Лорд Хорнблауэр

Глава 18

— Могу я поговорить с вами, милорд? — спросил Браун.

Он поставил поднос с завтраком рядом с кроватью и раздвинул шторы на окне. Солнечные лучи играли на водной поверхности Луары. Браун почтительно выждал, пока Хорнблауэр не выпьет свою первую чашечку кофе и не вернется в окружающую его действительность.

— В чем дело? — спросил Хорнблауэр, бросив взгляд на стоящего у стены Брауна. Тот держался как-то необычно. Манера, свойственная слуге джентльмена, сменилась строгой выправкой прежних дней, когда уважающий себя матрос, прямо держал голову и плечи, ждало ли его наказание кошкой или награда за отвагу.

— В чем дело? — переспросил заинтригованный Хорнблауэр.

На мгновение у него появилось невероятное подозрение, что Брауну пришла в голову глупость сказать ему что-то о его отношениях с Мари, но оно тотчас же исчезло, едва он осознал нелепость и невозможность подобного факта. И все же с Брауном было что-то не так — могло показаться, что он смущен.

— Хорошо, сэр… я хотел сказать милорд, — это был первый раз с момента присвоения Хорнблауэру нового титула, когда Браун допустил оговорку, — не знаю, захочет ли ваша милость выслушать меня. Не могу набраться храбрости, сэр… милорд.

— А, брось это, парень, — буркнул Хорнблауэр, — можешь называть меня «сэр» если так тебе удобнее.

— Это я вот к чему, милорд — я собрался жениться.

— Боже правый! — произнес Хорнблауэр. У него сложилось убеждение, что Браун — гроза женщин, и возможность его женитьбы никогда не приходила ему в голову. Он поспешил сказать то, что, по его мнению, было подходящим случаю:

— И кто же счастливая избранница?

— Анетта, милорд, дочь Жанны и Бертрана. И я очень счастлив, милорд.

— Дочь Жанны? Ах, да. Симпатичная девушка с темными волосами.

Хорнблауэр подумал о темпераментной французской девушке, выходящей замуж за такого надежного английского парня, как Браун, и не мог найти никаких доводов против этого. Браун станет лучшем мужем, чем многие другие, воистину счастлива будет женщина, которая получит его.

— Ты самостоятельный человек, Браун, — сказал он, — и не обязан спрашивать меня о таких вещах. Уверен, что ты сделал правильный выбор, и хочу пожелать тебе добра и счастья.

— Спасибо, милорд.

— А если Анетта готовит также хорошо, как ее мать, — мечтательно протянул Хорнблауэр, — ты будешь счастлив вдвойне.

— Вот как раз об этом я тоже хотел поговорить с вами, милорд. Как поварихе ей нет равных, хоть она еще молода. Сама Жанна так говорит, а уж если она говорит…

— То мы можем быть уверены, что так оно и есть, — согласился Хорнблауэр.

— Я подумал милорд, — продолжал Браун, — не хочу быть навязчивым, но если я остаюсь на службе у вашей милости, то вы могли бы взять Анетту в качестве кухарки.

— Боже правый! — воскликнул Хорнблауэр.

Перед его мысленным взором нарисовалась перспектива постоянно питаться обедами столь же вкусными, как у Жанны. Еда в Смоллбридже была вполне приличной, но крайне однообразной. Смешение кулинарных школ Франции и Смоллбриджа обещало весьма интригующие контрасты. В любом случае, с Анеттой в качестве кухарки Смоллбридж станет гораздо привлекательнее. Но о чем это он думает? Куда подевались его сомнения насчет необходимости возвращения в Смоллбридж? Такие идеи крутились у него в голове, когда он размышлял о Мари, и вот теперь он думает о Смоллбридже и Анетте, которая возглавит его кухню. Он стряхнул с себя охватившую его задумчивость.

— Само собой разумеется, что я не вправе принять такое решение самостоятельно, — сказал он, стараясь выиграть время, — как ты понимаешь, Браун, необходимо принять во внимание мнение ее светлости. У тебя есть на примете какой-нибудь иной вариант?

— В избытке, милорд, если вам угодно. Я подумываю открыть маленькую гостиницу — на сбереженные призовые деньги.

— И где же?

— Возможно, в Лондоне, милорд. А может в Париже. Или в Риме. Я обсуждаю этот вопрос с Феликсом, Бертраном и Анеттой.

— Бог мой! — снова воскликнул Хорнблауэр. До этого момента ему не приходило в голову ничего подобного, но все же он произнес, — не сомневаюсь, что у тебя все получится, Браун.

— Спасибо, милорд.

— Скажи-ка, то, что произошло похоже на любовь с первого взгляда. Нет так ли?

— Не совсем, милорд. Когда мы были здесь в прошлый раз я и Анетта… ну вы понимаете, милорд.

— Теперь понимаю, — сказал Хорнблауэр.

Что за невероятный человек этот Браун — человек, заведший трос, спасший «Плутон», одним ударом кулака заставивший замолчать полковника Кайяра, а теперь хладнокровно рассуждающий о намерении открыть гостиницу в Риме. Впрочем, наверное, не более невероятный, чем он сам, на полном серьезе обдумывающий сам с собой идею сделаться французским сеньором и не возвращаться в Англию. Эта мысль пришла к нему не позднее, чем прошлой ночью: несмотря на то, что страсть его получила удовлетворение, любовь к Мари делалась все больше в течение последних пяти дней — а Хорнблауэр не относился к числу идиотов, не представляющих, что это все за собой влечет.

— Когда же будет свадьба, Браун? — поинтересовался он.

— Так скоро, как позволят законы этой страны, милорд.

— Не имею понятия, насколько это долго, — сказал Хорнблауэр.

— Я выясню, милорд. Вам сейчас нужно что-нибудь?

— Нет. Я собираюсь встать немедля: невозможно оставаться в постели после получения таких удивительных новостей, Браун. Мне нужно подыскать подходящий свадебный подарок.

— Спасибо, милорд. В таком случае, я принесу вам горячую воду.

Мари была в своем будуаре, ожидая, пока он закончит одеваться. Она поцеловала его, пожелав доброго утра, провела ладонью по гладкой выбритой щеке и, обняв, подвела к окну в башне, чтобы показать первые завязи на яблонях в саду. Была весна, и было так хорошо любить и быть любимым в этой прекрасной зеленой стране. Взяв ее руки, он в приливе благоговейной страсти покрыл пальцы на них поцелуями. С каждым новым днем он обожал ее все больше за доброту характера и самоотверженность ее любви. Смешение любви и уважения производили в Хорнблауэре своеобразное сочетание — он готов был преклонять пред ней колени, как перед святой. Она понимала обуревавшее его чувство, как понимала все, что относилось к нему.

— Орацио, — сказала она. И почему его так трогает, когда она произносит его имя на этот причудливый манер?

Он прильнул к ней, она обняла его и прижала к себе, как всегда. Ей сейчас не приходили в голову мысли о будущем. Она знала, что завтрашний день грозит ей бедой, но он пока не наступил, а сегодня Хорнблауэр нуждается в ней. Как всегда бывало, они расцепили объятия, улыбаясь.

— Ты слышала новости о Брауне? — спросил он.

— Он собирается жениться на Анетте. Это очень правильно.

— Так это для тебя не новость?

— Я узнала об этом раньше Брауна, — ответила Мари. На щеке ее на мгновение образовалась ямочка, а в глазах мелькнул озорной огонек. Какой невыносимо желанной она была!

— Из них получится прекрасная пара, — заявил Хорнблауэр.

— Ее сундук с бельем уже готов, — сообщила Мари, — а Бертран дает за ней приданое.

Они спустились вниз, чтобы рассказать графу новости, которые тот выслушал с удовольствием.

— Я могу сам произвести церемонию гражданского бракосочетания, — сказал граф. Вы не забыли, что я являюсь здесь мэром, Орацио? Должность эта почти что совершенная синекура, благодаря расторопности моего адъюнкта, и все же я могу употребить свою власть, когда мне придет в голову такая прихоть.

К счастью, с точки зрения экономии времени, Браун, когда его вызвали для расспросов, согласился признать себя сиротой и главой семьи, что позволяло избежать получения согласия родителей, на чем настаивали французские законы. Кроме того, король Людовик XVIII и Палата не претворили пока в жизнь провозглашенного намерения сделать церковный обряд обязательной составляющей законного брака.

Тем не менее, религиозная церемония тоже может быть проведена, и их союз может быть благословлен церковью, при условии соблюдения предосторожностей, неизбежных при смешанном браке. Анетта никогда не откажется от попыток обратить Брауна в свою веру, а дети их с рождения станут католиками. Когда это растолковали Брауну, тот кивнул в знак согласия: похоже, он не страдал щепетильностью в вопросах религии.

Деревушка Смоллбридж однажды уже испытала шок при появлении в ней негритянки — горничной Барбары, люди качали головой, осуждая привычку Барбары и Хорнблауэр каждый день принимать ванну. Что будет, когда там появится католичка, даже целая семья папистов, Хорнблауэр затруднялся себе представить. Ну вот, он опять думает о Смоллбрижде. Это именно то, что называется «двойная жизнь». Он задумчиво посмотрел на графа, гостеприимством которого так злоупотреблял. Недопустимо говорить о преступной любви, имея в виду Мари — она не виновата ни в чем. А он? Должен ли он чувствовать вину за поступок, от которого невозможно было удержаться? Виновен ли он в том, что водоворот выбросил его на берег Луары в миле от места, где он стоит сейчас? Хорнблауэр перевел взгляд на Мари, и как всегда, страстное влечение к ней заполнило его с такой силой, что он вздрогнул, осознав, что граф обращается к нему.

— Орацио, — произнес граф, — будем мы танцевать на свадьбе?

Они устроили из этого случая настоящий карнавал, что мало удивляло Хорнблауэра, имевшего весьма смутные и далекие от истины представления об отношениях между старорежимными сеньорами и их крепостными. На двор замка выкатили бочки с вином, там играл почти настоящий оркестр из скрипачей и свирельщиков из Оверни, извлекавших из своих инструментов звуки, подобные шотландской волынке, что причиняло лишенному музыкального слуха Хорнблауэру страшные мучения. Граф пошел танцевать с толстухой Жанной, а отец невесты вывел Мари. Лилось вино, поедались явства, звучали соленые шуточки и заздравные тосты. В округе, насколько можно было судить, брак местной девушки с еретиком-иностранцем восприняли на удивление спокойно: местные крестьяне похлопывали Брауна по спине, а их жены целовали его в иссеченные ветрами щеки под аккомпанемент радостных криков. Впрочем, Браун у всех умел снискать популярность, и, похоже, был прирожденным танцором.

Хорнблауэр, не имея возможности отличить одну мелодию от другой, вынужден был прислушиваться к ритму и стараться повторять движения остальных, в результате чего ему удавалось неуклюже следовать фигурам танца, переходя от одной одаренной аппетитными, как спелые яблоки, щечками, партнерши, к другой. Он то объедался лакомствами с ломящегося стола, то лихо приплясывал на замощенном булыжником дворе между двумя пышногрудыми девицами, держа их за руки и заливаясь безудержным смехом. Ему казалось странным (даже в этот момент он не переставал заниматься самоанализом), что он способен так веселиться. Мари улыбалась, украдкой бросая на него взоры из под ресниц.

Сидя, вытянув ноги, в салоне замка, он чувствовал себя невероятно усталым, но счастливым. Феликс, снова превратившийся в образцового мажордома, готов был выслушать их с графом приказания.

— Появились странные слухи, — сказал граф, казавшийся ничуть не уставшим и элегантным, как всегда. — Мне не хотелось портить праздник, обсуждая их, но поговаривают, что Бонапарт сбежал с Эльбы и высадился во Франции.

— Действительно странно, — лениво согласился Хорнблауэр, ему потребовалось время, чтобы значимость известий достигла его затуманенного рассудка. — Что он намерен предпринять?

— Снова претендовать на французский трон, — с полной серьезностью заявил граф.

— Не прошло и года, как народ отверг его.

— Это верно. Возможно, Бонапарт найдет решение той проблемы, которую мы обсуждали как-то на днях. Без сомнения, король прикажет расстрелять его, если сможет поймать, и, возможно, это положит конец всем интригам и неурядицам.

— Совершенно верно.

— Но мне хотелось бы, хоть это наивно, услышать о смерти Бонапарта одновременно с вестями о его высадке.

Граф казался мрачным, и Хорнблауэр почувствовал легкое беспокойство. Он знал, что его хозяина всегда отличали здравые суждения о политике.

— Чего вы боитесь, сэр? — задал вопрос Хорнблауэр, постепенно обретающий возможность мыслить снова.

— Боюсь, что он, вопреки ожиданиям, может достичь успеха. Вам известна власть его имени, а король, или его советники, не проявляли с момента реставрации столь необходимой в подобных случаях умеренности.

Приход Мари, улыбающейся и счастливой, прервал разговор, который не возобновился и после того, как они расселись по местам. В течение следующих двух дней у Хорнблауэра иногда возникало чувство, что что-то не так, хотя доходившие до них слухи только подтверждали известия о высадке, не сообщая никаких подробностей. Над его счастьем нависло облако, однако счастье это было таким большим и таким сильным, что омрачить его такому маленькому облачку было не под силу. Как прекрасны были эти весенние дни: прогулки под сенью плодовых деревьев, по берегу Луары, поездки верхом (как это могло доставлять ему удовольствие, если прежде он не любил лошадей?) по лесу, даже визиты в Невер на пару церемоний, участие в которых предусматривал его ранг — все эти моменты были замечательны, каждый из них. Страх перед действиями Бонапарта не омрачал их, этого не под силу было бы сделать даже письму из Вены, которое должно будет прийти поздно или рано. С формальной точки зрения у Барбары не могло быть поводов для беспокойства: она уехала в Вену, а в ее отсутствие Хорнблауэр решил навестить своих старых друзей. Но Барбара поймет. Возможно, она не скажет ни слова, но поймет.

И как бы не был счастлив Хорнблауэр, счастье это, в отличие от Брауна, не было безоблачным — Хорнблауэр поймал себя на том, что завидует Брауну, который мог открыто выражать свою любовь. Хорнблауэр и Мари нужно было скрываться, осторожничать, и совесть несколько мучила Хорнблауэра, когда он вспоминал про графа. Но все равно, он был счастлив, счастлив как никогда за всю свою жизнь, полную испытаний. Впервые самоанализ не мучил его. У него не было никаких сомнений ни в себе, ни в Мари, и новизна этих ощущений перебарывала его страхи и опасения по поводу будущего. Он мог жить в мире с собой до тех пор, пока трудности не дадут о себе знать — если ложка дегтя в бочке меда и была необходима (хотя на самом деле нет), то она состояла в знании, что трудности эти находятся в грядущем, и пока он может не думать о них. И это чувство вины и неуверенность лишь с еще большей силой толкали его в объятия Мари — не из стремления забыться, а побуждая успеть как можно больше.

Это была любовь — чистая, без какой-либо примеси. Блаженством было давать, а получать — делом само собой разумеющимся. Любовь, наконец, пришла к нему после всех этих долгих лет и терзаний. Если смотреть с циничной точки зрения, это можно было принять за еще один пример стремления Хорнблауэра заполучить недостижимое, но даже если так и было так на самом деле, Хорнблауэр не отдавал себе в этом отчета. В последние дни в голове Хорнблауэра крутилась фраза из молитвенника: «Чье рабство есть свобода истинная». Она как нельзя лучше описывала его отношение к Мари.

Луара по-прежнему стояла высоко. Водопад, в котором он однажды едва не погиб, и благодаря которому впервые встретился с Мари, представлял собой обрамленный пеной поток бурлящей зеленой воды. Он слышал его звук, будучи в объятиях Мари в ее комнате в башне, частенько они прогуливались возле него, и Хорнблауэр мог смотреть на водопад без дрожи и трепета. Все осталось позади. Разум говорил ему, что он — тот самый человек, который брал на абордаж «Кастилью», смотрел в глаза гневу Эль Супремо, дрался не на жизнь, а на смерть в бухте Росас, расхаживал по залитым кровью палубам, и все же у него не исчезало ощущение, что все это происходило с кем-то другим. Теперь он был человеком мирным, праздным, и водопад не воспринимался как нечто, что могло угрожать его жизни.

Поэтому добрые вести, принесенные графом, были восприняты вполне естественно.

— Граф Артуа разбил Бонапарта в сражении на юге, — сказал он. — Наполеон бежал, и скоро его схватят. Это сообщают из Парижа.

Все так, как должно быть: время войн миновало.

— Полагаю, вечером не помешает устроить праздничный костер, — заявил граф. И костер был разведен, и поднимались тосты за здоровье короля.

Но не далее, как на следующее утро Браун, поставив поднос с завтраком у постели Хорнблауэра, объявил, что граф желает переговорить с ним как можно быстрее, и не успел он произнести эти слова, как в комнату вошел граф — в халате, непричесанный и осунувшийся.

— Простите за это вторжение, — сказал он, — даже в этот момент старый аристократ не мог оставить хорошие манеры, — но я не в силах был ждать. Плохие новости. Хуже некуда.

Хорнблауэру оставалось только смотреть и ждать, пока граф соберется с силами. Требовалось усилие, чтобы произнести эти слова:

— Бонапарт в Париже. Король бежал, и Наполеон снова император. Вся Франция подчинилась ему.

— А как же проигранная им битва?

— Слухи…ложь. Все ложь. Бонапарт снова император.

Потребовалось время, чтобы осознать, что все это значит. Снова война, это неизбежно. Что бы ни думали другие великие державы, Англия никогда не согласиться терпеть у себя под боком столь могущественного и коварного врага. Англия и Франция еще раз вцепятся друг другу в глотку. С начала последней войны прошло двадцать два года; похоже, потребуется еще двадцать два, чтобы снова низвергнуть Бонапарта с трона. Еще двадцать два года страданий и кровопролития. Невероятно жуткая перспектива.

— Как это произошло? — спросил Хорнблауэр, желая, скорее, выиграть время, чем получить информацию.

Граф беспомощно развел руки.

— Ни прозвучало ни единого выстрела, — сказал он. — Армия целиком перешла на его сторону. Ней, Лабедуайер, Сульт — все предали короля. За две недели Бонапарт прошел от побережья до Парижа. С такой скоростью, словно ехал в карете, запряженной шестеркой лошадей.

— Но народ не хочет его, — запротестовал Хорнблауэр. — Мы все это знаем.

— Народ ничего не значит против армии, — ответил граф. — Новости пришли вместе с первыми декретами узурпатора. Призываются классы 1815 и 1816 годов. Королевская армия распущена, восстанавливается императорская гвардия. Бонапарт снова готов к борьбе против Европы.

В воображении Хорнблауэр представил себя стоящим опять на палубе корабля, придавленным грузом ответственности, окруженным опасностями, одиноким и лишенным друзей. Гнетущая перспектива.

Стук в дверь возвестил о приходе Мари, она также была в халате, ее великолепные волосы рассыпались по плечам.

— Ты уже слышала новости, дорогая? — спросил граф. Он ни словом не обмолвился ни по поводу ее прихода сюда, ни о том, как она выглядит.

— Да, — сказала Мари. — Мы в опасности.

— Действительно, — произнес граф. — Все мы.

Новости были столь потрясающими, что Хорнблауэр просто не имел возможности проанализировать, как они скажутся лично на нем. Как офицера британского флота его немедленно схватят и заключат в тюрьму. Но это не все: много лет назад Бонапарт намеревался предать его суду и приговорить к расстрелу за пиратство. Ничто не помешает ему претворить это намерение в жизнь — у тиранов долгая память. А что будет с графом и Мари?

— Бонапарт теперь знает, что вы помогли мне бежать, — сказал Хорнблауэр. — Он никогда этого не простит.

— Он расстреляет меня, если сумеет схватить, — произнес граф. Он ничего не сказал про Мари, но посмотрел на нее. Бонапарт прикажет расстрелять и ее тоже.

— Нам нужно уходить, — заявил Хорнблауэр. — Страна не может быть пока целиком под контролем Бонапарта. На быстрых лошадях мы успеем достичь побережья…

Побуждаемый недостатком времени, он собрался сбросить с себя одеяло не взирая на присутствие Мари.

— Я буду готова через десять минут, — сказала Мари.

Как только за Мари и графом закрылась дверь, Хорнблауэр выпрыгнул из постели и позвал Брауна. Превращение из сибарита в человека действия потребовало времени, но очень краткого. Переодеваясь, он держал перед мысленным взором карту Франции, воспроизводя в памяти дороги и порты. За два дня стремительной скачки, перебравшись через горы, они могут достичь Ла Рошели. Он надел брюки. Граф — лицо известное, никто не посмеет арестовать его или тех, кто с ним без прямого указания из Парижа, блеф и самоуверенность помогут им прорваться. В секретном отделении его чемодана лежат две сотни золотых наполеонодоров. У графа, наверное, есть еще больше. Этого хватит для подкупа. Можно нанять какого-нибудь рыбака, чтобы он перевез их через пролив, на худой конец, можно украсть лодку.

Унизительно, конечно, бежать, подобно кролику, при первом появлении Бонапарта, это не очень согласовывается с его достоинством пэра и коммодора, но он прежде всего обязан сохранить жизнь и возможность приносить пользу. Глухая ненависть по отношению к Наполеону, нарушителю мира, росла в нем, но ей не под силу было овладеть его сознанием целиком.

Он испытывал скорее обиду, чем ярость. Постепенно негодование, вызванное переменой условий, стало уступать место робким мыслям насчет того, не в состоянии ли он принять более активное участие в начинающейся борьбе, вместо того, чтобы бежать в надежде включиться в нее когда-нибудь потом. Он находится во Франции, в сердце вражеской страны. У него есть прекрасная возможность нанести именно здесь чувствительный удар. Одевая сапоги для верховой езды, он обратился к Брауну:

— А как твоя жена?

— Надеюсь, она поедет с нами, милорд, — спокойно ответил Браун.

Оставив ее здесь, он может не увидеть ее до конца войны — лет двадцать; если останется здесь с ней — попадет в тюрьму.

— Она сможет ехать верхом?

— Сможет, сэр.

— Проследите, чтобы она была готова. Мы возьмем с собой только седельные вьюки. Она будет сопровождать мадам виконтессу.

— Спасибо, милорд.

Две сотни золотых наполеонодоров представляли собой нелегкую ношу, но обойтись без них было никак нельзя. Хорнблауэр, обутый в сапоги для верховой езды, сбежал вниз по ступенькам. Мари, в черном платье и элегантной треуголке с пером, была уже в главном зале. Он окинул ее взглядом: ничто в ее наружности не могло привлечь излишнего внимания — по моде, но скромно одетая дама.

— Мы возьмем с собой кого-нибудь из слуг? — спросила она.

— Они все слишком стары. Лучше обойтись без них. Граф, ты, я, Браун и Анетта. Нам понадобится пять лошадей.

— Так думала и я, — ответила Мари. Она великолепно держалась в трудную минуту.

— Мы пересечем мост в Невере и направимся к Буржу и Ла Рошели. В Вандее наши шансы будут наибольшими.

— Лучше выбираться из рыбацкой деревушки, чем из крупного порта, — заявила Мари.

— Совершенно верно. В прочем, мы озаботимся этим, когда доберемся до побережья.

— Хорошо.

Она понимала важность единоначалия, хотя в любой момент готова была помочь советом.

— Что с твоими драгоценностями? — спросил Хорнблауэр.

— Я положила бриллианты в седельный мешок.

В этот момент вошел граф, в сапогах со шпорами. Он принес маленький кожаный саквояж, в котором что-то звякнуло, когда его поставили на пол.

— Двести наполеонодоров, — сказал граф.

— У меня столько же. Этого должно хватить.

— Думаю, будет лучше, если они не будут звенеть. Я оберну их тканью, — сказала Мари.

Вошел Феликс, который принес седельные сумы графа и сообщил, что лошади готовы, а Браун и Анетта ожидают их во дворе.

— Нам пора, — сказал Хорнблауэр.

Прощание было печальным. Женщины плакали, милое личико Анетты было все залито слезами, только мужчины, прошедшие суровую школу службы у господ, хранили молчание.

— Прощай, мой друг, — произнес граф, протягивая руку Феликсу. Оба они были старыми людьми, и нельзя было исключать возможности, что они никогда не свидятся вновь.

Всадники выехали со двора замка и направились по дороге вдоль реки. Была грустная ирония в том, что стоял прекрасный весенний день, яблоневые цветы дождем сыпались на них, а Луара весело поблескивала. За первым поворотом дороги открылся вид на шпили и башни Невера, за следующим они уже могли ясно различить украшенный орнаментом дворец Гонзага. Хорнблауэр бросил на него рассеянный взгляд, моргнул, затем посмотрел снова. Рядом с ним была Мари, за ней ехал граф. Хорнблауэр повернулся к ним, прося подтвердить свое предположение.

— Это белый флаг, — сказала Мари.

— Я тоже так думаю, — удивился Хорнблауэр.

— Мое зрение таково, что я вообще не вижу никакого флага, — с сожалением произнес граф.

Хорнблауэр повернулся к Брауну, едущему рядом с Анеттой.

— Над дворцом белый флаг, милорд.

— В это трудно поверить, — сказал граф. — Новости, полученные мной утром, пришли из Невера. Борегар, здешний перфект, сразу перешел на сторону Бонапарта.

Действительно странно, даже если белый флаг случайно оказался здесь.

— Скоро мы все узнаем, — сказал Хорнблауэр, подавляя естественное желание перевести лошадь с рыси на галоп.

Они приближались, белый флаг развевался по-прежнему. У ворот таможни стояло с полдюжины солдат в серых мундирах, за которыми были привязаны серые кони.

— Это королевские Серые мушкетеры, — сказала Мари. Хорнблауэр узнал эти мундиры. Он видел их в резиденциях короля как в Тюильри, так и в Версале.

— Серые мушкетеры не причинят нам вреда, — заявил граф.

Возглавлявший пикет сержант внимательно посмотрел на них, и подошел ближе, требуя назвать их имена.

— Луи-Антуан-Эктор-Савиньен де Ладон, граф де Грасай, и его свита, — сказал граф.

— Проходите, господин граф, — произнес сержант. — Ее королевское высочество находится в префектуре.

— Что за королевское высочество? — удивился граф.

На главном дворе еще несколько серых мушкетеров седлали лошадей. Кое-где виднелись белые флаги, а когда они въехали на площадь, то увидели, как из префектуры выбежал человек, начавший клеить на стену отпечатанный в типографии плакат. Приблизившись, они ясно разглядели первое слово: «Французы!».

— Ее королевское высочество герцогиня Ангулемская, — произнес граф.

Прокламация призывала всех французов встать на борьбу против тирана-узурпатора, проявить верность древнему дому Бурбонов. Если верить плакату, король с армией находился в окрестностях Лилля, юг восстал под руководством герцога Ангулемского, а армии всех держав Европы пришли в движение, чтобы свергнуть корсиканского людоеда и восстановить Отца народа на троне его предков.

В префектуре их тепло встретила герцогиня. На ее прекрасном лице застыла маска усталости, а на дорожном плаще виднелись пятна грязи: она скакала всю ночь вместе со своим эскадроном мушкетеров, и ворвалась в Невер по другой дороге сразу следом за наполеоновской прокламацией.

— Они снова с легкостью перешли на другую сторону, — сказала герцогиня.

Невер не принадлежал к городам, имеющим гарнизон, никаких войск в нем не было, и с сотней своих мушкетеров она без единого выстрела сделалась хозяйкой положения.

— Я уже собиралась послать за вами, господин граф, — продолжала герцогиня, — не ожидая, что по счастливой случайности здесь окажется лорд Орнблоуэр. У меня есть намерение назначить вас лейтенант-генералом короля в Нивернэ.

— Вы полагаете, восстание может иметь успех, ваше королевское высочество? — спросил Хорнблауэр.

— Восстание? — переспросила герцогиня с легким оттенком недоумения.

У Хорнблауэра это вызвало тревогу. Герцогиня представляла собой самого умного и одаренного члена семьи Бурбонов, но даже у нее не поворачивался язык назвать то, что она планировала возглавить, «восстанием». В ее глазах Бонапарт был мятежником, а ей предстояло подавить мятеж, и это несмотря на то, что Наполеон сидел в Тюильри, и армия подчинялась его приказам. Но это была война, речь шла о жизни и смерти, и Хорнблауэр был не в том настроении, чтобы препираться по пустякам.

— Давайте не будем тратить время на спор о терминах, мадам, — произнес он. — Вы считаете, что здесь, во Франции, достаточно сил, чтобы свалить Бонапарта?

— В этой стране никого не ненавидят сильнее, чем его.

— Но это не ответ на вопрос, — упрямился Хорнблауэр.

— Вандея будет сражаться, — сказала герцогиня. — Там Лярош-Жаклен, и люди пойдут за ним. Мой муж поднимет юг. Король и двор удерживают Лилль. Гасконь будет сопротивляться узурпатору — припомните, что Бордо предал его в прошлом году.

Вандея может восстать, не исключено, что так и будет. Но то, что герцог Ангулемский на юге, так же как старый, толстый, страдающий подагрой король на севере, сумеют разжечь дух преданности, Хорнблауэр с трудом мог себе представить. Что до Бордо, то можно вспомнить Руан и Гавр, апатичных жителей, уклоняющихся от призыва конскриптов, единственным желанием которых было не воевать ни за кого. В течение года они наслаждались миром и свободой, и может быть, встанут на их защиту. Может быть.

— Вся Франция знает, что Бонапарта можно одолеть и свергнуть, — с напором заметила герцогиня. — В этом большая разница.

— Пороховой погреб из недовольства и разобщенности, — сказал граф. — Любая искра может вызвать взрыв.

Входя в Гавр Хорнблауэр считал так же, сравнивая себя с такой искрой. Сравнение оказалось неудачным.

— У Бонапарта есть армия, — сказал он. — Чтобы победить армию нужна другая армия. Откуда ее взять? Старые солдаты преданы Наполеону. Будут ли сражаться гражданские, а если будут, то удастся ли вооружить и выучить их в срок?

— Вы пессимист, милорд, — воскликнула герцогиня.

— Бонапарт — самый талантливый, деятельный, опасный и коварный полководец за всю историю человечества, — ответил Хорнблауэр. — Чтобы парировать его удары мне нужен щит из стали, а не картонный цирковой обруч.

Хорнблауэр оглядел всех присутствующих: герцогиня, граф, Мари, не проронивший ни слова придворный, стоявший рядом с герцогиней с самого начала разговора. Лица были хмурыми, но на них нельзя было заметить ни тени сомнения.

— Так вы призываете к тому, чтобы, скажем, господин граф безропотно подчинился власти узурпатора и ждал, пока армии Европы не освободят Францию? — спросила герцогиня с легкой иронией. Она лучше других Бурбонов умела держать себя в руках.

— Господин граф вынужден бежать, спасая свою жизнь, из-за того, чтобы был добр ко мне, — сказал Хорнблауэр, понимая, впрочем, что уходит от прямого ответа.

Любое сопротивление Бонапарту внутри Франции, как бы легко оно не могло быть подавлено и какой бы кровью не обошлось, это лучше, чем ничего. Оно может иметь успех, хотя Хорнблауэр и не надеялся на это. По крайней мере, это помешает Бонапарту заявлять, что он представляет всю Францию, заставит удерживать здесь хотя бы часть сил, отвлекая их от решительной схватки на северо-восточных границах. Хорнблауэр не рассчитывал достичь победы, но предполагал, что есть шанс, пусть маленький, развязать партизанскую войну с участием небольших отрядов в лесах и горах, которая со временем может разрастись в нечто более существенное. Он — слуга короля Георга, и если ему удастся убить хотя бы одного из солдат Бонапарта, пусть даже ценой жизни сотни мирных жителей, он должен сделать это. В уме его мелькнуло сомнение: только ли гуманистические мотивы руководят его действиями? Или в нем ослабла способность принимать решения? Ему и в прежние времена случалось отправлять людей в безнадежные предприятия, в некоторых он принимал участие сам, но в данном случае, по его глубокому убеждению, предприятие было безнадежным совершенно — а в него будет вовлечен граф.

— Так что же, милорд, — настаивала герцогиня, — вы советуете сдаться без боя?

Хорнблауэр чувствовал себя как человек, стоящий на эшафоте и в последний раз глядящий на этот мир перед казнью. Суровые реалии войны не оставляли ему выбора.

— Нет, — сказал он, — я советую сопротивляться.

Хмурые лица вокруг него просветлели, и он понял, что в его руках находился выбор между войной и миром. Если бы он продолжал разубеждать их в организации восстания, то мог бы достичь цели. Эта мысль усилила его грусть, хотя Хорнблауэр убеждал себя, и не без основания, что позиция, в которой он оказался, не давала ему возможности сопротивляться далее. Наступившая пауза была гнетущей, и он поспешил возобновить разговор.

— Ваше королевское высочество обвиняет меня в том, что я пессимист, — сказал он. — Так и есть. Это отчаянная затея, но это не означает, что от нее нужно отказаться. Однако нам не стоит относиться к ней легкомысленно. Мы должны иметь в виду, что она может прийти к бесславному или драматическому концу. Борьба не прибавит нам чести, зато будет долгой и трудной. Ее суть будет заключаться в том, что надо будет подстрелить французского солдата из-за дерева и скрыться. Снять ножом часового. Поджечь мост, перерезать глотки тягловым лошадям — таковы будут наши крупнейшие победы.

Он хотел сказать «таковы будут наши Маренго и Иены[28]», но спохватился, что не стоит упоминать о победах Бонапарта в обществе бурбонистов. Хорнблауэр покопался в памяти в поисках побед Бурбонов.

— Таковы будут наши Стеенкерки и Фонтенуа,[29] — продолжил он.

Описать в нескольких словах технику партизанской войны людям, бесконечно далеким от этого, было не простым делом.

— Лейтенант-генерал короля в Нивернэ станет скрывающимся беглецом. Он будет спать на камнях и есть сырое мясо, потому что дым костра может его выдать. Только если мы примем такие методы борьбы, то можем рассчитывать в итоге на победу.

— Я готов к такой борьбе, — сказал граф, — до последнего моего вздоха.

Хорнблауэр знал, что альтернативой для старика является пожизненное изгнание.

— Никогда не сомневалась, что могу положиться на преданность Ладонов, — заявила герцогиня. — Ваши полномочия будут подписаны немедленно, господин граф. Вы будете осуществлять всю полноту королевской власти в Нивернэ.

— А что вы сами собираетесь делать, ваше королевское высочество? — задал вопрос Хорнблауэр.

— Отправлюсь в Бордо, поднимать Гасконь.

Видимо, это самый правильный образ действий — чем шире распространится движение против Бонапарта, тем больше проблем оно доставит императору. Мари может отправиться с герцогиней, и если предприятие закончится крахом, у них останется возможность бежать морем.

— А как вы, милорд? — поинтересовалась герцогиня.

Все взгляды устремились на него, но в тот момент он даже не подозревал об этом. Решение, которое он должен был принять, являлось исключительно личным. Как высокопоставленному морскому офицеру, ему сам Бог велел отправиться в Англию и вступить в командование эскадрой линейных кораблей. Большие флоты вновь станут бороздить моря, и ему предстоит сыграть в управлении ими не последнюю роль. Несколько лет спустя он может стать адмиралом, командующим флотом, человеком, от которого будет зависеть судьба Англии. Если он останется здесь, то в лучшем случае его ждет жизнь преследуемого беглеца, возглавляющего шайку оборванных и голодных людей, в худшем — виселица. Возможно, долг его в том, чтобы сохранить себя и свои способности для Англии, но талантливых морских офицеров в Англии в избытке, в то время как он довольно хорошо знает Францию и французов, и они тоже его знают. Однако все эти аргументы были побочными. Он не хотел, и не мог раздуть здесь слабую искру восстания и затем бежать, оставив своих друзей расплачиваться за возможную неудачу.

— Я остаюсь с господином графом, — произнес он. — В случае, если вы, ваше королевское высочество, и граф будете не против. Надеюсь быть полезным вам.

— Еще бы, — ответила герцогиня.

Хорнблауэр поймал взгляд Мари, и внезапно в голове его зародилось ужасное сомнение.

— Мадам, — сказал он, обращаясь к ней, — вы, как я полагаю, поедете вместе с ее королевским высочеством?

— Нет, — ответила Мари, — у вас будет на счету каждый человек, а от меня пользы будет не меньше, чем от любого мужчины. Мне известны все броды и тропы в этой округе. Я тоже остаюсь с господином графом.

— Но Мари… — стал возражать граф.

Хорнблауэр даже не пытался протестовать. Он понимал, что с таким же успехом мог протестовать против падения еловой ветки или перемены ветра. У него создалось ощущение, что во всем этом виден знак судьбы, неотвратимой и неизбежной. Посмотрев на Мари, граф бросил попытки увещевать ее.

— Прекрасно, — произнесла герцогиня.

Она оглядела их — для начала восстания время было самым подходящим. Хорнблауэр отбросил в сторону все свои личные переживания. Шла война, война со всеми ее проблемами, связанными с местом, временем и психикой. Сам того не желая, но он ввязался в эту кутерьму. Над столом, за которым префект изучал инструкции парижского правительства, висела крупномасштабная карта департамента. На других стенах были еще более подробные карты суб-префектур. Он посмотрел на них. Реки, дороги, леса. Прощай, Англия!

— Первое, что нам нужно узнать, — начал он, — это где расположены ближайшие части регулярных войск.

Кампания в Верхней Луаре началась.