом море ветер начнет слабеть.

— Не желаете ли обойти вместе со мной корабль? — прокричал Хорнблауэр, и Фримен, с свою очередь кивнул в ответ. Они продвигались вперед с осторожностью, идя по раскачивающейся, мокрой палубе. Хорнблауэр внимательно осматривал все вокруг. Две длинноствольные пушки на носу — шестифунтовки, остальные — двенадцатифунтовые карронады. Станки и канаты, крепившие орудия, находились в прекрасном состоянии. Такелаж, как стоячий, так и бегучий, был правильно расположен и поддерживался в отличном состоянии, однако лучшим доказательством хорошего состояния судна был тот факт, за последние двадцать четыре часа штормовой погоды ничто не вышло из строя. Фримен являлся хорошим капитаном, впрочем, Хорнблауэр знал это и раньше. Однако в предстоящей экспедиции даже не пушки, не способность судна переносить бурю будут играть первоочередную роль. Важнее всего — люди. Как будто изучая состояние брига, Хорнблауэр бросал по сторонам быстрые взгляды, оценивая вид и поведение матросов. Они казались терпеливыми, но, слава Богу, не подавленными. Бдительные, готовые к исполнению любого приказа. Через носовой люк Хорнблауэр спустился в неподдающиеся описанию шум и вонь межпалубного пространства. Здесь, на невероятный манер, свойственный британским «смоляным курткам» — храпя, лежа на голых досках, спали матросы. Видны были группки людей, занятых игрой. Когда его заметили, видно стало, как замелькали рукава и указательные пальцы — они впервые смотрели на почти легендарного Хорнблауэра. Они кивали и подмигивали друг другу. Хорнблауэр, внимательно наблюдая, как его воспринимают, отметил с удовлетворением, что это можно было скорее охарактеризовать скорее как надежду, чем как покорность или нежелание.

Странно, но фактом, в существовании которого он не мог сомневаться, было то, что моряков радовала перспектива служить под его началом, того самого Хорнблауэра, который (по мнению Хорнблауэра), существовал лишь в их воображении, а отнюдь не настоящего, из плоти и крови. Они надеялись на победу, на воодушевление, на продвижение по службе, на успех — несчастные глупцы. Они не задумываются над тем, что там, где Хорнблауэр принимает командование — там гибнут люди. Ясность мыслей, проистекавшая из морской болезни и пустого желудка (Хорнблауэр не мог даже вспомнить, когда он ел в последний раз) подливала масла в огонь в борьбу эмоций внутри него: удовольствие от мысли, что за ним идут так охотно и сожаление о бездумно загубленных жизнях, трепет возбуждения при мысли о предстоящем действии и муки сомнения, сумеет ли он на этот раз использовать свой шанс достичь успеха, удовольствие, с неохотой признаваемое, снова оказаться в море и получить командование и сожаление, горькое и грызущее, о жизни, с которой он только что распрощался — о любви Барбары и доверчивом обожании маленького Ричарда. Заметив, что он погрузился во внутренние переживания, Хорнблауэр обругал себя сентиментальным идиотом. Это произошло как раз в тот самый момент, когда его зоркий глаз заметил моряка, который, сдерживая радость, потирал лоб и улыбался.

— Я тебя знаю, — сказал Хорнблауэр, лихорадочно роясь в памяти, — дай-ка подумать. Ты, должно быть, служил на старине «Индефатигейбле».

— Верно, сэр. Мы служили на одном корабле, сэр. Вы тогда были совсем, мальчишкой, прошу прощения, сэр. Мичманом на салинге фок-мачты, сэр.

Прежде чем осторожно пожать руку, протянутую ему Хорнблауэром, матрос вытер ладонь о штаны.

— Тебя зовут Хардинг, — сказал Хорнблауэр, память которого, после чрезвычайного усилия, пришла ему на помощь, — ты учил меня сплеснивать канаты, пока мы были близ Уэссана.

— Точно, сэр. Так оно и было, сэр. Это было в девяносто втором или девяносто третьем?

— В девяносто третьем. Рад видеть тебя на борту, Хардинг.

— Сердечно благодарю вас, сэр. Сердечно благодарю.

Ну почему весь корабль должен гудеть от удовольствия от того, что он узнал старого сослуживца, с которым плавал на одном корабле двадцать лет назад? Что может измениться от этого? Но это факт, Хорнблауэр знал и чувствовал это. Трудно сказать, какое чувство было главным в новом букете его ощущений, возникшем в результате последнего инцидента: сожаление или сочувствие по отношению к его доверчивым соратникам. Может быть, в этот же самый момент Бонапарт делает то же самое, узнав на каком-нибудь бивуаке в Германии среди солдат гвардии старого товарища по оружию.

Когда они достигли кормовой части брига, Хорнблауэр повернулся к Фримену и сказал:

— Я собираюсь пообедать, мистер Фримен. Возможно, после этого мы сможем поднять какие-либо паруса. В любом случае, я поднимусь на палубу, чтобы посмотреть.

— Есть, сэр.

Обед: поглощение еды, сидя в крохотном отсеке напротив переборки. Холодная солонина — добрый кусок, наслаждение для человека, который привык к этому блюду, но был лишен его в течение одиннадцати месяцев. «Превосходные корабельные бисквиты Рексама» из жестяной банки, раздобытой и положенной ему Барбарой — лучшие корабельные сухари, которые когда-либо пробовать Хорнблауэру. Они стоили, наверное, раз в двадцать больше, чем та изъеденная червями субстанция, которую ему так часто приходилось есть раньше. Кусочек красного сыра, острого и выдержанного, прекрасно дополнил второй бокал кларета. Почти безумием было думать, что он может почувствовать удовольствие от возвращения к такой жизни, но это было так. Без сомнения, ему это нравилось.

Утерев рот салфеткой, он влез в свой непромоканец и поднялся на палубу.

— Кажется, ветер стал немного слабее, мистер Фримен.

— Мне тоже так кажется, сэр.

Скрытая тьмой «Порта Коэльи» всходила на волну почти без труда, то грациозно поднимаясь, то ныряя вниз. Волны за бортом были уже далеко не такими крутыми, как раньше, кроме того, то, что падало им на лицо, было каплями дождя, а не брызгами, и то, что пошел дождь, подсказывало, что худшее уже позади.

— Под зарифленными кливером и грота-триселем мы можем попробовать начать лавировку, сэр, — колеблясь, сказал Фримен.

— Отлично, мистер Фримен. Действуйте.

Для управления бригом требуются особые навыки, особенно, разумеется, когда необходимо идти против ветра. Под кливером, стакселями и гротиа-триселем им можно было управлять, как судном с косым парусным вооружением. Хорнблауэр знал это в теории, но знал также, что его практические навыки в значительной степени утрачены, особенно если действовать надо в шторм и темное время суток. Его вполне устраивало отойти в тень и предоставить Фримену делать то, что тот сочтет нужным. Фримен отдал приказы: под натужный скрип блоков зарифленный грота-трисель поднялся на мачте, в то время как матросы, стоя на дико раскачивающемся рее убрали грот-марсель. Бриг дрейфовал, имея ветер в правую скулу, а в результате подъема кливера стал слегка уваливаться под ветер.

— Выбрать грота-шкоты! — прокричал Фримен, затем обернулся к рулевому: — Так держать!

Усилие руля предотвратило попытку «Порта Коэльи» потерять управляемость, а грота-трисель, забрав ветер, вынудил ее двинуться вперед. В одно мгновение она совершила переход от спокойствия и безмятежности к борьбе и отчаянию. «Порта Коэльи» перестала подчиняться волнам и ветру, позволяя им бушевать позади нее, теперь она шла им навстречу, боролась с ними, сражалась. Она была словно тигрица, которая до поры избегает охотников, прокрадываясь от одного убежища к другому, а затем обрушивается на своих мучителей, озверев от ярости. Ветер накренил ее, пелена брызг вздымалась из под форштевня. Плавные подъемы и спуски превратились в невыносимо резкие раскачивания, когда она встречала крутые валы с непоколебимой решимостью, она кренилась и вздрагивала, прокладывая путь через волны. Человек, смертный человек, бросил вызов силам природы, древним стихиям, правившим землей и водой со времен создания. Силой разума, заключенного в хрупкую оболочку своего черепа, человек оказался не только способен на равных сражаться со стихией, но и подчинить их, заставить служить своей воле. Природа породила в водах Канала этот мощный западный шторм; потихоньку, исподволь «Порта Коэльи» использовала его силу, чтобы держать свой курс на запад — это был долгий, трудный, мучительный путь — но все же на запад. Хорнблауэр, стоя у штурвала, почувствовал прилив возбуждения, когда «Порта Коэльи» двинулась вперед. Он чувствовал себя Прометеем, похитившим огонь у богов, он был мятежником, которому удался мятеж против слепых законов природы, он мог чувствовать гордость, хотя и являлся всего лишь простым смертным.